Зарисовка из жизни небольшого села на склоне Эльбруса

- Зачем они идут туда? – старик покачал головой, причмокивая губами. Он сидел за грубо сколоченным столом. Перед ним стояла пиала с зеленым чаем и рядом на тарелке высилась стопка блинов из картошки и молока – хичинов. Его собеседник, что сидел напротив и дремал, едва приоткрыл веки и посмотрел в открытое окно чайханы.
В это время мимо проходила группа туристов. Каждый участник нес большой рюкзак за спиной. Верхушка рюкзака возвышалась над головой и мерно покачивалась в такт идущему. По бокам рюкзаков свешивались веревки, туго скрученная в моток, различные приспособления, непонятного вида железные принадлежности, у последнего в группе на рюкзаке висел котелок.
- Э-э-э – едва слышно прошептал второй старик и поднял руку над столом, но потом опустил ее на столешницу и вновь задремал. Вокруг его головы лениво жужжа кружила муха.
- Зачем? – не угомонился первый аксакал. – Там уже были. Там только пустыня и небо. Там нет ничего. – Он снова выглянул в окно и взмахнул в сторону недалеких гор.
- Единственное, что там можно сделать, так это потерять. – тихо звякнула задетая пиала.
Неожиданно его собеседник открыл глаза и через секунду взмахнул рукой. Теперь муха билась в его руке. Он привстал и выбросил муху в окно.
- Успокойся! Они этого еще не знают – ответил он. – Они много еще не знают. И потому я им завидую. – Старик наклонил голову и посмотрел в сторону уходящей группы.
Муса - а именно так звали собеседника, был одинок. Он был одет в старый засаленный халат, на котором чудом висел знак «Ударник коммунистического труда».
Долгая жизнь согнула его, высушила, налив на его руках вены медленной кровью, поселила скорбь в его глазах, что сделала старость безликой. Он всю свою жизнь работал. Сначала на страну, потом на свой дом и детей. А когда не стала ни семьи ни детей, всех прибрала война, работал по привычке. Водил группы по местным горам, которые знал как свою ладонь.
Теперь, когда он остался один, вся его жизнь заключалась в бесконечной череде дней и бессонных ночей. Он приходил в чайхану и садился возле окна.
Когда-то он спас младшего сына чайханщика, и потому всегда перед ним стояла тарелка с теплыми хичинами и пиала с теплым зеленым чаем. А торопится ему уже некуда было.
Солнце рассыпалось по столу как охапка листьев золотой осени. На блинах плавилось масло. От пиалы исходил густой чай, настоянный на местных травах, что собирались на горных лугах.
- Ты завидуешь? – удивился чайханщик. – Уж сколько лет тебя знаю, а все не перестаю удивляться тебе. Как лето, так ты сидишь возле окна и смотришь в спины других. – Он смахнул несуществующие крошки со стола.
- Он завидует – повторил чайханщик – Вот смотри у меня чайхана, три десяток овец, две коровы. Сын в институте. Дочка скоро внука подарит. Хорошо. И все это я получил здесь. А там? Что там?
В это время в чайхану зашли иностранцы. Загоревшие и спортивные. Их громкий разговор был слышен даже на улице. Они внесли с собой лыжи и палки, которые сбросили в угол. Потом шумно расселись за столом и чайханщик подбежал к ним.
Покинутый собеседник открыл глаза, свернул хичин и обмакнув его в сметану, съел.
Чайханщик суетился вокруг иностранцев. А поскольку переводчика не было, то разговор шел на ломаном русском языке и активной жестикуляции.
- А там только ты и нет ничего того, что ты назвал. И еще
многое мог назвать. – едва слышно пробормотал старик. – Но там железо становится каленым а фарфор разбивается.
- У тебя же вечер на глазах, а впереди только ночь. Даже луны
не видно – вновь пробормотал он.
Вздохнув он прикрыл глаза.
И вновь поплыло марево за раскрытым окном чайханы. Невидимые потоки теплого воздуха искажали рисунок белых вершин. Канатная дорога с лыжниками казалась непрямой линией а зигзагом уходящим в небо. И если не считать шумную компанию, что возилась в углу, ничего не изменилось.
Чистый стол, пиала, стопка хичинов, открытое окно. И неподвижность второго рукава. Заткнутого за пояс.