Лаборантская

Мой учитель физики Андрей Саныч Пирогов пишет книгу. Уже третью толстенную книгу, не считая рассказов. Первая называлась «Июль», вторая – «Класс», а третья – «Лаборантская». И он попросил нас, завсегдатаев этой маленькой каморки при его кабинете, что-нибудь вспомнить о том времени, когда мы, уже закончившие школу, каждый Божий день приходили к своему бывшему классному руководителю, чтобы поговорить и пообщаться…

Вот он этот первый год после школы… Я устроилась работать в Ботанический сад. Помню, там срезали банановые листья, и я взяла один, чтобы подарить Пирогову. Я ехала домой с Петроградской, люди смотрели на меня и мой лист, а я думала, как принесу его в школу, и сочиняла стишок, который потом написала на листе, примерно такой:
Люди разные
Красивые и безобразные
Хорошо и убого одетые
Счастливые и несчастные
И почему-то ни у кого
НЕТ
Бананового листа

Андрей Саныч посмеялся и, кажется, обрадовался.

А как-то мы были в лаборантской, я, Таня, Дима Брекелев, кто-то еще. И Пирогов с кем-то уединился для персонального разговора, с глазу на глаз, а мы втроем с Танькой и Димкой бегали по классу. И в этой беготне была такая эротика, по крайней мере, для меня. И мне так хотелось этого мальчика, только я не понимала тогда, как может быть так, что вовсе не думаешь о человеке, а вот увидел его – и всё в тебе стремится к нему, такая у него энергетика и, блин, харизма, что ли…
А много лет спустя, я думала, завидуя по хорошему, что вот достаются же кому-то такие парни…

А потом осенние работы в Ботаническом саду закончились, да и мне порядком осто****ело туда ездить, и я уволилась. Еще я ходила на подготовительные курсы в Университет и на флейту в музыкальную школу.

Весь мой класс сразу после школы разошелся по институтам, а я не поступала, потому что совершенно, абсолютно, не знала, чего же я хочу. Поразмыслив о том, чего НЕ хочу, я выбрала, как казалось, наименьшее зло.

И начались регулярные вылазки в «город», в этот незнакомый старый город. Ожидание встреч, нередко небезопасных. Я была такая дура, но мне везло. Я могла пойти с кем угодно, куда угодно, настолько была открыта и не защищена. И так не берегла свое «Я», потому что не знала, что собой представляю.
Сейчас я это примерно знаю, я умею строить стену. Мое хрупкое «я» -  знаю всё его ничтожество, и знаю его достоинства, хоть это и смешно – какие достоинства?

«Кто там идет?» «Это я, Серафим убогий» - смиренно отвечал Саровский…

И почти каждый день я была в лаборантской. Не помню, только это было очень важным. Бывало, я обижалась, что мне не достается внимания Пирогова - нельзя же обласкать всех одинаково. Еще я расстраивалась, когда не встречала там того, кого хотелось видеть. Кажется Пелевина или Брекелева, или обоих…

Потом я встретила Флейтиста, и он разбудил меня как женщину, это было сильно. Мне было семнадцать лет, ему двадцать два, но в общении с ровесниками этот опыт ничего мне не дал. Я только думала о нем постоянно и вспоминала его руки, и голос, и взгляд, такой откровенный, что мне хотелось смеяться и плакать и идти за этим человеком на край света, боготворить его и слушаться во всем. И его смеющиеся глаза и рот, с приподнятыми уголками губ, всегда  как будто улыбающийся. И его жена, Катя, которая старше меня всего на два года, но между нами - пропасть, настолько она взрослая и настолько я – инфантильная.
Позже я написала о нем пару песенок, вот таких:
1)Ты для меня вино, а для нее – вода
Вода куда важней вина
Тебе нужна она одна
Я не нужна вину,
Но я хочу вина!

2) Милый мой, любимый мой
Ну зачем я плачу?
Милый мой любимый мой
Как же мне иначе?
Я приду как гость желанный
Подойду да обниму
А потом, хороший, славный,
Весело пойду ко дну…

Ты меня не пожалеешь
Ты меня не позовешь
Ты живешь – как ты умеешь –
Меньше сеешь, больше жнешь

Милый мой любимый мой
Ну зачем я плачу?
Милый мой любимый мой
Только как же мне иначе?!

Милый мой… Нет, ты не мой
Ну, не мой – и Бог с тобой!

Как я уже сказала, я поступала согласно Воннегуту: «неожиданное предложение пойти с кем-либо куда-либо – есть урок танца, преподанный Богом». Может, мне везло, а может, какой-то инстинкт спасал меня, подсказывая, когда можно не бояться. Но скорее – везло.
Правда, один раз я почувствовала себя морально изнасилованной, что было отвратительно. Хотя человек, довольно таки потасканный, не приставал ко мне, он просто предложил спать с ним за деньги. Он сказал: «Ну что, мать, согласна?» Я дико посмотрела на него, я не научилась еще отвечать взрослым мужчинам - «Иди ты нахуй». Однако это было такое мощное энергетическое насилие – по моему неустойчивому «я» как будто проехали бульдозером… Б-р-р. Меня просто отымели. Я была так подавлена, что бабушка, чуткая к таким делам, всё допытывалась вечером, что произошло. А ничего ведь не произошло.

Еще я слушала Янку. (Или это было раньше?) Каждый день с начала до конца и опять с начала. Такая насущная необходимость слышать ее и плакать, потому что так больно, и без этого никак…

Ну вот и все...
Я - умерла...
Я умирала каждый день
И даже много раз на дню
Теперь я умерла совсем
О Боже! Что я говорю?
У меня нету сил
Ну откуда их взять?
Мне хотелось бы жить
А не существовать..
Но теперь все равно.
Я уже умерла.
Жаль, что снова воскресну..
Такие дела

- характерное настроение того периода.

И у меня появился друг. Он учился на художника. Каждый день мы шатались по городу, пили вино, а если не было денег, то просто. Встречались с его друзьями. Их было много и они все его очень любили, а я - балдела. Мне нравилось смотреть, как он наливает вино, закуривает сигарету или папиросу, и как все его любят. По правде сказать, в свои двадцать лет, он был алкоголиком…
Он удивлялся, что я не знаю город, а он – одессит – знает. Еще бы, я только «вышла в свет», а он уже два года здесь. Он показывал мне Эрмитаж. Это первый и последний человек в моей жизни, с которым было ТАК интересно ходить в Эрмитаж.

Ну вот, я совсем отвлеклась, я же хотела написать о лаборантской. Что значил в моей жизни этот человек – ее Хозяин?
Как слушать Янку, так приходить сюда, к нему в класс, было насущной необходимостью.
Все менялось – учеба, друзья, подруги, а здесь, в школе, всё было по-прежнему. Пусть где-то тебя любили больше, знали с другого места, игрались другие роли… Здесь был Пирогов, и он встречал тебя неизменным: «О! Машка!» И улыбался в бороду и говорил – «Ну, рассказывай, двоешница». И становилось тепло и приятно. И здесь можно было увидеть Брекелева с его действительно чудесной улыбкой, который восклицал: «Слушайте песню!» И брал в руки гитару, а у него божественные руки, я помню, когда-то одно мгновение я держала его за руки, они не жесткие, но твердые и нежные, теплые и приятные, великолепной формы, и играет он божественно, он же джазист…
И можно было что-нибудь спеть и послушать. Больше нигде я не встречала столько поющих людей, с такими голосами и горящими глазами.
Я пыталась петь в разных компаниях. Но я не люблю солировать, вернее, люблю, конечно, но не умею. И мой слабый, хотя и приятный голосок, слушали, но недолго. А у людей либо не было слуха, либо голоса, либо того и другого, либо не горели глаза…

Такие вот воспоминания, Андрей Саныч. Мои персональные воспоминания…