Экспромт

Весь этот день Штирлица не покидали какие-то странные необъяснимые тревожные ощущения. Сначала Штирлиц не поверил себе: в саду пел соловей.
"Глюки, - подумал Штирлиц, - должно быть это от того снотворного, которое ради поддержания легенды пришлось взять у Рольфа".
После обеда он вышел, сел за руль и, не спеша, поехал на Инвалиденштрассе, к музею природоведения. Ехал он медленно, кружа по улицам, перепроверяя на всякий случай, нет ли за ним хвоста. Когда Штирлиц машинально посмотрел в зеркальце, он удивленно присвистнул: тот "вандерер", что пристроился за ним на Фридрихштрассе, продолжал неотступно идти следом.
"Ничего страшного, - продолжал успокаивать себя штандартенфюрер, - это обыкновенная паранойя. У разведчиков такое бывает. Вот кончится война, напишу Шелленбергу рапорт об отставке и махну на Волгу. Давненько я там не рыбачил. А может, сдают нервы? Тоже, между прочим, резонное объяснение". Однако с этого момента он всем существом своим чувствовал тревогу. Поэтому Штирлиц решил для себя, что сегодня он освободится пораньше и уедет с Принц-Альбрехтштрассе в Науэн: там в лесу, на развилке дорог, стоял маленький ресторанчик Пауля, и, как год и как пять лет тому назад, сын Пауля, безногий Курт, каким-то чудом доставал свинину и угощал своих постоянных клиентов настоящим айсбайном с капустой. Когда не было бомбежек, казалось, что войны вообще нет: так же, как и раньше, играла радиола, и низкий голос Бруно Варнке напевал: "О, как прекрасно было там, на Могельзее..."
Вдоволь нахлебавшись баварского пива, по пути домой Штирлиц остановил машину возле озера. Он не видел в темноте озера, но знал, что оно начинается за этими соснами. Он любил приезжать сюда летом, когда густой смоляной воздух был расчерчен желтыми стволами деревьев и белыми солнечными лучами, пробившимися сквозь игольчатые могучие кроны. Он тогда уходил в чащу, ложился в высокую траву и лежал недвижно - часами. Но сегодня Штирлиц был не настолько пьян, чтобы часами лежать на траве. Да и уходить вглубь чащи ввиду наступившей темноты не было теперь никакой необходимости. Поэтому, постояв с минуту у дерева, глядя вверх, на крупные звезды, которые издевательски подмигивали ему сквозь верхушки сосен, Штирлиц застегнул штаны и, сделав пешком небольшой круг, чтобы убедиться, что за ним никто не следит, сел в машину и поехал домой в Бабельсберг.
Здесь, в маленьком своем коттедже в Бабельсберге, совсем неподалеку от Потсдама, в том самом Бабельсберге, где была расположена киностудия рейха и где жили актрисы, где когда-то рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс проводил свои тайные встречи с чешской актрисой Лидой Бааровой, он теперь жил один. Его экономка неделю назад уехала в Тюрингию к племяннице - сдали нервы от бесконечных налетов. Молоденькая дочка хозяина кабачка "К охотнику", которая убирала у него теперь, и которая, если он хотел, могла оставаться у него на ночь, сегодня тоже взяла выходной.
К себе в Бабельсберг Штирлиц вернулся поздно. Он отпер дверь, потянулся к выключателю, но услышал голос, очень знакомый и тихий:
- Не надо включать свет.
"Холтофф, - подумал Штирлиц. - Как он попал сюда? Что-то случилось, и, видимо, очень важное..."
- Какой к черту Холтофф? - послышался из комнаты русский голос, - перед вами, Максим Максимович, не кто иной, как полковник Лихославский.
"Модя? Не может быть", - подумал Штирлиц. Двадцать три года назад, во Владивостоке, он видел Лихославского в последний раз, отправляясь по заданию Дзержинского с белой эмиграцией - сначала в Шанхай, потом в Париж. Но с того ветреного, страшного, далекого дня образ его жил в нем. Жил потому, что незадолго до своего отъезда Штирлиц проиграл ему в карты изрядную сумму, и, не расплатившись, отправился по заданию ЧК. С тех самых пор, где бы Штирлиц ни находился, какую бы фамилию он ни носил, призрак Лихославского мучил его по ночам, подкарауливал в темных коридорах Управления Имперской Безопасности, грозил кулаком, сидя в камине, когда каждый год двадцать третьего февраля Штирлиц, отмечая День Красной Армии, напивался до чертиков.
"Не может быть", - подумал Штирлиц еще раз.
- Может-может, - вслух отозвался Модест.
- Боже, Модест Аполлонович, какая встреча! Выпить хотите? - проговорил Штирлиц и, открыв свой буфет, вынул оттуда бутылку коньяка.
- А вы этой бутылкой не шандарахнете меня по голове, как Холтоффа?
- Да что вы, Модест Аполлонович, - поморщился Штирлиц. - Что вы, словно мальчик?
Штирлиц принес коньяк, налил Лихославскому и себе. Они молча выпили.
- Хороший коньяк.
- Еще? - спросил Штирлиц.
- С удовольствием.
Они выпили еще раз, и Модест, хрустнув пальцами, произнес:
- Максим Максимович, я пришел к вам по делу.
- Знаю, знаю, - проговорил Штирлиц и, открыв другой ящик своего буфета, вынул оттуда толстую хрустящую пачку денег. - Вы уж простите меня, что ждать вам пришлось столько лет...
- Да что вы, право? Кому нужны ваши рейхсмарки? Через два месяца ими будут подтирать задницу.
- У меня есть и доллары.
- Деньги мне от вас не нужны. Мне нужно копье Святого Маврикия, которое хранится в Нюрнберге в исследовательском центре вашего Аненербэ.
- Не понял.
- Что же тут непонятного? Я предлагаю вам отработать ваш долг, включая проценты, набежавшие с двадцать второго года. Вот за этим я к вам и пришел. Разводите свой камин и садитесь: у нас мало времени, а обсудить надо много важных вопросов.
Штирлиц зажег сухие дрова. В камине загудело - это был какой-то странный камин: сначала он начинал гудеть и, только нагревшись как следует, затихал. В свете огня, бушующего в камине, Штирлиц отметил, что Лихославский за прошедшие почти четверть века практически не изменился. "Сколько ему сейчас, шестьдесят шесть, или еще шестьдесят пять? - думал Штирлиц. - Подумать только, он ведь ровесник Сталина. И ни одной седой волосины. Неверное, красит волосы хной, как тот Понтер, старый знакомый Мюллера -  один из тех стариков, которые ловили с ним и бандитов, и национал-социалистов Гитлера, и коммунистов Тельмана и Брандлера в двадцатых годах".
- Не хной, а басмой, - уточнил Лихославский, словно прочитав его мысли.
Штирлиц занавесил окна и попытался включить свет. Услышав, как щелкнул выключатель, Лихославский сказал:
- Я вывернул пробки. Очень может статься, у вас установлена аппаратура.
- Кем?
- Не важно. Может, людьми Мюллера, а, вполне возможно, и людьми вашего шефа бригаденфюрера Шелленберга.
- Смысл?
- Бросьте, штандартенфюрер! Всем им давно известно, что вы красный шпион.
- А почему же они меня тогда не арестовывают?
- Они строят на вас расчет.
"Вот он куда ведет, - подумал Штирлиц. - Провокация или нет? Если он меня провоцирует, тогда ясно, как следует поступить. Сдать его Мюллеру и дело с концом.  А, если то, что он мне говорит, правда? Еще рано отвечать. Еще рано".
- Да никакая эта не провокация, - ответил Лихославский. Можете не сомневаться. Вы поможете мне, а я помогу вам.
- А что же вы мне можете предложить?
- Вот это уже другой разговор. Думаете, я не знаю, о чем вы мечтаете? Я помогу вам вернуться обратно. Вернуться в ту Россию, в которой вы родились, и которая осталась в вашей памяти страной, где вас любят и помнят. И тогда я снова устрою вам встречу с Сашенькой, там же во владивостокском ресторане "Версаль", и повторится прогулка по берегу залива в душный августовский день, когда с утра собирался дождь и небо сделалось тяжелым, лиловым, с красноватыми закраинами и очень белыми, будто раскаленными, далями, которые казались литым продолжением моря. А помните ту ночь с Сашенькой на таежной заимке, когда сквозь маленькое слюдяное оконце видна была громадная луна, делавшая ледяные узоры плюшевыми, уютными, тихими?
Услышав эти слова, Штирлиц второй раз в жизни заплакал. Он заплакал в первый раз, когда, вернувшись из первой своей чекистской поездки за кордон, узнал о смерти отца. Отец его - старый меньшевик - начинал с Плехановым. Его расстреляли весной двадцать первого года, а сыну, когда тот вернулся, сказали, что повесили белоказаки. Теперь он вновь плакал как тогда, плакал по-детски, жалобно всхлипывая. Две стопки коньяка, наслоившись на еще не до конца выветрившиеся остатки баварского пива, сделали его в тот вечер необычайно слезливым.
- Вы станете даже не Максимом Исаевым, - продолжал Модест, - каким вас знают в НКВД, и даже не Севой Владимировым, которого, поймав на компрометирующей связи с тем самым Сашенькой, завербовало ЧК. Вы вновь станете тем Фимой Шейнфинкелем, которого так любили, и которого до сих пор помнят в Житомире и тетя Сара, и дядя Изя.
- А если я откажусь? - вдруг вымолвил Штирлиц сквозь слезы.
- Тогда я сожгу вас в этом самом камине и после этого... - тут Лихославский почему-то запел:
- Облаком, сизым облаком ты полетишь к родному дому. Отсюда к родному до-о-му.