Петля

Dedicated to S. Starostin

Никиток приложил винтовку, но сначала за счет бога разрядил свой угнетенный дух:
- По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему христианскому поколению – пли!

Андрей Платонов. «Чевенгур»


Праведники пришли в смятение. Дело в том, что их первый и бесконечный пастор Рарур А. вдруг повесился. Повесился, никому не сказав ни слова и даже не оставив какой-нибудь предуведомительной записки, разъяснявшей хотя бы малую часть такого поступка. По этому случаю в самой пасторской келье и собралось заседание, состоящее из высшего слоя церковной иерархии: зам-пастора, зам-зам-пастора, зам-зам-зам-пастора, дьяконовского сынка (сам дьякон не явился в виду обострившейся болезни бровей), заведующего отделом евангелизации и связями с языческой общественностью, главы по надзору за внутрицерковными нравственно-моральными устоями, а также нескольких молодежных лидеров и лидерочек. Все расположились вокруг треугольного стола и, уперев глаза друг в друга, жадно мяли скатерть христианскими руками. Перед каждым из присутствующих лежали небольшие банки похожие на пергаментные листы, в верхнем углу которых, раскорячившись, прилегла тема заседания, заключавшаяся в нескольких словах: «Отчего повесился наш брат Рарур А.? И насколько это допустимо в настоящем контексте христианской религии?».
Первым нарушил всеобщее жидковатое молчание дьяконский сыночек, здоровенный детина Сляслик: он чихнул и опрокинул вазу, стоявшую на подоконнике позади себя. Все сразу же всполошились, раздался чей-то визгливый женский голос: «Доколе, братья и сестры?!». Зам-зам пастора плакал на плече зам-пастора, а последний отчего-то жадно рвал свой бланк руками, тихо шепча нечто о геенне огненной как тихий паровоз.
За окошком начал накрапывать дождь и в далеких облачных громадах поблескивала электричеством грандиозная молния – предвестница катастроф и войн. Из окон соседнего дома неслась веселая песенка, но с первыми раскатами грома к окошку подбежала женщина в лифчике, поддерживавшем ее рыхлую, сырую грудь, и резко захлопнула ставни, словно испугавшись устрашающего голоса стихии. По церковному двору бегала взад-вперед сторожевая собака, тоскливо поджав под себя тоненький хвостик, сложив блинами уши и страшно вытаращив глаза в небо, откуда на нее уже начинали срываться первые слезы стратосферы.
Собравшиеся глядели попеременно то в окно, то на осколки вазы, то на все еще висевшего рядом в петле пастора. Его побоялись трогать, дабы не быть осужденными и потому сначала организовали заседание, чтоб выяснить, насколько морально снимать Рарура из-под потолка и что по этому поводу гласит Священное Писание. Обсуждение давно было пора начинать, так как покойный уже слегка побагровел лицом, на котором как улитка лежал присохший, вывалившейся язык, глазные яблоки едва не вылезли от удушья и вообще труп начинал слегка подгнивать.
Первые следы нервной истерики улеглись, фарфоровые черепки запихали под шкаф с книгами, но ни одного дельного слова еще не вытекло из собравшихся в воздух, окружавший их со всех сторон и словно тоже страстно желавший знать всю правду о суициде.
И вот, наконец, прорвало! С. Молодин, известный своим детским служением в приходе, вдруг заговорил… нет, закричал!
- Нельзя! Не может быть! Я вот когда… ах, когда я только уверовал, то никогда даже и не помышлял! Тем более, что…! Ах! А-а! – Молодин от пылкости речи как всегда задохнулся и сбился в самом начале, вцепившись отчаянно в белокурые волосы и завалив глубоко внутрь пару бледных, почти прозрачных голубых глаз.
Вообще для знавших Молодина в этом не было ничего удивительного. Разве что, как правило, он говорил длиннее, но всегда только о себе и обязательно сбивался в конце, злился, рвал из головы покров и умолкал глубоко обиженный. На этот раз произошло практически подобное: через некоторое время Молодин, не выжав из гортани ни одного стоящего слова, упал на свой стул и дико зарыдал. Со всех сторон к нему бросились разнокалиберные сестры и зацеловали его в щечки, так как он был очень распрекрасным юношей и умел хлопать ресницами со сказочным звоном, будто касался хрустального клавесина. Вскоре он пришел в себя и сконфужено надул личико, а потом и вовсе спрятался под ламповым абажуром, чтобы не привлекать внимание и не вспоминать своей минутной слабости.
Все ждали, что скажет заместитель повесившегося (товарищ Матфеев), который после случившейся трагедии должен был занять место начальника. Осознав, что взоры миллионов устремлены на него, Матфеев ударил кулачищем по столу, так что напрочь вывел из строя одну из близсидящих сестер и воскликнул голосисто:
- Рарура надо снять! Не то, он завоняет!
Тут же комната наполнилась шумом и многочисленными спорами, возникавшими во всех углах и сторонах стола-треугольника.
- Правильно! Все воняют и он завоняет!
- Ни в коем случае, ибо сказано…
- … ибо сказано «ужас и яма и петля для тебя, житель земли!»
- Хорошенькое дело, это что же значит?!
- Может, хотя бы прикроем чем-нибудь?
- Да как его прикроешь-то, висячего?
- Ну и ну!..
и т. д.
Грянул ливень и в открытую форточку начала заливаться вода, словно сквозь некое фантастическое, небесное решето, подвешенное где-то у самых звезд, чтобы фильтровать воду для жителей планеты. Свежие, холодные капли разом намочили цветы на подоконнике и те радостно зашевелили лепесточками, потянув вверх набухшие от влаги головки цветов. Вместе с растениями мок и дьяконский сынок, который, впрочем, не убежал от дождя, а остался по-прежнему задумчиво сидеть в потоке воды. На него глядели как на полоумного, а он, не обращая на это ни малейшего внимания, крутил в двух больших пальцах кисточку на скатерти, пытаясь зачем-то связать ее в узелок.
- Сляслик, ты простудишься! Рубашечка на тебе тоненькая! – участливо и сочувственно сказала девица по имени Глория, которую держали в церкви, так как она умела петь и танцевать. И то и другое она делала ужасно и вычурно, но зато с охотой и никогда не отказывалась повихляться под песенку «Жизнь в Иииисусе, жизнь ва Христе».
Нахмурив кустарниковые брови, Сляслик поднялся над столом всем своим титаническим корпусом и, открыв большой квадратный рот, бросил в прихожан несколько непонятных слов-булыжников:
- Близится день Гнева Его! О, братия, близится! – дьяконский сынок приподнял вверх могучую руку. – Гремят небеса! Сыплются с них звезды! Близко! Очень близко!
«Небеса» и в правду гремели все сильней, время от времени люстра гасла и, как в театре, лица присутствующих, порой, освещались близкими вспышками молнии, рассекавшей небо с Востока до Запада и от Севера до Юга.
Последующего за этим никто предвидеть не мог: спокойный и уравновешенный Сляслик вдруг выхватил из тайного кармана еще более тайное лезвие, оно страшно блеснуло во мгновенно наступившей тьме, на дворе завыла собака, видимо подавившись костью, снизу донеслось жутковатое, адское пение грешников, а затем в очередном взрыве грома возникла кошмарная картина, словно выхваченная из дурного сновидения параноика. Уверенным жестом, почти с размаху Сляслик всадил себе в горло бритву – та сначала согнулась как от боли, а затем, звякнув, вошла в упругую кожу и пропала в ней, прочерчивая за собой черную линию, из которой сразу же хлынула кровь. Она как почтальон заторопилась вниз по шее, стекла на еще живую грудь, въелась в бело-голубую клетчатую рубашку, обернулась вокруг каждой пуговицы, оставляя за собой извилистые красные следы. Судорожно качнувшись и со звериных хрипом, Сляслик наклонился вперед и бессмысленно обрушился на стол, все еще прижимая к убитому горлу руки.
Со своим словом незамедлительно влез надзиратель за нравственными устоями:
- Вот это уж совсем не воспитано! Можно сказать хамство!
- Не правда! Я знала Сляслика, как прекрасного человека, а главное – девственника! – вставила некая гер-Муму.
- Ха! – взъелся на нее за опозиционерство моралист. – Его девственность могла исходить вовсе не из убежденности, а, так сказать, из невозможности ее потерять!
- Ну, это уж хамство с вашей стороны, дорогой брат! – обиделась гер-Муму и продолжила: Я до сих пор помню, мою со Слясликом беседу об онанизме! В юности он занимался им аккуратно два раза в сутки, достигая каждый раз быстрого семяизвержения.
- Скорострелам не место в нашем собрании! – как отрезал нравственист и указал своим перстом в сторону омертвевшего тела Сляслика.
Этот разговор в дальнейшем был успешно развит во множество других, так как большинству сразу явилось в голову воспоминание о том, что мастурбация у юношества была одной из самых излюбленных тем усопшего пастора. Постепенно общий гул стих и все прислушались к тихому и печально похрустывающему в углу, как дрова в печке, голосу сторожа дяди Дяди.
- Вот-с… помню, господа, каков был наш Рарурчик… эх, да что и говорить! – Дядя утер вырвавшуюся из глаза французскую слезинку, втянув слюну в глотку с таким шумом, как будто внутри него жил паровоз или работала ткацкая фабрика. – Рарур был нравственным борцом за нравственную борьбу! – вырвал из себя дядя Дядя. – Он готов был собственным руками задушить грех во плоти! А душить его всегда надобно с юных летов, потому как именно в них и покрывается всякая нечистота. От того он и уделял половину проповеди грехам младости и соблазнам малолетних братьев и… этих… сестер…
Чистейшую правду сказал дядя Дядя, ни словом не согрешив против истины, ибо пастор Рарур всегда после окончания проповеди проходил вдоль рядов, заполненных прихожанами и, выбрав метким и знающим глазом чье-нибудь испуганное и раннее лицо, спрашивал его прокурорски:
- Отвечай отрок, касался ли ты в недавнее время своих гениталий с целю достижения искусственного полового возбуждения?
Как правило, пораженный вопросом молодой грешник терялся, вертел отчаянно головой и не находя себе поддержки ни в чем, начинал рыдать стограммовыми слезами и признавался:
- Дддааа… кккааасссааалллсссяяя…
Обрадованный священник сверкал глазной оболочкой и допрашивал:
- Как? Когда? Где? С кем?
И в конец разбитый, как вражеская артиллерия, младчеловек разоблачался под жадными взгляды голодной до скандальчиков сволочной публики, сплошь состоящей из набожных Гумбертов-Гумбертов и прочих мразей с ученной степенью:
- Я… я один… сам делал… (далее говорилось очень быстро и бездумно многое из того, что я даже и не решусь повторить)
Довольный своими обличительными способностями, святой Рарур кривился всею рожей и с едкой ухмылкой цедил сквозь щели меж желтых зубов:
- И не стыдно ль вам, уважаемый братец, после сего заявляться в церковь и еще пожимать нам руки своею… гадкой рукой! которой, быть может, с час назад держались за… то… то, что Господь предопределил для наших жен, так сказать. А?
В конец растоптанный и растерзанный, с лицом пунцового цвета, парнище по-рабски угнетенно спадал обратно на свое место и тихонько подыхал от сознания своей гадкой похотливости. В недалеком будущем из подобных «развратников» вырастали молчаливые пассивные педерасты, тоскливо и без удовольствия подставляющие свой зад послушникам монастырей и учащимся духовных семинарий, а те, зажмурив глаза, и не совсем отдавая себе отчета, высекали из своего тела застоявшееся, как в болоте, желание, оставляя его навсегда в чужом и чуждом собрате.
Но нашелся однажды один весьма «самоотверженный заяц» прямо таки спросивший у преподобной дряни:
- А вы сами, отче Рарур, случайно не баловались ль в юности тем же самым?
- То есть как?! То есть чем?! – взвизгнул Рарур и подавился золотой коронкой, слетевшей с зуба и впившейся в дыхательный путь. – Анафема! – только и успел крикнуть пастор, скрываясь во внутренних покоях церкви.
Возвращаясь к описываемом собранию, должен заметить, что коченеющий труп Сляслика никто и не намеревался убирать с покренившегося, как корабль в шторм, стола: для сестер огромное слясликово тело было великовато и тяжеловато, а братья просто не привыкли убирать со стола, не считая это своею обязанностью и так как мертвец лежал именно на столе, то никто до него и не дотрагивался ни единым пальцем, но некоторые меры в дальнейшем были приняты. Упоминаемая гер-Муму заметила, что бардовая и липкая кровь умершего, пройдя сквозь скатерть, может испортить саму крышку стола и навсегда въесться в древесину, что было бы не желательно для церковного инвентаря, который в будущем планировалось продать в детский дом. По-соломоновски мудрое замечание гер-Муму было поддержано одобрительными и какими-то коричневыми криками, так что Сялслика стащили на пол, скатерть разом сняли, столешницу протерли и посыпали тальком как ребенка. Так как тело Сляслика положили как раз возле батареи, которая, не смотря на достаточно теплое время года, отчего-то отапливалась и рычала в себе волнами кипятка, то вслед за этим пошел незамедлительный запах трупного гниения и сам труп заметно почернел (очи глубоко ушли в глазницы, почти исчезнув в них). Тогда решили, что слясликов организм нужно перетащить подальше от тепла и жара, а одежду можно снять (даже окровавленную рубашку), выстирать и продать сиротам.
Дьяконского сыночка-переростка начали активно раздевать, сожалея, что одежды он носил совсем не много и, как выяснилось позже, нижнего белья не имел совсем. Из-за этого произошел некоторый конфуз меж сестер, но их быстро успокоил церковный нравственник, сказав, что созерцаемое ими туловище уже далеко не мужское и не женское, а просто высокоорганизованная мертвая материя с человеческим подобием во внешних сходствах. Дошло до того, что некоторые сестры даже отважились потрогать и обласкать голое, покрытое мышцами молодое тело самоубийцы. Когда же некоторыми дамами было высказано желание, дескать, заняться с покойным любовью как с высокоорганизованной материей, то им было отказано, потому что их эротические крики могли разбудить, спящих в соседних домах, детей и инвалидов первой, второй и третьей группы тяжести. Но, в то же время, пришли к согласию в отношении того, чтобы забальзамировать Сляслика и выставить его набитое изнутри поролоном и тряпками чучело рядом со входными дверями, предварительно изобразив на его лице улыбку, чтобы каждый пришедший видел, что ему рады, любят, помнят, скорбят и т. д.
Учитывая все случившееся, не приходится удивляться, что заседание затянулось далеко за полночь, когда на улице уже совсем стемнело и пространство оделось в черные одежды ночных сумерек, в которых разросшаяся как на дрожжах гроза казалась еще демоничней и злее.
Ровно в полночь от удара молнии в электрический щит церковь погрузилась во мрак беспросветной тьмы и пришлось зажечь старые свечи, которые всегда держали про запас в шкафу на случай апокалипсиса. Чья-то едва видимая костлявая, как у смерти, рука насадила парафиновые светила на острые шипы тяжелых холодных металлических подсвечников и она же, чиркнув острой спичкой по сухому коробку, зажгла все фитили один за другим, освещая, таким образом, всех присутствующих. Внимательный глаз сразу бы определил, что в начале заседания за столом не было многих из тех, кто присутствовал сейчас, а те, что были в начале, куда-то поисчезали (возможно, растворились в кислороде). Из полутьмы-полусвета друг на друга пронзительно глядели пары глаз, словно насажанные сверху на собственные носы.
- Ну что? – раздался чей-то голос.
- А? – был ему ответ.
- Так снимать ли нам пастора или пусть весит?
- Снимать! – сказало нечто.
- Не снимать! – ответила ему пустота.
Затем сидели молча. Кто-то плакал под абажуром: это был всеми забытый Молодин, а так как он не переносил одиночества и отсутствия к себе внимания, то начал ронять слезы и скулить.
- Чего тебе? – рыкнул на него грубый звук.
- Вы… вы все здесь… Бесы!! – заорал Молодин как зверь. – Бесы!!! Черти!!! Бесы!!!
Крик этот превосходил все допустимые согласно ГОСТу нормы и вполне мог быть сравним с шумом в штамповочном цехе. А Молодин выпрыгнул из-под своего одинокого абажура и заметался по комнате, в панике наступая куда попало и, переворачивая зажженные свечи. Они как вулканическая лава вспыхивали от обдававшего их воздуха, огоньки пламени вытягивались, сворачиваясь в золотые петли на концах, сыпали обильно искрами во все стороны и опрокидывались вниз на ковер.
Радостное пламя, словно морская волна, разом охватывающая прибрежную скалу, мгновенно обняло все вокруг себя, принимаясь биться и ходить вниз головой от переполняющей силы и страсти к уничтожению материи. В огне замелькали какие-то кривые, изогнутые тени без лиц. Они как будто и не пытались выбежать вон и вовсе не искали выхода. Один лишь Молодин уже на половину обгоревший носился вокруг полыхающего треугольника стола в надежде найти выход из комнаты, походившей чем-то на куб: окно куда-то исчезло, дверь затянуло кирпичной стеной, как живая плоть покрывает свежую рану новой кожей. Горело все: стол и стулья, надежда и уверенность, резкая мысль и труп Сляслика, новые порывы и подоконник с облезшей желтоватой краской, горел даже огонь.
В последнюю минуту Молодин от безысходности схватил полыхавшую рядом книгу, в которой понадеялся найти ответ и выход. По привычке в голове возникла мысль, что выхваченная из общего пожара книга – именно Библия и ни что иное. Именно с этой уверенностью Молодин и прибивал огонь на страницах, чтобы тот не сожрал весь текст и вот перед обезумевшими от ужаса глазами человека выстроились как на революцию в ряд следующие строки:
«11 и Он сказал им: Я сказал вам.
12 Они спросили у него: что Ты сказал нам?
13 Он ответил: Я уже сказал вам, что Я сказал.
14 Тогда искали они убить Его за то, что Он делал такие дела в четверг.
15 И взяли каменья, чтобы бросить на Него; но Он хихикнул и удрал из храма, пройдя посреди них, и пошел далее»
В мозгу у Молодина завис и забарабанил знак вопроса. Текст вроде бы напоминал что-то, но что конкретно – загадка. Он читал далее:
«3 Невозможная гадость! Просто злодейство!
4 Я отравлен собственным ядом!
5 Младенцев питают отрубями их матерей!
6 Доколе сосцы будут украшаться бусинами моих аккордов?
7 И ты, читающий, почему не страдаешь?
8 Вынь руки из безмерности!»
Торопливое пламя, дико хохоча и растрескиваясь по углам и щелям, уже объедало как в крематории ноги повесившегося пастора Рарура и от этого запахло жаренным мясом. В голове у Молодина мелькнула мысль: еда! Но он вовремя опомнился, потому что его самого уже начинало поедать бессердечное пламя ночных свечей. Одежда на нем практически полностью выгорела, но кожа на теле оставалась совершенно не тронутой, будто огонь из стыдливости стеснялся к ней прикасаться.
А книга продолжала свою галерею абсурда:
«27 и наклая смитными ваями, крын отвекал нолоек.
28 Жравницы улицали трушек и трушки улицали жравниц.
29 И расипонский гаевекарь малинадно сотел»
Далее бумага сгорела и совсем ничего не было видно. Последними различимыми на странице словами являлись:
«7 Сказал Пифагор: сумма квадратов катетов да будет равна квадрату гипотенузы.
8 И стало так, и увидел Пифагор, что это – теорема Пифагора».
Остальная часть книги полностью выгорела и навсегда ушла в могилу осенней тишины, которая рождается уже мертвой. А Молодин удивлялся, отчего все вокруг него горит, а он хоть и голый, но целый и как будто имеет иммунитет. И лишь только он подумал это, как вдруг потолок над ним раскрылся, будто отворилась крышка у старой шкатулки, хранящей веками фальшивые ожерелья и потемневшие медные кольца. Молодин почувствовал, исходящий откуда-то снизу, поток свежего кристаллического многострадального воздуха, который, обняв все его тело нежными как у женщины руками, легкой, но уверенной силой устремил за собою вверх, ввысь, в небеса.
Когда Молодин взглянул вниз, то увидел под собой лишь пустую землю и стоящую посреди нее комнату, заваленную обгоревшими трупами, у которых сквозь черные ожоги проглядывали куски красного и коричневого мяса, а от него вокруг расходился дурной дым, скользкими полосами разбредавшийся повсюду, словно вор или стервятник, прилетевший жрать падаль. Узнать покойных по лицам было невозможно, потому что все они имели одно лицо – пустое; какой-то тупой и скучный шаблон, не красивый и не уродливый, но очень серый и часто повторяющийся в живой толпе, когда смотришь на нее со стороны.
Воздух отпустил Молодина и он испугался, что может упасть обратно в  пропасть земли и едва не закричал от этого, и в то же время, как по привычке, замахал вокруг себя руками, надеясь уцепиться за что-то. Но рук у Молодина больше не было – были крылья.
Он летел! Да, граждане, летел самым настоящим образом! Будто ангел парил он в верхних атмосферных слоях не чувствуя ни усталости, ни долга перед коммунальными службами, никакой человеческой власти вообще. А когда Молодин взглянул вверх, то увидел Бога. Да, очень просто: взглянул и увидел. Бог сидел на престоле и читал какую-то свежую газету.
Желая навеки распрощаться с Землей-матушкой, Молодин на прощание еще раз опустил глаза вниз, а там все тот же пейзаж – не оригинальный как шахматная доска. Но только где-то далеко-далеко у горизонта лежала на траве чья-то оторванная рука. Она была совершенно одна и заметно скучала. Перед нею находился чистый лист бумаги, а сама рука меж пальцев зажимала карандаш или стальное перо, которым как будто собиралась начать выводить новые, до сих пор не услышанные никем слова о Вечности. У этой руки не было ни головы, ни сердца, ни печени, ни камней в почках, ничего вообще. Ничего, кроме души. Но душа была большая, а рука – маленькая. И потому душа рвалась вон, скорее хотела выйти на волю, пробежав перед этим по холодному металлу пера и разбившись о бумагу.
Рука писала:
«Я – Рука! Хочу сказать Вам многое от имени тысячи тысяч разных Рук!
Долой ноги! Они всегда спешат и никогда не мыслят!
Долой головы! Они всегда спешат мыслить!
Долой сердца! Они всегда спешат!
Да здравствуют руки! Они всегда!..»
Рука заплакала бы от одиночества, но у нее не было глаз и потому она просто замерла в ожидании очередного вдохновения.
Молодину стало жаль руку и он заплакал. Слезы закружились снежинками и устремились под земным притяжением вниз, на встречу печальной руке, темными пятнами окропляя написанный ею текст.
Рука заволновалась: надо мною плачут! Я могу вызывать у людей чувства! Я – гениальная рука! Я!.. я… я…
И тут она распяла себя на листе бумаги, вонзив в ладонь острие стального пера. Из раны забил бардовый фонтан крови, его горячие вихри кнутами захлестали траву вокруг, а потом затихли и, жалко поникнув, иссякли вовсе.
- Рука! Рученька! Зачем ты себя убила! Я ведь успел тебя полюбить! – прокричал из под ватных облаков ангел-Молодин, отчаянно разрывая крыльями пустой воздух.
- Всех нас любят мертвыми, - хотела написать рука, но не смогла, а лишь судорожно сжала пальцы в кулак.


Вместо эпилога

Фрагмент последнего листа неизвестной книги:
«2И он сказал им: Я дам вам Слово, которое сделает вас счастливыми.
1 Они спросили Его: какое это Слово?
0 Он отвечал им: это Слово – »
Здесь текст обрывается, так как нижняя часть страницы сгорела во время пожара.