Крик

Страшное, грубое, липкое, грязное,
Жёстко тупое, всегда безобразное,
Медленно рвущее, мелко-нечестное,
Скользкое, стыдное, низкое, тесное,
Явно-довольное, тайно-блудливое,
Плоско-смешное и тошно-трусливое,
Вязко, болотно и тинно застойное,
Жизни и смерти равно недостойное,
Рабское, хамское, гнойное, чёрное,
Изредка серое, в сером упорное,
Вечно лежачее, дьявольски косное,
Глупое, сохлое, сонное, злостное,
Трупно-холодное, жалко-ничтожное,
Непереносное, ложное, ложное!
Но жалоб не надо. Что радости в плаче?
Мы знаем, мы знаем: всё будет иначе.
Мунк Эдвард. «Крик» (1898) Гиппиус З. Н. «Всё кругом»


Он смотрит

Осенние листья кружились и падали…

- Марко, чем ты вымазал свою футболку? – кричала раздосадованная мамаша Жиро, глядя как пара врачей в голубых халатах, запихивает ее сына в машину скорой помощи.
Пухлый мальчик срывающимся от волнения голосом пробубнил, едва повернув голову, чтобы не встретится взглядом с матерью:
- Я не знаю, мама...
- Что ты врешь мне, чертенок?!
Да, надо признать, мамаша Жиро любила обругивать людей «нечистыми» прозвищами. Но сегодня у нее были на то веские причины: во время очередного карнавала в Буэнос-Айресе ее сын едва не был до смерти раздавлен колесницей, на которой мимо проезжал целый легион обнаженных красавиц, всю одежду которых можно было сложить в один короткий шнурок для ботинка. Теперь же Марко с отдавленной ногой, синяками и множеством ушибов засовывали в фургон, чтобы срочно отвезти к хирургу.
- Я тебя, кажется, спрашиваю! Зачем ты лез под колесницу?!
Но мальчик ничего не ответил, а только ждал, когда его поскорее изолируют.
- Ну, я покажу тебе, где Мадрид! – сверкнув карими глазами, с угрозой крикнула мать. На лице женщины изобразился праведный гнев и она, отталкивая службу охраны, дежурившую на площади, бросилась сквозь людскую толпу к ребенку с самурайским кличем, который переводился с португальского приблизительно как «я засуну тебе чилийский перец туда, куда тётя Хуанита делает тебе уколы, когда ты болеешь гриппом».
В тот момент, когда могучая рука тучной аргентинки уже была готова схватить ухо несчастного напуганного малыша, ее остановил чей-то безумный взгляд, словно случайно выпорхнувший из толпы, как стая летучих мышей, вырвавшихся из старой гнилой пещеры вместе с пылью, сором и визжащими от ужаса насекомыми.
Хлопнули задние дверцы автомобиля и он, взвыв сиреной, укатился по направлению к городскому госпиталю, оставив позади себя оцепеневшую от ужаса женщину со слипшимися на лбу потными прядями густых черных волос, которые много лет назад ласкал не один жгучий брюнет с тоненькими усиками или вовсе без них. О! Тогда в аргентинских борделях только начинало звучать великое танго, которому предначертано было пройти по всему миру, оставляя за собой толпы одурманенных почитателей и сотни повредившихся рассудком. Мамаше Жиро отчего-то вспомнился тот сладкий запах кокаина, который витал повсюду, липким дымом проникая в ноздри проституток и их трясущихся от возбуждения клиентов.
Когда наваждение прошло, то вокруг уже почти никого не было, за исключением двух-трех зазевавшихся бездельников, которые тихо о чем-то шептались по-португальски. Зачем-то улыбнувшись жирными губами, пахнущими испанским луком, Жиро неловко, как девочка, поправила расползшийся вырез на груди, которая едва не выпрыгнула наружу и, одергивая на ходу прилипшее к телу платье, мамаша поплелась куда-то, не особенно заботясь о дороге, которую выбирала и о сыне, которого оставила. Нет, в тот момент ее более всего волновал этот странный взгляд: резкий как удар тока, черный как испанский кофе, плескающийся в хрупкой фарфоровой чашке мексиканского наркобарона.
Мамаша Жиро шла, облизывая розовым языком губы, пересохшие от жары, шла, прихрамывая на одну ногу из-за неудачно перенесенной в детстве операции на колене, шла, слегка касаясь руками своих слоновьих бедер, бывших в молодости гордостью публичного дома, в котором она работала. Что и говорить? Она была, пожалуй, лучшей шлюхой Аргентины! О, мамаша Жиро! Где ты сейчас?...

Она умерла в тот самый день, когда над землей пролетела едва заметная в телескоп комета с безумными глазами: резкими как удар тока.


Сумерки
или
темное пламя роковой страсти

Осенние листья кружились и падали…

В каком-нибудь целлофановом романе автор обязательно бы написал: «Они были знакомы совсем недавно, но уже полюбили друг друга». Быть может, именно это определение и хотел бы применить я сам, но остерегся из боязни быть осмеянным.
Он. На его вытянутом как дыня, продолговатом лице выражалась вся ирония мира, какую можно было найти. Она. На ее круглой как теннисный мячик мордочке не было ничего, кроме собачьего восторга оттого, что ее под руку ведет вот этот длинный стручок в штанах.
Огромное серое облако на небе медленно сползло с Луны, и она скупо расплакалась своим белесым светом, напоминающим пену на губах жеребцов, проскакавших дюжину километров по скучной знойной прерии с торчащими то тут, то там из-под земли гротескными кактусами.
Ему приходилось идти не в полный шаг, чтобы ее маленькие коротенькие ножки поспевали следом. Они уже пятнадцать минут ни о чем не говорили, а просто держались за руку, слегка перебирая пальцы друг друга, как клавиши любимого рояля. Расстояние между наспех влюбленными было столь невелико, что им удавалось улавливать запах, дыхание, чувствовать едва заметное вздрагивание пальцев, глотание слюны с его судорожными спазмами.
Приближались двери уже знакомого подъезда, так что влюбленным, вроде бы, нужно было остановиться, но нет, они оба, словно по сговору, не замедляя шагов, обогнули живую изгородь и исчезли во мраке черного прямоугольника двери. У самой лестницы оба остановились и замерли как хищники перед нападением.
- Ну, я пойду, наверное… - слабо пролепетала она и задрожала всем телом.
Наверное, обладай я большей фантазией, мне пришлось бы сказать, что чьи-то глаза заблестели во тьме или во мраке и чье-то прерывистое дыхание трепетало в воздушном пространстве оплеванного и провонявшего мочой подъезда, но я отложу эти откровения для какого-нибудь другого случая, а пока скажу лишь то, что ничего подобного не произошло, а вышло все совсем иначе.
Он вцепился правой рукой в ее овальное плечо с такой неистовой силой, что она едва не вскрикнула от садистской боли, но удержалась, почувствовав, как вдруг откуда-то снизу к ее груди подползла его жилистая со вздувшимися венами рука. От испуга ли, от перепуга ли, неизвестно, но единственное, чем она смогла ответить на любовные ласки, так это тем, что, вцепившись в его ремень, дергала последний в сумбурных направлениях так целеустремленно, что едва не порвала на части. Увы, но единственное, что происходило между ними в течение последующих пятнадцати минут, было:
он – остервенело скребет ее худенькое плечико и в то же время отчаянно мнет крохотную грудь, как будто хочет выжать из нее сок.
она – в беспамятстве дергает его за бедра.
Через четверть часа оба, словно по команде, разбежались в разные стороны, пряча глаза. Она после всю ночь разглядывала синяки на левой груди, проклиная его неумелые руки, сделавшие ее бюст менее привлекательным и в свою очередь сожалея, что сама, в свою очередь, ничем не смогла повредить партнеру, ну, хотя бы укусить его за шею.
Он же, после случившегося, почти выпрыгнул из подъезда, сжав от досады зубы. Повсюду вокруг рассыпались зеленые знамена с фиолетовыми надписями, провозглашавшими нечто великое и жуткое. Они развевались над каждым домом, над каждым деревом, над каждой судьбой здешнего человека. Давно уже никто не верил в эти полуистерические возгласы человека, их провозглашавшего и не устававшего ежедневно производить по новому литературно-политическому труду, оправдывавшему негодяйские поступки автора.
Казалось, что тогда эти флаги и знамена нарочно стали длинней, чтобы даже с небесной высоты доставать до голов прохожих и хлестать их беспощадно и беспредельно по их покорным и смирившимся лицам.
А странный влюбленный бежал между ними, несся как загнанный заяц с мелькающими сахарными лапками, почти летел между этими салатовыми полотнищами, свисающими из горних пределов в дольний мир.
Он упал на колени и вскинул несчастную голову вверх, завопив:
- Согрешил, Господи, согрешил! Предался похоти!
Знамена свернулись как лестничные дорожки после праздника труда по всем учреждениям города. Небо было открыто со всех сторон и во всех пределах.
Мокрые глаза врезались в черную высь, которая была именно черной и никак иначе. Звезд не было. Луна умерла.


Конец войны

Осенние листья кружились и падали…

- Игривый чёрт! – восторженно произнес Иван Крамской, расплывшись в такой улыбке, какую обычно рисуют медведям на детских картинках.
Рыжий как солнышко котенок кувыркнулся через голову и вновь встал на лапки, чуть не завиляв по-собачьи хвостом, а затем с виртуозной ловкостью бросился на солдата и повис у него на пальце.
- Отдай! Отдай, дурак! – закричал рядовой второй дивизии не столько от боли, сколько от детской радости. – А если я тебя так укушу? – дурачась, спросил Крамской и устрашающе, дескать, звякнул зубами.
Котенок разжал лапки и, шлепнувшись на землю, мигом удрал. Не успел рядовой опомниться, как рыжий уже сидел у него на шее и царапал лапой щеку, выкрикивая что-то боевое. От неожиданности солдат едва не растерялся, но, спохватившись, быстро снял зверя с плеч и, держа перед собой на вытянутой руке, принялся читать ему кукольную мораль:
- Это что ж вы себе позволяете? – Крамской нахмурил брови и придал лицу административно-правовой облик, какой обычно имеют секретари НИИ. – Какая ж тут, мать вашу, дисциплина? Где ваша упорядоченность?! – вскрикнул солдатик на генеральский манер.
А маленький тигр лишь ухмыльнувшись болтался в воздухе, время от времени, поражая правой лапой врага, до которого не мог дотянуться.
Сбоку раздался какой-то шум. Это синий ворон громко каркнул, садясь на последнюю доску, оставшуюся от разрушенного забора. Птица один лишь раз взглянула на Ивана Крамского и отвернулась словно чем-то недовольная, принявшись чистить перо длинным изогнутым клювом.
- Так что мы будем делать с вами, рядовой… - здесь Иван на мгновение задумался – кот! – в конце концов, придумал он.
Услышь это кто-нибудь из высших чинов, то Крамского непременно сопроводили бы на гауптвахту, очищать картофель от природного мундира, но, к счастью, в ту минуту рядом не было никого. Никого, кроме синего ворона.
А допрашиваемый все молчал, даже не мяукая в ответ, что вынудило Ваню принять крайне серьёзный вид, всклочить брови и вопрошать очень низким голосом:
- Так, я вижу, что вы, кроме всего того, еще и отказываетесь ответствовать на вопросы начальства? Ах вы, сукин сын!
При этих словах котенок вытаращил глаза, отчего те стали напоминать две зеленых кнопки. Видимо, до такой степени задело животное это унизительное сравнение с чуждым собачьим родом. Истинный представитель кошачьего семейства отчаянно забился в оскорбительном плену, показывая, что «лучше умереть свободным, чем жить рабом».
Иван еще немного подержал котенка в руках, а затем опустил его на единственный клочок травы, выросший из ожившей земли, и долго потом с улыбкой наблюдал за тем, как рыжее пятнышко искренне играет с залетевшей откуда-то бабочкой с прозрачными крыльями. На серо-желтом лице солдата отражалось то чувство, которое воспевал век назад мерзавец-философ Ницше – наслаждение красотой обостряется, усиленное опасностью войны. Рядовой Иван Крамской не знал о философии гнусного немца совершенно ничего, но, наверное, согласился бы с ним в этом.
Доброта Крамского не знала границ, потому что через некоторое время он решил сделать своему «брату меньшему» какую-нибудь неприхотливую игрушку, но куда бы ни обращался взгляд бойца, нигде не было видно ничего подходящего. Хоть бы какая-нибудь ненужная деревяшка завалялась или забытый носок – ничего. Ровным счетом все подобрали люди, пустившие в дело каждую безделицу, каждую соринку. Что ж было делать? В конце концов, пришлось дать потешиться зверю с пистолетом – старым и ржавым немецким оружием, которое Иван подобрал как-то во рву, откуда сбежала фашистская пехота.
Котенок старательно грыз дуло зубами, заглядывал в него одним глазом, рычал, когда оно «бросалось» на него и героически пинал лапой, не сдаваясь.
Неподалеку на трухлявой, прогнившей от дождей лавочке, возле крыльца старой помещичьей усадьбы, переделанной в детский дом, сидело штук десять мальчиков и девочек, которые, впрочем, выглядели совершенно одинаково: коротко остриженные, бледные, худые. Они грелись под солнцем, которое, наконец, вышло после недельного сна. Сироты похожие на стаю приведений щурились, подставляя лица лучам света и приоткрыв голодные рты, как будто хотели наесться воздухом.
Дверь дома противно скрипнула и детские головы разом повернулись в сторону крыльца, на которое вышла похожая на скелет в платье воспитательница тетя Люда.
- Дети! – слабо крикнула она. – Дети! Война кончилась!...
В следующие полминуты продолжалось такое молчание, которое, наверное, бывает только в космосе, в безжизненном и пустом пространстве. Потом был выстрел.
Рядовой Иван Крамской случайно и от неожиданности услышанного, нажал на курок пистолета и тот, конечно же, выстрелил.
Рыжему котенку снесло почти всю голову и из торчащей шейки слабо, и по-детски брызнули струйки крови, которые вскоре иссякли и замерли. Где-то рядом порхала белая бабочка с прозрачными крыльями похожими на лепестки.
Синий ворон гулко хлопнул одним крылом.
- Улетай! – заорал солдат так, что прокатилось эхо. – Улетай! Слышишь?!
Прокричав что-то злое, птица исчезла.
Дети плакали.
А на следующий день, неподалеку, возле леса появился крохотный земляной холмик. Дети принесли полевые цветы (ромашки да лютики), солдат сбил из досок надгробие, а тетя Люда написала на деревянной дощечке красивым почерком: «Здесь лежит последняя жертва войны».
Войны же с тех пор больше не было, а на том месте, рядом с холмиком вырос смешной оранжевый цветок. Люди назвали его вечным огнем.

Падал снег…