Ночь в городе

Поняв вскоре, что произошло, она сделала большие глаза, присвистнула, но не стала медлить, а рванула дверь спальни и во весь голос крикнула в темноту:
 - Поглядите-ка, оно издохло, вот оно лежит совсем-совсем дохлое!

Кафка Франц. «Превращение»


Меркуцио снилось, что он превратился в огромного оранжевого верблюда, которого упорно пытаются просунуть сквозь игольное ушко. Он кричал, вырывался, но чьи-то злые руки неумолимо толкали его вперед, разрывая бока о холодные металлические внутренности небольшой иглы.
- Так я же не пролезу! – отчаянно восклицал верблюд.
- А что же мне делать?! – раздавался позади возмущенный голос. – Если ты не пройдешь сквозь игольное ушко, то мне не попасть в рай!
И тут же Меркуцио почувствовал, что его с новой силой двинули вперед: внутри что-то лопнуло и потекло, как он вдруг проснулся в холодном, почти ледяном поту. На лбу проступили огромные соленые капли, похожие на прозрачных клопов, а испуганное сердце бешено колотилось о грудную клетку, словно поздний гость, стучащий в дверь с удвоенной силой.
Лежа в постели, Меркуцио фон Герц коснулся ладонью своих губ и она покрылась липкой дымящейся кровью. «Такого со мной раньше не бывало», - подумал он.
Электрические часы на столике рядом показывали зелеными цифрами без четверти восемь, но, не смотря на календарный май месяц, за окном все еще продолжала чернеть ночь.
«Странно…, - сказал себе фон Герц – надо позвонить фрау Хаус и выяснить, сколько времени, так как мои часы, видимо, не в порядке».
Стерев с лица кровь, висящим у всех холостяков на спинке стула полотенцем, Меркуцио набрал знакомый телефонный номер и, приложив ухо к трубке, принялся выжидать.
Гу-у-у-у, гу-у-у-у, гу-у-у-у, затем щелчок и странный женский голос.
- Фрау Хаус?
- Да! Гер Герц, это вы? Ах, что за чертовщина тут творится!
- О чем вы? – растеряно поинтересовался звонивший. – Вы об этой темноте?
Поначалу ответом была лишь одна неясная усмешка, после которой в трубке зазвучал медленный и растянутый голос:
- Темнота… это конечно странно… и я даже не могу найти своего халата, но… знаете, у меня совершенно нет желания идти сегодня на работу, потому что я безумно счастлива! О, да! Безумно счастлива! Вы знаете, что такое счастье, гер Герц?
- Я? – переспросил Меркуцио, словно позади него стоял двойник. – Думаю, да. Все мы знаем, что такое счастье, но… вот только какое это имеет отношение к темноте и всему этому?
- Скорее всего – прямое. Раньше я никогда не могла ощутить себя женщиной в полном смысле слова, а этой ночью я узнала, что это такое!
Далее фрау Хаус рассказывала быстро и путано о том, как «некто вошел и овладел ею», как «сильны были его руки», как «красиво блестела его кожа в лунном свете». Должно быть, эти глупые эротические откровения продолжались бы еще неограниченное время, но фрау Хаус отчего-то начала плавно уходить куда-то, будто за стену, а на ее место выдвинулась – музыка. Тяжелый женский голос пел, словно заброшенный из далекой радиотрансляции.

Je crains de lui parler la nuit
J`ecoute trop tout ce qu`il dit,
Il me dit: «je vois fime»
Et je sens malgre moi
Mon Coeur qui bat...
Je ne sais pas porqoui...*

Герц устал слушать и положил трубку. Набросив на плечи рубашку, он окончательно встал с кровати и, подойдя к окну, распахнул шторы. Впечатление от увиденного было самое ужасное: город лежал, погруженный в совершенную тьму, на небе не было даже малейшего намека на солнце, но зато повсюду горели спокойные, умиротворенные звезды. Внизу по улицам блуждали как лунатики одинокие люди, часть из них действительно выставила вперед руки, чтобы не сталкиваться друг с другом, некоторые же время от времени останавливались и, закрыв лицо, плакали как дети.
Другим удивительным обстоятельством было то, что по всему городе неведомая сила вывела из строя электросистему и поэтому нигде не было видно ни горящего фонаря, ни светящегося желтого окна. После двадцати минут ожесточенной возни во мраке своей квартиры, чудом собравшийся и одевшийся Герц, открыл входную дверь и ступил на лестничную площадку. Тут же под его ногами что-то скользнуло вроде крысы, взвизгнуло и быстро зашлепало вниз.
Возле подъезда Меркуцио подобрал с земли палку подлинней и шел, слегка помахивая ей перед собой с возгласами: «Человек идет! Человек!». Один раз он услышал насмешливую фразу, брошенную сбоку невидимым гражданином: «Человек? Слишком гордо!».
Через некоторое время этого мрачного путешествия Герца ждала удивительная награда! Проходя мимо чрезвычайно заурядного дома № 43 он заметил, как из одного подъезда на улицу падает отчетливая и длинная трапеция света, к которой Меркуцио незамедлительно направил свой шаг. И вот он видит: голая девочка лет семи сидит на пороге и одиноко водит тонким пальчиком по грязной стене.
- Девочка! Малышка! – почти закричал Герц, словно увидел единственного живого человека. – Маленькая моя, скажи мне, что ты здесь делаешь? Где солнышко? – отчего-то в нем возникло мнение, что именно эта простая девчонка знает хитроумным способом всю правду о создавшемся положении, если позволяет себе голой сидеть на улице.
- Солнышко? – переспросила она. – Не знаю… Зато меня брат изнасиловал.
Лицо Меркуцио передернул ужас омерзения. Этот человек вытянулся во весь свой тонкий рост, поднял правую руку вверх так, что едва не коснулся ей облаков и произнес гневно дыша.
- Этот негодяй будет наказан! Даю тебе честное слово младшего научного сотрудника!
- А вот и он, - сказала крошка, указывая на выходящего из подъезда молодого парня и улыбнулась при этом как старая проститутка, называющая цену за ночь неопытному клиенту.
- Как? – прошептал в ответ «мститель». – Но он же гомосексуалист!
Да, это было, бесспорно, видно с первого взгляда: глаза подведенные тушью, непривычная белизна лица, четкий алый контур напомаженных губ, не говоря об открытом женском платье, сидящем на не по-мужски стройной фигуре. И взгляд у этого существа был еще какой-то двоякий, который нельзя было отнести ни к одному из полов, какой-то обиженный и надутый. Походка – изломанная и глупая, какая бывает у многих из тех, кто играет и переигрывает.
- Да я гей, - сказало «оно» и улыбнулось жалкой и болезненной улыбкой.
- Тогда как же ты мог ее… из… изнасиловать? – спросил Меркуцио наполняясь страхом.
- О! Это ложь, мой господин! – произнес гомосексуалист и склонился в подобострастном поклоне.
- Нет! Не кланяйся мне! – заорал в неожиданном гневе Герц и ударил парня по лицу, отчего тот словно соломинка повалился на землю со слезами. – Прочь! Прочь от меня оба! – кричал зверем он, убегая от этих людей и внутри пугаясь при мысли, что они пустятся за ним вдогонку.
Но ему лишь доносился в спину голос:
- Поверьте мне, мой господин, она сама насилует себя, сваливая все на меня! Это все ее детское самоудовлетворение! О, господин!
Не разбирая перед собой дороги, Меркуцио бежал в темноте, а мимо него пролетали как в сновидении то голоса, то образы. В одном из окон он увидел девушку без глаза, но со свечой, которой она словно оправдывала свою половинную слепоту. Посреди одной из улиц лежал труп субъекта малого или среднего бизнеса с табличкой на груди «Увеличение денежной массы приводит к инфляции!». В другом месте на одиноком деревце сидело пустое платье и смеялось, говоря «Кто меня осудит?».
Да, многое увидел гер Герц этой ночью, проносясь, словно ветер, по городским улицам, заполненным густой как смола тьмою. Здесь были и семейные скандалы, истерические женские крики, изуродованные трупы детей, кошки с которых содрали шкуру и пустили ее на чучела.
Но, стойте, возможно, мы ошибаемся. Нет, скорее это был мир полный красок, смеха и улыбок. Мир, в котором в невод попадает много рыбы, в котором пишут остроумные письма и дружественно хлопают друг друга по плечу. Мир, в котором все девушки лишаются девственности только после законного брака. О, да! Там туши ослов не гниют на роялях!
Наконец, Меркуцио остановился, чтобы отдышаться после долго бега. По удачному стечению обстоятельства он оказался как раз рядом с бесплатным телефоном – недавним нововведением мэрии города в честь 250-летия великого исследователя левого желудочка сердца Черносотенцева Михаила Ля.
Как ни странно, но очереди к аппарату совсем не было и, пользуясь счастливым случаем, Меркуцио быстро набрал междугородний номер квартиры своей дальней тетушки Инессы W234, урожденной фон Герц.
И вновь гудки, а затем щелчок. Трубку сняла все та же фрау Хаус.
- Гер Герц! – взвизгнула женщина.
- Фрау Хаус?! – в свою очередь вскрикнул Меркуцио. – Позвольте, но какого черта вы делаете… делаете там!
- Минуточку! – только и успела проронить коллега и, как в прошлый раз, куда-то провалилась.
Ее голос оборвался, а вместо него радостно зазвучала тетушка Инесса.
- Меркуцио! Мальчик мой! Сколько лет, сколько зим, сколько полных оборотов крови по большому и малому кругу кровообращения!
- Ммм…, - растерялся по началу Герц, совершенно не настроенный на такой странный поворот дела, хотя «кровавую» шутку воспринял спокойно, учитывая врачебную профессию дальней родственницы. – Да, да! Это я! Прости, что я без вежливых вступлений, но у нас в городе происходит что-то очень непонятное и, я бы даже сказал, гнусное!
- Не может быть! И у нас подняли цены на проезд! – зачем-то вставила в разговор W234.
- Что? – переспросил ошарашенный Меркуцио. – Вы меня, должно быть, не поняли. Эта ужасная связь! – От злости он постучал трубкой о свою руку с такой силой, что из динамика выпал дохлый таракан. – Тетушка Инесса! Я говорю громче, чтобы вы меня могли расслышать! У НАС В ГОРОДЕ НЕТ СВЕТА! Поняли? СОЛНЦЕ НЕ ВЗОШЛО!
После этого сообщения в разговоре повисла длинная как французский батон пауза, которую лишь много позже нарушил страшный кашель W234, в котором можно было едва расслышать следующее:
- Я не знаю!.. Не знаю, как это лечится. Сколько женщин было у тебя за последнее время? Со всеми происходило одинаково?
- Что?!! – отчаянно вскричал племянник и в оцепенении уставился перед собой в серую металлическую коробку телефона.
Дыхание Меркуцио заметно участилось, как это было при пробуждении от ночного кошмара и вновь на его губах выступила густая кровь.
- Господи! – успел прокричать Герц. – Господи, у меня кровь!
Инесса W234 отчего-то засмеялась незнакомым и совсем не идущим ей смехом, который словно глотала большими красными кусками.
В голове у Меркуцио сделалось совсем мутно и он, как от тошноты склонился в пояснице, а затем из его горла наружу выскользнул длинный и холодный ключ. В раскачивавшейся рядом на черном шнуре трубке метался вновь возникший мышиный голосок фрау Хаус:
- Она сошла с ума! Она убила своего ребенка!
Это заявление было тем более странно, что у Инессы W234, урожденной фон Герц, вообще не было детей. Был лишь один маленький попугайчик Сашенька, которого она случайно сварила два года назад, когда готовила бульон для гостей.
Одинокий желтый шершавый ключ лежал возле ног, покрытый со всех сторон слюной с розовыми прожилками. Он напоминал маленького, не родившегося цыпленка, которого можно увидеть в оплодотворенном, но разбитом курином яйце.
«Это ведь потерянный с месяц назад ключ от рабочего сейфа», - прошагало в голове воспоминание, вслед за которым новая мысль настойчиво потребовала себе аудиенции. Она сказала: «Надо бежать от сюда! Спасай душу!».
И он побежал. Но куда? Где спасти свою душу? По сложившейся традиции, всеми душевыми операциями в городе веками заведовала местная церковь имени святого Аваддона.
И вот уже она! Вон возвышается ее готический пик на горизонте, врезаясь в стальную тишину небосвода. Ворота гостеприимно распахнуты, из глубины доносится привычный звук старого органа… Хотя, постойте. Органа в церкви нет, тогда что это? Возможно скрип старых несмазанных петель, а возможно вой неприкаянных, отлученных гордецов и провокаторов. Но главное, что вокруг не души и можно будет спокойно исповедаться и найти покой в этой темной ночи, тем более, что священника Игнаца дона Либидоро знал каждый и всяк и многие без стеснения приходили к нему рассказывать о своих наболевших волнениях и страстях.
У самого входа Меркуцио остановился, не осмеливаясь вступить во внутрь, где было темно и виднелись лишь одни спинки сидений, казавшиеся надгробиями пустоте.
- Святой отец! – позвал пришедший.
Ничего. Лишь один печальный вздох.
- Дон Либидоро!
- Я здесь в этой беспросветной тьме! – отозвался пастор с поэтическим налетом в интонации.
- Я вас не вижу, дон Либидоро! – извинительно переступая с ноги на ногу, учтиво и даже как-то льстиво сказал прихожанин.
- Разумеется, ибо видеть меня не возможно! Что я есьм? Плоть ли подверженная распаду и тлену? Но нет! Я есьм дух и Дух Божий во мне!
Эти слова показались Герцу привычными, но не подходящими к ситуации, так как первое о чем, на его взгляд, стоило говорить – это о натупившей повсеместно ночи. И следуя внутреннему порыву, Герц переступил через порог и произнес как бы во всех направлениях, потому что не знал, где находится тот, к кому он обращался:
- Ночь, дон Либидоро! Ночь! Она явилась как нежданная гостья и покрыла всех своим черным бархатом. Так это и есть конец света? Это и есть апокалипсис? Но где же семь труб, чаши и кровавые реки? Где, наконец, антихрист?
- Ты слишком торопишься, мой сын! – раздался ему голос в ответ и в нем, кажется, был гнев. – Ты задаешь эти вопросы не мне, а всемогущему Богу! Неужели ты сомневаешься в его величии и правоте? О, нет! Нет неправды у Бога! А чаши и трубы мы, должно быть, попросту не заметили, но не значит, что их не было, ибо Писания всегда исполнялись в точности.
После этого ответа Меркуцио стало чрезвычайно стыдно, он почувствовал себе отвратительно песчинкой, которая пытается переспорить пустыню, и стыд, страшный стыд покрыл всю его совесть. Нечто подобное было с ним в юности, когда он спросил у двоюродного брата, что делают с девушками, когда остаются с ними наедине и брат смеялся и сквозь смех его сквозило презрение, смешанное с состраданием. И вот тогда он впервые ощутил чувство жалкой неловкости, будто случайно разбил чашку в гостях.
Переборов в себе мысли полные грехов, Меркуцио сделал еще один шаг вперед со словами:
- Я хотел бы покаяться, святой отец! Где вы? Возложите на меня руки и отпустите грехи.
- Нет! Не приближайся! – грубо бросился на Герца ответ.
- Отчего же?
- Я сам весь во грехе! Сейчас я злюсь, негодую, прелюбодействую, краду и убиваю, ибо тьма вокруг и скрыты мои дела от людей, но не Бога. Он всемогущ и всеведущ. Но разве не простит он мне моих грехов? Простит, потому что я обязательно покаюсь! – здесь он остановился, словно переводя дух, а затем продолжил. – Ты не знаешь еще, что я съел всю свою паству. Да, смиренных пастух превратился в жадного волка. Но я уже чувствую свою ошибку и сокрушаюсь ей. Съеденные прихожане не дают мне спокойно думать. Они кричат в моей утробе, словно тысячи нерожденных детей. Но я молю Бога о ниспослании мне желудочного сока, чтобы растворить их. Господь наш милосерд и никогда не оставляет детей своих без помощи.
Пастор замолчал и тогда, воспользовавшись наступившей паузой, Меркуцио вставил свой вопрос:
- Зачем же вы их съели? Вы были так голодны?
- О, нет… нет… Ты сам знаешь,… это ночь. Она приходит и люди меняются. Их становится не узнать… Но Творец милостив… милостив…
Меркуцио вспомнил, что среди прихожан у него был друг Соль, с которым он когда-то давно провел не мало прекрасных и нравоучительных бесед. И тогда он попросил вернуть ему друга, на что дон Либидоро сначала категорически не соглашался, но потом вдруг резко изменил мнение и сказал, что сейчас «родит» Соль прямо из себя. В эти минуты в голове у Герца  как у сумасшедшего вертелась постоянная, навязчивая мысль: «Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?». Он думал дальше: «Что же мне родит дон Либидоро из тьмы?». Тогда ему показалось даже, что он слышит крик едва появившегося младенца, видит его маленькие прозрачные ручки, открытый в отчаянии рот, два черных глаза у которых даже белки были темными. Как в кинематографе вагонами поезда следовали друг за другом и то, как священник кормит мальчика взявшейся откуда-то женской грудью и то, как ребенок растет и превращается в старого друга – Соль, но только с другими глазами.
И вот Соль бежит на встречу к Меркуцио, они крепко обнимаются и Герц чувствует смутный запах трупного гниения, исходящего от любимого друга. Он узнает, что должен пойти за ним, искать пропавшее Солнце и это чрезвычайно радует его, тем более, что он сам хотел предложить что-нибудь подобное.
Даже не прощаясь в нахлынувших чувствах, со священником, оба друга вышли из церкви и побрели по раскинувшейся длинным женским волосом дороге, уходящей за город, туда, где лежали лишь одни страшные и ровные поля. И чем больше проходило времени, тем дальше отступал темный город, тем реже встречались дома и постройки.
По дороге путники вспоминали общее прошлое, воскреснувшее словно покойник. Когда прошло уже достаточно времени и оба пешехода совсем потеряли его счет будто два нерасторопных кассира, тогда разговор их медленно и вязко перешел в другую сторону:
- Ты боролся с пустотой, - сказал Соль.
- О чем ты? – будто не понимая, переспросил Меркуцио.
- Не делай вида, что не знаешь.
Загородное поле, черным бумажным листом уходило к черному горизонту, подпиравшему черное небо.
- Они смеялись и только… Ты кричал, а они смеялись. Ты плакал, а они смеялись. Но когда ты смеялся, они начинали выходить из себя. Хотя и это суета. Потому что ничего не изменилось.
- Да о чем ты?! – вскричал Герц, действительно запутавшись в словах собеседника и в глазах его всплыла недавно увиденная муха, застрявшая в паутине и два ее выпученных безумных глаза.
- Я о людях… Ты сказал, что человек – это высшая ценность. Ну и что? Ты сказал, что богат людьми и где твое богатство? Кого из людей ты заберешь с собой?
- Куда? – спросил Меркуцио и пристальнее вгляделся в точку, из которой шел звук, так как лицо друга он уже давно перестал различать.
- Куда? В свой ад.
- Ад? – тихо повторил человек по фамилии Герц.
При этих словах он почувствовал холодную боль у себя в правом боку. Он приложил к нему руку и она сделалась мокрой как от воды.
- Это кровь. Я умираю, - выронил из себя раненный. – За что ты меня ударил?
- Мне приказали, - честно признался Соль.
От резкой и сильной боли Герц встал на колени, опершись одной рукой о землю и низко склонив голову так, что получалась поза покаяния грешника, но ему совершенно не было стыдно, а просто очень больно.
- Знаешь что?.. – невнятно задал умирающий свой вопрос. – Ты спрашивал, кого из людей я хотел бы забрать с собой в ад. Так знай же, что в ад – никого. А в рай – тебя. – Соль не дал ему своего ответа. – Ты вот смеешься (смеха никакого не было, Меркуцио просто бредил), да, ты смеешься, а зря. Я, между прочим, серьезно. Пойдем в рай, а? Пойдем, а? А?
Он уже почти лежал на земле, изо рта его вниз текла кровь, которая в отсутствии света казалась не красной, а бардовой как жидкий рубин. Его рука точно сломалась в локте и Герц совсем потерял равновесие, ударившись о холодную почву под собой. Лицо умирающего случайно попало в муравейник и тысячи крохотных насекомых счастливо забегали по человеческой голове, а в особенности – вокруг рта, где текла живая кровь. В ней муравьи купались и тонули, проваливаясь маленькими лапками в нее – горячую и липкую.
- Что же ты молчишь? Где ты? – спрашивал Меркуцио, едва поднимая веки глаз. – Ты знаешь, оказывается, есть разница между тем, чтобы ничего не видеть и видеть тьму. Понимаешь? Видеть – тьму!
Рядом, совсем близко раздался огромный животный крик. В нем едва можно было различить приятный и мягкий в обыденности голос Соль. Между тем, кричал именно он. Но вот голос его стал удаляться и вскоре совершенно затих, словно утонул или был задушен, а Герц еще несколько минут искал рукою в темноте своего друга, пока совсем не лишился сил и, тяжело дыша, перевернулся на спину, глядя вверх. Хотя, «верха», наверное, уже не было.
Последнее, что увидел Меркуцио фон Герц – это вспышку огромного белого шара над своей головой.
- Солнце умерло.
Немного после умер и сам Меркуцио. Никто не пришел его хоронить.
А в городе к этому времени уже сумели восстановить электричество, зажгли лампы и фонари на улицах. Всю ночь в дорогих ресторанах играл джаз и плакал саксофон, а официанты, в накрахмаленных белых фартуках, подавали на стол синюю птицу.