Азюлянтка

                Современной русской красавице  посвящается

С отвращением сделала короткий глоток. Что это за страна такая, где ее некогда любимый мартини бьянко казался нестерпимо горьким и противным? Здесь он стоил так неприлично дешево, что цена отбивала всякое наслаждение пить, поскольку даже бомжи употребляли сей напиток регулярно, если вдруг не предпочитали что-то более благородное. Выплеснула содержимое бокала в раковину, с удовольствием смотрела, как струя воды смывала в городскую канализацию последние капли. Бутылку поставила в холодильник: авось пригодится.
Задумчиво села на стул, тупо уставилась на кухонный кран, издававший утробные звуки. Наконец, выдавил скупую слезу, с грохотом разбившуюся о дно раковины. Совсем одна. В этой пустынной квартире о двух малюсеньких комнатенках, кухней без окна с упирающимся в нее узеньким и обрывающимся на полпути коридором, смежным туалетом и душем, где от стиральной машины развернуться негде. В этом пустынном городе. В этой пустынной, забытой богом стране. Дочка где-то за границей пропала с друзьями. Он и того дальше, в другой жизни, давно не звонил и не писал. Опять обиделся? За что? Если очень надо, женщина сумеет обмануть, он и не заметит, а только лапками от счастья дрыгать будет и целовать ее ручки-щечки-губки, повторяя, какая она у него замечательная и верная. Ведь доложила всю правду, могла ведь и не говорить, а вместо правды сказать, что дома сидит, никуда не выходит, скучает и ждет свою далекую любовь, когда же он наконец получит свою треклятую визу и примчится, принц, на белом коне, и заберет ее отсюда, из этой черной дыры, куда занесла ее судьба-злодейка. Правда глаза режет? Неужели нужно лгать, как все? Ох уж мужчины-мужчины, где вам понять женскую страсть и тоску?! Конечно, оставались еще родители и подруги, но сейчас было тем более не до них. Завалят своими проблемами, а ты потом в одиночку их расхлебывай. А не расхлебаешь – пиши пропало: смерть от передозировки негативной энергией эмиграции.
Достала бутылку rosé. На вино тянуло. Видимо, потому, что там пила хотя и часто, но все больше грузинские да кубанские, иногда французские, реже итальянские. А здесь разнообразие, блин: захотел южноафриканское – пожалуйста, чилийское – нет проблем, разве только из Папуа-Новой Гвинеи еще не попадалось, но, наверное, тоже есть. Вот как придет один студентик знакомый, принесет обязательно вина, причем непременно красного. К благородным винам приучает, уверяет, что по два часа вино в магазине выбирает и так далее и так далее. Врет, конечно, напропалую, сам винный цвет приобретает, но все равно приятно. Сама отдавала предпочтение более мягкому rosé. Вот и сейчас откупорила, налила немного в винный бокал (даже наедине с собой необходимо пить вино умеючи, дабы прочувствовать весь его вкус и аромат!), вдохнула насыщенный букет полной грудью и пригубила.
Через открытое окно гостиной послышался стук приходящего на станцию поезда. Дорога... Вся жизнь – сплошная тяжелая дорога от рождения до смерти. Прошла и вынесла эту дорогу твердо и мужественно, однако жизнь после смерти оказалась отнюдь не легче. Значит, лгали все вокруг: те, кто уверял, что ей совершенно невозможно оставаться там, кто говорил, что из-за дочери, кто, что из-за последних трагических событий в ее жизни; те, кто манил ее сюда и обещал золотые горы («Ты посмотри, как мы живем! А что ты имеешь там, кроме нервов и забот?» А жили-то они так же, как все, не лучше и не хуже, выставляли на показ, прятали в кустах ловушки и с удовольствием захлопывали их, когда туда попадали, наблюдая, как обманутые в ожиданиях тщетно пытались выкарабкаться и вяло, безнадежно махали слабенькими крылышками); да и вообще те, кто верил в загробную жизнь, где каждому воздастся по мыслям и делам его. И в чем провинилась она перед богом, что он так прогневался на нее и устроил ей здесь такую печку геенны огненной?
Пить вино в одиночку, да к тому же на кухне, было неприлично и пошло. Так и спиться недолго. Прекрасно понимала, но ничего не могла поделать. Пила мелкими глотками, чувствуя, как разливается тепло по уставшему телу и как набегают необязательные воспоминания, без которых никуда. Уезжала сумбурно. Пришло письмо. Мама позвонила и заговорщеским еврейским голосом еле слышно сказала в трубку: «Приезжай!» Приехала, узнала, стало дурно и неопределенно. Что теперь? Мама напирает, дочка умоляет... или наоборот: мама умоляет, дочка напирает. Ему безразлично. Нет, вы подумайте, ему, с которым она прожила столько лет, которого любила до последнего конца, от которого родила дочь – и ему безразлично. С одной стороны, весь провинциальный городок падал к ногам в лице одного-единственного большого человека, влюбившегося в нее, как мальчишка, безумно и бесповоротно. С другой стороны, бессеребренник из областного центра с юношеским задором и, пусть и туманными, но перспективами в столице, готовый бросить все ради нее и соединиться с ней на чужбине, где им уж точно никто не помешает. Между ними бултыхалась еще парочка поклонников, предлагавших руку, сердце, дом и постель. А ему – безразлично! Уехала... Назло? Может быть. Из-за навязчивых кавалеров? Не уверена. Из-за дочери? Наверное. А что ее могло ждать в этом захолустье? Разврат, наркотики да бандитские разборки? Куда она могла оттуда уехать? Сама хотела по молодости уехать, наивная, в соседний край учиться. Собрала вещи, рано утром села на электричку, гуляла по городу, вдруг около института возникает отец, ругается, берет за руку, не реагирует на силу противодействия (которая по физическим законам все одно равна силе действия, так что какой смысл сопротивляться?) и возвращает обратно в город. Будешь, говорит, у нас учиться, я договорился. Училась, познакомилась с ним, вышла замуж, родила дочь. А теперь ему – безразлично. И на то же обрекать дочь? Нет, если сама не вырвалась, то пусть хотя бы дочь поживет, как человек!
Не заметила, как мелкими глотками осушила бокал. Налила еще. Провожал до поезда. Едет по трассе, у самого глаза ручейками вытекают. Боялась, как бы от расстройства не врезался, куда не следует. Не врезался, довез. Не поцеловал. Ничего не сказал. Только с дочерью попрощался. Гордый, дурак! Боже, какой же дурак! Почему мужчины такие дураки? Мучают и себя, и других. Ведь все еще было возможно! Сказал бы: «Останься, Сашуля! Останься, Солнышко!» - и осталась бы, как пить дать осталась бы. А, может, и нет. В поезде сложные лица. Сделали бы попроще, тоже мне родственнички! Такое горе, а они сидят, как будто кого-то хоронят. А ведь и вправду хоронили... Поезд, самолет... Все в тонкой дымке, лихорадке и бреду. Зачем люди такие глупые? И первый удар – чистилище пересылочного лагеря: концетрационный лагерь для запуганных соотечественников, колючая проволока, комендантский час. Может, привиделось, уже не разобрать. Мальчики – направо, девочки – налево, вы – на север, вы – на юг. На юг... распределили на юг. Брехня, что после чистилища в рай попадают, на самом деле – в настоящий ад общежития, а потом, при неудачном стечении обстоятельств, в самое пекло пансиона. Родноязычное общежитие: двухярусные кровати в комнате в десять квадратов, прихожая-кухня с выходом – направо – в туалет, прямо – в общий коридор; стерва надзирательница (иначе не назовешь); прокуренные молодежные тусовки, в которых долгими вечерами стала исчезать дочь... Этого ли хотела для своей дочери и для себя самой? Судорожные поиски квартиры, готовность на все, лишь бы не в великий и ужасный пансион. Кавалер из областного центра горел на работе, каждый раз боролся с посольскими бюрократами, но, несмотря на успешный исход борьбы в большинстве случаев, получалось видеться не так часто, как думалось на родине. А здешние мужики, даже если бы чего-нибудь хотела, никуда не годились. Они медленно раздевали взглядом, посылали телепатические сигналы типа: «Да, ты мне нравишься. Да, я тебя хочу. Но я ничего тебе не скажу...» Идиоты! Некоторые, правда, набирались мужества и спрашивали, не удовлетворит ли она их желание-потребность, однако, услышав отрицательный ответ, тут же отступали. Идиоты! Женщину надобно завоевывать, показать ей свою мужскую силу, чтобы она сама тебя захотела, а они: «Ну, ладно...» - и пошли дальше спрашивать. Тьфу! Напористость приходила, откуда не ждали. Друзья по общежитию, самое светлое, что только может быть в условиях вражеской оккупации, просто мужчины и даже иногда мужья отлучившихся подруг испытывали ее крепость на прочность. Крепость держалась с достоинством и лишь однажды чуть не уступила под натиском молодого организма. Прижал ее прямо к плите и не отпускал. Лез своими загркбущими руками. Норовил поцеловать своими сальными губами. Как только вырвалась и поставила на место, отправила восвояси?
Наполнила бокал. Время деградации в самое пекло неумолимо приближалось. Мама била тревогу. Дочери не было дела до квартирного вопроса, у нее была любовь. Он появлялся, как и прежде, редко и поддерживал только по телефону. Квартиры упорно не сдавались. Однако, видимо, человек так устроен, что начинает действовать (то есть по-настоящему действовать, так якобы бурная деятельность кипит от начала и до конца) только, когда его совсем прижмет. И вот свершилось чудо, даже два чуда, с перерывчиком небольшим. Ни собственные усилия, ни старания родителей, ни помощь друзей, ни корысть агентов с завышенными донельзя чаевыми не выручали. И тут - счастливая случайность – и две квартиры. И все довольны: и жильцы, и хозяева. Точнее, жильцы делают вид, что довольны: ведь любая квартира лучше пансиона, а там можно и дальше подниматься по ступенькам к заслуженному раю, утраченному в чистилище; хозяева довольны и потирают руки с хрустящими в них взяточными бумажками. Здравствуй, новая жизнь! И сразу не раздражают жалобы родителей, и парень дочери не кажется уже таким балбесом, и подруги и друзья слетаются на новоселье, как пчелы на мед, и новые друзья и подруги появляются, и оттуда мчится он на крыльях любви, и снова... одна.
Долила содержимое бутылки, поставила на пол. Здесь не знают этой приметы и ставят пустую бутылку на стол. Приходится учить. Посмотрела на розовое дно бокала. Где-то там, в глубине, сиял червонным золотом век новой жизни, век ее жизни, и нужно было всего ничего, чтобы этот мерцающий огонек заалел новым рассветом. Все оставалось лучше. На здоровье, как принято здесь говорить.

Мюнхен, 23-29 октября 2003