*** спб ремейк в восьми сериях серия пятая

Серия пятая,
в которой повествуется о секретном агенте ФСБ
и жестянке с гексогеном



Мы молчали, как цуцики,
Пока шла торговля всем,
Что только можно продать,
Включая наших детей, -
И отравленный дождь
Падает в гниющий залив,
А мы все еще смотрим в экран,
Мы все еще ждем новостей…
                Б.Г.



«Watercloset»

     На улице шел крупный, как из дуршлага, дождь. Коля читал где-то, что существует такой специальный прием киносъемки, когда капли получаются большими и медленно падающими вниз. Вода стекала по фасадам домов сплошной тонкой пленкой, в которой отражались огни фонарей и рекламных щитов.
     Коля вышел наружу, вдохнул в легкие влажный воздух, и голова закружилась, будто он только что добил ядреный косяк. Силикон прилип к коже, и Коля уже не чувствовал маску, словно она вросла в лицо навсегда, и оторвать ее можно только с мясом. Он постоял немного и медленно поплелся по направлению к дому.
     Впереди, у стены, маячила фигура одинокого мокрого прохожего, который бесстыдно мочился прямо на тротуар. Струя мочи хлестко и громко била о камень, смешиваясь с дождевой водой.
     Прохожий повернулся, застегивая ширинку, и Коля узнал того самого малоприятного типа, что разговаривал с отцом в «Гизе». Он хотел обойти неизвестного, но тот вдруг быстро приблизился и протянул руку (в которой еще какую-то минуту-другую назад держал свой половой член).
     - Коля!.. Давай без церемоний, - нагло заявил неизвестный. – Разговор есть… Ты куда?..
     - На Васильевский остров, - брякнул Коля и, с трудом преодолевая брезгливость, пожал холодную ладонь.
     - Аа!.. Попутчик!.. И мне на Васильевский…
     - …Нет, мне домой, на набережную…
     - Видно, ты сам не знаешь, что дальше делать, - подмигнул незнакомец. - Зайдем куда-нибудь… Слегка догонимся.
     - Нет, мне пора… - попытался избавиться от навязчивого субъекта Коля.
     - Да ладно, - настаивал субъект. – Это же в твоих интересах.
     - В смысле?.. – удивился Коля.
     - В прямом, - неизвестный сунул руку во внутренний карман серого, в мелкую клетку, пиджака и достал красную книжечку, привязанную к отсыревшей подкладке длинным крепким шнурком.
     Было темновато, но Коля успел различить расплывчатую розовую эмблему (надежный щит и разящий меч) и прочесть фамилию владельца удостоверения: Морковин.
     - Павел, - представился агент ФСБ. – Щас пройдем метров триста…
     (За всеми этими событиями в «Гизе» Коля напрочь забыл о маске, натянутой на голову, но нового знакомого, кажется, это ничуть не смущало, либо он не считал нужным напомнить Коле о необходимости стянуть с головы силикон).
     - Вот сюда, - эфэсбэшник потянул Колю за рукав, и они спустились в подвальное помещение, над которым светились две желтые латинские буквы «W» и «C».
     - Платный общественный туалет, что ли?.. – спросил Коля.
     - Все так думают. А на самом деле это супермодный ресторан. Недавно открылся, - объяснил Морковин.
     Они оказались внутри длинного помещения с низким потолком. Стены были облицованы белой кафельной плиткой, а вместо стульев использовались унитазы различных конфигураций: посетители сидели на пластмассовых крышках и ели со сдвинутых табуреток. Самое интересное, что унитазы не были бутафорией, и в сливных бачках шумела вода, так что, при желании, любой посетитель мог тут же справить малую или большую нужду. Несмотря на поздний час и лезущий в глаза перебор с интерьером, ресторан был забит народом под завязку.
     В центре зала, на постаменте из искусственного мрамора, возвышалась статуя роденовского Мыслителя, восседающего на унитазе из прозрачного стекла, в котором весьма натуралистично болталось нечто желто-коричневое. Невероятное напряжение мысли, выраженное в фигуре титана, в данной композиции принимало несколько иной оборот: скульптор посадил на «толчок» губернатора Калифорнии Арнольда Шварцнеггера, блестевшего гипертрофией мышц, и зверская гримаса, застывшая на его лице, свидетельствовала не столько о наличии глубокой и просветляющей думы, сколько о банальном запоре, случившемся с Терминатором. Сливной бачок устаревшей конструкции, опираясь на шаткую ободранную трубу, угрожающе висел над головой железного Арни наподобие Домоклова меча, и цепочка слива с тяжелой чугунной ручкой покачивалась, словно маятник нетрадиционного дизайна.
     - Олег Кулик. Шит оф Америка, - прочел Коля табличку на постаменте и задал вслух риторический вопрос: - Куда катится наше искусство?
     - Как куда? В канализацию, разумеется... – Морковин уселся на свободный стульчак унитаза и сдвинул табуретки. – Разве не понятно?.. Присаживайся, Коля, не стесняйся. Как сформулировал когда-то писатель Ерофеев, постмодернизм – это как можно больше говна…
     - Это который Ерофеев? – спросил Коля, осторожно присаживаясь напротив Морковина.
     - Не тот, который Венечка, а тот, который Виктор, - Морковин отмотал от рулона кусок туалетной бумаги с напечатанным на ней меню. - Ну что, закусим?
     Коля был знаком с Ерофеевым (правда, не очень близко) и решил показать, что он знает знаменитого писателя не по телевизору, а лично:
     - Витя мастер изобретать такие фразы, внешне эффектные, а изнутри абсолютно пустые… Сидели мы с ним как-то, выпивали, а он и говорит: ты не представляешь, Коля, какую ***ню приходится иногда нести по телевизору. А никуда не денешься, промоушн, - Коля тоже отмотал от рулона, мельком взглянул на список предлагаемых рестораном блюд и сказал: - Я, пожалуй, водочки выпью. С томатным соком…
     - Человек!.. – крикнул Морковин, и из боковой двери сразу вышел официант в синей спецовке и пидорке. – Бутылку водки, пачку томатного сока и порцию почек с гарниром.
     - Водку какую будете пить? – спросил официант.
     - «Довлатов».
     В помещении стоял хаотичный шум пьяных разговоров, все интенсивно дымили, причем к табачному дыму явственно примешивался сладковатый запах анаши. Кто-то, повернувшись к товарищам спиной, отливал лишнюю урину; кто-то, встав на карачки, оглушительно блевал. Никто не обращал на это внимания.
     - Любопытное место, - отдал должное замыслу рестораторов Коля. – А почему здесь музыки нет?
     - Здесь живой ансамбль играет. Сейчас перерыв, наверное… - пояснил Морковин, принимая от официанта тарелку с тушеными почками и водку. – Это место, как видишь, богемное. Публика специфическая…
      С бутылочного бока улыбалось обаятельное армяно-еврейское лицо. Коля взял в руки бутылку и прочитал текст с обратной стороны этикетки: «Как все-таки ужасно, что у нас такая ненормальная родина, было бы у нас дома что-то вроде какой-нибудь засраной Италии, как бы мы замечательно жили. Сергей Довлатов».
     На небольшом возвышении в углу зала появились музыканты с панковскими ирокезами на бритых черепах и пластмассовыми сидениями от унитазов на плечах. Фронтмен, явно подражающий Сиду Вишесу, как самому аутентичному образу панк-рокера вообще, подошел к микрофону и объявил:
      - Группа «Каучуковые дефлораторы» продолжает свою музыкальную программу. Ван-ту-фри-фо!..
     Зазвучала песня из репертуара группы «Clash»:
     - «…London calling to the faraway towns. Now that war is declared – and battle come down, London calling to the underworld…»*
     - Во, совсем другое дело!.. – обрадовался Коля, запивая водку томатным соком.
     Морковин, чавкая, некрасиво поедал свои почки с гарниром.
     - Ну что, Коля, очко-то заиграло?.. – эфэсбэшник тыкал вилкой в тарелку, стараясь пронзить склизкий рыжик.
     Коля, презрительно поджав губы, молча налил по второй.
     - «…London calling to the imitation zone. Forget it, brother, an’ go it along. London calling upon the zombies of death…»**               
     - Лондон коллин… - подпел Морковин, опрокидывая в рот водку и плотоядно облизывая губы. Его одутловатое лицо все сильнее лоснилось, напоминая жирную свиную сардельку, на которую из озорства натянули тесный китайский презерватив. Круглые пуговицы припухших глаз не пьянели и пронизывали насквозь. – Вот что значит настоящий рок-н-ролл, а не какой-то гребаный БГ, - заметил Морковин, окуная хлеб в соус.
     - Вы что, принципиально русский рок отрицаете?
     - В смысле судьбы – нет, но от профанации меня тошнит. Закос под буддизм, бороденка козлиная… Вот взять, к примеру, Шнура. Что он такое?..
     - Что?..
     - Если разобраться, жалкая пародия на Тома Вэйтса.
     - Том Вэйтс – это другое, - не согласился Коля. – В смысле аутентичности…
     - Ну да, а я о чем?.. И все у нас, русских, так. Побуждения, вроде бы, благие. На уровне пьяного базара - все заебись!.. А как сделать – не то чтобы желания нет, а… Не тянем, хоть ты обосрись на этом самом месте!..
     - Логично, - усмехнулся Коля, оценив ситуацию. Философский посыл, неожиданно исторгшийся из жующих уст пьяного эфэсбэшника, сидящего на унитазе, имел необратимый комический эффект и вместе с тем обладал какой-то запредельной многозначительностью. 
- Обидно, да?.. Русские будто из нор каких повылезали, - не мог успокоиться
 Морковин. – И если что-то в наших мозгах происходит, то это либо алкоголь бродит, либо… – Морковин щелкнул по портрету Довлатова, – примесь крови инородца.
     - «…London calling, see we ain’t got no highs, except for that one with the yellow eyes…»*
     - Так вот, Коля, - сказал Морковин, пережевывая пищу. – Может быть, ты и не подозреваешь, но мы с тобой крепко связаны…
     - ?..
     - Да-да. И это не что иное как родственная связь.
     - ?!..
     - Так сказать, узы крови…
     Несмотря на усталость, опьянев, Коля гораздо острее ощутил все краски, все звуки и запахи, которые, столпившись, ударили в раскаленные добела двери восприятия.
     - Какие такие узы крови?..
     - Обычные.
     Водка «вставила», и тесное помещение расширялось без меры и без толку. Табуретки побежали по залу, а Морковин, подвязанный грязной салфеткой, отлетел куда-то на край зрения, где копошился в своей тарелке, имея вид трупного червяка.
     - Все-таки я не… Не п-п-понял… - Колин язык заплетался. – Что вы подра… разумеваете под нашим родством?..
     - Как что?.. Я твой брат, Коля.
     От неожиданности Коля даже приподнялся:             
     - Как брат?!..
     - Не единоутробный, разумеется… - Морковин наливал по третьей. – Папаня наш, стало быть, имел в юности интересный романчик…
     Коля предположил, что Морковин продолжит фразу словами: «…который окончился моим появлением…»
     - …Который окончился моим появлением на свет, - сказал Морковин. – И по этому случаю – накатим!.. Как-никак родные братья впервые встретились.
     - Вы хотите сказать, что мой отец…
     - Наш общий отец, Коля,  о б щ и й… Так мы пьем или попу щурим?
     Они выпили.
     - И бросай ты «выкать». Мы ж друг другу не чужие… Дай-ка я тебя расцелую!..
     Морковин перегнулся через табуретку и, обняв Колю, чмокнул его в щеку жирными губами.
     - А сейчас, - загундосил в микрофон вокалист «Каучуковых дефлораторов». – Классическая вещь «Sex Pistols». Один-два-три-четыре… - и из колонок, классически же зафонив, вырвались и понеслись по залу первые аккорды легендарной «Anarchy in UK».
     Компания одетых в цивильные черные костюмы и в жопу пьяных кавказцев выскочила к сидящему на унитазе Терминатору и задергалась в панковских конвульсиях.
     - Во звери дают, - зло заметил Морковин.
     - Вы – расист?.. – поинтересовался Коля, продолжая «выкать», чтобы подчеркнуть дистанцию.
     - А какой русский не расист?.. – ответил Морковин и добавил, чуть подумав: - в глубине души…
     Онемев от новости (не о старом добром расизме, а о новом пугающем родстве), имеющей все шансы стать грандиозным скандалом, Коля всматривался в зал и тихо трезвел: каким-то нечеловеческим ужасом веяло от собравшейся в ресторане публики.
     Огромный мужик в костюме петровской эпохи, оживленно жестикулируя, что-то рассказывал своим хохочущим приятелям, в то время как в другой стороне зала некий посетитель весьма интеллигентной наружности вдруг схватил за рыжие волосы свою соседку и со всей дури ударил ее в лицо, опрокинув на табуретки. «Интеллигента» еле оттащили, а истекающая кровью женщина, сильно пьяная, и потому не понимающая, что с ней происходит, захлебывалась истерическим смехом.      
     - «…I am an anti-Christ, I am an anarchist, - вопил «каучуковый дефлоратор». - Don’t know what I want, but I know how to get it. I wanna destroy the passer by ‘cos I wanna be anarchy…»* 
     - Ладно, Коля, не парься, - подмигнул Морковин. – Насчет общего отца я так, с****нул слегка. Никакого романа не было. Аполлон Аполлонович исключительно порядочный человек… в наш крайне безнравственный век.
     В сознании Коли сработала яркая вспышка, и на мгновение он увидел, что Морковин, конкурируя с фантастическими чудовищами из фильма «Люди в черном», превратился в огромное насекомое. Перед Колей сидел уже не Морковин, а черный шестиногий паук, и поганая, моргающая бесчисленными глазками голова оскалилась отвратительным смехом. Видение длилось несколько секунд, но Коля успел разглядеть и кроваво разбухшее брюхо, и острые, как антенны, волоски, и мощные челюсти монстра.
     Потом все исчезло.



«Суицид»

     Как подчас все-таки непредсказуема участь обыкновенного, что называется, «совершенно нормального» человека: его жизнь ограничена лексиконом понятных слов, обиходом прозрачных понятий и правильных поступков, но стоит судьбе выбросить такого человека на край понимания, как он тут же лишается разума. Там, где какой-нибудь невменяемый «фрик», привычный к регулярным скачкам за границу добра и зла, только цинично скривит рот, там так называемый «нормальный человек» возьмет и, недолго думая, свихнется.
     …Сполохи длились не больше минуты, а потом на телеэкран вернулся Мартин Шин, общающийся с собственным отражением в состоянии психоза. Сергей Лихутин еще раз отмотал пленку назад и просмотрел запись, затем снова изучил помехи и психоз Мартина Шина. Судя по обреченной позе и выражению отчаянья на лице, Лихутин уже не первый час предавался этому бессмысленному занятию.
     Наконец он выключил телевизор. Голову невыносимо ломило, как будто он только что с разбега трахнулся лбом о бетонную стену; Сергей, может быть, впервые в жизни почувствовал, что стена проницаема, и что там, за стеной, горит какой-то невидимый ему свет, и вполне вероятно, что твердая плоскость почему-то непроницаема лишь для него одного, тогда как другие субъекты легко преодолевают материальные преграды.
     Увы, Лихутину проникнуть за стену не удалось.
     Оставалось одно: разом покончить со всем.
     Для начала он пошел на кухню, взял нож, отрезал от телевизора шнур и соорудил из него удавку. Вернувшись в комнату, поставил на сервировочный стол кресло, и взобрался на верхотуру, чтобы осторожно снять люстру и бережно опустить ее на пол. Затем он привязал к крюку шнур, перекрестился и замер.
     Тут какая-то блестящая мысль осенила его взбаламученный мозг: напоследок все же необходимо было побриться. Лихутин слез с импровизированной виселицы и отправился в ванную. Выпустив на лицо изрядную порцию пены «Жиллет», он стал сбривать опасным лезвием свою модную бородку. Нежная, непривычная к бритью кожа сразу покрылась ярко-розовым раздражением и порезами. Какое-то время Лихутин напряженно всматривался в свое отражение, пытаясь понять, что происходит… Но было поздно: сознание утратило способность к анализу.
     «Ладно, пора!..» - решил Лихутин, надушил подбородок и шею «автешейвом» и отправился к месту собственноручной казни. В сереющей мгле обозначились знакомые предметы: постамент из стола и кресла, и над всем этим – черная петля.
     Вдруг раздался звонок в дверь. Лихутин запаниковал, заметался по комнате, бросился к входной двери.
     Звонки вонзались в предутреннюю тишину, как снаряды батареи залпового огня.
     В испуге Лихутин заорал благим матом, со всей силы ударил ногой в дверь и кинулся приводить в исполнение свой оригинальный замысел.
     Он ловко запрыгнул на стол, залез на кресло, и, вытянув свежевыбритую, покрывшуюся прыщами шею, накинул на нее петлю и стал быстро затягивать шнур.
     После этого он почему-то крикнул:
     - Хайль Гитлер!..
     …И – оттолкнулся от опоры.
     Кресло с глухим стуком упало на пол, сервировочный стол откатился к стене, уткнувшись в диванный валик.
     Мгновение… -
     И Лихутин судорожно задрыгал ногами в пустоте, как будто и вправду хотел не повеситься, а просто сбежать прочь из этого мира…



«Watercloset-2»
    
     - “…Растворился я в тебе, как в океане море, ты прощаешься со мной: чао, бомбино, сорри…”
     - Коля, Коля… Очнись!..
     - А?.. – Коля бестолково моргал глазами, тревожно озираясь. – Что такое?
     - «…Сбила ты меня  дороги, не найду фарватер. Буду жить теперь один я, словно Терминатор…»
     - Щас бутылку принесут, - сказал Морковин. – Ты малость отключился. Надо грамм сто пятьдесят хлопнуть и закусить как следует, тогда по-новому «вставит». Поверь моему опыту.
     Все та же ублюдочная публика бухала и бубнила вокруг; «каучуковые дефлораторы» отыграли свою панк-роковую программу, и из динамиков хрипел заезженный си-ди «Ленинграда»:
     - «…Две кости и белый череп – вот моя эмблемма; называй меня теперь Терминатор Немо…»
     Мужик в костюме петровской эпохи обернулся, и Коля узнал лицо Сергея Довлатова; разумеется, поверить в то, что по соседству пьет водку известный писатель, в здравом уме было невозможно, но, во-первых, Коля совсем не был уверен, что находится в здравом уме, а во-вторых, если бы он случайно все-таки встретил Довлатова на этом свете, то скорее всего Довлатов выглядел бы именно так: ничего общего с сотнями сохранившихся фотографий, и мгновенная узнаваемость, выражаемая категорическим императивом: «Да, это он!..» 
     - Что, узнал? – спросил Морковин.
     Оцепенев, Коля только сумел кивнуть головой, сглотнув не слюну, а сухой колючий комок.
     - Сергей Донатович собственной персоной, - продолжал Морковин. – Помнишь рассказ про то, как они любительский фильм о Петре Первом снимали? «Шоферские перчатки» называется…
     - Ч-что-то припоминаю… - пробормотал Коля, заикаясь.
     - Рогожкин новую картину запустил, - пояснил эфэсбэшник. – По мотивам довлатовской прозы. Вот их съемочная группа здесь после работы и отрывается…
     - Фу ты, - с облегчением выдохнул Коля.  – А я уж думал, живой… Чего с пьяных глаз не привидится.         
     Официант принес две порции почек с гарниром, пачку сока и вторую бутылку, и между водочной этикеткой и актером в гриме Довлатова сразу установилась прочная онтологическая связь, ощущать которую было невыносимо; Коля быстро налил водку в стаканы и спрятал ополовиненную бутылку под табуретку.
     - Сидим тут, будто в Аду, - тоскливо заметил он.
     Морковин медленно влил в себя водку, зажевал мясом и удовлетворенно рыгнул:
     - Э-ээ… А кто его знает, может, так оно и есть. И Довлатов настоящий. В сновидении ведь, как и в мифе, принцип субституции не действует…
     Водка чуть не вылилась из Колиных ноздрей обратно в тарелку:
     - То есть… Все следует понимать буквально?..
     - Ну да, а как же еще? – Морковин опустил голову, вылавливая бутылку из-под табуретки. – И закон такого мира – оборотничество, то есть способность перехода всего во все.
     - Метаморфоза… Но ведь это нонсенс, - робко возразил Коля.
     - Какой такой нонсенс? Это жизнь… - эфэсбэшник бутылочным горлышком звенел о края стаканов. – Хотя нонсенс… Кхе-кхе… Тоже продукт мышления. Пора, Коля, отвыкать от метафор. Таковы здесь правила игры…
     - Где-то я это уже слышал… - задумался Коля.
     - А как же,  - не сомневался Морковин. – Нынче все об этом думают. Дух времени, бродячие сюжеты. Ну, жахнем…
     Стекло звякнуло о зубы; Коля только сделал вид, что пьет, а сам глотнул и выплюнул холодную жидкость в стакан; Морковин же выпил до дна, и Коле показалось, что водка булькает у него в пищеводе, как кипяток в самоваре.
     - Ладно, это все лирика, - тряхнув перхотью, решительно приступил к главной теме Морковин. – Давай ближе к делу. А то у тебя, не дай Бог, сложится ложное представление, что я так, от нечего делать, за тобой по клубам шляюсь.
     Коля, мгновенно вспотев, молча слушал Морковина.
     - Нам надо условиться, когда.
     - Что – когда?..
     - Вот только не надо мне тут дурака включать, - Морковин снова резко отрезвел и стал работать под злого следователя. – Когда отца будем взрывать?
     - Аа… Вы об этом… - От страха Коле тут же захотелось воспользоваться унитазом по его прямому назначению.
     - Значит так, - отбросил сантименты Морковин. – Даю тебе два дня. Теракт – штука серьезная, тут не до шуток.
     Коля залпом выпил водку и закашлялся.
     - А если… Я… того… откажусь?..
     - Попробуй, - Морковин вытер сальные губы обрывком туалетной бумаги; в голосе звенела угроза. – Час «икс» настал, средство ликвидации у тебя на руках, остался – пустяк.
     - Какое такое средство ликвидации?.. – не понял Коля.
     - Разве Дудкин тебе бомбу не доставил? – жестко спросил Морковин.
     - Аа… - казалось, что Коля утратил не только дар речи, но и способность мыслить.– Я… не смогу…не сумею…
     - А куда ты, в жопу, денешься? – Морковин вытер дно тарелки хлебом и отправил его в рот. – Соня тебе кассету передала?
     - Передала… - Коля машинально нащупал в своем рюкзаке видеокассету.
     - Ну вот и доказательство. Представь, завтра обнаруживают твой труп… «Трагедия в семье Аблеуховых! Мальчик был склонен к суициду?..» Был, но причина не в этом.
     Коля совсем сник:   
      - А в чем?..
     - Посмотришь – узнаешь, - Морковин встал, застегивая свой серый, в мелкую клетку, пиджак. – Впрочем, надеюсь, обойдемся без неожиданностей, и операция пройдет успешно… Человек, счет!


“http:\spb.shishnarfne.ru”

     Ребята! Тут сидел как-то ночью, кофе пил. Гашиш курил. Шарился по Инету. Много любопытного нашарил. «Русский журнал» полистал.
     Вопрос: Куда движется наша литература? Признаем, что технический прогресс привел к полному интеллектуальному регрессу. Подойдет слово «крах». Помойка, отстой. Все так. Премии какие-то, дебюты и разборы. Опять Ябловский воду мутит.
     Я вот, к примеру, звука лишнего не издам, если меня специально не попросят. Ладно, мои проблемы, но… Пусть какого-нибудь «Вал.Распутина» и читать невозможно (вялая тягомотина, все эти деревенские сопли; так и видишь, как сидит журналистишка и буковки ковыряет, новый шедевр выводит).
     Но там был хотя бы пафос идеализации, спекуляция на народной теме (спекуляция – в смысле умозрения; умом, конечно, ничего понять невозможно, но кто-то хотя бы пытается, делает такие робкие попытки). Птьфу!.. В том-то и дело, что не пытается, а пытался. Все это в прошлом. Теперь же…
     Одни увлеклись проектами. Пекут чтиво, как шаверму. Другие ударились в извращения. Тенденция проверенная и надежная. *** в жопе матери лучшего друга, а потом рефлексий страниц на двести. И то, и то другое – скушно, как зубочистка, но бунтующий человек является в разных обличиях и неистребим, как рыжий таракан.
     Вот свежайший пример: опус некоего А.Донисова (кто такой, почему не знаю?..). Фамилию, как водится, составил: Адонис, мол. Привет ницшеанцам. Название слямзил у Набокова, ввернув в родимую кириллицу пару латинских букв. Замысел простой: представить этакого нео-Хлестакова, но с претензиями. Демонстративный срез мышления. Интеллектуальный жест. До вымысла не дорос, зато в домыслах преуспел (кто из нас по молодости не трахал себе мозги Жаком Дерридой?). Сартр в сортире, выпив пару рюмок «Camus», сочиняет нечто «рембобразое». Экскременты, может, и удались, но эксперимент накрылся крышкой унитаза.
     Второй вопрос: Почему?
     Ребята, поговорим всерьез. Мне кажется, я знаю слово-пароль. Имитация! Без ****ы!..
     Вопрос третий: Почему все тот же Рембо бросил писать стихи? Отказался от дара, от призвания, от судьбы, наконец. Что случилось?..
     Да потому и отказался, что для него поэзия была не проектом коммерческим, и не отсебятиной скучающего тинейджера. А делом жизни. Экстатическим выходом. Преодолением ограниченности человеческого удела.
     Случилось обычное и страшное. Он потерпел неудачу. При том, что в общем-то старался социализироваться. Найти, ****ь, место в жизни. Вписаться в гребаное общество. Если мы не последние мудаки, то прекрасно понимаем, чем все это кончается.
     Да ничем! Финал един: и для лоха, и для гения.
     Что делать, ребята?!. Что делать?!.
     Я в панике.
     Но не у всех еще, слава Богу, мозги жиром заплыли. Сюжет-то достоин экранизации! И вот мы уже сидим у дебилизатора и пялимся на Леонардо Ди Рембо, рыгающего за столом, а потом пялящего в задницу Верлена. Обаяшка Лео не бездарь, конечно, однако… Факт остается фактом. А фак – факом. Копия сделана, и, как ни крути, а для 99% Рембо имеет туловище и морду не кого-нибудь, а… Да, да, его, любимого. Имитация, бля…
     Ребята, прошу вас, не возражайте. Я не хуже вашего знаю, что «реальность факта» и «реальность искусства» – это не одно и то же. Но жуткий парадокс нашего времени заключен прежде всего в том, что о Второй Мировой, к примеру, судят по «Спасению рядового Райана», и наши предки тут уже как бы ни при чем. Нет, это группа отважных американцев решила исход нашей и вашей победы.
     Об этом много писали (используя соответствующий термин), но никто пока не задумался еще об одной фигне, происходящей «внутри», а не «вовне». Поясню.
     Ни для кого не секрет,  что жанр «ремейка» занимает все большее смысловое пространство. А что такое ремейк, как не принципиальная установка на воспроизведение бывшего когда-то: «Старые песни о главном», растащенный на цитаты Тарковский, ремиксы «Пинк Флойд».
     Художник уходит от своей – личной - темы, от своей – выстраданной - поэтики, от своего – собственного - слова. Поэт больше не Адам, он не животворит. Он не индивидуален.
     Он – общечеловек.
     Если у него и есть способности, то они тратятся на освоение технических приемов.
     Это тупик, и этот тупик бесконечен.
     Раньше я думал: сделаю похоже, т.е. жизнеподобно. Медведи как в зоопарке, деревья в лесу блестят росой, почти как настоящие.
     Или наоборот: займусь поиском чистых идей,  совершу формальное открытие.
     Пусть я повторюсь, не выдержу тона.
     Но я хотя бы попытаюсь.
     Сегодня я дрожу от страха: надо бы сделать не хуже, чем у других. Не нарушить канон. Кабы чего не вышло за рамки предложенных кем-то схем.
     Вот и додрожались! Вместо того, чтобы преодолевать природу, язык, косность мысли, мы объявляем все это дело матрицей. Она, дескать, лучше знает, что к чему, и рыпаться не стоит, народ напрасно смешить…
     Тут открывает дверь ногой А.Донисов и заявляет: желаю быть ацефалом! А все, кто против вякают, – никчемные людишки и ретрограды. Модернистская парадигма изжила себя еще в кризисе символизма. Давайте баночки с анализами в музее выставлять, да не просто так, а чтоб у каждой видеокамера стояла и транслировала изображение в зал, где уже скучающая возле экранов публика тусуется, халявного шампусика попить. Искусствовед какой-нибудь хренов к А.Донисову подвалит: Е-е, какая дерзкая ампутация смысла! Какая удачная реанимация дионисийского начала. Толкнет телегу: выход за пределы тела. Об этом еще Бахтин соображал, а он - у-у-у! матерый был человечище. Ну и т.д.
     Уходим в отрыв. Все дальше и глубже в пампасы бесконечной, как видеоэффекты, визуализации. 
     Replay!
     Клоны, неудержимые клоны Аллы Пугачевой, распевающие вариации на одну и ту же песню сразу по всем телеканалам. Потом клоны Петросяна, потом Дубовицкой. Или - всем скопом, всей тусней.
     Под окном замерз бомж, лежит себе, синий. Бабка последние пожитки продает. Жлоб в подворотню малолетку тянет. А мы дружно жмем на кнопки, и сытая, довольная собой, накачанная силиконом толпа отплясывает канкан.
     Программа сменяет программу.
     Время новостей.
     Взрыв в метро делает из пассажиров кровавое месиво, и…
     мы прилипаем к ослепляющему стеклу окошка в мир – в мир вселенской имитации жизни…
     Ребята! Ау!..
     Я с вами, я еще помню несколько слов.
     Просветление, молитва, исихазм.
     Если честно, я боюсь.
     Боюсь того Бога, которого произвел в компьютере искусный программист.
     Ребята!.. Я хочу увидеть Бога своими глазами. Понимаете, своими!.. Я чувствую, Он где-то здесь, Он рядом. Он любит, Он ждет.
                Шамиль Шишнарфниев, Виртуальная Чечня,
                Толстой-Юрт, где-то неподалеку от Дорнаха.



«Тырк-переживания»

     Коля, в маске Фрэдди Пу и совершенно мокрый от дождя и от пота, ворвался в вестибюль, чуть не сбив с ног ошалевшего Семеныча.
     - Где?..
     - Что???
     - Плэйер «VHS»…
     Семеныч задумался:
     - Аа!.. У Аполлона Аполлоновича в кабинете. Только отец запретил тебе, Коля, ключ давать… Ты же знаешь.
     - Давай, Семеныч, давай!.. Щас не до условностей…
     - Как же?.. А если папаня вернется?
     - Не бзди, я мигом… - он зажал в кулаке прохладную таблетку магнитного ключа и помчался по лестнице вверх.
     Отцовский кабинет встретил стерильной тишиной и мертвым иконостасом мультиэкрана. Коля бросился к пульту, вставил кассету и забил по кнопкам. Иконостас посомневался немного и вдруг вспыхнул всеми своими двенадцатью мониторами. Коля нажал на «play», и под триумфально-волевые звуки Вагнеровской увертюры винтокрылые «валькирии» полетели крошить въетнамских партизан. Помехи прервали один из самых эффектных эпизодов мирового кинематографа, и после небольшой паузы на мультиэкране возникло двенадцать изображений Колиной комнаты, заснятой скрытой камерой откуда-то сверху. Коля знал о системе слежения, но он никак не мог предположить, что в ее сеть включено и его личное пространство.
     Он вплотную подошел к крайнему монитору, находящемуся на уровне его лица, и вгляделся внутрь кадра.
     Он увидел, как его электронный двойник, то ли в мясо пьяный, то ли абсолютно обдолбанный, спустив до щиколоток штаны, сидит в кресле, и, скорчившись в немыслимой позе, сосет мундштук стоящего рядом кальяна, одновременно отдаваясь утехам орального секса.
     О последнем обстоятельстве свидетельствовали характерные движения неизвестной минетчицы; на мгновение она отвлеклась и повернула голову, и Коля отшатнулся от экрана, поймав взгляд девочки лет тринадцати, не старше. Старательно, как послушная школьница, она исполняла свою интимную работу, и вполне могла быть подружкой набоковской Лолиты, через годы и расстояния переписываясь с заокеанской сверстницей по и-мэйлу.
     Автоматический оператор укрупнил план, и Коля получил возможность разглядеть каждую косточку в нежном изгибе ее позвоночника, детскую худобу и непосредственность движений, смешанные с такой трогательной доверительностью, что Коля сразу почувствовал что-то вроде эстетического умиления, которое возникло наперекор тому ужасу, что на вполне законных основаниях уже поселился в его опороченной душе. Нельзя было не признать, впрочем, что во всей этой гумберт-гумбертовщине присутствовало нечто до того влекущее и вместе с тем обжигающее, что Коля даже в столь стрессовой ситуации вновь ощутил, как в его мозг втыкается что-то бесконечно острое и запредельно опасное.
     Зрачки чуть не взорвались от переизбытка впечатлений, всвязи с чем уверовать в то, что на мультиэкране корчится от экстаза он сам, а не двенадцать его электронных подобий, было невозможно, ибо он давно удостоверился, что только премьерное откровение является таковым, а все остальное прилежно повторяет пройденный когда-то урок, но так как от запечатленного на видеопленку события в живой памяти ровно ничего не осталось, он испытал прилив мощнейшего предоргазма, который не закончился банальным семяизвержением исключительно потому, что наслаждение иного рода и не могло быть иным, сопрягаясь то ли с незаконным преодолением социального запрета, то ли с непреднамеренным вторжением в заповедную зону таких человеческих желаний, которые иногда почему-то сбываются и здесь, - за причинно-следственной решеткой. Этот прорыв не был каким-то особым или, не дай Бог, потусторонним смыслом. Не был он и случайным всплеском (вернее, выбросом) инстинктивной энергии, освобожденной от поведенческих норм. Нет, не извечная мечта о Рае, а именно сам Рай, заключенный в худеньком тельце жадного и развратного ребенка, оправдывал все, - даже смерть.
     Параксизм, но нимфетка, делающая минет, настолько органично воплощала явление поэзии вообще, что Коля чуть не захлебнулся от восторга и отчаяния. Это, как выразились бы неофрейдисты, «тырк-переживание» длилось сравнительно недолго, но он еще раз успел убедиться, что пока существует человечество, по Земле приговорены бродить неприкаянные Гумберт Гумберты в неизбывных поисках своих сокровенных инсайдов, и на их одиноком пути будут вечно встречаться молодящиеся Гейзихи, сходящие с ума от нестерпимой пошлости запоздалого вожделения, а шаловливые Лолиты, не понимающие, как им унять бунт гормонов в своих здоровых быстрорастущих организмах, будут щедро раздаривать соблазны, которые влекут прочь из этой мерзлой и такой скупой на радости жизни.
     Между тем, запись с компроматом исчезла, как наваждение, и после непродолжительной ряби на мультиэкране появилось преображенное психозом и умноженное на двенадцать лицо Мартина Шина.




«Кто бы мог подумать?..»

     Мама Варя!
     Ты только представь, как я,  подлец и придурок, в полной экипировке Фрэдди Пу, настигаю отца. Лязгают ножи легендарной перчатки, острие большого пальца вонзается в сонную артерию, и вонючая, липкая влага окропляет безжалостную длань. Мой старик – навзрыд, лысый, сморщенный, приседает на карачки, зажимая отверстие в шее, откуда со свистом хлещет и хлещет алая кровь!..
     А?!.. Каково?..
                Send by: 9212128506

     Аполлон Аполлонович заглянул в холл и увидел сына в маске и шляпе: он сидел в кресле и набирал на мобильнике какой-то текст. Со всей этой скандальной историей пора было кончать, и сенатор решительно, словно хирург, приблизился к операционному столу крайне неприятного разговора. До сих пор не верилось, что родной сын и обнаглевший клоун в непотребном костюме, о котором взахлеб писала желтая пресса, - это одно и то же лицо.
     - Ага!.. Вот и пресловутый Фрэдди Пу… Собственной персоной, - громко сказал Аполлон Аполлонович.
     Коля оторвал взгляд от окошечка телефона, и даже маска не смогла скрыть его смущения:
     - Да вот... Маскарад ведь… Я и заказал себе костюмчик…
     - Видишь ли, сын… - Аполлон Аполлонович опустился в глубокое кресло. – Мне надо…То есть не мне, а, надеюсь, нам надо… Надо наконец объясниться, выяснить, что к чему.
     - Да, папа… Я жду.
     - Ждешь?..
     - Жду.
     - Тогда будь добр, сними с себя эти балаганные тряпки!.. Говоря откровенно, все это мне крайне неприятно.
     - Что, не нравится?..
     - Просто возмутительно!..
     - Щас… - Коля снял шляпу и стянул с головы силикон, явив свету осунувшееся бледное лицо с прилипшими ко лбу влажными волосами. - …Вот и я!.. – он еще пытался шутить.
     - Отвратительная идея, - не унимался отец. – В высшей степени!.. – и споткнулся на полуслове… - Да… Вот… Видишь ли, сын, я тебе не сообщал пока… Твоя мать… Того… Вернулась…
     - Мама?.. – удивился Коля.
     Горло Аполлона Аполлоновича сжал острый и сладкий спазм.
     - Твоя мать и моя жена… Совершила поступок, который… Так сказать, трудно… Мне трудно квалифицировать.
     Аблеухов-старший встал с кресла и нервно задвигался по диагонали.
     - Одним словом, ты и так все знаешь… До сих пор я не решался обсуждать с тобой эту тему…
     - Да, пап, спасибо… Я понимаю…
     - Конечно, возвращение матери… Для тебя неожиданность…
     - Полная!.. – вставил Коля.
     - Неожиданность… Для нас всех…
     - Кто бы мог подумать!..
     - Вот и я о том же… Кто бы мог… - Аполлон Аполлонович растерянно развел руками. – Теперь одно из двух: либо наш семейный «статус кво» изменится, либо… Все останется по-прежнему…
     - И я так думаю… - поддакнул Коля.
     - В первом случае – милости просим, - отец театрально раскланялся с дверями. – Во втором…
     Аполлон Аполлонович затравленно и нелепо заморгал глазами:
     - Ты с ней встретишься, конечно, но я… Я…
     И тут случилось странное: внезапно Коля почувствовал прилив горячей и безудержной любви, любви к этому пожилому и несчастному человеку, обреченному разорваться на части. Коля рванулся к отцу; еще миг, и он бы упал перед ним на колени, чтобы каяться и молить о прощении, но…
     Увидев движение сына навстречу, Аполлон Аполлонович вдруг испугался чего-то, отскочил вбок и назад и… поджав губы, замахал руками:
     - Нет!.. Оставь, пожалуйста!.. Я знаю, чего ты хочешь!.. Потрудись оставить меня в покое!.. – забился в истерике Аполлон Аполлонович. – И вообще!.. Ты хоть знаешь, Коля, что ты подлец?!.. Кто бы мог подумать? Фрэдди Пу?!.. Фуу… Словом, ты мне больше не сын!..



«Страшный суд»

     Коля чуть было не вышиб дверь лбом: «…Ну все!.. Сам, падла, нарвался… Смертный приговор ты себе уже подписал… Где же ключ?..» Он залез в шкаф и достал из кармана поношенных джинсов с классической дырой на колене позолоченный ключик и стал судорожно тыкать им в замочную скважину секретного сейфа: с портрета кисти Никоса Сафронова все так же издевательски, как и раньше, улыбалась Соня-мадам Пампадур. Замок щелкнул, дверца поддалась, и Коля извлек наружу затерханную матерчатую сумку, в которой что-то подозрительно звякнуло.
     Он включил настольную лампу и осторожно вытащил содержимое: грязный узелок и большой серебряный портсигар.
     «Так… Чего я суечусь-то?..» - спросил себя Коля. – «Спокойствие, только спокойствие…»
     Он раскрыл портсигар, там сидело несколько туго набитых «беломорин». Коля понюхал папиросы: «Гашиш, что ли?..» Он достал из ящика стола одноразовую зажигалку и раскурил «косяк». «Точно, гашиш…» Закашлялся. «Бля, какой ядреный…»
     Коля медленно развязал узелок. Внутри оказалась жестяная банка из-под рыбных консервов: «Корюшка в томатном соусе». Сбоку к жестянке было приделано нечто вроде пейджера или электронных часов в прямоугольном пластмассовом корпусе. Коля легко коснулся предмета подушечкой указательного пальца: «Крепко держится?..»
     Окошечко пейджера неожиданно ожило: «01.00» Коля испугался и нажал на кнопочку еще раз: «02.00», «01.59»… Электроника запустила обратный отсчет. Коля чуть не свалился со стула. Пепел папиросы обильно осыпался на пол. Коля зажмурил глаза: «Кажется, пронесло…» Он сделал несколько глубоких затяжек и покосился на банку. Жестянка как жестянка; но особая, уму не постижимая жизнь уже вспыхнула внутри механизма. «Что делать?..»               
     «Как что?.. Отцу под подушку…» Коля представил, как усталая плешивая голова опускается на бомбу. Его чуть не стошнило: выпитая водка просилась вон. «Нет… Не решусь… Не сумею…» Остается – Нева…
     Коля не зря посвятил свои лучшие годы изучению философии: ему были чужды волхвования и вера в чудеса. Богом для него стала Совершенная Мысль. Коля читал религиозные трактаты, но не вполне понимал прочитанное. Он чтил Гаутаму, полагая, что буддизм превзошел другие религии и в теоретическом, и в психологическом отношении; изучал логику Дхармакирти и комментарии Дарматорры. С другой стороны, Коля на собственном опыте убедился, что иные миры все-таки существуют; он был знаком с экстатическими состояниями, дарующими опыт трансцензуса, и когда эта сверхчувственная способность (само собой, не без помощи наркотических катализаторов) проявлялась в его сознании, он начинал верить, что стоит распахнуть окно, и взору откроется бесконечный и непостижимый Космос, чудовищный сквозняк космического пространства сметет с бытия шелуху, и останется самая малость: кинуться с подоконника вниз, и лететь, лететь, лететь мимо неподвижных, ровно горящих, немерцающих звезд и багровых шаров, лететь в абсолютном вакууме при температуре минус двести семьдесят три градуса по Цельсию.   
     Когда его усталая голова склонилась на стол, он обрел другое зрение, вновь получив возможность видеть, как в приоткрытую дверь заглядывает бесконечность: будто открылся секретный коридор времени и, проницая века и пространства, свидетели иной жизни приходят к людям в гости. Коле почудилось, что из-за двери кто-то внимательно следит за ним и даже просовывает внутрь любопытную физиономию. Это была голова старинного истукана, которому в древности поклонялись киргиз-кайсацкие предки Аб-Лай-Уховых. Быть может, сказывалась наследственность, миллиардами желтых шариков копошившаяся в крови? Во всяком случае, Коля отнесся к явлению истукана довольно спокойно. «Кто это?.. Конфуций, Будда?..» Нет, скорее всего, в дверь заглядывал прапрадед - Аб-Лай.
     Одетый в пестрый, переливающийся узорами и драконами шелковый халат, в пирамидальной шапке с золотыми полями, со светящимся нимбом вокруг испещренного морщинами лика, преподобный монгол вошел в комнату, и из дверного проема повеяло дыханием тысячелетий. В первый момент Коля подумал, что в обличии монгольского предка к нему пожаловал Хронос, но в руках старичка не было традиционного символа – косы, а было только китайское блюдце с кучкой райских яблочек; и Коля, почувствовав зов сердца, понял, что он сам и есть тот туранец, который уже успел воплотиться множество раз, и сейчас призван исполнить предназначение: в испорченной европеоидной расе вспыхнет Старинный Дракон и пожрет белую цивилизацию испепеляющим пламенем, - на Колином лице отчетливо проступили забытые монголоидные черты, и он быстро превратился в мандарина эпохи династии Чжоу. Увидев Родину, он разрывался сейчас от восторга, как древняя туранская бомба; не Коля, а коварный монгол, облеченный в бренную арийскую оболочку, бросился к ногам истукана; морщинистый лик наклонился вплотную, и…
     - Да, Отец… Это – я.
     …наступил Страшный суд. Сновидения оказались кармическим хронотопом: категории «время» больше не существовало; энтропия сожрала «пространство»; безмерно расширяясь, все сущее пришло в первоначальное состояние; не было ни Земли, ни Марса, ни Венеры; три юных газообразных планеты хаотично болтались вокруг Солнца; на исходе четвертого царства, когда содрогались материки, и первобытная Атлантида уходила на дно океана, Коля упал на поверхность; по приказу китайского императора он перерезал несколько тысяч ни в чем не повинных соотечественников; вместе с ордой Тамерлана на степном скакуне участвовал в кровавых походах; наконец, воплотился в генофонд русского дворянского рода, дабы исполнить великую миссию: взорвать Отца.
     Коля понял, что он – только бомба, и ничто другое, и тут же очнулся от сна: голова лежала на жестянке с гексогеном. Прилепленный к банке пейджер отсчитывал свои роковые секунды: до взрыва оставалось каких-нибудь… четверть часа с небольшим.
     Коля вскочил: «Что же делать?..» Истекая холодным потом, он надавил на пластмассовую кнопку, и электроника добавила еще одну тысячу двадцать минут жизни.
     Страх отступил: пока мигают электронные цифры, бояться нечего; но на исходе следующей ночи небо, разорвавшись на атомы, смешается с раскаленной материей в одну тусклую сплошную первозданную тьму.               
 

Конец пятой серии
(продолжение следует)