Послушай, что скажу

На маленькой веточке багульника почти не осталось цветков – все опали, остался только бордово-кровавый скелетик, весь блестящий от бесконечных прикосновений. Лежит он, одинокий, на бабушкиной юбке, блестит на весеннем солнце. Костлявые руки, все в узелках опухших вен, теребят его, трогают, гладят, ласкают, как родного ребенка. На минутку отпускает рука веточку, дует ветер, и она падает на землю, пропитанную тающим снегом.
- Послушай, что скажу, баб Люб…, - черноволосый мужчина в клетчатой кепочке поворачивается к бабушке, его челюсть слегка подрагивает, он нервно расстегивает истрепанное пальто и снимает кепку, обнажая соскучившуюся по солнцу копну волос. Бабушка расправляет юбку, устраивается поудобнее на лавочке. Сейчас она опять будет слушать…
Ей ведь не впервой – слушать молча. Вся деревня знает о том, что баба Люба всегда выслушает, когда нужно, всплакнет, а то и посмеется тихим беззвучным смехом. Только не скажет ничего. Её брат из соседнего села однажды проговорился спьяну – ей во время войны фашисты язык  и вырезали – с тех пор то она и немая. Вообще ведь она добрая – по голове  погладит, к груди прижмет, волосы потреплет, ничего не скажет - только прошуршит платком, да вздохнет – вот и весь язык.
Все доверяют ей свои беды, переживания, радости, душу изливают, ни о чем не просят, только говорят, надеются на искупление и на прощение. Это не священник – не будет научать, никому никогда не расскажет, никто не узнает о тех сокровенных тайнах, что хранит её память: она ведь даже и писать к старости не научилась. Когда спросил её один сосед, почему не умеет писать, дескать, вон и ребятня-то вся грамотная, она только пальцем погрозила и улыбнулась, по-доброму. Сколько историй, легенд, секретов и тайн выслушала она на своем веку, многие и померли уж давно, а она все помнит, хранит, как маленькие осколки одной огромной мозаики, чужие жизни, покалеченные судьбы, позабытые мысли, радости и горести, свадьбы, любови и разлуки, рождения и смерти, войны и сны, несбывшиеся мечты и детские тайны.
Всю жизнь баба Люба одна жила. Ни мужа, ни семьи, всех, кроме брата-пьяницы война да жизнь-метель унесла. Да от одиночества не страдала – всегда в избе и соседи, и гости, помогали бабе Любе, кто чем мог, не забывали.  Только ночью в доме пусто, лежит бабушка у печи с открытыми глазами, которые нет да и наполняются горькими слезами, долго не спит, бывало только под утро веки, соленые от слез, сомкнутся. Отчего плачет баба Люба ночами? Да уж никто не даст ответ. Разве только Бог ведает.
- … Послушай что скажу…  - веточка багульника улетела, подхваченная ветром, вслед летит фраза, сказанная тихо, почти шепотом, под ухо бабе Любе. Она повернулась лицом к мужчине. Кажется, она хочет сказать: «Федь, что ж с тобой? Авось, что приключилось… Давай, выкладывай скорее, и на душе быть может полегчает, да ты не бойся, я никому не скажу, никто не узнает». Все это в её взгляде, и добром, и снисходительном, и всезнающем.
 - Баб Люб, да не могу я – хоть Богу кайся, хоть с горя топись… Не могу сказать, - Федор кинул кепку на землю и тяжело вздохнул.
 - Как же я мог на такое… Грех это, смертный грех…, - и слезы закапали на землю, теплые слезы, тягучие.
 - Баб Люб, да что ж такое творится-то со мной, словно бес попутал…
Бабушка посмотрела на него, с тонкой жалостью, материнским взглядом – «все прощу, ты ж знаешь, и слезы растают, и лед с сердца сойдет, не бойся, я ведь в душу лезть не стану, что хочешь, то и говори, а перед Богом все станем, и всем воздастся по грехам…»
Взгляд, черные глаза, полные несчастья и стыда, слез, поднялись на бабушку, солнце не отражается в таких глазах. И кинулся Федор на шею к бабе Любе, беззвучно рыдая – платок промок, потормошила она голову его, да и отпустила. Он повернулся к ней лицом и тихо, почти шепотом произнес:
 - Баб Люб, я вчера свою жену …. зашиб до смерти… да ведь…

А вечером опять снег пошел – кружится, кружится, усталости не зная. Баба Люба сидит перед окном, думает, спицу погнутую в руках вертит. Смотрит на неё, изувеченную, и думает о Федоре, о жене его – любил же он её, да чего –то действительно нашло на него, словно черт вселился, а может и спьяну – чего уж там…
Думает, у окна сидит, и перед глазами все стоит лицо Федора, слезами искаженное, голос его звенит в ушах, надтреснутый, будто снегом занесенный:
- Прослушай, что скажу… зашиб… до… смерти… грех это… жену свою…
 И все вспоминает баба Люба. Каждый день, восход за закатом, вьюга воет, окна скрипят, а мысли то все о других, слова, голоса – чужие всё. 
 Да как же столько горя может одно единое сердце вместить! И не расплескав, пронести через всю жизнь, через свои страдания, свое горе. Сколько боли может терпеть такое широкое сердце! Как пуховым платком обернутое, все вместит, обо всех вспомнит. Сколько жизней на одну душу, на одно сердце, не ведавшее, быть может, и своей собственной любви, знающее жизнь по чужим человечьим судьбам! Сидит вот так вечером баба Люба перед окном смотрит, горюет.
Но вот некому бабе Любе слова сказать, некому своей жизни поведать. Человеку ведь должно быть кому покаяться, пред кем душу свою обнажить. А бабе Любе некому. Так и текут минуты – снежинки за окном, инеем дышит в избу. Тихо, радио не работает, да и поздно уже.
Ночь впереди вьюжная, ветреная. Выдержит ли её это сердце, переполненное чужой болью, и чужой совестью окропленное? Наступит ли утро и зацветет ли следующей весной багульник?