пиZда

(история одной любви)

Мухаммад Салих был еще ребенком, когда его родители бежали из родной страны, скрываясь от бесчеловечных рук новой власти, преследовавшей всех кареглазых. Несколько суток тряслась семья в старой повозке, запряженной одной едва живой крестьянской лошадью, которую в мирное время использовали для вспашки поля, а над их головами время от времени грохотал то серый гром, то сверкало голубое небо, на котором однажды маленький Мухаммад увидел два огромных облака в форме человеческих глаз, а вокруг них ресницами выстроилась далекая птичья стая.
- Тебя назвали в честь пророка… - сказала ему мать и умолкла навсегда.
Отец изголодался по дороге как волк и в страшных пищеварительных муках убил свою жену, но сын не притронулся ни к единой материнской косточке, покрытой сочным душистым мясом, не выпил и ложки ее восхитительной зеленоватой крови, которой залило всю дорогу на месте убийства и разделки туши.
- Отец, что с ней? – спросил ребенок, глядя на дымящийся в костре труп, над которым в воздух возносились огромные картофельные клубни дыма.
- Она отправилась в рай к Аллаху, - ответил ему отец и бросил еще соли на мертвую кожу, вздувшуюся от жара как горящая фотографическая бумага.
Пусть ест ее один. Сам ест. Он никогда не коснется этой черной обгоревшей груди, которая когда-то питала его собственное тело добрым синим молоком, а сны после этого снились сказочные и светлые, в отличие от грязной гражданской войны, сидевшей за окном в окопах, огородившись от врагов земляным валом.
И еще Мухаммад помнил одну оранжевую пчелу, которая села к нему на руку и он от страха боялся ею пошевелить, думая, что стоит ему двинуться, то насекомое непременно пронзит его кожу своим длинным черным хоботком, но пчела сидела тихо и неподвижно, не шевелясь и не утирая даже мордочку тонкими лапками.
- Пчела, не обижай меня.
Отчего-то она стала красной точно кровь, а затем просто рассыпалась сотней мелких чешуек, которые полились вниз длинным водопадом, окропляя траву в новый цвет. Дни шли за днями как бегут друг за другом дезертиры погибающей армии, бросая назад лишь безумный взгляд и слезы полные пороха. А потом грянула эта война. Через месяц отец с сыном уже были на границе с Российской Федерацией, глядя на измятое и небритое лицо майора Суховелова, жевавшего в неровных желтых зубах такую же желтую соломинку.
- Ну что, турки черножопые, чего хотите?
Но беженцы к несчастью ничего не понимали на «великом и могучем» языке майора, поэтому Салих-старший просто протянул военному свои документы и этим самым вызвал на его лице неудержимую волну безудержного смеха.
- Ну и нахер ты мне сунул свой манускрипт? Ты мне дефицит давай, турок обрезанный!
Увы, ничего интересного для русского таможенника у беглых не нашлось, и они просто тупо уставились в полосатый шлагбаум, напоминавший своей заурядностью жизнь советского школьника: день-ночь, день-ночь, день-ночь. А из развлечений ему оставался лишь онанизм с красным галстуком на шее.
- Слушай-ка… - протянул майор с подозрением и по его лицу пробежала жидкая мысль. – Я вот вспоминаю…
И Суховелов вспомнил, как его прабабку захватили в плен арабы и увезли на какой-то далекий остров наложницей, но та, вместо того чтобы услаждать ханский досуг, взялась там проповедовать религию коммунизма и через две недели обратила всех в ленинизм. И неожиданная злость охватила засохшее в боях с лазутчиками сердце майора, он выхватил из своей черной кобуры пистолет и, не раздумывая, всадил одну за другой три разгоряченные и пьяные пули в живот иностранцу. Тот согнулся как в благодарственном поклоне и повалился на землю, чувствуя, как та расступается перед его несчастным телом, всасывая в себя по методу «прах к праху».
- Чтоб революцию не делали, гады! – лаконично подытожил военный и по-кавбойски дунув на дымящийся кончик оружия, зашагал прочь.
А Мухаммад просидел после этого около года возле шлагбаума, глядя, как ввозят в матушку Русь чистый кокаин, ковры, дорогих щенков и донорские органы. Так бы и сидел он до новых президентских выборов, пока чей-то таможий наблюдательский взор не обратил на константу мальчика внимание и не решил, что здесь что-то не так. И тогда Мухаммада схватили за шиворот, бросили в грузовик, чтобы он добрался до ближайшего городка и поступил там на учебу в какую-нибудь среднюю школу, а для большей верности снабдили документом в котором мельчайшим шрифтом указывалось, что он есьм ребенок рожденный революцией с синдромом круглого сиротизма.
В городе Сорокобуеве его приняли с запахнутыми объятиями, протащили как плуг по всем инстанциям, орали страшно в уши разными голосами и дико раздражались, что не могут оскорбить ребенка по-настоящему, так как тот ни  бельмеса не понимал по-русски. Вскоре за его судьбу взялись руки начальника по борьбе с беспризорностью и еще чем-то. Так что по его мудрой указке мальчика определили в школу-интернат № 209 на улице «Семи недель октября».
В первый же день Мухаммада поселили в комнате вместе с четырьмя такими же, как и он безродительными детьми. Те взглянули на него неодобрительно как смотрит солдат на вошь и усмехнулись недобрыми ртами. Первым подошел к новосельцу мальчик с президентским именем Вова. Он спросил:
- Ну чё, падла чернорожая, сам отсосешь или нам сюда Кофи Анана привлекать? Анан любит ананизм! Ха-ха-ха!
Потом его зачем-то ударили и повалили на пол, пытаясь раздеть, но все четверо вдруг неожиданно заснули и проспали так часа четыре, пока столь же неожиданно не пробудились и продолжили забытое занятие. Наконец, его раздели, поставили натянутой струной к стенке и принялись разглядывать нагишом.
- Ты руки свои убери, ****ь! Дай посмотреть!
По комнате разнесся сумеречный шепот Вовы и трех Петь, которые обсуждали скандальный факт: обрезание не уменьшает размер полового члена, хотя раньше все были уверены в обратном.
- У тебя писюк таким всегда был? Эй! Мудила турецкий! Ты ни *** не рубишь что ли? А хули приехал на родину Пушкина, пидарас, если не сечешь ни хуя, ни редьки?
- ****ь таки в мандатный округ! – сказал первый Петя и сплюнул на пол зеленую от насвая слюну.
- Засовывать таким по самые Нидерланды! – сказал второй Петя.
- Распять тебя как Христа. Или расшесть! – сарказмировал третий Петя и покосился на первых двух.
- Ладно, *** с ним, с этим долбаёбом, - вынес свой вердикт Вова и продолжил, - все равно ни срёт ни одним словом.
Кровать беженцу выдали с тремя ножками и тридцатью клопами. Ни матраса, ни подушки к ней не прилагалось, так как администрации кто-то шепнул, что все азиаты потомственные йоги и спят исключительно на гвоздях и стеклах.

Мухаммаду Салиху было уже шестнадцать лет и вскоре он должен был по закону покинуть родной интернат, сдав перед этим экзамены. Всего он провел за его стенками и ржавыми решетками около пяти лет и за это время успел выучиться русскому языку не хуже своих сверстников.
А еще он успел влюбиться в девушку по имени Наташа. Она жила этажом ниже, там, где существовали только девочки, где развивался иной половой мир, в котором пахло духами и текла менструальная кровь.
Каждый день в комнате у мальчиков можно было услышать следующий диспут:
- У Лены Смолиной сиськи как арбузы! – Вова.
- Нихуёвые! – первый Петя.
- Охуенные! – второй Петя.
- Охуительные! – третий Петя.
- Молчи, гандон, ты еще дрочишься.
- Неправда! (со слезами на глазах) Я никогда…
- Не ****и! Я сам видел, как ты кончал!
И обидная тишина замирала повсюду, пока снова голос Вовы не разрывал ее паутину.
- Эй, Муха! (Мухаммад) У тебя на Наташку что ли стоит?
- Не говори так.
- А чё мне будет, если скажу? – задиристо перевопрошал собеседник под возбужденными взглядами Петь.
- Не говори так, - отвечал Мухаммад снова.

Как выглядела Наташа Вороновская, никто решительно не помнит, все рассказывают лишь то, что вид у нее был самый невзрачный и характер так же самый заурядный. Жила она как и все – скромно и раздражительно. Когда пришла удивительная пора полового созревания и все ее соседки улетели кто куда, подхваченные под руку своими кавалерами, Наташа всегда оставалась почему-то одна, наслаждаться тишиной комнаты. Но так длилось до тех пор, пока кто-то не шепнул ей, указав кривым пальчиком на Мухаммада, сказав, что, дескать, у этого мальчика где-то тайно проживают весьма бодрые родители, которые вскоре собираются раскаяться и забрать его к себе обратно, и что эти мифические родители страшно богаты и весь их огромный дом-дворец сверху до низу забит бухарскими коврами и золотыми унитазами.
Наташа поверила в эту чушь, потому что была дура. А потом вдруг выяснилось, что сам Мухаммад уже давно был неравнодушен к ней и страстно желал общения. А подружки, прознав об этом, тут же засуетились, принялись рожать кучу советов, бегать и кудахтать. Они застегнули ей на спине новый бюстгальтер, обрызгали духами и облачили в полупрозрачное платье голубого оттенка. И еще много всякого надели на уши, руки, шею, плечи, грудь и т. д.
А Мухаммад погладил и надел рубашку и брюки. Когда до свидания оставалось пятнадцать минут, он услышал у себя за спиной дерзкий голос Вовы.
- Ну чё? Всунешь ей сегодня?!
Ответом послужило то, что Салих извлек из кармана серый стальной гвоздь титанических размеров и, подойдя к Вове поближе на несколько шагов, пробил ему с размаху горло металлическим наконечником, а потом пригвоздил к стене, наколов как бабочку.
- Бляяя… - прохрипел Вова разорванной трахеей.
- Не говори так, - повторил свою любимую фразу Мухаммад и вышел.
Он встретил свою любимую там, где они условились раньше, рядом с гладким и слепым фонарным столбом, а затем, взявшись за руки, отправились прогуливаться в небольшую тенистую алею, где всегда стоял полумрак с витавшим в нем неизменным ароматом сирени и ландыша. Высокие седые деревья скрывали от них солнце своими сильными и упругими ветвями, временами роняя на дорогу перед прохожими зеленые листья и одинокие лепестки распускавшихся весенних цветов, розовых и желтых. Под ногами влюбленных меланхолично плыли резные тени и солнечные блики стыдливо играли в их глазах, боявшихся встретиться друг с другом.
Его рука сжалась как в судороге и Наташа слегка задрожала.
- Я хотел сказать тебе, Наташа… не знаю, как начать… - его смуглый курчавый голос оборвался.
Они замедлили шаг, сократив его до 2 километров в час.
- Я… посвятил тебе стихотворение… ты знаешь, раньше я плохо знал русский язык, вернее совсем не знал. Но потом я полюбил его как родной и изучил. Теперь я могу сказать тебе о своих чувствах по-русски, Наташа! Послушай!

Любить тебя – задача не из легких,
В ней все сокровище миров.
И грудь вздымается усильем легких
И сердце рвется от оков.
В моей душе мерцанья перламутра,
В ней пенье птиц на девственной заре,
Когда над миром полыхает снова утро
И новый день сияет снова мне.
А я прошу у Солнца как и прежде
Послать мне твой небесный взгляд
И весь затрепещу в своей надежде,
Без взгляда мне не жизнь, а ад.
Но если ты ответишь мне сама
И мне любовь свою подаришь,
Я сердцем одарю тебя тогда,
Любовь моя, моя ****а!

- Наташа! Любимая! У меня ничего нет! Я нищий сирота, но зато у меня есть любовь! Огромная любовь к тебе!
Несколько секунд Вороновская молчала, закусив напомаженную губу и выставив как на показ два своих маленьких передних зуба, а потом жизнь Мухаммада круто изменилась, потому что Наташа со звериной злостью плюнула ему на лицо и он остановился рядом с ней, чувствуя как к его подбородку стекает ее медовый и холодный плевок.
Рядом из земли бил небольшой фонтанчик и Наташа направилась к нему, затем, чтобы, опустив в воду руки, стереть ею с лица бережно наложенную час назад косметику.
- ****а, ****а, ****а, - шептала она, - мало того, что ты оказался нищим, так еще и обматерил, урод. – И она продолжила смывать с себя тушь и тени.
Чистым носовым платком Салих вытер лицо и, глядя на носки своих начищенных черным кремом туфель, говорил:
- Я действительно беден… как поэт… но не могу взять в толк, отчего тебя так обидело это слово? Да, я действительно, не встречал его у Пушкина, но пойди, послушай, сегодня все парни в нашем интернате говорят именно его. Некоторые говорят «девушка», «девка», но если кто-нибудь захочет сказать о своей возлюбленной как-нибудь особенно ярко и чувственно, он говорит «моя ****а». Не знаю, может быть, я ошибся, но клянусь, что не имел дурных намерений. Сейчас мне действительно кажется, что слово это имеет какой-то низкий оттенок, но тогда скажи мне, как мужчина должен называть свою любимую женщину.
Вороновская стояла перед ним мокрая и со всклоченными волосами, а в глазах ее бесновался пионерский костер.
- Иди на ***, понял?! – крикнула Наташа.
Опустив свою черноволосую голову, Мухаммад тихо ответил:
- Не говори так…
Он не видел, как она ушла, он слышал лишь ее резкие шаги и шорох гравия, который больно резал слух. Но вот шорох плавно растаял, превратившись в уже знакомое монотонное жужжание. Перед взглядом в воздухе зависла красная как кровь пчела, а вокруг нее с неимоверной быстротой мелькали прозрачные крылья.
- Не обижай меня.
Зашумели кроны деревьев и пчела слово очнувшись от забытья, медленно поплыла над дорожкой вдаль, туда, где находился старый безмолвный парк.