мавре

19.10.03                Мавра, прости меня!

                Я болею.  На улице середина октября. А я болею.
 Лежу под одеялом, читаю нового Пелевина. Ничего, нравится.
 Входит мама. От нее пахнет улицей, холодным ветром. У меня красивая и умная мама, светлая, как лепестки ромашек и темная, как  глаза филина. Я поежилась и еще  больше закуталась  в одеяло.
-Почему лежишь?
-Болею, - отвечаю я и театрально шмыгаю здоровым  носом. Соплей, как назло нет. Зато есть усталость и много  бесполезной  лени.
-А  почему  лекарство не приняла?
-Плохо было,  чуть не умерла.
Мама смотрит на меня. Мама верит и жалеет любимую дочь, но у нее другая жизнь, в другой плоскости этого огромного  земного шара.
Я, конечно, все понимаю, но иногда  хочется  жить с ее вниманием. Вот я и болею.
-Я принесла тебе фотографии. Посмотришь - и сразу  поправишься.
Она улыбается, как Чарли Чаплин - неистово и тайно.
Положила на стол яркий пакет  с надписью KODAK, смотрит на мою реакцию. У меня буйно, выдавая все мои  детские тайны, трясутся руки. Мама качает головой, вспоминает рабочий телефон знакомого психиатра. А я точно знаю, что в пакете.   Может не стоит?
Мама ушла. Вернулась, - ключи забыла ... и снова ушла.  Я села на кровати, подгребла под себя ноги,  достала фотографии.
                Так и есть.  Мавра...

Она родилась не так как  ее братья  и сестры.  Пузырь, в котором она появилась на свет,  был цел и не вредим, что сделало его в моих глазах неким божьим знаком.  Она была живее всех живых - сама стала лапками  пробираться сквозь пленку  к миру. До нее все щенки рождались полумертвые, а уже мы с мамой возвращали их к жизни: я - молитвами, мама - руками.
-Живая! Живая! - мама смотрела на нее с восхищением - Она шла неправильно! Пока я ее вытаскивала должен был сломаться позвоночник...
Я подняла глаза к небу. Почувствовала, что-то не так. Мама тихо-тихо шепотом сказала:
-Надо же, белая! Альбиноска!
Их было пять: три рыжих мальчика, рыжая девочка  и она, белая, как снег и  сладкая, как сахарная вата.
Я взглянула на    их маму, нашу любимицу Мусю.  Она устала. Ее седую морду выделяли грустные глаза, которые говорили, что осталось ей  уже не так долго. Ей было семь лет.
            А боксеры живут в среднем около восьми.
 В тот миг, как будто начал свой отсчет страшный календарь, Мусины дни пошли на убыль.
    
          Утром, за завтраком мама сказала:
-Белую девочку  возьмут Мартыновы, а потом, когда Муси    не станет,  мы возьмем у них щенка! - все было так просто...  просто возьмут, просто щенка,  просто не станет Муси, потом не станет мамы, а я стану... и все будет просто.
 Она явно была особенная, какая-то чудесная, что ли... Естественно, что глаза она открыла первая. Открыла и сразу сказала: «ВАУ! Здорово!», зевнула, но поспешила закрыть глаза обратно. Хотя бы на несколько минут вернуться в родное пространство любви и материнской ласки из этого яркого и разнообразного мира. Это рассмешило меня. Я чмокнула ее в покатый лоб и положила к братьям и сестрам.

 Через несколько дней я начала подкармливать щенков сырым скобленым мясом.
 Она очень упорно заглатывала его, потом подняла на меня свои мутно-голубые глаза и сказала:
-Спасибо! Все было очень вкусно.
И пошла, вернее, поползла к братьям.
         Я начала привязываться к ней, к ее маленькому черному пятнышку, которое проявилось  на ее очаровательном носу, к ее удивительному безукоризненному характеру. Стала выделять для себя, что-то лично ее.  Вот она первая вышла на крыльцо, упала с него, выругалась...

Все поменялось в один момент, когда всем стало очевидно, что Мартыновы не возьмут  щенка.
Поменялось, как мне казалось в прекрасную для нас с Маврой (мы уже дали ее кличку) сторону. Мы будем вместе  и ныне, и присно,  и во веки веков. А умрем в один день...
    Она (Мавра) приняла идею с радостью.  Мама даже купила ошейник с поводком.
Моему же счастью не было предела. Я жила не сегодняшним днем - все время представляла, как будем гулять вместе, как я научу ее петь под гармошку... мне почему-то захотелось сделать это отмеченное Богом  существо счастливым.
               Мавра тоже не растерялась, приняла меня, как хозяйку. Однажды ночью  я забыла включить обогреватель. Жили мы на даче, и температура ночью (был сентябрь) была приблизительно восемь градусов по Цельсию.  Я проснулась оттого, что она звала меня:
-Ну что же ты? Не слышишь, что ли?
Я попыталась разглядеть ее в темноте. Она сидела  около моего дивана и вопросительно смотрела на меня.
-Мавра, ты чего не спишь?
она заскулила:
-Холодно!
Я взяла ее к себе, и мы спали до утра, как одно неразделимое целое. Нам снились одинаковые сны про вечное счастье, про любовь и заботу.
                А утром Мавруше  стало плохо. Ее вырвало прямо на меня. Я вскочила, заволновалась, забегала.  В ее еще таких молодых глазах был непередаваемый ужас.
Я спросила:
-Мавра, что случилось? Что с тобой?
Она выдавила из себя одно слово, тихо-тихо, почти голосом умирающего солдата:
-Помоги...
Целый день я лечила ее. Ни на секунду не выпускала из рук. К вечеру она ожила, и лишь не смываемая грусть  поселилась в ее глазах навсегда. Она не сказала мне не слова, но я поняла, что сны так и останутся  снами... Что никогда не будет вечного счастья, любви и заботы.

 Был вечер, почти девять.  Я точно помню, как сейчас, на ужин были грибы и салат.
            В этот же вечер был объявлен приговор - "Мавра остаться у нас не может".  В голове был звон, обжигающего колокола. Но   он не был сном. Я  помню, не могла позволить себе заплакать - теперь понимаю от трусости. И лишь обжигающая струя Мавры прожгла толстые джинсы, оставила ожог на сердце... Собаки  ведь могут позволить себе заплакать.
 Я пыталась успокоить себя, искала способы отхода от проблемы. Дала себе установку, что хочу ей  только счастья  и, что так будет лучше... ей. Только вот не могла заставить себя посмотреть  в ее нагруженные горестью глаза.
                Он позвонил поздно, в начале двенадцатого. Разговаривала с ним мама, но мне стало ясно, что это совершенно беспардонный тип. Он был слишком настойчив, что придало его образу, что-то грубое, неотесанное.
                Мама  сразу почувствовала  мои опасения и сказала:
-Если он нам не понравиться мы не отдадим ему Мавру.
Было только не понятно, кого она пытается успокоить - себя или меня. Мавра молчала, терзала мое уже изрыданное сердце. Спали мы, как в последний раз в жизни: она носом ткнулась мне в шею, дышала редко, будто умирала, но, не задыхаясь, а медленно отходя то жизни. Я  маленькой ладошкой укрыла ее всю, будто метелью замела.
А у нас еще был целый день -  (молодой человек обещал приехать вечером).
   Помню, мы сидели с ней на крыльце. Молчали...  было ослепительное солнце. Оно отражалось в озере и, казалось, некуда было спрятаться от его лучей.
Потом я понесла, какой-то бред, что-то типа не забывай меня, быть может, еще встретимся...
Она затихла на моих руках, а потом сказала, как-то совсем по взрослому:
- Не отдавай меня, пожалуйста...
                А я уже терпеть не могла, рыдала, сердце на распашку... у нее тихонько что-то постукивало внутри, и лапы были теплые,  кожа бархатная.
Я прижала ее к себе на короткое прощание, все ясно было, но я сказала:
-Я не отдам!
Он приехал точно, как и говорил. С порога заявил:
-  О, какая! Я ее беру, - протянул грязные деньги.
Она побежала от него, спряталась у Муси, родной мамы. А моя мама вытащила ее из убежища, дала ему. Он неумело потянул ее за передние лапы. Муся прыгнула не него, я не смогла...
Сказал, что хочет своей девушке щенка подарить. Она, мол, детей не может иметь.
Мама спросила,  ждут ли щенка. Он утвердительно закивал головой. Я знала, он врет. И мама это знала. Еще несколько минут, так для проформы, мама ему  говорила, что-то про кормежку и витамины.
 На него  смотреть я не могла. А может не хотела?
Помню лишь ее глаза и крик последний: «Помоги!»
                Он грубо запихнул ее под куртку и ушел. А я так ничего и  не сделала. Даже плакать себе не позволила -  теперь понимаю от трусости...



                Сейчас   уже середина октября.         А я болею.
            На столе лежат фотографии маленького белого щенка. У него  мутно-голубые глаза, нос в веснушках и уши торчком. Щенка звали   Мавра.
И теперь, когда я пишу эти строки, я обращаюсь к ней  со словами, которые никогда не покинут меня. Я говорю ей:
-Мавра, прости меня.
Хочется  сказать тебе слова, которые не смогла произнести в тот теплый сентябрьский день. В день, когда мы сидели на крыльце... и я позволяю себе плакать...