Ночной директор

Ночной директор.
Размышления над сценарием. (газетный вариант)
Небо темнеет. Гаснут окна контор. Зажигаются уличные фонари. Окна домов оживают и становятся уютными от горящих ламп. За шторами начинают мелькать тени и яркие вспышки друга семьи — телевизора. По всем приметам наступает обычный вечер. Люди спешат домой после проведенного трудового дня. Их ждут семейные радости и печали. Они дома.
Им на смену неторопливо идут  люди. Их немного. “Спокойной ночи”, — говорят им поспешно уходящие домой. Наступает время ночных директоров.
Тяжело хлопает дверь, оставляя подступающую ночь за порогом. В наступившей внезапно тишине еще слышатся, постепенно затихая, голоса уходящих в тепло вечера домашнего очага, милых семейных развлечений.
Он остается один. Ночной директор.
Он видит то, что еще никому не удавалось увидеть и понять. С заходом солнца начинается своя, таинственная жизнь, неподвластная человеческому разуму. И волшебница ночь опять играет со временем и миром.
Начинают оживать бывшие привычными и мертвыми при свете дня вещи. Они просыпаются. Они просыпаются после долгого дневного сна, когда их называли непонятным для них словом — экспонаты. Теперь же наступает их время. Они вспоминают собственные имена. Свои судьбы. Здесь и сейчас — они хозяева. И они уже привыкли к одинокому человеку, который непонятно зачем, остается здесь на ночь. Для них он тень оставшаяся из дневного мира. Тень, которая бесплотно скользит по их миру, случайно зацепившись за их реальность. Она безопасна, но лучше держаться от нее подальше.
Чуткая тишина постепенно отступает в темные углы. Шорохи, скрипы, постукивания становятся все слышней, отчетливей. Кажется, просыпается сам дом. Может, это обострившийся в вечерней тишине слух обманут сквозняком или ветром за окнами. Или быть может это скрипят старые стены и половицы?
Ночной директор начинает свой обычный ежевечерний обход. Сколько было таких вечеров в этом здании, а все равно каждый раз все по-другому. И все похоже.
Директор старается ступать тихо, в тайне мечтая: “Вот сейчас я их застигну врасплох, увижу, чем это они тут занимаются”. Но ступеньки предательски поскрипывают, предупреждая о появлении незваного гостя.
— Они все заодно, — тихо ругается человек. — Стены, пол, экспонаты эти, даже витрины. А то зачем бы это они стали биться током, когда хочешь рассмотреть, что же делается за этими стеклами, и случайно прикасаешься к железу. Сдружились они, что ли?
Шум затих. Только тихо и надоедливо мерно гудят лампы, заливая все вокруг мертвенным, как бы дневным, светом, в котором не остается места тени.
И все же тени есть. Эти вечные спутники человека. В каждом углу, под витринами и в витринах, за экспонатами. Расползлись по стеклам, затаились в складках одежд и портьер. Тени притаились. Они такие же призрачные, как и сам свет, как и любой звук, как и вся ночь. Они ждут, когда выключат свет, чтобы затопить все вокруг. И тогда…
И тогда наступит тьма, а они исчезнут. Все исчезнет. Сейчас же тени вжались в стены. И ждут, ждут.
Эта игра всегда начинается одинаково. Сначала внезапный тихий шум на втором этаже. Любопытный и бдительный начальник поднимается, и тут же все стихает. Боятся ожившие свидетели прошлого, что ли, что он все расскажет о загадочной ночной жизни музея другим. Потом другие начнут тут шляться ночами.
— Какой ты любопытный, — досадуют за стеклами, — мы и так целый день молчим, не двигаемся. Смотрим на живых. Да мы это, мы, кому еще здесь быть.
Человек садится на стул и делает вид, что о чем-то задумался. Он замирает. Вскоре на него перестают обращать внимания.
 В этом зале общество непостоянное, частенько меняется. Поэтому темы для разговоров еще не избиты, всегда найдется, что-нибудь новенькое, нерассказанное. Вон один белый мишка может порассказывать такое… Вы не смотрите, что так молодо выглядит, ему уже девяносто лет. С самого основания музея. Все видел. Старожил, одним словом. Поэтому-то к нему так все внимательно относятся. И кстати, он ничуть не обижается, что на него люди мало смотрят. Сегодня любимица публики — молодая самочка мамонта Маша. Ну, люди они и есть люди. Что с них возьмешь. Пришли и ушли. А здесь своя иерархия.
— И как люди не поймут, что она муляж. Пусть и здорово сделанный японцами. — Размышляет медвежонок. — В мое время о таких людях почти ничего и не слыхали. Так, живут где-то на востоке. А я то настоящий, из экспедиции привезенный, музею подаренный, и не кем-то там, а самим Борис Михайлычем Житковым в 1908 году. Музей тогда только-только образовался. И вообще, насмотрелся я на людей, одни хлопоты от них. Вон и этот сидит, смотрит все чего-то, слушает. А вообще-то я молодой, так иногда и хочется обнять кого-нибудь лапами, помять, побегать. Позу мне, конечно, сделали, врагу не пожелаешь, очень уж неудобную. И стрелу-то мне рядом зря поставили. Неприятные воспоминания вызывает. Фотографии, карта — все ничего. А стрела, да еще с железякой на конце. Б-р-р-р.
Фотографии рядом вызывают у него целую вереницу воспоминаний. Но они мертвы, бездушны. Что-ж поделаешь — копии. С ними не поговоришь. А вот карта другое дело. Вместе были в том путешествии. Хотя и говорить-то особенно не о чем. За столько лет обо всем переговорено. Вот интересно с бубном поболтать, он мудрый, с духами общается. Но сейчас он почему-то предпочитает отмалчиваться. Хоть бы раз стукнул, что ли. Но молчит загадочно.
Нет, вон по потрескавшейся желтой коже легонькие тенечки пробежали. Наверно вспомнил тепло рук шамана, его странные и ритмичные напевы, жар и треск костра. Странные и загадочные дороги и миры, по которым ходил его хозяин, пока он своим то звонким, то глухим голосом помогал ему. Ведь пропадет душа дерзнувшего войти в другой мир без бубна. Он единственный, кто покажет обратную дорогу. Он всегда ждет своего шамана у входа в тот мир. А если замолчит, лопнет шкура, сломается колотушка, пропадет, заблудится навеки душа шамана на тех непознанных, таинственных тропах. Только в тех мирах, верхних и нижних, можно услышать истинный звук бубна. И простым смертным никогда его не услышать.
Именно на нервные звуки бубна приходят души предков, когда их зовут в трудную минуту. Приходят не только они, но и духи. А их много. И все разные.   
Мамонт Маша гордо лежит в своем ящике. А почему бы ей и не гордиться.
— Подумаешь, муляж. Зато с настоящего, единственного в своем роде мамонта сделано. А ему возле сорока тысяч исполнилось. Не знаю, к сожалению точно. И фильм про меня сделан, и детишки на меня ходят смотреть. Ну и что, что муляж. Зато сохранюсь долго-долго. А тебя, бело-серый, моль скоро съест. И костей моих ровесников вон сколько, жаль, не все из хранилища вытащили. Смотришь на них, вспоминаешь, какие мы были могучими, действительно хозяева этих земель. А сейчас — смотреть не на что. Повывелась флора и фауна, обмельчала.
Н-да. Как слава характер портит. А вообще-то она незлобливая. Одиноко ей тут. Оно и понятно, нету здесь ей ровесников, хотя она тоже молодая, только рано умерла, годика не исполнилось. Лемминги вот ей ровесники, выжили, а вот мамонты вымерли. Да как их полюбишь, они вон какие маленькие, а такие вредные. Пока люди не нашли, весь хобот обглодали, и ногу в придачу. До сих пор ей больно вспоминать. А  тут его рядом еще поставили. Додумались тоже. Эх люди-люди.
Вся ночная жизнь музея замыкается в стенах. Они хранители тепла и уюта. Помнят все разговоры — дневные и ночные. Все события скользят вереницей времени мимо них. Оставляя царапины и осветляя обои.
Стены смотрят, слушают и тихонько поскрипывают, усмехаясь. Сколько здесь было всяких свидетелей прошлого. Вон недавно целая делегация здесь лежала и висела, какой-то восемьдесятилетний юбилей отмечали. Старые уж, а туда же — вечно молодые. Красным по стенам развесились, сурово так с планшет смотрят. Когда-то с юношеским энтузиазмом стройки века строили. Покоряли чего-то, на лыжах до Москвы ходили. Горячо верили в светлое будущее. А что в итоге получили? Постарели — прослезились.
До этого и старые платья вывешивали. Из крапивы вытканы, бисером украшены. Тяжелые, старые. Каждой уж больше ста лет, а сохранились совсем неплохо. Видно по всему, что люди шили их с добром, любовью. Такие вещи всегда живут долго. А до этого, еще какой-то юбилей здесь отмечали. Какая-то парадно-юбилейная зала получилась. Много здесь выставок было. И не упомнишь всего. Зато скучать не приходиться, постоянно новые разговоры, воспоминания, не то, что в других залах.
Директору надоело смотреть и слушать  все это. Жужжание ламп стало потихоньку действовать на нервы. А тут еще и стены своим скрипом, мол сколько можно на нас всех собак вешать, дырявить без нужды. Иногда постояльцы ничего попадаются, и поговорить по душам можно, и что ни будь интересненькое услышать. А иногда такие попадаются, слова доброго не услышишь.
Человек неторопливо встает, и тихо ступая, идет, чтоб не потревожить разговоров, хотя на него уже и не обращают внимания, входит в следующий зал.
Здесь все действующие лица постоянны. За несколько лет они смогли обо всем переговорить, все обсудить. В конце концов, все они из одного вермени. Прошлого старого Обдорска. Поэтому здесь почти всегда тихо. Они предпочитают прислушиваться к разговорам у соседей.
Вот в центре подвешен колокол из поселка Хэ. Он отлично понимает молчание шаманского бубна. Он тоже взывал к небесам в трудную годину, а в праздники веселил людей своим мелодичным голосом. Предупреждал их об опасности. Отгонял болезни, злых духов, несчастья. Звал к бунту и празднику, на молитву. А сейчас, иногда, тихонько, в четверть силы зазвучит. И его полный нерастраченной силы голос слышно во всех уголках музея. Он властно проникает через стены, затапливает сам воздух, наполняя души людей чем-то странно знакомым, но давно забытым, и от того тревожным, волнующим. Ведь не одну тысячу лет прожили люди и колокола вместе.
Под ним стоят с неподвижными лицами деревянные идолы. Они местные и особенно ни с кем отношений не поддерживают. Считают, что все здесь пришлые, временщики. Они стоят сами по себе. Словно говоря: мы здесь случайно, не по своей воле. Нам в чуме или в тундре, открытой всем ветрам, привычнее. А здесь, что — сплошные стены. И неба не видно. И свежего ветра не глотнешь. Солнечного луча не поймаешь. Снегом не укроешься, дождем не умоешься. Цивилизация, одним словом.
Что у них на уме, не поймешь. Таинственные они какие-то. А вообще-то они все разные. И злые среди них есть, любят они всякий вред роду человеческому нанести, то на войну какую-нибудь подтолкнуть, то мор завести. Если не задобрить их. А есть и хорошие — они и помощники в делах, и защитники от всяких невзгод. Но тоже любят подношения. Вот и несут им люди по древней памяти кто что может, веря и не веря им, и в древние предания. И где-то в глубине сознания сидит: а вдруг…, а может…, всяко бывает в этом подлунном мире. А еще говорят — мы не язычники.
Идолы стоят и бесстрастно взирают на мир, понимая, что все религии, какие не изобрело человечество за свою бурную историю в этом подлунном мире, преходящи. И пускай этот бой они проиграли, но не проиграли еще войны. И смутные времена наглядно показывают, какие боги истинны в душе человека. Кто над нами имеет настоящую власть.
Все новые религии начинали борьбу за души людские именно огнем и мечом. Из бедных и несчастных, всеми гонимых, они превращались в всесильных, безгрешных. Доказывали свою истинность пытками, крестовыми походами. Потом, со временем, мудрея и  дряхлея, придумывалось множество причин, оправдывающих свое небезгрешное прошлое. Дикий фанатичный максимализм юношества, сменялся взрослой мудростью, потом старческой индеферентностью, инфальтильностью и маразмом.
Хотите пример? Пожалуйста, совсем свежий: семнадцатый год, начало революции в России, это для тех, кто забыл или не знал. Из гонимых страдальцев за народ, большевики в одночасье превратились в кровавых мстителей. Мстили всему старому, что когда-то давило их, и насаждая новую, свою, религию. Вообще-то она была неплоха, в отличие от церковной, она гарантировала рай на земле уже при жизни человека, не надо было утомительно ждать всю жизнь смерти, что бы тебе воздалось по заслугам твоим, да и кто знает, что там по ту сторону бытия. Они смогли разгадать самую тайную тайну человечества, его самую заветную мечту: без труда въехать в рай. Некоторые исключения только подтверждали правило.
А большевики наряду с обычными мечтами народа о воле, о земле, обещали безоблачное будущее еще при твоей жизни. Вот только добьем эту контру, потом чего-нибудь построим, потом надо победить мирового врага, который почему-то забыл на чьи деньги и с чьей помощью был выкормлен. Потом, потом, потом… Со временем, сиюминутные интересы, меркантильные заботы отодвинули вечную мечту человечества на задворки жизни.
Но и сами пламенные мечтатели взрослели, успокаивались. Если кто-то из них смог выжить в огне, ими же самими и разожженном. Как-то незаметно проходили годы, первые борцы по разным причинам отправились в мир иной, а их продолжатели, конечно же, не хотели оказаться на их месте. И огонь революционной борьбы затух, остался только коптящий и смердящий дым. Но дело-то надо было продолжать. И продолжили, только другими методами, на смену пламенным борцам пришли иезуиты, приспособленцы, которым при этой власти было удобно, и которые предпочли “товарища “Маузера” — громким речам, лихую атаку — анонимке. И все мечты тихо почили в бозе. Вместо ранее обещанного коммунизма, провели олимпийские игры. И все! Идея тихо-тихо потухла. Но свято место пусто не бывает, пришли очередные обещатели светлого будущего, со своими новыми, чрезвычайно оригинальными методами построения рая на отдельно взятой территории.
Наверное, все-таки жизнь ускоряется, время уплотняется, то, что раньше религии и империи проходили за многие-многие годы и века, творцы современного рая проскочили чуть больше чем за семьдесят лет. Наверное, поэтому они сейчас такие и недовольные, мол, слишком мало было отпущено времени. Может быть и мало, но путь-то они прошли целиком и полностью.
А идолы ждут, когда забывчивое человечество наконец-то вспомнит. Молчат и ждут, загадочно смотря на проходящую вереницу лет и столетий. И смотря на эти грубо вырезанные из дерева фигуры и бесстрастные лица, в душу заползает какой-то древний беспричинный страх. Странные ассоциации, воспоминания. Может это память поколений. Кидаешь им какие-нибудь монетки, говорят, бумажки они меньше любят, особенно мелкие, и быстрее отходишь в сторону.
Ага. Вот и другая, молодая, религия. Действительно, что такое тысяча лет по сравнению с историей человечества. Эта одна из наиболее любимых витрин ночного смотрителя. Отсюда сурово смотрит сам Иван Семенович Шемановский, основатель музея. Церковное имя у него было Иринарх, а звание церковное было игумен, служил в Обдорской церкви. Видно не все ему нравится.
Иван Семенович не только начал собирать этот музей девяносто лет назад, перед этим он создал библиотеку, миссионерскую школу. Кроме этого активно занимался миссионерством на Ямале.
Он взирает на то, что осталось от того, первого музея или как его тогда называли — хранилища древностей, на двухстворчатый шкаф, которого касались его руки, ставили и брали книги. Его взор устремлялся через стекло в минуты раздумья, смотря на собранную мудрость человечества. Видать, он был завзятым книгочеем.  Сейчас этот шкаф и сам стал экспонатом.
Шкаф, потемневший шкаф, вон как гордо возвышается над всем залом. Шкаф двустворчатый с застекленными дверцами, — как написано о нем в отчете миссионерского братства во имя Святого Гурия. Какие книги хранил он в своих потемневших недрах? Как выжил в темное лихолетье безвластья, а потом войны со старым? Но выжил и даже сохранил свой гордый и безупречный вид дворянина. Рядом с ним покойно и хорошо, покидают тревожные мысли, которые зашевелились после молчаливых идолов. Шкаф тоже молчит, но как-то по-доброму, солидно. Вообще рядом со старыми книжными шкафами всегда чувствуешь себя уверенно, спокойно и уютно, это не новомодные выскочки из ДСП со стеклянной посудой. Они не дребезжат, может, иногда поскрипывают, но чуть-чуть, и тихо-тихо. Чтоб никому не мешать. Они не любят шума. В них сосредоточена мудрость человечества, а значит и спокойствие. Хорошо рядом с ним. Он настоящий.
Вообще свидетелей тех лет осталось очень мало. Создатель музея молчит, видно обо всем уже переговорено. Может он вспоминает Обдорск своей юности, ведь когда он сюда приехал, ему было всего двадцать три года, и прожил он здесь десять лет. Но за это время сделал столько, что иным градоначальникам и за всю жизнь не сделать. А может, вспоминает свою жизнь после Обдорска?
К сожалению дальнейшая его судьба плохо изучена, много противоречивых фактов, достоверно почти ничего не известно.
Это окно тоже настоящее. Сколько людей смотрело сквозь него. Его, можно сказать, спасли сотрудники музея, когда разбирали старый дом. Теперь оно благодарно светится здесь. За ним, как и положено настоящему, повидавшему годы и жизнь гостеприимному окну стол со скатертью, самовар, чашки. Они из разных домов, может, их семейства когда-то враждовали, а может и дружили. Но они из одного времени, это-то их и объединяет. У них разные судьбы, подчас причудливые, но теперь они собрались возле окна и смотрят в полусумрак зала, перемывая косточки всем собравшимся здесь. А что же делать за чашкой душистого свежезаваренного горячего чая. И на столь неуместно пришедшего человека они обращают мало внимания, сколько таких человеков прошло перед ними. И не упомнишь.
За окном открывается другой мир — мир старого Обдорска.
Это уже забытая эпоха, тех людей уж и нету, а кто и остался, тот доживает последние годки. И многое забыл. А может, не хочет вспоминать.
А интересно было бы прокатиться сейчас на этих санях по городу. Приехать на рынок и с них начать продавать шкуры, рыбу. Чем там еще торговали в прошлом веке.  А ведь всего несколько лет назад видом саней и не удивишь. Как много изменилось. Ведь и Обдорские ярмарки внесли немало в жизнь села, превратив захудалое отдаленное село, о котором говорили, что через семь верст от него дальше на север, начинается ад, в благоустроенное крепкое купеческое село. Не правы те, кто называет Обдорск медвежьим углом. Здесь тоже любили уют, блага цивилизации.
Мимо двух оставшихся витрин человек проходит не задерживаясь, лишь кинув беглый взгляд на стекло. Мало, слишком мало известно об основании этого поселения. Даже год основания точно никто не знает. Ну и что ж, что казаки его основали. Так они в Сибири везде первыми были. Такой уж это неугомонный народ был, авантюристы, одним словом. Кто от жены сбежал, а кто и от суда. Поэтому предпочитают здесь помалкивать, хранят свои тайны. Хотя народ был, наверное, беспокойный, неугомонный и азартный. Эвон в какие дали, да по бездорожью, без карт, пешком и практически без снаряжения добрались.
Благодарные потомки даже памятника им в городе не поставили, зато построили деревянную сторожевую башню. Говорят очень даже похожую, на те, первые. И быстро сделали из нее кафе. Правда, когда-то бытовала легенда о памятнике Ермаку. Действительно был памятник, но совсем другому человеку – губернатору Гасфорту. Из столь высоких чиновников он первым посетил село, справедливо разрешил все жалобы и споры. За это обдоряне ему поставили памятник, кстати, первое каменное сооружение в селе.
Тихо, неспешно одинокий гость идет к выходу, не зная еще, что его ждет впереди. Хотя это происходит каждую ночь, но таковы правила игры.
Ага, вон в углу притаились самые первые строители новой жизни. И пулеметик тупорылое дуло выставил. Здесь все люди уверенные, знающие чего от жизни и народа требовать. Громко кричат, внимания ни на что не обращают. Соседей своих они ух какой классовой ненавистью ненавидят. Поэтому-то с ними никто и не разговаривает. Сторонятся их. Уж столько лет прошло, а все никак успокоиться не могут. А ведь пора бы, ушло их время.
А пулемету все едино. Оценивающе присматривается к окружающим. Для него все люди на одно лицо: красные и белые, зеленые и синие, правые и виноватые. Вот кто ляжет с ним, да возьмется за ручки, отбросив все мысли о милосердии и любви к ближнему, да нажмет на гашетку, тот его и дург. Тут он и подтвердит кто прав, а кто и не очень. Все одинаково умирают. И кровь у всех одного цвета — красная, горячая.
Выходишь опять в светлый юбилейный зал, на секунду повисает мертвая тишина. Одни лишь лампы надоедливо-тихо гудят. Тихонько скрипнули половицы. Странно, днем они безмолвствуют.
Вот и зал, где кажется сам немного пыльный воздух, пропитан болью, разбитыми мечтами, несбывшимися надеждами, лютой ненавистью и наивной горячей верой в лучшее будущее.
Почему-то вспоминается незабвенная школа, первые обиды и разочарования. Когда, кажется, весь мир ополчился на тебя. Старшеклассники со своими жестокими шутками, учителя. И дрожащие побелевшие от обиды губы шепчут: “За что?” На глаза навертываются горячие слезы отчаяния и бессилия. “За что? Я же ничего плохого вам никогда делал”. И ты начинаешь замыкаться в себе, понимая, что по настоящему ты никому не нужен. Разве что родителям, но они тебя понять не силах.
Они уже забыли, как это бывает больно в детстве — первые обиды. Когда твоя вера в светлый и чистый добрый мир вокруг вдруг разлетелась  вдребезги. Когда твой мир — казавшийся таким светлым и чистым, добрым и надежным вдруг разлетается вдребезги, как зеркало Снежной Королевы, и в твоем сердце остается кусочек этого стекла, и становится холодно и пусто вокруг. И обидно. И вечный, больной как нерв вопрос: “За что? Почему я?”
Здесь два зала боли человеческой. Два зала несбывшихся надежд, подвига и ненависти.
Зал войны. Здесь всегда торжественно тихо. С пожелтевших фотокарточек смотрят лица. Разные они. А судьба у всех одна. Военная. На языке так и вертится один вопрос: “За что же они все погибли. Зачем нужны были все эти страдания.” Неужели только за то, что вожди не поделили кусок земли и власти, прикрываясь при этом высокими словами. И улыбаясь с трибун, отправляли людей на смерть. Но эти люди хоть во что-то верили. Они сражались за Родину. У них был враг. Страшный враг. Они его запомнили на всю жизнь. У потомков память оказалась короче. Вот и смотрят они на нас с пожелтевшей бумаги. На нас нынешних, и поражаются нам. Какое же бестолковое племя, оказывается, пришло к ним на смену. Бестолковое и злое.
Молчит граммофон, безмолвствует репродуктор, висят куски сетей. За стеклами тускло мерцают награды. Медали, ордена. Никогда уж им не позвякивать горделиво на груди, весело пуская солнечных зайчиков в глаза прохожих в ясные праздничные дни. Так и будут печально пылиться, и тускнеть за стеклом или в темных фондовых коробочках. И будут вспоминать тот бой, выцветшую гимнастерку, пропитанную потом и кровью, на которой остались дырочки от признательности Родины.
Пожелтевшие листочки бумаги. Как много они говорили людям их державшим. Письма помнят тепло рук людей. Помнят дым, запах развороченной земли. Помнят страх за ушедших на войну, ночные слезы за погибших.
Какая, оказывается, может быть, разная тишина. Если в зале войны она была чуть торжественная и печальная, то здесь напряженная. Человеческим страхом прошлых лет, кажется, пропитан сам воздух. Да и немудрено. Сколько народу полегло незнамо за что. Здесь собраны боль и страх, недоумение и безнадежная вера в чудо, рабский труд и отчаянные побеги и восстания. Злобный мороз, беспощадное комарье. Бездушный конвой. А над всем этим — план, социалистические обязательства. И еще раз план, план, план. Если не выполнишь — подохнешь с голоду. Даешь 151 %! Дадут повышенную пайку. А если, нет? Тебе на смену пригонят новые этапы. Страна у нас больша-а-а-я. Народу в ней много.
Это одна из великих социалистических строек. Печально знаменитая пятьсот первая железная дорога. Даже Солженицын в своем “Архипелаге ГУЛАГе” упомянул о ней, как о самой страшной в то время. И которой пугали заключенных, которым, кажется, уже и боятся-то, было нечего. Если постоянно бояться, то страх уходит. Или человек погибает, другого не дано.
Ух, откуда-то донесся тихий вкрадчивый шепот: ради высоких целей мы и не на то способны.
Что, мир человека при социализме разнообразен, а жизнь богата? А вот вся жизнь этих людей уместилась на кусочках желтоватого тонкого картона. Карточки, карточки. На них скупые строки: родился, национальность, семья и срок.
Странное все-таки существо — человек. Безвинно осужденные на огромные срока, безжалостно брошенные в адские условия жизни и строительства, они еще находили время и силы в себе устраивать концерты и спектакли.
Прочь, прочь отсюда! Не было этого, не было!  Разве может такое быть на самом деле. И в дурном сне не приснится. Чтоб так равнодушно, походя, отправить миллионы на каторгу. Правильно говорят, если убил одного — ты убийца, если миллионы — ты тиран и великий человек.
Доски ступенек насмешливо поскрипывают “Куда же ты так бежишь? Чего испугался? Все это в прошлом!”. Но ведь любая история раз начавшись, имеет продолжение. Для этого и надо помнить свое прошлое, что бы слово помнить, не превратилось в слово – поминки. А то ведь так может случиться, что и поминать будет некому.

На первом этаже Шемановский смотрит и кажется, взглядом говорит: “Это все наша история. Ее не переделаешь. А если забыть, то она, как правило, возвращается. А там, в общем-то, безвредно, это не те оголтелые строители нового общества. Это несчастные люди. Им просто не повезло.”
Да, черт возьми, что такое “повезло”. С чем его едят? Кто здесь повезет и куда. И если счастье человека и всей страны зависит от какого-то маньяка, то зачем все это. Зачем государство, которое должно нас защищать, направлять нас, а на самом деле смотрит на нас как на какое-то быдло. Оно что, создано для бесконечных и жестоких экспериментов над своими подданными. Кто здесь виноват? Извечный, любимый русский вопрос. И как обычно ответов так много, что их и нет.
Свежий морозный воздух улицы. В коридоре еще одно напоминание: большой котел из лагеря Поречье. Сигаретный дым струится вверх, успокаивает.
Перекур закончен. В темно-синюю ночь улетает оранжевый огонек окурка. Где-то скрипит снег под ногами поздних прохожих. Окна в домах гаснут. Наступает новая ночь. А может, это ранние пташки спешат на работу и утро где-то рядом с горизонтом. Все-таки любит шутить со временем волшебница ночь.
Пора возвращаться. Дверь предательски все же стукнула, предупреждая постоянных обитателей музея. Но они уже мало обращают внимания на ночного директора. Жизнь в самом разгаре. Ведь только ночью они и живут настоящей, своей жизнью. Они перестают быть экспонатами.
На кухне ободряюще бормочет телевизор — этакое небольшое окошко в большой бушующий современный мир. А в коридоре тихо-тихо. На него никто не обращает внимания. Подумаешь, сколько было всяких кризисов и катастроф за всю их жизнь. Ничего выжили. Обитатели понимают, что все когда-нибудь кончается, чтобы повториться. Весь опыт прожитых ими лет говорит об этом. Но зачем говорить об этом этим торопливым людям. У них ведь тоже есть опыт поколений, только они почему-то не спешат к нему прислушиваться, а если и находится такой человек, то сразу же окружающие начинают вопить, что он провидец, предсказатель будущего, и его предсказания яйца выеденного не стоят. И на всякий случай таких ясновидцев частенько убивали. Чтобы потом пожалеть.
“Врет он, — надрываются в истошных воплях несогласные маловеры, видящие только свои цели. — У нас же все будет по-другому, лучше. Мы не повторим прошлых ошибок”.
Вот только лучше почему-то редко удается, все как-то хуже и хуже. И с печальной настойчивостью человечество наступает на одни и те же грабли. Что бы с раздражением потирая лоб, воскликнуть: «Ну, кто бы мог подумать! Ведь все начиналось так хорошо!»
А ведь действительно, — тихо бормочет ночной директор, — все уже когда-то было. Стоит почитать книги. Ведь для этого человечество и изобрело письменность, что бы передать свой накопленный потом и кровью опыт бестолковым потомкам, но они почему-то предпочитают сами набивать шишки. А потом настырно поучать таких же бестолковых потомков.
Особенно удивляется в библиотеке “Свод законов Российской империи”. Почитайте меня, — говорит он, — умные люди все уже придумали и написали, бери и пользуйся.” Другие книги вторят ему. Святые писания с тихим шелестом повторяют заповеди, по которым нам велел жить Господь. Но кто же слушает. А развлекательная литература с хохотом тычет рекламу со своих пожелтевших страниц, которым уже около века. «Что,— ехидно вопрошают журналы и газеты, — опять что-то новенькое придумали. Полистай, полистай страницы, видишь, тоже шампунь, и тоже уникальный, спасающий от всех бед, кроме облысения».
Строги и горды тяжелые тома энциклопедий. “В нас собрана вся мудрость, все открытия человечества. И нас до сих пор читают, мы всем нужны. — Гордо выпячивают немного потрепавшиеся кожаные переплеты с тисненным выцветшим золотом буквами. Здесь они дворяне. Элита.
Другие научные книги, одежкой поплоше, не так выпячивают свою значимость. Они то знают, что знания в них просто бесценны, и еще не одно поколение пытливых исследователей будут вновь и вновь обращаться к ним, листать и удивляться, узнавая для себя что-то новое. “Ну, подумаешь, что обложка без золота и из картона, зато, как потерта, читали нас, и не раз читали. Ведь для того мы и существуем, чтобы знания предыдущих ученых, использовали последующие. А раз читают, значит много мудрого и умного, неизвестного есть на этих страницах. Читай, не жалей времени. Просвещайся, нам не жалко. Только поаккуратней с нами. Все таки мы бумажные”.
Иван Семенович понимал великую силу печатного слова. Потому и создал в тысяча восемьсот девяносто восьмом году библиотеку в Обдорске. Причем это была первая библиотека не только на Ямале, но и во всем Березовском крае. Первые книги были куплены на его средства.
Через несколько лет библиотеку передали Обдорскому миссионерскому Братству во имя святого Гурия основанному по инициативе Ивана Семеновича. Имущество библиотеки состояло из шестисот семидесяти семи названий книг в тысяча ста девяносто двух томах на сумму тысяча восемьсот тридцать три рубля. Десять библиотечных шкафов со стеклянными дверцами стоимостью в триста рублей, библиотечные каталоги, штемпеля и двести рублей неприкосновенного капитала принадлежащего библиотеке.
Обдорское общество встретило открытие библиотеки с сочувствием и на ее нужды стали поступать пожертвования как книгами, так и деньгами. Среди наиболее крупных были: Антоний епископ Тобольский и Сибирский, священник Карпов, купцы и простые обыватели Обдорска, Обдорское и Тобольское общества народной трезвости и, конечно, сам Шемановский не забывал свое детище.
Хотя библиотека называлась церковно - миссионерской, но основным в ней был  Северный отдел. Туда подбирались книги не только о Севере России, но и Березовском крае.
Шемановский писал в тысяча девятьсот седьмом году: «Лингвисты: венгерец Папай и финляндец Карьялайнен пять и более лет тому назад пользовались литературой нашей библиотеки и признали ее значительной. Литература о Севере продолжает пополняться путем покупки ценных изданий у антиквариев. Отдавая доминирующее значение отделу о Тобольском Севере, библиотека Братства заключает в себе и много других отделов. К числу хорошо поставленных должны быть отнесены: святоотеческий отдел, богословский, миссионерский и отдел книг религиозно - нравственного содержания. Затем следуют отделы русской и иностранной литературы, отделы периодических духовных и светских изданий и разные другие. В библиотеку приобретена святая Библия крупной гражданской печати с картинками знаменитого художника Доре, выписаны были брошюры противоалкогольного содержания для бесплатной раздачи.
Библиотека при наличии богатых материалов об Обдорских инородцах, вводит читателей в новый для них мир жизни северных номадов, обрисовывает душевные запросы их, простые, но цельные, раскрывает всё их святое, отеческое, научает благожеланию инородцам, призывает их к помощи им, попечению о них, располагает к защите их, к любви к ним».
Как это часто бывает, когда благие начинания держаться только на одном человеке. Уходит человек, пропадает дело. Двадцать третьего октября тысяча девятьсот десятого года вышел Приказ Святейшего Правительственного Синода о перемещении игумена Иринарха на должность Тверского Епархиального Миссионера - проповедника. А может и хорошо, что он уехал и не видел дальнейшего продолжения своего дела. Многочисленные смутные годы двадцатого столетия разметали все собранное с таким  трудом и любовью.
Библиотека и музей с самого основания существовали вместе, дополняя и духовно обогащая друг друга. Они неразрывно жили друг с другом. Вместе встречали тяготы переездов, безвозвратно теряя, пока не нашли свой последний приют в этом здании.
Обитатели музея смотрят на нас и поди удивляются: чего мы так куда-то спешим, торопимся, что-то пытаемся доказать себе и людям, ругаемся, плачем, а от этого-то и ошибаемся. Зачем изобретать велосипед, если он уже изобретен и сделан. Зачем с завидной настойчивостью повторять ошибки. Потом находить выход и после этого с гордостью заявлять, какие мы мудрые. Вещи уже давным-давно поняли, что человеческая цивилизация не успокоится, пока не ускорится до такой степени, что не уничтожит самую себя. Им так и хочется сказать: посмотрите на местных, на тундровиков. Много-много веков живут в тундре, где казалось бы, и выжить-то невозможно, а ведь живут, не жалуются. Настолько слились с природой, что сразу и не поймешь, кто кого подчинил, и подчинил ли?  То ли люди пасут оленей, то ли просто кочуют за стадами. А торопыги из городов кричат: мы вам поможем, вы так жить не должны. И помогают, забыв старую поговорку: в чужой монастырь со своим уставом не суйся. Решая одну проблему, что бы тут же нагромоздить две-три новых. А потом с жаром и пылом начать их решать.
Действительно, переступая порог этого зала, окунаешься в совершенно другой мир. “Мир северных номадов, — как писал о них Иван Семенович Шемановский.”
Ого, — пробормотал человек, — скоро уже утро. Как быстро время пронеслось. Надо хоть чайку попить. — Это древняя, как и сама ночная охрана, традиция сторожей. — Пузцо погреть, расслабиться.
«А ведь действительно, — лениво бродили мысли в голове, — сторож одна из древнейших профессий. Да и получше, чем, например, проститутка или же скажем, убийца. И они будут нужны всегда. Пока живо человечество». Зависть — вот одно из основополагающих черт характера  человека. Сказано же в библии— не завидуй, не возжелай и так далее. А что получилось. Каин позавидовал своему братишке Авелю, и треснул его по башке, да так, что из него дух вон. А все почему, тот был землевладельцем, а землю украсть не так-то просто. Была бы это вещь поменьше, может, все обернулось бы по-другому. Да, это уж точно, во все времена находились людишки, которые считали, что все, что принадлежит не им, это оскорбление их лучших чувств. И надо быстренько восполнить этот пробел, будь это государство или друг-сосед.
Последние, предутренние часы всегда тянутся медленно-медленно. И тихо. Шепот и скрип от населяющей публики стихает. Все уже угомонились и, успокоившись, засыпают.
На улице предутренняя настороженность. Как будто никто не верит, что и эта ночь заканчивается. Этакое временное безвластье. Силы ночи неохотно убираются в свои темные таинственные покои, где будут ждать следующего поворота колеса времени. А силы дня, неохотно потягиваются со сна, готовясь к новому дню. Что твориться сейчас в небесном эфире? То никому неведомо. А колесо времени плетет узор истории как ему угодно, и никто не сможет изменить его ход.
По коридору проносится уверенный стук. Стук в дверь. Все мгновенно смолкает. Последнее, что слышится: “Помни, молчи”.
Доброе утро. Привет. Как прошло дежурство? Спокойно? — приветствуют дневные хозяева музея.
Все, ночь кончилась. Пора идти домой.
Остались последние, считанные мгновения, когда он из ночного директора, всемогущего повелителя, мудрого наблюдателя превратится в обычного человека, прохожего, каких тысячи и тысячи заспешат ранним утром на работу. Свежий утренний воздух омыл лицо и уставшие от искусственного света глаза. Все, ночь позади. Все кончилось. Его же ждет тихий, успокоительный сон. И что ему будет сниться. Он улыбается и качает головой. Он никогда не отвечает на этот вопрос. Зачем. Он свято хранит тайну. Колесо времени чуть повернется, и он снова будет смотреть на оживающую жизнь как бы мертвых предметов.
Мне он рассказал эту историю просто так. Посмеиваясь, и как бы сам не веря, в то, что такое может быть на самом деле. Ему скоро надо было уходить к ним, туда. Мы сидели на кухне, и пили чай, курили, стряхивая пепел в уже полную пепельницу. А за окном спешили люди, ехали машины, не горели фонари, синело небо, все как обычно. День, обыкновенный, обычный день. Каких было много, и будет еще много-много.
“Чудак, — подумалось мне, — ночью иногда и не такое привидится”. Он не доказывал, не горячился, просто спокойно смотрел на меня, отлично понимая, что я ему не верю. “А ведь я, поэтому и рассказал тебе. Ведь ты все равно не поверишь. И никто не поверит. Я сам долго не видел и не верил, что творится вокруг меня”.
А не так давно я сходил днем в музей. И, конечно же, ничего не произошло. Обыкновенные витрины, стекла, экспонаты, люди ходят. Немножко пыльный воздух, искусственный прозрачный свет, стены, темные портьеры. И пол скрипит, как и все обычные полы. Все как обычно. И ничего таинственного, загадочного. Обыкновенная пыльная, застывшая история в предметах.
Хотя… Что это? Нет, нет — это мне показалось. Наслушался всякого. Просто для экскурсантов тихонько, в четверть силы, ударили в колокол. И его полный нерастраченной силы голос стало слышно во всех уголках музея. Он властно проник через стены, затопил сам воздух, наполнил душу чем-то странно знакомым, но давно забытым, и от того тревожным, волнующим.
А ночью мне приснился странный сон.

Всеволод ЛИПАТОВ
1999 г.