ЛЮК

            
              Жизненный абсурд на пятерых.

Для того чтобы упасть в открытый люк, ума много не надо. Достаточно просто идти по застывшему льду, поскользнуться, споткнуться о выбоину перед дырой – и лететь в пустое про-странство, поминая по пути недобрым словом ремонтников, забывших поставить ограду… или посыпать песочком опасное место… или хотя бы водрузить крышку на место…
Помянуть, правда, я никого не успела. Приземление оказа-лось быстрым, болезненным и на редкость удачным. Подняв-шись с ноющих четверенек и по мере возможности отряхнув-шись, с некоторым недоверием я себя ощупала, пытаясь опре-делить, какая из частей тела сломана навсегда, а какая ещё подлежит восстановлению. Странно, но целым оказалось всё – вплоть до пачки сигарет, выпавшей из кармана на кончик моего сапога. Пачка не потерялась, не успела загрязниться или намокнуть, что непременно должно было произойти по за-кону жанра… Чудеса, да и только! Впрочем, после извлечения из недр одежды коробка со спичками оказалось, что закон жанра просто-напросто переместился на него. Спичек в ко-робке было две, одна из них тут же выскользнула и исчезла в кромешной тьме.
Оставалось одно: мрачно закурить и начать осмысливать си-туацию. Ничего хорошего на ум не приходило. В люке было темно, тепло, под ногами хлюпала вонючая вода, а о связи с внешним миром  напоминал лишь кусочек быстро темнеющего неба, ограниченного окружностью колодца.
Радовать в моём положении могло только то, что до встречи с дном я никуда особо не торопилась. Вот если бы через па-ру минут отлетал, скажем, мой самолёт, было бы не в пример обиднее. А так у меня есть редкая в наш суматошный век возможность постоять наедине со своими мыслями и стреми-тельно тающим столбиком сигареты… пока упавшего в люк че-ловека  не обнаружат отлучившиеся на ужин ремонтники…  или они ушли до завтра?
Перспектива заночевать в дурно пахнущем месте, да ещё и стоя, не порадовала. До такой степени не порадовала, что для ускорения процесса обнаружения пришлось даже  крикнуть «спасите», переборов природное смущение перед выступления-ми на публику.
Крик послушно слетал наверх и вернулся, никем не услышан-ный. Операцию по спасению нужно было срочно брать в свои руки.
Для начала я решила поискать скобы. Кто знает, из каких глубин выплыло вдруг воспоминание о том, что в каждом ко-лодце, в каждом люке на стене есть скобы.
 В моём их не было точно. Мокрая и склизкая стена напоми-нала панцирь краба, вытащенного из воды, и пробуждала жгу-чее желание вымыть руки. К сожалению, вонючая жижа на бе-тонном полу для этой цели не подходила.
Стукнув для верности по стене кулаком и безрезультатно крикнув пару раз «помогите»,  я села на корточки, обхвати-ла голову руками и задумалась накрепко.
Из медитативного состояния меня вывел странный шум. Стре-мительно накрывая небо, сверху летело что-то. Приземлилось оно от души – подняв фонтан мутных брызг и издав сдавлен-ный вопль. Несколько следующих секунд фигура кулём проле-жала молча, после чего попыталась подняться в рост, приоб-ретая смутные очертания грузного мужчины с большим живо-том.
- Вы тоже упали? – глупо поинтересовалась я.
- Ага… - толстяк, судя по звуку, отряхивал штаны.
- Хорошо, что без травм, - пояснил он. – Страсть как не люблю. А вообще, ситуация интересная. Падение, те-мень, низ… Некоторое подобие ада, знаете ли. Даёт возможность представить… - после этого он ненадолго ушёл в себя.
«Философ  и флегматик», - решила я. А ещё поняла, что в деле под названием «как бы выбраться отсюда» он мне не по-мощник.
- Я, знаете ли, фаталист, - голос Философа неожиданно вынырнул откуда-то сбоку. – Убеждён, что будущее предначертано и нам не принадлежит. Чему быть, того не миновать, одним словом. Следовательно, надо рас-слабиться, отдаться на волю судьбе и плыть по течению волн, наслаждаясь жизнью.
Я подумала, что в нашем с Философом положении наслаж-даться довольно сложно, но вслух рассказала ему про по-терянное время и самолёт.
- Вот видите! – обрадовался он. – А если, предположим…
Но предположить мы ничего не успели. С криком «мама» в люк залетела ещё одна жертва Судьбы. При падении она больно задела меня краем сумочки, а обильный запах ду-хов, исходящий от неё, перебил на какое-то время все остальные ароматы.
- Я, кажется, ключицу сломала, - неизвестно кому пожа-ловалась упавшая Дама. Она сидела на полу и ощупывала правую ногу – видимо, с закрытыми глазами. Потом от-крыла…
- Да не кричите вы так! – добродушно посоветовал Фило-соф. – Мы не бандиты и не приведения. Просто такие же, как и вы, отмеченные на данном этапе пути…
- Отмеченные попаданием в люк? – мрачновато поинтересо-валась я. – За какие такие грехи?
Философ многозначительно промолчал.
- Вы не понимаете! – с выражением произнесла вдруг Да-ма, картинно заламывая руки. - Я шла… Иду на встречу.  Меня там очень ждут. То есть это я… Я с таким трудом договорилась… 
- Вы волнуетесь так, будто от нас что – то зависит, - усмехнулся Философ.
- Понимаете, если я не приду, всё будет кончено. – всхлипнула Дама. - Мой… Человек, с которым я в по-следнее время встречалась, он… меня моложе. Намного. – Дама говорила всё отрывистее, разобрать можно было только отдельные слова. – На улице… Случайно… Я была с детьми… Очень на меня похожи, ошибиться невозможно… - Дама изящно высморкалась. -  Трудно чувствовать се-бя на тридцать лет с двадцатилетними дочерями…
- А разве возраст и настоящая любовь имеют что – то об-щее? – искренне удивилась я. – Если вы действительно ему нужны, он останется с вами – тридцати – или соро-калетней. Если нет – я усмехнулась, передразнивая Фи-лософа, - благодарите судьбу, своевременно открывшую вам глаза…
- Вот сразу по разговору чувствуется молоденькая, - громко вздохнула дама. – Сколько тебе лет, девочка? Двадцать? Ну да, правильно.  Настоящая любовь хороша только для двадцатилетних. А в моем возрасте нужно думать уже не о том, как влюбить мужчину, а о том, как его удержать. Любым способом, ясно? С этим все кончено: мне перед ним уже не оправдаться. Можно было спрятать паспорт, замаскировать морщины… А детей не спрячешь и не скроешь. Надо же! – усмехнулась она. – Своим присутствием они словно мстят за ошибки молодо-сти…
- По – вашему, дети – это ошибка? – тихо спросил Фило-соф.
 «Она говорит слишком… театрально, - подумала я. И вообще, не может быть такого, чтобы перед чужими людьми мать отре-калась от собственных дочерей. Ради чего? Ради человека, живущего с паспортом, а не с женщиной?»
Можно было сказать все это и вслух. Но я не осмелилась. Только, откашлявшись, осведомилась о спичках.
-Не выношу табачного дыма! – высокомерно заметила Дама. – И вообще: такая молодая еще… Лучше бы о будущих детях за-думалась, чем курить в таком возрасте!
-Ой, ой, ой! – оживился Философ. – От кого это мы слышим! От женщины, променявшей двух своих девочек на одного чужо-го мальчика! Кстати, уважаемая, вы уверены, что ваши доче-ри не курят? Они, насколько я понял, живут не с вами?
Судя по голосу, Дама смутилась.
-Ну, не со мной… Их мама воспитывает… Да что вы тут на до-черей мне наговариваете! – вдруг рассердилась она. - Виде-ли бы их сначала, потом говорили! – С каждым словом Дама чеканила слова все сильнее. – Они! У меня! Как куклы! Го-лубоглазенькие! На одежде – ни складочки! Старшая – на ис-торическом факультете, между прочим! Младшая! В педагоги-ческом! Учительницей будет! По вечерам – в голосе появи-лись торжествующие нотки, - дома сидят! Учат! С мальчика-ми! Не встре-ча-ют-ся! Умнички… - неожиданно умиротворенно закончила Дама.
- Ой ли? – не унимался Философ. – Даже не встречаются! Вам-то откуда знать? Со свечкой вы, что ли, по вече-рам около них стоите? Наверняка со своим… жигалой время проводите – обличительно и нескладно выпалил он.
- Жиголо не склоняется - машинально поправила я.
- А я таких слов не знаю! – взъерошился Философ. – Меня в университете и аспирантуре не этому обучали! Я во-обще с такими не общался никогда и не собираюсь! Это вы, молодые, готовы все на свете понять и даже якобы логически обусловить. А мне, простите, этого не дано! Я еще в советское время был воспитан! У нас тогда все прилично было! И отношения были – при-лич-ны-е! Без этих всяких… Так что для меня, уж извините,  гомосек-суалист – это го-мо-сек-су-а-лист, если не сказать хуже, а проститутка – это про-сти-тут-ка, а жиголо – это жи-га-ло. Безо всяких склонений! Смысл от этих склонений не изменяется!
- …волит, - закончила какую-то фразу и Дама, бормотав-шая себе под нос на протяжении всего Философского мо-нолога.
-Что-что? – учтиво осведомилась я.
- Ой! – Дама вздрогнула и аж подскочила. – Я говорю, - успокоившись, она тут же вернулась в прежнее отрешенное состояние, - Я говорю, там у бабушки дисциплина желез-ная. Не побалуешь… Со мною в свое время промахнулась (на этих словах Философ весьма невоспитанно поддакнул), - теперь на девочках отыгрывается.
Мы помолчали. Дама явно собиралась с мыслями. 
- И вообще, - раскатисто – возмущенно, как в очереди на рынке, протянула она. – Что это вы на меня накину-лись? Нашли время! Нашли место!
- Да потому! – загремел толстяк, потрясая, судя по си-луэту, кулаком в пространстве, совершенно для оратор-ских выступлений не предназначенном. – Потому что из-за вас я в свое время и не женился! Из-за таких, как вы… - тут же поправился он, сердцем почуяв неладное в обмершем от восторга и удивления перед такой «бра-зильской» развязкой нашем с Дамой дыхании. – Во-от где у меня такие мадамы! – тень руки резко дернулась к горлу. – Подумать только: простые, как мы, совет-ские… или какие мы там… интеллигенты вас не устраива-ют! Вам либо денежного подавай, либо молодого! Чтобы было чем перед подругами хвастать! У меня, мол, лю-бовничек появился – краса-а-авчик! Или: бога-атый! Тьфу! – смачный плевок полетел на и без того нечистый пол.
- Я вашу породу прекрасно знаю! – продолжал гудеть Фи-лософ. – Вот не вижу Вас, о описать могу! Волосы светло-крашеные, так? Так, я спрашиваю? – рявкнул он.
- Та-ак… - выдохнула Дама, опираясь на склизкую стенку.
- Ага! – возбужденно подскочил на месте монстр филосо-фии, исполняя ногами какое-то сложное, судя по звукам потревоженной воды, па. – Глаза – голубые, на эти… незабудки похожи? Не отвечайте! Сам буду говорить. Фигурка, конечно, точеная, талия в рюмочку, руками можно обхватить, а грудь – ну да! У матери двух-то детей! – грудь самая настоящая, женская, широкая и просторная, если не успели испортить, конечно, под-тяжками всякими, хирургией этой пластической новомод-ной! И знаете, что? – неожиданно миролюбиво закончил он.
- Что? – светски пролепетала Дама, явно готовясь к оче-редному обмороку.
- Ведь все ваши достоинства могли быть оценены действи-тельно стоящим человеком, - скорбно подытожил Фило-соф. – Не проходимцем каким-нибудь, которому в женщи-не одного только нужно – красоты её или денег, а мыс-лящим гражданином Советского… России, готовым принять в свою ячейку общества скромную вдову с двумя очаро-вательными дочками…
На «скромной вдове» я, кажется, хмыкнула. Разумеется, ис-ключительно из инстинктивных побуждений. А больше мы ниче-го сказать не успели. Потому что порывом ветра занесло не-сколько снежинок, вместе с которыми в наш люк спустился Музыкант.
Он не упал, а именно спустился. Тонко и жалобно подала го-лос скрипка в его руке, а сам он, чуть ли не поклонившись – или мне это показалось в неверном, изменчивом свете ве-чернего неба? – произнес:
- Добрый вечер.
И представился. А в конце добавил: музыкант.
- А вас как зовут? – отрывисто поинтересовался вдруг Философ у Дамы.
- Эмма… - выдохнула она. Без всякого жеманства.
- А вы знаете, Эмма, - элегически протянул толстяк, - ведь я не женился не потому, что не мог, или не хо-тел… Да вы не бойтесь, вас я уже обвинять не стану. Просто… Так сложилось. Не удалось встретить женщину, которая разделила бы все жизненные интересы заурядно-го, кхм, да… философа. Поверите ли, ни одна из тех ангелоподобных созданий, что встречались на моем пу-ти, даже слыхом не слыхивала о таких всемирно извест-ных величинах, как Фома Аквинский, или, скажем, Бер-дяев…
- Что вы говорите? – искренне изумилась Дама. По-моему, это была реакция на Аквинского.
- А вы считаете, что любовь и обоюдные интересы – не-пременно одно и то же? – подал голос и Музыкант.
- Естественно! – фыркнул Философ. – А как по-вашему?
- По-моему – нет, - спокойно парировал Музыкант. – Жене убийцы, к примеру, не обязательно быть убийцей для того, чтобы любить своего мужа. 
- Демагогия! – отмахнулся ученый. – И вообще: ты, маль-чишка, учить меня будешь? Думаешь, освоил скрипку – и всё, пуп земли? Пиликальщик!
- Да не скрипач я, - грустно произнес Музыкант. Слова он именно произносил: не выплевывал, как Философ, и не ронял, как Дама. И даже не просто, как я, излагал… - Моя специальность – фортепиано. Впрочем, понемногу могу играть почти на всех инструментах. Пару аккордов на гитаре, пару – на балалайке.
- А скрипка? – вступила я.
- Другу несу. Нёс… - поправился он. – Ему дочку при-шлось в больницу везти, а вечером – концерт. Домой бы он забежать не успел. Я и выручил. На его и свою го-лову. Торопился, боялся опоздать. Теперь концерт бу-дет сорван. Обидно. Обидно…
Интересно, что хуже, подумала я, - опоздать на самолет, или на концерт, в котором сам же и участвуешь? Хуже, на-верное, все-таки на концерт. Потому что в первом случае подводишь только себя, а во втором – других. Тут же пред-ставился зал, в котором должны были выступать этим вечером Музыкант со своим Другом. Зрители сидят на потертых плюше-вых креслах, переговариваясь вполголоса. Дама в рубинах обмахивается программкой: какая духота! И капризничает мо-лодая жена известного политика, светского льва и меломана: ну почему уже не начинают?
… А за кулисами, подергивая роскошную львиную гриву, ме-чется в отчаянии на редкость субтильный дирижер. Смотрит на часы, вздыхает, и снова начинает свой бесполезный сует-ный бег… 
-Надо как-то выбираться отсюда! – с несвойственной себе решительностью заявила я в голос, отгоняя непрошеное виде-ние и испытывая острую жалость к субтильному дирижеру.
Не сговариваясь, мы посмотрели наверх. И – замерли.
…Шел снег. На улице давно стемнело, и в желтом свете фона-ря миллиарды снежинок исполняли какой-то необычайно слож-носочиненный танец, повинуясь не только порывам ветра, ме-нявшегося, вопреки всем законам, ежеминутно, но и, каза-лось, самому ритму мигания этой уличной «лампы». После влажной темноты мягкий свет ласкал глаза. И было тихо-тихо…
- А вы на скрипке… совсем не умеете? – умоляюще прошеп-тала я.
- Так… чуть-чуть, - смутился Музыкант. Но заставлять себя упрашивать не стал. Вскинул послушный инструмент на плечо и осторожно, будто пробуя, прикоснулся смыч-ком к струнам.
Легкая и простая мелодия сразу полетела наверх, к свету и снегу: там она танцевала, как самая изящная в мире балери-на, а когда устала, то просто легла на волны тепла, идуще-го от фонаря, и поплыла по ним…
- Надо же! – растроганно сообщил Философ. – Всю свою жизнь, и в Советском Союзе, и в России, я изучал, и студентам своим говорил, что на вершине пирамиды Пла-тона, пирамиды ценностей земных – благо человека. А на себе это благо почувствовал только сейчас. Не го-товясь. Не ожидая. И, тем не менее, мне – бла-гост-но.
Последнее слово он не проговорил, а пропел – в такт музыке и снегу.
Но ведь мы все стоим на полу в люке, темном и вонючем, - хотела возразить я. И – промолчала. Потому что это был со-всем не аргумент… И с точки зрения философии, и вообще – с любой точки зрения. Конечно, какой-то молодой человек так и не дождался свою Даму, мы с Философом безнадежно опозда-ли к своим одиноким ужинам на своих одиноких кухнях, а по вине Музыканта оказался сорван концерт… Зато мы, четверо совершенно чужих друг другу людей, смотрим из люка на звезды под удивительно нежную скрипичную импровизацию. А может быть, это Шопен.   

- А почему жена вашего друга не поехала с дочкой? – осто-рожно поинтересовалась Дама после последнего – легкого и летучего – аккорда. В её словах был определенный резон: как правило, маленьких девочек водит к врачу мама, особенно ес-ли у папы на вечер назначен концерт. Между прочим, если бы эта женщина, жена Друга, занималась своими прямыми обязан-ностями, Музыканту не пришлось бы нести через весь город скрипку, и падать в люк – тоже. И дамы, сидящие в потертых креслах, как раз сейчас изящно аплодировали бы двум замеча-тельным концертантам – пианисту и скрипачу. А маленький субтильный дирижер с отросшей гривой, повернувшись к залу, галантно кланялся, глядя вокруг влюбленными глазами…
- У него нет жены. Умерла. – просто сказал Музыкант. И опустил скрипку. - Пару лет назад она утонула на море. Они тогда ездили отдыхать всей семьей.
Моё воображение тут же нарисовало картину: трое на песчаном берегу, усеянном горячими телами, как галькой. Жена Друга смеется, встает с лежака, оправляя купальник, и бежит к во-де. А потом, какое-то время спустя, море выдает мёртвое, мокрое тело с налипшими на него водорослями взамен веселой женщины в ярком купальнике. Толпа любопытных скучивается вокруг лежака, на который её кладут. Друг пытается отогнать их руками. Заразившись всеобщим ужасом, плачет девочка…
- После этого он просто сошел с ума, - продолжал тем временем Музыкант. – Работает, работает, работает… С утра до ночи, как одержимый. Репетиции, концерты, ча-стные уроки… А девочка всё это время дома сидит. При-вязанная.
- Как – привязанная? – изумился Философ.
- Марлей, к кровати. Не намертво, конечно. Рядом горшок, тарелки с едой. Только чтобы до розетки или газа дотя-нуться не могла. Или в окно выпасть.
- Кошмар какой! – возмутилась Дама. – Да его судить на-до! Я, конечно, тоже не идеал, но чтобы так…
- Ребенка он, по-моему, вообще пока с собой не соотно-сит, - пояснил наш скрипач. – Жива - здорова – и лад-но. К музыке у него отношение гораздо более трепетное.
 Она ему теперь и жена, и любовница, и муза… Что теперь будет – не представляю! – спохватился Музыкант. – Он же ни одной репетиции не пропускал, а тут – концерт. И всё – по моей вине. Что будет…
- А ничего не будет, - рассудительно заметил Философ. – Даже наоборот: хорошо, что так получилось. Друг твой пой-мет, что пропустить концерт – это не смертельно. Может, дочери больше времени начнет уделять. Вот видите! – не-ожиданно возликовал он. – Верна! Верна - таки моя теория!
- Какая теория? – кокетливо поинтересовалась Дама. Испуг перед погруженным в Аквинского толстяком у неё явно прошел.
- Теория взаимосвязанностей, - взволнованно пояснил Фи-лософ. – Это, конечно, рабочее название. Вы посмотри-те, практика-то, практика доказывает! Не упади мы в этот треклятый люк, ничегошеньки ведь бы и не было!
Ученый говорил путано, но возражений ему не последовало. Ведь правда – жили бы мы как жили, не задумываясь о красоте летящего снега и не зная, как сочетаются фонарный свет и звуки скрипки. Друг Музыканта, продолжавший ходить на все репетиции, концерты и частные уроки, так и не понял бы, что вечер, проведенный без музыки, гораздо предпочтительнее ве-чера, проведенного без дочери. Да и Дама не пересмотрела бы свои взгляды на материнство, продолжая растрачивать любовь и заботу на того, кто вовсе этого не достоин. И Философ не получил бы столь явного подтверждения одних своих теорий, и столь же явного опровержения – других. А я… Я не познакоми-лась с такими забавными, и, чего тут скрывать, замечатель-ными людьми. С Философом, Дамой. И Музыкантом. И Музыкан-том…
… И именно в эту минуту Тот, по чьей милости мы здесь ока-зались (я не имею в виду ремонтников), видно, решил, что все мы получили урок в нашем сегодняшнем заточении. И от-правил к нам в люк Мальчишку.
Он шлепнулся в самую середину, умудрившись при этом никого не задеть, и в честь приземления пробормотал сквозь зубы какое-то чУдное ругательство. Надо сказать, что брызги от лужи особой грязи ему не добавили. Даже в темноте было за-метно, с каким вдохновением вымазан и обтрепан этот мелкий посланник Судьбы. Извозюкиваться до такой крайней степени способны лишь некоторые мальчишки: глядя на них, начинаешь подозревать, что люк – далеко не самое злачное место, где они успели побывать за день.
Оглядев наше живописное сборище, Мальчишка не высказал ни удивления, ни восторга. Я осторожно задала свой вопрос о спичках. Презрительно цыкнув слюной (она звонко отпрыгнула от стены), он извлек из кармана брюк коробок. Музыкант мяг-ко вынул его из мальчишкиных рук и поднес огонек к моему лицу. Философ при этом абсолютно неуместно хрюкнул.
А Мальчишка всё копался в карманах. Пару раз выудил из них что-то непонятное, бормотнув при этом: «Не то!». Наконец, он достал маленький фонарик, и безжалостный свет ослепил воздух. Нехотя, словно ленясь, электрический лучик прошелся по нашим лицам. Я увидела, что лоб у Философа – в крупных морщинах, что возраст Дамы трудноопределим из-за количества косметики, довольно вульгарно наложенной на лицо,
и что у Музыканта – голубые глаза. Музыкант, видно, тоже что-то такое во мне увидел, потому что вытер стремительно руку о куртку и пригладил всей пятерней не зачесанный ви-хор.
А фонарик тем временем продолжал свое путешествие. Он «по-смотрел» на пол, затем начал обходить стены… И вдруг мы увидели, что пространство в люке – не замкнутое, и один из полукругов стены переходит плавно в тоннель с уходящей во мрак перспективой. Кто знает: быть может, все люки устроены так. А может, наш оказался особенным. Во всяком случае, удержаться от возгласа изумления мы не смогли.
Мальчишка, уже шагнувший в проем, в ответ на нашу реакцию только мотнул сам себе головой: «Мол, что еще можно от них ожидать?»
- Пошли, что ли? – нетерпеливо предложил он. Определен-но, там, наверху, его ожидали куда более интересные дела, чем возня здесь с нами.
…Луч света выхватил кусок темноты. Философ предложил Даме руку. Музыкант одинаково крепко и нежно держал и меня, и скрипку. Согнувшись в три погибели, чавкая под ногами во-дой, мы шли неизвестно куда неизвестно за кем. В люке оста-вались несколько окурков, ненужные спички, да растаявшая в теплом воздухе мелодия снега…