Встреча

Встреча
Пьеса в одном явлении

                Истина заключается в том, что истины                нет. Это не освобождает
от ответственности, но ровно наоборот…

Иосиф Бродский

Действующие лица:

С а л ь в а д о р   Д а л и, художник
Ф р и д р и х   Н и ц ш е, философ
Д э в и д   Л и н ч, кинорежиссер
С о т р у д н и к и   м у з е я
З р и т е л и

Место действия:

Пинакотека современного искусства в Мюнхене (Германия), зал с картиной   С а л ь в а д о р а   Д а л и   «Загадка желания» (Ma m;re, ma m;re, ma m;re)

Действие происходит после закрытия музея. Во всем музее погашен свет, только картина   Д а л и   освещена. Слева от картины, у боковой стены, стоит компьютер с перелистывающимися в режиме Power Point тезисами трактата   Ф р и д р и х а   Н и ц ш е   «Человеческое, слишком человеческое» (1 тезис = 1 минута). Напротив компьютера расположен телевизор, демонстрирующий фильм   Д э в и д а    Л и н ч а   «Синий бархат» (громкость не более 3 делений). Звучит фонограмма Emіnem «The Way I am». З р и т е л и   входят в зал с двух сторон в сопровождении   с о т р у д н и к о в   м у з е я    с включенными карманными фонарями и беспорядочно перемещаются по залу во время спектакля. З р и т е л и  вольны шепотом разговаривать между собой и останавливаться у любых объектов либо субъектов, кроме компьютера, картины и телевизора, на которые они могут бросать лишь случайные взгляды. С о т р у д н и к а м   м у з е я   также разрешается хаотично перемещаться по залу во время спектакля и периодически освещать своими карманными фонарями любых субъектов и любые объекты, не нанося вреда полотнам живописцев. На скамье в центре зала сидят лицом к картине –  слева направо  -   Н и ц ш е, Д а л и, Л и н ч.   О н и   начинают.

Д а л и (презрительно): Дали всегда алкал славы и восхищения! И видит Бог, он достиг
и  того, и  другого. При  жизни  и  при  смерти!    Но  Дали  всегда  мучался  и  продолжает
мучаться оттого,  что славит его и восхищается им безмозглая толпа, которая никогда его
не поймет и даже не стремится понять, ибо восхищение непознанным, точнее, даже невозможностью и нежеланием знания является безусловным предназначением этих ничтожных тварей, спешащих в броуновском движении мимо шедевра великого Дали. И с каждым днем толпа становится все тупее и бездарнее, что приводит Дали к единственно правильному выводу – апокалипсису как можно скорее, о котором я прошу Бога каждое мгновение, свободное от творчества. (Окидывает взглядом   з р и т е л е й) Теперь толпа наела сытое менеджерское брюхо, слушает рэп, сатанинский рок или отъявленную попсу, импотентно ездит совокупляться в Таиланд и на Майорку, а в промежутках между так называемой деятельностью, извращенными развлечениями, обжирательством во всех смыслах этого слова и вытекающими из него дефекациями в самых безобразных формах, ни к чему не обязывающими сношениями и эякуляциями толпа идет увидеть творение далианского гения, чтобы во всех деталях рассмотреть его, восхититься, но не понять.

Н и ц ш е (скептически): Твоя ошибка, Сальвадор, состоит в алчности внимания и восхищения толпы. Если тебе нравится выставлять свои творения напоказ и испытывать удовлетворение от восхищения ими, ты сам становишься частью этой толпы. Не преклоняйся перед ней и тогда будешь иметь право судить ее! Прожигая жизнь в объективах фотокамер, вернисажах и презентациях, получая за это любимые тобой доллары, ни в чем себе не отказывая, не терпя лишений, создавая свои произведения на такой же сытый и, по сути дела, менеджерский желудок и одновременно утверждая, что ты ненавидишь зажравшуюся толпу, ты судишь не только ее, но и себя самого. (Наставительно) Для меня популярность в толпе в худшем смысле слова и извращенное использование моих мыслей всякими подонками вроде Гитлера – безусловное наказание. Истина мне открылась сама по себе, и приблизился я к идеалу сверхчеловека без участия толпы, в отличие от тебя, пошедшего у нее на поводу и продавшего ей свой гений, после чего ты перестал быть гением в чистом виде. (После короткой паузы) Взывать же к апокалипсису с твоей стороны и вовсе бессмысленно: и ты, и я прекрасно знаем, что бога больше нет, что он давно умер, только разница между тобой и мной заключается в том, что я эту истину понял еще до смерти, а ты – после кончины. Просто каждый волен жить в придуманном им мире, чтобы быть в нем хозяином и воплотить в нем извечную мечту о власти. Вот ты и придумал себе бога даже после смерти, хотя ты не хуже моего знаешь, что твой Бог – воплощение слишком впечатлительного и обостренного воображения, которого у тебя в достатке.

Л и н ч (беззаботно-примирительно): Подождите-подождите, друзья! Толпа, как вы ее называете, или современное общество, как назову ее я, совсем не такая однородная масса, от которой следует держаться как можно дальше. Просто процесс глобализации постепенно достигает в мире своего пика. В твое время, Фридрих, абстрагироваться от мира было намного легче, чем тебе, Сальвадор, а тем более мне – в век доступных полетов, Интернета и стремящегося в сторону улучшения благосостояния современного, если хотите, ориентированного на запад или, скорее, на север, общества. Поэтому я не вижу ничего удивительного в замкнутом гении Фридриха и открытом для общества Сальвадоре, в то же время презирающем его. В мое время я должен быть не только открытым для общества, но и, по крайней мере, его уважать, помочь ему возвыситься до силы моего гения, а не праздно презирать его. (Озадаченно) В ваши теологические споры я вдаваться не буду, так как у вас есть несомненное преимущество посмертности и вы a priori разбираетесь в вопросе лучше меня. (Сосредоточенно) Здесь я хотел бы вам только сказать, что я часто смотрю на здание морга из окна моего дома и размышляю о таинстве жизни и смерти. И вот к чему я пришел: мы все в своем творчестве стремимся соединить понятия жизни и смерти, приподнимая завесу с темной стороны жизни и светлой стороны смерти, показать переживание бессмертия. И как раз в этом заключен подлинный смысл бытия, а не в спекуляциях о существовании или несуществовании бога. (Снова беззаботно, обращаясь к  Д а л и) И что плохого в рэпе? Он тоже своеобразно социально-философичен и отражает современное видение общества, как мои фильмы, твои картины или трактаты Фридриха.

Д а л и (категорично): Из последних веяний в музыке рэйв, например, гораздо ближе к истине, чем рэп!

Звучит фонограмма Dune «I Can’t Stop Raving»

Н и ц ш е (подскакивая на месте): Рэйв?! Снова вагнеровские штучки… романтические бредни о том, чего нет и никогда не будет!

Д а л и : А ведь ты когда-то любил Вагнера…

Н и ц ш е : А ведь ты когда-то любил Ницше… (торжествующе) да и сейчас любишь, только боишься в этом признаться даже себе самому.

Л и н ч : Ладно-ладно, не ссорьтесь! Так почему все-таки рэйв, Сальвадор? Кстати, он уже скорее мертв, чем жив.

Д а л и : Мертв? Он не может умереть, пока живет Дали! Рэйв настраивает человека на позитив. Как, впрочем, и мои картины: они производят светлое, обнадеживающее впечатление… На первый взгляд. Конечно, если посмотреть на мои картины второй раз более глубоко, можно заметить множество фрейдистских загадок-переплетов. Однако толпе необходимо как раз первое впечатление, которое ее обманет, но обманет добром, а не злом, и дальше человеку как частице толпы больше ничего не нужно для полноценного счастья… не нужен второй взгляд. То же самое и рэйв. Если к нему прислушаться, в нем также можно распознать подобные скрытые мотивы, проявляющиеся в так называемых загрузочных, бунтовских интермедиях, но общая тональность и финал рэйверских произведений всегда положительны. А рэп – это сплошной, беспросветный негатив, который не может удовлетворить по-настоящему и доставляет лишь минутное искусственное наслаждение.

Н и ц ш е (вставая): Что я говорил! Ты просто-напросто преданный слуга толпы… (Говорит, ходя взад-вперед перед скамьей) Даже хуже: ты осознаешь свою преданность и мучаешься от нее, но все равно жадно хватаешься за любую монетку, брошенную к твоим ногам. Ты же противоречишь сам себе, когда, подобно мне, упрекаешь толпу в невежестве, в нежелании знания, а сам исключаешь возможность обретения этого самого знания, избегая и даже боясь второго, более проницательного взгляда на твое творчество.

Н и ц ш е   гневно смотрит на   з р и т е л е й, переводит взгляд на   Д а л и, затем на   Л и н ч а   и, наконец, снова садится.

Д а л и : Вовсе нет… Каждому должно получать то, чего он хочет и заслуживает, причем необходимо совпадение обоих условий – субъективного и объективного: если толпа ищет наслаждения как развлечения, она его получает при первом взгляде на мои гениальные и в то же время простые произведения; если же отдельные от толпы гении, то есть равнозначные нам с вами, насколько это, конечно, возможно, человеки, ищут глубины мысли и чувства, они снова их получают при втором, третьем, n-ном взгляде и обретают знание, а, значит, наслаждение уже совсем другого, высшего порядка. Однако путь к знанию всегда лежит через страдание… В своей конечной фазе страдание гения переходит в наслаждение… Рэйв точно так же дает то или иное наслаждение; рэп – только страдание, но не наслаждение. (Добавляет с горечью, потом с воодушевлением) Мне смешно и больно смотреть на толпу, испытывающую сладкое удовольствие от первого взгляда, но она обретает искомое наслаждение, а я через презрение и в то же время страдание по ней поднимаюсь на очередную ступень знания.

Л и н ч (страстно): Я тебя понимаю, Сальвадор. Еще недавно я бы тебя не совсем понял, не понял бы нашего с вами общего постулата движения от страдания к знанию, которое ведь есть и в твоей философии, Фридрих…

Н и ц ш е : Безусловно, так как в этом постулате заключена истина. Но для меня, в отличие от вас, данный постулат может существовать только в единственно правильной форме – движении от абсолютного страдания к абсолютному знанию. Толпа размякает, поглощая все новых и новых гениев, именно потому, что вы поощряете ее ограниченное страдание или его отсутствие и ограниченное знание, если оно вообще может быть названо знанием. Кроме того, абсолютное наслаждение равнозначно страданию: наслаждение – это не знание, наслаждение – это высшая форма страдания, которое подвигает нас к обретению знания. Движение происходит не от страдания к наслаждению, то есть,  по вашей терминологии, знанию, а от страдания-наслаждения к знанию как отдельной категории объяснения бытия.

Л и н ч (обращается к   Н и ц ш е): Давай пока не будем вдаваться в теоретические подробности, а разберем ситуацию на конкретном примере. Итак, постулат обретения знания через страдание. (Садится по-турецки на пол лицом к   Д а л и   и   Н и ц ш е) Я действительно только недавно понял всю прелесть физического страдания. Не духовного, которое мы как гении испытываем перманентно, а именно физического, которое ты, Сальвадор, научился обращать в осязаемое знание, а ты, Фридрих, возвел в ранг своей жизни. (Опускает голову, проводит рукой по волосам, поднимает голову и пристально смотрит на собеседников) Как-то ночью меня искусали комары. Большинство укусов к утру прошло, но зуд в самом уязвимом для комариных укусов месте, на щиколотках, не проходил, что заставляло меня расчесывать щиколотки снова и снова. К тому же, я спал в ту ночь на сквозняке: было невыносимо жарко, и я открыл окно в комнате и на кухне, находящихся друг против друга через коридор, дверь которого я также предусмотрительно оставил открытой. Ночью мне было приятно прохладно, но к утру стало совсем холодно и подул сильный ветер, так что мне даже пришлось вставать посреди ночи и закрывать окна. Однако утром я почувствовал, как на моей нижней губе слева и одновременно на верхней губе по той же стороне набухает огромная простуда. Возможно, это были две разные простуды: я не вдавался в физиологические подробности. Все утро я ходил по дому, расчесывая то комариные укусы, то простуду, отчего они становились все больше и больнее. После сытного обеда я был не в лучшем состоянии и решил полежать на диване под лучами палящего послеполуденного солнца. Я закрыл глаза, ощущая неожиданный прилив сил, играющие на моих веках лучи солнца и зуд в щиколотках и на губах. Видимо, я задремал, и мне привиделся замечательный образ, на грани сна и реальности, на грани жизни и смерти… Я был совершенно ошарашен и восхищен, резко соскочил с дивана и стал фиксировать этот образ, пока он не успел исчезнуть из моего воображения и памяти. А уже позже, вечером, когда я закончил, я вдруг понял простую и гениальную истину, что такое замечательное видение было достигнуто только благодаря совокупности случайных факторов: жаркого лета, холодной ночи, комаров, сытного обеда, лучей солнца, зуда в щиколотках и на губах, странного недомогания, мягкого дивана, времени на послеобеденный отдых и так далее. Ведь это замечательно! (С восхищением смотрит на   Д а л и) Я, наконец, понял, откуда приходили твои такие живые и красочные образы. И дело не только в страдании-наслаждении, а в замечательном изобретении романцев – сиесте! Скажи, неужели каждый романец способен увидеть такое во время сиесты и, если да, почему только ты так полно раскрыл тайну сиесты?

Д а л и (с гордостью): Во-первых, гениями не становятся, ими рождаются, и нам это хорошо известно. Во-вторых, тайна сиесты действительно величайша по своей сути, но не все умеют пользоваться ею правильно. Некоторые боятся всей необъятности своего видения и не могут с ним справиться. Другие его просто игнорируют, и оно со временем перестает всходить на бесплодной почве. Третьи пытаются его охватить, но упускают из виду важные или второстепенные детали, которые на самом деле не менее важны, откладывают фиксирование видения и уже нечетко припоминают его контуры… Существует бесчисленное множество причин, по которой сиеста остается нереализованной, и только гению Дали удалось во всей полноте объять стихию послеобеденного сна!

Л и н ч   возвращается на место.

Н и ц ш е (гневно, все более повышая голос): Иллюзии, тщетные иллюзии! Как можно осознать глубину мироздания на основе абстрактных образов, видений бесполезной сиесты, во время которой можно было бы дальше работать, а не тратить драгоценные минуты на виртуальную реальность?! Только основываясь на объективном знании, на реальных воплощениях Вселенной, можно увидеть и объять истину, перейти таким образом к абсолютному субъективному знанию, которое убедительно доказывает, что страдание – неотъемлемая и первичная часть человеческого бытия, что его нужно нести через всю свою жизнь достойно и гордо и получать от него наслаждение, но наслаждение иного толка, чем ваше, слуги толпы! Ваше наслаждение уводит вас от реальности к видениям сиесты… Как наркотик, облегчает вашу боль… (Переходит на исступленный крик) Мое же страдание действительно перманентно, и мне от него негде укрыться – ни в послеобеденном сне, ни в первом взгляде, ни где бы то ни было еще. Вы никогда не сможете понять страдание и наслаждение паралича, когда тело вам больше не подчиняется, и от невозможности двигать своим телом вы страдаете, но одновременно вам открывается высшая истина, доставляющая невыразимое наслаждение, которым вы ни с кем не сможете поделиться. И это – истинное наслаждение. Страдание и есть наслаждение, подвигающее к знанию! (Спокойно, после непродолжительной паузы, обращаясь к   Д а л и) А что касается музыки, ненавидимый тобой рэп – ответ современности на перманентное страдание-наслаждение. Однако всю полноту страдания через рэп не понимает ни толпа, которая парадоксальным образом испытывает от него наслаждение без страдания, ни сами музыканты, которые часто испытывают искомое страдание, но выстраивают свое творчество по канонам, отвечающим желаниям толпы. Правда, рэп из всех современных музыкальных направлений наиболее точно приближается к идеи страдания-наслаждения. В этом смысле рэп продолжает традиции сходного ему по звучанию тяжелого рока, Стравинского и так далее, которые своеобразно восходят к моей философии, а, значит, к истине.

Звучит фонограмма Die toten Hosen «Nichts bleibt f;r die Ewigkeit», чередующаяся с финальными аккордами балета Игоря Стравинского «Le sacre du printemps»

Д а л и (возмущенно): Мы не можем тебя понять… Дали не может тебя понять, потому что по-настоящему не находился на грани жизни и смерти, потому что не был парализован?! Знай же, как ты заблуждаешься! Любое мое произведение – моя смерть и одновременно воскрешение к новой жизни: когда я заканчиваю свое произведение, я умираю, ибо вкладываю в него всего себя, весь свой мир, всю мою духовною полноту, и воскрешаюсь к новой жизни, точнее, само произведение воскрешает меня безграничностью духовной силы и необъятностью далианского гения. Но воскресший Дали – это уже совсем другой Дали, отличный от прежнего, очистившийся через собственное творчество и заново родившийся, однако не беспомощным младенцем, а многогранной личностью с новыми идеями, желаниями и поступками. Меня парализовывало после каждого законченного произведения, но, в отличие от тебя, меня распарализовывало творчество, которое тебя загоняло в еще более глубокий паралич. Ты исковеркал библейскую идею пути через страдание к наслаждению, извратил ее в идею вечного страдания, от которого ты по своей мазохистской природе получаешь наслаждение, тогда как мы (и, прежде всего, я) получаем наслаждение от преодоленного страдания, без которого теряется смысл бытия, а значит, и само знание. Именно поэтому ты до сих пор не видишь очевидного существования Бога и пребываешь в страдальческом вакууме даже после смерти… Не говоря уже о том, что я тоже был парализован физически на закате моей бренной жизни.

Н и ц ш е (снисходительно): Да, ты был парализован, но страдал, а не наслаждался параличом, мой несостоявшийся и испугавшийся страдания ученик! А библейскую истину страдания-наслаждения я познал в ее абсолюте, в равенстве между страданием и наслаждением. Вспомни хотя бы эгоистичного Иисуса Христа, висящего на кресте под палящими лучами солнца и испытывающего адскую боль от ран по всему телу – от вбитых в его конечности гвоздей, от тернового венца, от побоев плетью, от невыносимой тяжести креста – и жажду, и голод, и еще множество страданий. Ему ужасно больно, но он одновременно наслаждается своей властью над толпой, так как знает наверняка, что разбойник покается ради него, что ученики не забудут и будут дальше почитать его, что своим воскрешением он умножит армию своих поклонников и так далее. И я, подобно Иисусу Христу, наслаждаюсь своим страданием, так как точно знаю, что я, как и Христос, никогда не ходил на поводу у толпы, в отличие от тебя, но лучшие ее представители обратятся ко мне, что я дождусь появления сверхчеловека, что я не зря так далеко пошел в своем страдании, дальше, чем ты, Дэвид или кто-либо другой. Да, это эгоизм, но эгоизм не беспочвенный, а плодотворный. И, кстати, как раз познание этой библейской истины во всей ее полноте позволила мне и после смерти не витать в мире ничем не подкрепленных иллюзий, а получить неоспоримое подтверждение смерти бога, которое я прозорливо предвидел еще при жизни.

Л и н ч : А как же быть с твоим заратустровским советом не читать книгу тем, кто не умеет смеяться?

Н и ц ш е (улыбаясь): А что тебя смущает?

Л и н ч : Как же?! Ведь вечное страдание, пусть и равнозначное наслаждению, исключает возможность смеяться.

Н и ц ш е : Ты так ничего и не понял. В этом и заключается твоя ошибка и ошибка Сальвадора… ваша общая ошибка. Вы страдаете, когда испытываете страдание, а, когда оно проходит, испытываете наслаждение оттого, что оно прошло. Вы не смеетесь и не улыбаетесь, когда испытываете страдание, в лучшем случае остаетесь нейтральны, в худшем – изображаете гримасу боли и плачете. Если бы вы улыбались, пусть даже внутренне, или смеялись над страданием, вы бы получали наслаждение от самого процесса страдания, а не от его последствий, и достигли бы абсолютного знания, каковое нашел я в равенстве между страданием и наслаждением.

Д а л и : Вот здесь ты не прав, Фридрих! (Стремительно подходит к своей картине, становится к ней спиной, проводит рукой сначала по правому, потом по левому усу и лукаво начинает) Как-то раз мы с моей небесной Галой сидели на террасе нашего дома в Порт-Льигате. Стоял чудесный июльский вечер. Солнце уже постепенно закатывалось в море, и внизу, на берегу, суетились рыбаки, подготавливавшие лодки и снасти к следующему дню. Я любовался моей божественной Галой, неспешно пьющей чай, и вдруг почувствовал странное движение между ног. Интуиция меня не обманула – это нарастала эрекция, да еще такая, какой у меня и в молодости никогда не было. Мой пенис с детства вел себя довольно необычно. Уже к шести-семи годам я это осознал вполне и постановил считать себя девочкой со скорее рудиментарной, нежели половой функцией пениса. С подросткового возраста у меня наблюдались стабильные проблемы с эрекцией, и в тринадцать лет, когда Пикассо уже вовсю путешествовал по борделям, я оставался девственником. Более того, я оставался девственником и в пятнадцать, и в восемнадцать, и в двадцать лет. Если бы меня не спасла ослепительная Гала, безусловно, не только в половом отношении, я бы мог оставаться девственником до конца жизни. Однако Гала все изменила, я почувствовал непреодолимое влечение к ней с первого взгляда, задолго до встречи с ней. И эта духовная эрекция подкреплялась не виданной ранее физиологической эрекцией. Со временем, правда, эрекция неумолимо покидала меня, и в тот момент я уже думал, что она невозможна. И вдруг – божественное провидение! Я взял Галу за руку и немедленно повел ее в мастерскую. Я хотел отпустить всех слуг, но потом вспомнил, что мы ожидали гостей, и без слуг обойтись не представлялось возможным. Я уже понимал, что к гостям мы сегодня не выйдем, но присутствие слуг и гостей рядом меня еще больше возбуждало. В мастерской я попросил Галу раздеться догола, тщательно изучил ее со всех сторон, отчего мой пенис достиг поистине гигантских размеров. Она все понимала и встала ко мне спиной, облокотившись на окно. Я приблизился к окну и вошел в нее. Боже, как неистово я входил и выходил из нее! Как молодой осел, оседлавший ослицу! Она кричала на улицу, и я знал, что нас слышат подходящие гости и слуги, и это распаляло меня все сильнее. Гала билась в оргастических восторгах, а я улыбался, хотя самому мне было больно, ибо я не мог и не имел права кончить до тех пор, пока она не устанет получать оргазм. Я страдал, но смеялся и получал наслаждение оттого, что моя драгоценная и горячо любимая Гала получает наслаждение. Затем я уложил ее на пол и измазал красками, и мы продолжили… слегка укутал ее в саван и выпустил ей на поясницу с десяток муравьев, и мы продолжили… причесал и побрил ей лобок, и мы продолжили… И мы продолжали до самого утра, когда Гала упала без чувств, а рыбаки собрали снасти, сели в лодки и отправились в море, чтобы к открытию рынка привезти свежей рыбы.

Д а л и   возвращается на место.

Л и н ч : Прекрасная история!

Н и ц ш е (смягчившись): Действительно замечательная история. Я даже не ожидал такого от тебя, Сальвадор. Видишь, ты ведь сам привел частный случай равенства между страданием и наслаждением…

Д а л и : Но это исключительная ситуация. Наслаждение страданием ради любимого человека. Только в данном случае страдание может быть равным наслаждению. В остальных же случаях равенство между страданием и наслаждением является не чем иным, как извращением, о чем я уже говорил.

Н и ц ш е (снисходительно, но без презрения): И снова не могу с тобой согласиться! Страдание-наслаждение ради другого человека, любимого или нелюбимого, близкого или неблизкого, - лишь низшая ступень знания. Как раз если бы ты следовал этому природному принципу и в остальных случаях, не отвлекался бы на других людей, а испытывал страдание-наслаждение сам по себе, ради себя самого, ты бы возвысился до моего уровня, а возможно, и превзошел бы меня, став сверхчеловеком. Увы, страдание-наслаждение должно быть непременно перманентным и свободным от чужеродных влияний. Иначе неуловимое знание, смысл бытия, исчезает навсегда.

Л и н ч : Однако страдание-наслаждение ради другого человека, который в любом случае является для нас близким, любимым человеком, раз мы готовы испытывать наслаждение за него, когда мы на самом деле вынуждены ради него страдать, все-таки приближает нас к знанию, если я правильно тебя понял…

Н и ц ш е : Абсолютно верно, но этого все равно недостаточно, что я и пытаюсь вам безуспешно доказать…

Л и н ч : Я сейчас не о том… Я о любви… и о музыке… Не кажется ли тебе, что в заклейменном вами, и особенно Сальвадором, современном обществе гении могут начать свое восхождение к вершинам знания именно через страдание-наслаждение ради любимого человека, через выражающее эту идею искусство? Ведь любовь – чувство, свойственное всем нам, которое, следственно, дает импульс к обретению высшего знания наибольшему числу людей. Нередко человеку приходится отказаться от любви ради любимого человека и, страдая, получать наслаждение от его наслаждения, то есть приближаться, как ты говоришь, к абсолютному знанию. Правда, люди часто отказываются от знания ради любимого человека, что отдаляет их от абсолютного знания и делает их простыми обывателями.

Н и ц ш е : Безусловно. Ты высказываешь мысль, которую ты показательно воплотил в своем гениальном «Синем бархате»: фильм заканчивается счастливым финалом для толпы, но только не для тебя и не для твоего героя, который так и не раскрыл тайну среднего уха, а, значит, предпочел знанию наслаждение без страдания.

Л и н ч (с воодушевлением): Вот именно!

Д а л и : А какое отношение все это имеет к музыке?

Л и н ч : Мне понятны ваши современные музыкальные пристрастия. В чем-то я согласен с тобой, Фридрих… в чем-то с тобой, Сальвадор… (Размышляя) Однако вы не будете отрицать, что мы можем сколь угодно долго обвинять современное общество в тупости и бездарности, призывать к апокалипсису и так далее, но, в конечном итоге, все наше творчество направлено на то, чтобы приблизить скрытых в обществе гениев к знанию, которым обладаем мы сами. И раз уж любовь дает импульс к обретению знания наибольшему числу членов общества, выражает идею страдания-наслаждения, то и современная музыка, как мы уже выяснили,  должна выражать эту идею. Мне кажется, что ее наиболее полно воплощает рокопоп.

Звучит фонограмма Depeche Mode «Goodnight Lovers».

Главной темой рокопопа является любовь, причем любовь часто неразделенная, сомневающаяся, любовь-жертва, отказ от любви ради любимого человека, то есть как раз то самое страдание-наслаждение. Рокопоп соединяет в себе глубину сходящего со сцены рока, который нередко оказывается слишком философичным для современного общества, и приевшейся поп-музыки, наиболее доступной для понимания широкими слоями общества, но лишенной философского подтекста. Поэтому за рокопопом я вижу будущее развитие идеи движения от страдания к знанию.

Д а л и   и   Н и ц ш е (хором): Пожалуй, ты прав…

Д а л и : Кстати, а почему мы не пригласили на наш диспут Дэвида?

Л и н ч : Гана?

Н и ц ш е : Было бы слишком много живых гениев…

Д а л и : Слишком много вечно живых гениев… (Задумчиво) Все-таки в следующий раз надо позвать…

Н и ц ш е (говорит по слогам): Мне эта композиция… напоминает… не о знании… смысле бытия… смысле жизни… а о смысле смерти. (Встает на скамью, осматривает зал, поднимает гордо голову и медленно продолжает) Я помню свою смерть и то, что было после, в мельчайших подробностях. Я привычно лежал на своей кровати, где я провел долгие годы парализованным… и лишенным рассудка, как утверждают невежи. На самом деле я был в таком здравом уме и твердой памяти, которых еще никогда не знал ни один человек, потому что, познав истину в равенстве между страданием и наслаждением, я перешел человеческую грань и остановился в преддверии сверхчеловека, который, я знаю, непременно придет вслед за мной. Итак, я лежал на своем одре бессмертия, слушая беззаботную, бессмысленную и тупую болтовню улиц за открытым окном. Весь этот спектакль из плоских шуток, слащавых улыбок и обезьяньих ужимок был настолько невыносимым, что я глазами приказал Элизабет, которая, естественно, сидела рядом и охраняла мое философское спокойствие, немедленно закрыть окно. Тем самым я перевернул последнюю страницу взаимоотношений с толпой, чтобы через мгновение воскреснуть над всем змеиным клубком человеческого общества. Элизабет сразу же все поняла и символически-символично захлопнула распахнутое окно. Меня страстно объяло облегчение. Голоса медленно удалялись, становясь все более расплывчатыми и нечеткими, и слились, наконец, в неперевариваемую языковую кашу. Я в последний раз презрительно и торжествующе взглянул на Элизабет. Я прочел в ее глазах горечь утраты и одновременно гордое спокойствие, всепонимание сверхжизни, которая начинается со смертью. Я смотрел на нее не отрываясь, слушая удаляющиеся голоса отделенной улицы и наблюдая, как в световом потоке пронзающей насквозь белизны исчезает образ Элизабет. Ослепленный исходящим от нее светом, я закрыл глаза. Все смолкло и погрузилось во мрак. И когда я открыл глаза, ничего не изменилось: наступила идеальная пустота, в которой я пребываю до сих пор и буду пребывать всегда и которая доказывает вечность жизни и глубокую смерть бога. Существование в вакууме положительно активизирует работу мысли, не отвлекает на посторонние голоса и избавляет от позорной обязанности разговаривать с дураками, с которыми бесполезно, да и незачем спорить, и которые так и норовят увести в сторону от истины. Хотя я и являюсь предвестником сверхчеловека, мне всегда стоило неимоверных усилий выслушивание болтовни всяких профессоров, святош и прочих умников, потому что мне изначально было известно их непроходимое невежество и то, что я только теряю драгоценное время. Когда же одно их присутствие рядом стало невыносимым и я отказался от любых, даже заочных контактов с ними, когда они объявили меня еретиком, на что я хотел плевать, когда я, наконец, обрел вселенский покой мышления, они сами вереницей ворвались в мое жилище и смели сквернословить в моем собственном доме, потому что прекрасно понимали опасность моих идей для безусловно подчиненной им толпы. И вот после постоянной борьбы с дураками, инициированной ими самими, такое блаженство вакуума! И возможность выбирать собеседников, если вдруг возникнет редкое желание поговорить…

Н и ц ш е   спускается и снова садится на скамью.

Д а л и (устало): Правильно… Однако мы вновь возвращаемся к истоку нашего разговора: каждый заслуживает и, в конце концов, получает то бессмертие, в которое верит…

Н и ц ш е : Не верит, а осознает непостижимой силой своего интеллекта. Две большие разницы!

Д а л и : Хорошо, пусть будет по-твоему. Каждый заслуживает и обретает то бессмертие, какое осознает. Ты наказан Богом за свое неверие в религиозном смысле, то есть недосознание беспрерывного во времени и пространстве Бога. (С пафосом) Когда умирал Дали, мир только на миг оглох и ослеп, чтобы в следующий момент разразиться новыми звуками и образами, такими яркими и четкими, каких нельзя услышать и увидеть даже на моих произведениях. Сотни ангелов пели, восхищенно приветствуя восхождение Дали на небеса. Сам Иисус Христос и сам Бог вышли ко мне и кричали «Аллилуйя!». И, конечно, меня встречала божественная и воздушная Гала, которая мужественно ждала меня все эти годы разлуки и пришла, чтобы уже никогда не уходить.

Н и ц ш е (выкрикивая): Пустые, никчемные иллюзии и фантазии! Даже если бы я был наказан богом, как ты утверждаешь, существование в вакууме было бы лучшим наслаждением для меня. (Понижая голос) Впрочем, действительно не будем возвращаться к нашему старинному спору… По крайней мере, сейчас.

Л и н ч (робко): В вопросах смерти и посмертности, как я уже говорил, я не могу разбираться лучше вас, друзья, но в чисто практическом смысле смерть представляется мне довольно полезной штукой. Часто она помогает обрести знание, познать смысл бытия, который при жизни физической многим постичь невозможно. (С нарастающей уверенностью) Каждый человек играет в жизни определенную роль, причем отнюдь не всегда ту, которая ему самому подобает и предназначена. Некоторые способны самостоятельно осознать неправильность собственного пути, другим необходим некий знак – ключ, например, или иной знак, даже, возможно, с мистическим содержанием. Но вот что делать, если этот знак не появляется или ты его не заметил, или упорно стараешься не замечать? И тогда именно смерть помогает отыскать тот самый ключ к правильному пути и, в конечном итоге, знанию. Именно смерть дает нам шанс подкорректировать ошибки жизни.

Д а л и (добро улыбаясь): Как же ты еще молод, Дэвид! Запомни, что ошибки жизни надо исправлять при жизни, раз уж они неизбежны. Знак рано или поздно получает каждый, и его необходимо реализовать. Если же знак остается нереализованным, никакие корректировки после смерти уже не спасут.

Н и ц ш е (загадочно): То, что мы сейчас с тобой говорим, - это тоже знак. От тебя зависит, реализуешь ли ты его правильно, то есть единственно правильно, что и означает реализацию, или нет.

Д а л и : Подумай об этом!.. (Смотрит вдаль на свою картину) А мне пора возвращаться. Нетленная Гала уже заждалась своего гениального Дали.

Н и ц ш е (поднимает глаза к потолку, долго его изучает, потом опускает голову): Мне тоже надо идти. Спорить с такими замечательными собеседниками, как вы, безусловно, приятно и неотъемлемо, в отличие от споров с дураками, но тоже не обходится без временных потерь. Следовательно, я потратил время, отведенное мне вечностью на размышление. А вечность не терпит пренебрежения. Пора удалиться в свой уютный вакуум.

Л и н ч (встает): Я еще немного пройдусь с вами и обдумаю детали нового фильма. Что-то мне подсказывает, что после нашей встречи у меня получится выдающийся шедевр, который был бы невозможен без вашего участия. Ведь я в нем соберу весь наш предсмертный и посмертный опыт.

Д а л и   и   Н и ц ш е   тоже поднимаются со скамьи и идут вместе с   Л и н ч е м   налево к выходу. Еще некоторое время слышны обрывки их разговора.

Д а л и : И все-таки в следующий раз надо пригласить Дэвида…

Н и ц ш е : Непременно…

Л и н ч : Так когда будет следующий… знак?

Д а л и, Н и ц ш е, Л и н ч   удаляются в темноту. Слова их разговора исчезают в фонограмме Depeche Mode «Personal Jesus». С о т р у д н и к и   м у з е я   выключают карманные фонари. В зале поочередно гаснут: экран компьютера, освещение картины, телевизор. По окончании фонограммы свет включается во всем зале.

Санкт-Петербург – Сосновый Бор, июль – август 2004