Нас не сожрут

Нас не догонят
«Тату»

Я спрыгнул с подоконника и побежал, ломая сухие ветви берёзняка. Летел, перемахивая через пирамиды муравейников и круглые, покрытые зелёным бархатом, кочки. Я забыл собственную фамилию, повздорил с ветром и потерял надежду вернуться. Я задыхался. В голове метрономом стучал единственный вопрос: “Куда дальше?”

Не помню, кто больше удивился: я или одичавший кролик, вдруг вынырнувший из-под ног с диким писком. В тот момент пространство вокруг меня застыло. Потом мир, как рулон обоев, развёрнутый на полу, начал опять скручиваться в трубочку.
“Это же наш кролик! — заплакал мозг, — Сильно отощал, хоть и сейчас, похоже, весит не меньше семи килограммов”.
Он шипел, пятился, выгибал спину, но сделать вид, что не узнал, не мог. Он же не человек.

— Персичек, красавец, — ещё неделю назад мурлыкала бабка, когда эта жирная полосатая тварь разваливалась на белых простынях и сыто храпела под блеянье Филиппа Киркорова: «Зайка моя!...»
— Бабуль, ведь это настоящая рыжая, мерзкая, лоснящаяся, флегматичная сволочь, — удивлялся я.
— Ничего не флегматичная, — вяло протестовала она, — его даже соседка гладиатором называет. Потому, что он всех кроликов в округе загладиаторил.

Утром к артритной бабке пришёл знахарь и выписал леченье: “тапочки с кроличьим мехом, а так же, мазь на основе кроличьего жира”. “Персичек” лежал  на подушке и тоже слушал знахаря. В тот же вечер он унёс свой мех и жир подальше от бабкиного артрита.

Сейчас кролик выглядел абсолютно невменяемым. “Должно “чужой” из американского боевика или “кукловод” из Хайнлайновского романа вселился в него, — подумал я. — Такого холодного, астрального блеска не бывает в глазах у обитателей земли. А у “персичка” зрачки СВЕТИЛИСЬ! И судя по долгму писку, в любой удобный момент “персичек” собирался сигануть на меня и задними лапами пробить грудную клетку и остановить сердце. Я тут же начал подвывать песенку “Немного жаль моей любви…” и одновременно пятится. Кролик заткнулся и наклонил голову. Удивился, кажется. Пока он застыл, озадаченный моим сомнительным вокалом, я отошёл на пару шагов, плюнул в сторону и понёсся дальше. Все пучком. Считай, от зайца ушел.
“И чего я его испугался? — удивлялся я, сбавляя скорость. — Дед то и дело учил песню и меня натаскивал: “Не верь, не бойся, не проси”. Но мы-то с вами знаем, что вся его уркаганская философия не стоит дырявого носка. Жизнь научила меня бояться, но не показывать виду. И верить приходится. Невозможно без веры. И просить. Блин, попробовал бы он сам прожить хоть день, придерживаясь таких заповедей. И я начал мечтать: “Поехал бы он, к примеру, на базар:
— Ребят, какой это автобус, а то я чтой-то не расслеповал по ходу?
— “Одиннадцатый”.
— Не верю я Вам, быдло стоеросовое. И просить передать денежки кондуктору тоже не буду. И Ваших контролёров бритоголовых не боюсь!
Ну и подумайте, мог ли я остаться жить с таким упырем? И представляете, тут я засмеялся. Бегу, а сам ржу, как пациент дурдома. Наверное, узнав смех, на меня и выскочил Блэк, наш пес, сильно смахивающий на волка, сбежавший из дому месяц назад. Видимо, Блэк почувствовал приближение зимы, — времени, когда на сельском рынке появляются шапки из собачьего меха, а в закусочных — сочные шашлыки неопределённого происхождения. Блэк догадывался, что дед с бабкой не собираются кормить его долгую зиму. Я никогда не любил коренастых, широкоспинных дворняг. Тем более, — смесь овчарки и лайки:
— Эй, Блэк, — ты тупорылая брехливая псина, — задирал я его каждый день и танцевал как Майкл Джексон под его песенку «Чёрный и белый». А Блэк в отместку пытался выпрыгнуть из ошейника, сигал на полтора метра в высоту и лаял так, словно ему паяльник вставили. У него на шее болтался короткий обрывок ржавой цепи. Из-за этого украшения пес не сдружился с волками и потому вышел на меня в одиночку. Расправиться с ним оказалось несложно: я выкатил глаза, растопырил ручищи, набычился и заорал песню “Белль”. Представляете: стоит посреди леса чудовище — а-ля “нотрдамский горбун”, и орёт: “Святая Дева, ты не в силах мне помо-о-очь! Любви запретной не дано мне превозмо-о-о-очь!”
(Я завопил так, что лёгкие к носоглотке прилипли). Никакой пес, даже очень сильно смахивающий на волка,  не сможет такое стерпеть? Ушёл он. Даже не потребовалось нож из сапога вынимать и доказывать, что железный зуб - оружие посерьёзнее хищных клыков. Вообще-то, если светит махач, я, как пионер, всегда готов пёрышком воздух посечь. А и не только воздух. Особенно, ежели кто шибко голодный пристанет. Словом, слава сметане, и от этого я удрал.
«С помощью наших эстрадных песен я и от других обитателей леса уйду» - стучало в голове. Репертуар у меня обширный. Правда, один вопрос не даёт мне покоя, бьётся в черепе кликушей: «Куда дальше-то?»
- В консерваторию тебе надо, - нежно произнес ангельский голос. Я огляделся, но сначала никого не увидел. Только потом, присмотревшись к охряным листьям куста, увидел её. Увидел и пропал. Рыжий  хвост, зеленые глаза, очаровательная мордаха. Молодая и роковая она словно манила к себе.
Я не неженка. С тех пор, как меня бабка по сусекам наскребла, зачерствел. У меня, к слову, и кликуха боевая: “Колом в бок”. Но тут я размяк, воспылал всем сердцем, словно никто никогда не студил меня на пронзительном ветру, открыв форточку. Словно не было заморозков на душе. Ну а как можно выразить свои чувства? В деревне я прошёл курс молодого певца. Без вокальной подготовки,— херушки бы я от дедушки и, тем более, от бабушки-людоедки ушёл. Они не кролики-собачки. Сожрали бы даже без «чашки ко-офею-у». Вот и решил, что своим неземным тенором смогу мою рыжую незнакомку влюбить в себя. И запел свою собственную, любимую, про себя: «Я колом в бок, колом в бок, по амбару я метен….