Онейроид

               
  Молодой исследователь бытия Дадахан Генрихович был не спроста так юн. Еще в детские годы он посещал музеи имени различных удачливых людей. Всегда с пафосом и пылом осматривал достопримечательности различных иноземных городов. Вплоть до идиотизма доходила его маниакальная пристрастность к мелочам при рассмотрении различных деталей.
  Однажды, он, изучая картину простоял перед ней четыре часа, пристально миллиметр за миллиметром сканируя булавочным зрачком малоприметные мазки авторитетного художника. Как нельзя некстати наступило время закрытия музея. Протрещали звонки, служители божьего заведения пошли выгонять медитирующих посетителей. Дадахан Генрихович с большим трудом оторвал взор от прелестной обнаженной красавицы. Ноги его понесли к выходу, а боковым зрением он продолжал созерцать вневременное полотно. На краю слепого пятна он заметил, что у красавицы лицо повело судорогой. Не придав значение псевдогаллюцинации, наш аристократ продолжил движение. Вдруг красавица зевнула, совсем по-детски. Как будто, все время пока Дадахан на нее смотрел она только и мечтала, чтобы зевнуть, как никак и у нее был рабочий день. Ведь как обычно: люди подойдут, посмотрят и отходят. Между взглядами можно и расслабиться. А этот…четыре часа! Пейзажам то может быть ничего, а вот красавицы устают. Дадахан собрался остановиться, но тут подошел служитель и грязно ругаясь, потащил искусника к выходу. Лицо у служителя выражало невыносимую усталость от надоевших посетителей и нищенской зарплаты.   
- Мусьё, - начал Дадахан, - позвольте спросить вас об одной милости. Лицо жреца культа чуть-чуть подернулось подобием улыбки, но тут же пришло в первоначальную форму.
- Чё, те надо. Пора домой, завтра придешь, я тебе дисконт выпишу, а то уже третью неделю ходишь и смотришь на одни и те же картины. Или репродукции отдам, у меня их навалов, все равно никто их уже не покупает. Старая полиграфия, понимаешь…
- Мосье, - и Дадахан вытащил из «пистончика» хрустящую 1000 долларовую банкноту, - Ваша, - с удовлетворением проговорил Дадахан. Нестор, так звали служителя, обомлел. Он даже знал, что такие купюры ходят только по территории США, и никак за её пределами. Но чем черт не шутит, всегда можно и с такой бумагой что-то сотворить.
- Послушайте, я вас сдам охране, вы знаете, что эти банкно…, - он не договорил. Дадахан снял с пальца золотую печатку и аккуратно положил Нестору в ладонь. Совсем раздухаренный алчностью служитель сказал: «Я ведь не один, и не главный к тому же…». Дадахан вывернул карманы: там не было ничего кроме просроченных билетов домой, носового платка и мелких подручных вещиц.
- Хорошо. Иди, смотри, но перед открытием в 7. 00, чтобы подошел ко мне, я тебя выпущу. Через черный ход, - четко отчеканил Нестор.
- Благодарю….
  Картина во мраке представала еще более завораживающе, блики теней от уличных фонарей играли на каждом мазке с фантастической нелинейностью. Дадахан вытащил из трусов миниатюрную видеокамеру и принялся снимать картину, также как несколькими минутами назад её смотрел: сантиметр за сантиметром. Неожиданно в видоискателе он заметил, что некоторые мазки начали двигаться. Посчитав это усталостью рук, он присел и надежно зафиксировал камеру в статической позе. «Надо было цифровую купить: жадность, моя несусветная жадность…». Мазки перестали суетиться, он взглянул на часы - 22. 45. Запасную пленку он никогда не брал, и поэтому надо растянуть 45 минут на все оставшиеся время, возможно, придется переснимать картину по несколько раз. Благо аккумуляторы не нужны – розетка в пределах досягаемости. Возвратившись к видоискателю, он обнаружил, что мазки двигаются уже в другой части полотна. Снова взглянув на неё глазом, он ничего не обнаружил. Подойдя поближе, он решил смотреть одним глазом в объектив, а другим на неё. В детстве он научился спать, попеременно закрывая глаза, и счас это замечательное умение сыграло ему на руку.
...Следующие несколько минут Дадахан вспоминал тонкости бинокулярного зрения. Приспособившись, он смотрел практически безупречно. Где-то минут через 12 картина в окуляре и на самом деле начали отличаться. Поначалу это были играющие мазки, потом мазки начали корчить рожи, становиться пляшущими человечками, которые водили хороводы. Дадахан вспомнив одну технику, отодвинул ZOOM и обомлел. При однократном увеличении вся картина ходила ходуном. Одни мазки водили хороводы, другие играли в снежки и это притом, что сама картина, если взглянуть на неё в целом, начала улыбаться и приветливо шевелить губами. Но… Но… Но всего этого второй глаз Дадахана не видел, им он продолжал наблюдать отстраненную женщину весьма привлекательной наружности.
Дадахан отстранил видеокамеру, в голове у него правильным порядком шли инструкции по видеосъёмке: баланс белого, привязка к горизонту. Но нет в инструкциях о возможности таких иллюзий не говорилось. Он плавно подошел к картине поближе, благо не было ограничений. Даже стеклянного колпака, как правило, покрывающего картины на ней не было. Он потрогал, посмотрел на температуру, влажность; проанализировал возможности таких оптических искажений и пришел к неутешительному выводу: все было в норме. Проведя ладонью по поверхности, он также не заметил ничего, даже различных насекомых не было на поверхности. Хлебнув горяченького чайку из маленького термоса, он снова уселся и стал по старой методике наблюдать за произведением искусства. А там творилось более странные вещи, чем мог он даже предположить.
      Маленькие мазки, плясуны и хороводники все более сбивались в стаи и начинали выпрыгивать из поверхности картины. Дадахан, решил, что ближайшие 30 минут он посвятит неотрывному изучению данного феномена. Человечкам не было дела до несвоевременного оператора. Они выпрыгивали, ныряли и как будто что-то говорили, по крайне мере мимика и жесты указывали на данный факт. Один из человечков-мазков выпрыгнул так, что задел объектив, причем именно задел, так как Дадахан почувствовал некое инородное движение с фронтальной стороны. Глаз, направленный на полотно без применения оптики ничего, по-прежнему, не замечал.
В бешено работающей голове пронеслось желание позвать сторожа, но было удалено предчувствиями Нобелевской премии только для себя самого. 
…Мазки-существа стали наглеть, они почти все допрыгивали до камеры, и уже сложно было рассмотреть саму картину. Постоянное их мельтешение не давало возможности не то, чтобы скрупулезно сканировать её поверхность, а просто устойчиво держать камеру. Дадахан поставил ладонь перед объективом, и о сказка…ладони не было видно только пляшущие мазки, которые сейчас стали походить на маленьких лошадок. Дадахан развернул камеру на себя, благо видоискатель позволял, о Боже…он себя в камере не обнаружил. Подумав, что некогда дивиться чудесам, а надо фиксировать феномен, он, безропотно удерживая камеру двумя руками и наблюдая уже двумя глазами в объектив (опрометчивый шаг, который не смог просчитать наш герой), стал вычислять расстояние, которое пролетают мазки-лошадки, чтобы вычислить их скорость и некую кинетическую энергию. Надолго Дадахана не хватило, в один миг мазки застыли и ...сама картина в полной целостности ожила.
Девушка распрямилась, улыбнулась и …вышла из полотна, рельефно проступила грудь, потом колени, голова и вот она застила уже весь объектив. Не в силах оторваться глазом Дадахан пошарил перед объективом рукой: ничего! Наш искусствовед что-то пробубнил. Девушка, которой он дал имя Каталина, улыбнувшись ему ответила (это было видно по мимике) и уменьшилась в несколько раз. Дадахан вспыхнул: «Есть контакт». Каталина присела на внешнюю сторону объектива. Танцуя индийские танцы, она призывно поманила пальцем Дадахана или его глаз, как кому больше нравится. Наш герой, начал бормотать сначала молитвы, потом заклинания, потом просто шептать сгинь! Сгинь! Девушка видимо не обращала внимания на эти магические действа, а, продолжая танцевать, попыталась просунуть руку в объектив прямо в систему линз. По первой она отдернула руку, будто обожглась, далее приноровилась, и вот уже маленькая ручонка вылезла с этой…с внутренней стороны…прямо из видоискателя. Дадахан пытался пощупать ручонку, но его пальцы ловили только воздух. Тогда он сам попытался просунуть пальцы в линзы. Он был полностью дезориентирован и верил, что сейчас возможно все. Пальцы, разумеется, упирались в стекло.
     Сын Генриха, вспоминая заветы отца, убедил себя в последней здравой мысли: дело в глазе. И поднес зрачок в миллиметр от пыльной поверхности видоискателя, так, что веки прилипли к запотевшему стеклу. Девушка продолжала беззаботно танцевать, и, видимо петь, не пытаясь больше высунуть ручонку. Глаз Дадахана оставался в прежней позиции, он уже абсолютно ничего не видел. Все окончательно расплялось, запотело от его не в меру ретивого дыхания. А Каталина совершала очень возбуждающие кульбиты. Вдруг резкая боль в веке, затем в глазу и…глаз Дадахана оказывается по ту сторону объектива. Он не перестает видеть, но видит с той, обратной стороны. Наш исследователь полностью управляет и своим телом и глазом в его новом местоположении. Он видит, как его оставшийся на нормальной стороне глаз подносится к объективу и смотрит на первый. А первый видит, как тот подносится, как чуть меняется положение тела. Камера будто сжимается в пространстве. Со внешней стороны объектива ничего странного. Все то же самое, только Каталина танцует не по ту сторону, а прямо перед ним, она дергает его за ресницы, забирается под веко, но он ничего не чувствует. Каталина танцует, а глаз оставшийся при теле плотно фиксирует всё происходящее.
«Пленка! Она кончилась или нет». Мысль цепенит Дадахана. В этот момент Каталина дергает. И второй его глаз оказывается на ее стороне. Она прыгает перед его глазами, которые приняли положение друг напротив друга. Так, что обзор получился практически круговой. В камере кончается пленка и она останавливается. Тело лишенное глаз судорожно ищет перемотку и нажимает по ошибке «эджект». Пленка выпадает и разбивается . Тело теряет равновесие: камера и глаза медленно падают на землю. Каталина, проявляя чудеса проворности, ловит каждый глаз на руку и держит их. По размерам глаза раза в 4 больше нее самой. Но в ее легких движениях не видно и тени напряжения. Глазам бешено зажатых в руках танцующей Каталины становится плохо видно, что там предприняло слепое тело для устранения оплошности.
…Руки Дадахана беспомощно рубили пустоту в такт танцу Каталины, но девушка с картинки ловко уворачивалась, не отдавая глаза. Ударившись головой об ограждение, Дадахан споткнулся и порвал головой соседнюю картину, теряя сознание, он хотел только одного – чтобы это оказался сон.
Каталина с удовлетворением посмотрев на тело Дадахана и продолжая танцевать, нырнула в плоскости картины Как в замедленном кино: веки прикрывают глаза, они касаются. старой краски… Что будет дальше? Боль! Ужасная боль, искры в глазах. И...и...глаза смотрят по ту сторону картины. Не в зал, а к стене.
Глаза Дадахана, видимо став плоскими, отнюдь не утратили своей функциональности. Они видят, только ту сторону, магическую сторону жизни картин, сторону о которой не пишут в учебниках по искусствоведению! Они не знают чьи они, что эта сторона из себя паредставляет они вообще ничего не знают: глазам не положено знать. Они видят просто мрачную не крашенную стену…    

P.S. Рецензия на выше написанное произведение.

Не скрою, прочитал. Прочитал, прочитал, прочитал. Именно благодаря этому произведению я понял, что отрасль отечественной офтальмологии, а именно старый кабан Святослав Федоров, находится в глубоком кризисе. Молодой автор, поднял белый флаг, со всей серьезностью врача-любителя. Он, обличенным в форму микро-романа произведением, осветил острейшую проблему внутреннего зрения. Молодой больной по имени Дадахан Генрихович, страдающий расстройством зрения и некоторыми видами психических заболеваний, посещает краеведческий музей и долго и упорно, с некоторым подобием идиотизма, встречающегося в ранних произведениях автора, наблюдает за развитием своей глазной болезни, как бы, со стороны. Врач-убийца, выписанный чрезвычайно выпукло в виде сторожа, поощряет его увлечение, оставляет главного героя наедине с болезнью, так и не вызвав скорою помощь.