Однажды мысль не давала Мне покоя. Мысль мучила, и мучился Мню. Так денно и нощно в Мнюниной голове по стенкам черепа стучало – тук, тук, тук, в мире, что-то, не так, тук, тук, не так. Мысль во Мню засела так крепко, что даже брошенные Мной камни перестали попадать в свои чужие огороды. И не глумилось над убожеством убожество. И совершенство оставалось совершенно не мараным. Мысль не давала Мне как следует преследовать совершённое.

А следовало надсмехаться и подсмеиваться. Это основное. Ещё надо было бы быть или есть над-зирателем или над-смотрщиком (что ровно одно же и то же по мысли), и хоть и над-, а всё же под-глядывать, под-начивать, под-слушивать, под-карауливать... преследовать. Но лишь недо-умевать по поводу и пере-осмыслить многое требовала мысль. Сама мысль была многоя, и без повода. А ведь так сгоряча погубить можно голову. Мне самому себе теперь можно было в плачевном таком состоянии на самый чуток позволить задуматься. Но лишь на чуток.

Вот уж когда Мне совсем несносимо стало, пришлось, стиснув зубы, идти к Тебе.

***

Это, без сомнения, было самым сомнительным Мнюмовым решением. Тебя был известным и полным никтожеством. Был хлюп и размазан. Был размазня и был хлюпик, каких надсмехали и караулили каждый день. Дети малые над ним у-лю-люкали, взрослые, глядя на них, умилялись и плакали. Но он, умёныш, он знал, тук, тук, тук, что, в этом мире, не так, тук, тук, не так.

Известно, что все прихожане Теби на людях вели себя туповатыми. Обществу в норме, конечно, конечным казалось развитие в эту сторону. Было известно, что Тебя изрядно карал покорившихся еному даже за самые простые человеческие подлости. Напрочь отверг любое излишество, начав с обличения любой мало-мальской напраслины и закончив резчайшим запретом резни на базаре.

Люди общества в норме равняли Тебю и тебилов его с кругами на воде. Замечали не чаще, чем тихие мысли, уступки себе или бога.

Понятно, что Мня всё ж помялся ещё, прежде похода к Тебе. Но то, что знал Тебя (и только то) вынуждало... Только то, что он знал... Одно это и больше ничто не потребно принять от такого. Одно только это толкало Мню к недо-умкам и пере-осмыслям. Пошёл. По дороге к соборищу Мня неуклюже прохлопал два очень позорных подзатыльника, к стыду сказать, от кого - не известно. Получил нездоровый здоровенный синяк об булыжника. И, как не противно, никак не признал оплеуху какой-то красавицы-девки. Никак!

В бешенстве Мне оставалось толкнуть дверь дома, в котором его уж увидел, услышал и встретил Тебя.

***
Тук, тук, тук, в мире, всё, не так, тук, тук не так.
– Боже мой, как красиво Вы проснулись!
– Отвали, скотина. Жрать дай.
Постель; светло. Чисто.
– Прошу Вас, угощайтесь.
– Руки прочь, падаль. По стенкам размажу. Ненавижу-у.
Незнакомый; скалится. Не скалится.
– Вы кушайте, кушайте. Сейчас силы нужны.
– Чего ты мне вылупился? Что ты тут лязгаешь?! Хлебало закрой своё, чучело.
Пища; вкусно. Оскалился.
– Тяжело вам.
– Пошёл ты.
– Ну уж… Нам нужно знакомиться.

***
Тебе пришлось рассказать и Мне о всемирном примирении; или, что силой нельзя помириться, а только померяться; или, что мирское часто мерзкое; или, что миротворчество – мера ценности этого мира. Вот и вся мысль.

***
Оба сошлись на том, что в прочитанном тобой рассказе допущено 33 слова и выражения, содержащих элементы насилия или дискриминации. Уточнив при этом, что их количество напрямую зависит от конкретного того, который считал их.
Считал?