Триптих

Первая  скрипка

В фойе было много народу. Люди пестрели платьями, костюмами, рубашками – каждый хотел показаться. Концерт симфонической музыки намечался значитель-ный: главный оркестр страны исполнит музыку Бетховена, Гайдна, Моцарта, Чай-ковского, Стравинского и Малера. Я посещал все выступления этого замечательно-го коллектива. Помнил в лицо чуть ли не каждого музыканта. Как знаток, отмечал качество игры. Только аккорды замирали – и я не мог хлопать так, как хлопали со-седи мои по месту в зале: с ожесточением, рьяно. Я был всецело подвержен чудес-ному, удивительному влиянию музыки. Я уносился в воспоминаниях в старые зна-комые места, вспоминал жестокие сражения, и эти воспоминания вызывало чудес-ное действие хорошей музыки.
Всегда, неизменно я приходил за полчаса до начала концерта. Для меня было истинным наслаждением смотреть на лица людей, пришедших под высокие своды консерватории. Лица встречались с самыми разными выражениями. Были и ску-чающие. Мимо них я проходил без оглядки. Не пытался заговорить, переубедить. Полюбить или не полюбить музыку можно только раз в своей жизни.
Сквозь раздумья услыхал:
— Программку не желаете?
Передо мной – низенькая, с заботливыми глазами, старушка-билетёрша.
— Желаю. Спасибо.
В программе значились лучшие произведения, удачи дирижерского решения партитуры. Обычно говорят «прочтение» партитуры, а я говорю «решение» парти-туры. С удовольствием прочитал программу ещё раз. Тут всё симфоническое царст-во с его корифеями и не заслужившими великой славы именами.
Последний звонок прозвенел, и в зал пошли те, кто ещё не занял свои места.
Оркестр был уже на сцене — ждал появления дирижера. В хаосе настраиваю-щихся инструментов слышались тонкие голоса скрипок, густые виолончели, визг-ливые флейты-пикколо и флейты с голосом, подобным журчанию ручья.
Зная, что будет дальше, я закрыл глаза, чтобы насладиться эффектом умолка-ния всех инструментов при взмахе дирижерской палочки и началом симфонии. Как и всегда, сейчас я опять удивлюсь внезапной, чуть испуганной тишине и началу широкой, яркой, рельефной,  осязаемой   музыки.
Открыв глаза, осмотревшись, я замер изумленно... Оркестр играл в  неполном  составе. Не было того, кто всегда настраивал оркестр на здоровую игру – первой скрипки. Может, он просто сегодня не пришел, отпросился. Может, у него сегодня семейное торжество. А... может с ним горе. Это чувство почему-то не оставляло меня. Тревога подкралась. И сожаление. Ведь я так любил этого музыканта, любил его умные живые глаза. Эта самая первая скрипка был очень уважаемым музыкан-том. Дирижер не любил отмечать кого-либо из оркестрантов, но если ему давали цветы, он обязательно делил букет на две части и половину отдавал своему первому помощнику.
Я ни разу не видел премьера-скрипача на улице, ничего не слышал о нем, а складывал свое мнение только из концертных впечатлений. И полюбил его. Но где он теперь?
Да, не так-то легко меня заставить переживать за чужого человека, да и то лишь потому, что тот раз в жизни не появился на своем обычном месте.
Но в антракте я не выдержал. Я спросил у той самой билетерши с заботливыми глазами:
— Вы не скажете, где сидит дирижер? Где мне его можно увидеть?
Я, видимо, был настолько возбужден, что женщина ответила не сразу.
— Михаил Николаевич? Он на втором этаже, третья комната направо. Только он сейчас отдыхает. Не беспокойте его.
Но, войдя с нетерпением в указанную дверь, я не мог волновать или не волно-вать дирижера – я был взволнован сам.
— Михаил Николаевич, здравствуйте!
— Что-то не припомню, где мы...
— Да нет! Вы меня и в глаза не видали, а я вас – десятки раз.
— Здравствуйте, Рыцарь Музыки! В чем дело? Ведь вы, вероятно, не за авто-графом пришли?
— Меня удивляет, что нет на своем месте Игоря Васильевича, первой скрипки. Глупо, но меня это ужасно обеспокоило.
—Меня тоже. Может, не в такой степени. Вам хочется узнать, что с ним? Вы-ход один: поехать к нему домой. У него нет телефона.
Я был готов на всё.
 — Диктуйте адрес.
 Дирижер посмотрел, порылся в записной книжке:
 — Улица Ск-кая, дом №***.
 -—Большое спасибо.
Я сбежал вниз. Не мог даже досмотреть, то бишь дослушать концерта. Собо-лезнование и любовь к этому человеку (первой скрипке – Л. А.) руководили моими поступками.
***
Вот я уже на Ск-кой улице. Лихорадочно нашел нужный дом, позвонил. Дверь открыл толстый, в пижаме арестантской расцветки, увалень.
— Вы по какому вопросу?
 — Я к Игорю Васильевичу.
Дурак указал в темноту коридора:
 — Вот его дверь.
 — Спасибо.
Подхожу к двери и слышу в спину:
— Его не видно и не слышно сегодня. Может, уехал куда?
— Не должно, — сказал я блаженному. Уверен был, что Игорь Васильевич не уехал бы, не предупредив.
Как и любой человек, идущий в неизвестность – и это не преувеличение – я робко постучал в коричневую, несколько обшарпанную дверь. Ответа не последо-вало. Я решился взломать дверь, мне это было необходимо до боли. Как я и думал, дверь оказалась не заперта.
В комнате, а её следует описать: серые обои, портреты композиторов по сто-ронам и диваны, кресла, пианино – от обилия вещей скучно и тесно – лежал чело-век. Это и был  он.
По-новому я оценил его в домашней обстановке. Лицо было в морщинах, ко-торые разглаживались на концертах. Губы по цвету почти не отличались от лица, и только их граница указывала на существование таковых. Глаза – главный источник сообщений о движениях души – были прикрыты. Игорь Васильевич спал, прерыви-сто дыша.
Я подумал: «Что же я смотрю на него? Это не мирный, добрый сон. Может, он нуждается в помощи?»
Мне пришлось, скрепя сердце, разбудить его. Не последовало после пробуж-дения вопроса «кто вы?». Игорь Васильевич понял, что я пришел к нему, думая о нем. А может, подумал, что я врач.
— Мне плохо... Сердце...
Я выбежал на улицу, к телефонному автомату. Около него никого не было, но внутри стояла молодая миловидная девушка, болтающая весело и непринужденно с кем-то, кто занимал место в её сердце.
 Я простоял недолго, дольше не мог:
— Женщина! Извините, там человек умирает... Поймите!
Девушка удивленно подняла брови и вышла из будки. Я даже сказал ей «спа-сибо» и вызвал скорую помощь.
Врач приехал через три минуты. Я выбежал на звонок и проводил врача в ком-нату. Игорь Васильевич не спал, а глаза прикрыл. Прослушав больного и сделав укол, врач сказал:
— Вы кем ему приходитесь?
Смущенный, я немного замялся, но потом, чтобы облегчить обстановку, при-думал:
 — Я – брат его.      
 Доктор поднял усталые глаза и сказал:
— Вам я могу сообщить. С ним очень плохо. Он только что перенес инфаркт.
***
Потом меня послали в командировку. Вернувшись в родной город, я узнал, что оркестр уехал на гастроли. Узнал также, что Игорь Васильевич снова стал в строй.
Как-то весной, в оживление ручьев, в свете солнца, я пошел на концерт из произведений Моцарта, композитора весны.
В антракте, рассматривая новые гастрольные афиши и призы, полученные ор-кестром, я случайно натолкнулся на Михаила Николаевича, прогуливавшегося по этажу с Игорем Васильевичем. Михаил Николаевич всмотрелся, узнал меня и вос-кликнул:
 — Здравствуйте, батенька!
И, обращаясь к Игорю Васильевичу:
 — Знайте, вот ваш спаситель.
С тех пор мы с Игорем Васильевичем лучшие друзья. Я рассказал это, не хва-стаясь собой и не вдаваясь в подробности.
 

Решение  проблемы


Григорий Маслюков был потомственный строитель. У него за плечами была ударная стройка, потом служба в армии – ясное дело, в стройбате – потом опять строительство, а уж потом институт, где он учился вечерами. Было, конечно, труд-но, но институт, без сомнения, – есть новые горизонты в жизни молодого строите-ля. Ведь Григорий возводил нетиповые, несерийные здания, а большей частью ки-нотеатры, выставочные залы и дома культуры.
А потомственным Григорий считался по той простой причине, что отец его тоже был строитель (он умер, когда Григорию было пятнадцать лет, ровно через год после того, как спилась мать). И брат Григория, Владимир, тоже работал строи-телем.
Григорию было уж тридцать два, но до сих пор он, будто по иронии судьбы, пресловутой и самой загадочной из всех иронии, жил один. С родным братом Гри-горий, как это ни абсурдно, никакой дружбы не водил.
Надо сказать, что жил Григорий М. в одном из промышленных и культурных центров СССР, в доме, построенном под руководством его отца. Дом был монумен-тальный, с чудной гранитной отделкой палевого цвета, с причудливым и одновре-менно строгим фасадом, дом, до боли надвигающийся на тебя и готовый раздавить, оставив неприятную мокрость, и только; дом муторно-назидательный, с витиева-тыми решетками, захлебнувшийся в перипетиях переплетений.
В подъезде Григория жили два народных артиста (мы говорим только о народ-ных, заметьте), певичка, ученые, числа которым Григорий и не знал, и художница, милая женщина.
Подъезд дома был темный, с тюрьмой лифтовой шахты посерёдке, вечно про-хладный, опрятный, словно пречистая обитель. И у сего храма была жрица и храни-тельница – лифтерша.  Она никогда не пускала в подъезд незнакомых людей, не снимала пальца с кнопки милицейской сигнализации – для спокойствия и для ост-растки. Гостям устраивала допрос, как на таможне.
Григорий частенько думал о лифтерше и мыслил, что не для таких, как он, она посажена, что живи в доме люди, подобные Григорию, то и не было бы чопорности в подъездах, не было бы этой гипертрофированной чистоты и простора. От дум та-ких, болезненных и неоправданных, было больно и приятно. Больно от этих мыс-лей, а приятно просто так, в противовес боли.
Жильцы подъезда (вышеупомянутые и высокопоставленные) в коротких раз-говорах с Григорием не спрашивали, кто он есть (знаете, иногда спрашивают о том, что прекрасно знают), будто думали, что он совсем не ответит или постесняется за-уряднейшего своего положения, и вопрос этот снисходительно обходился. Не по-думайте, что соседи Григория были плохими людьми! О нет. Это были замечатель-ные люди, просто Григорий – чересчур мнителен.
Несмотря на это, Григорий любил свой дом, лебединую песнь отца. Нет смыс-ла напоминать, что архитектурный замысел воплотить не менее важно, чем разра-ботать его. Григорий тоже сознавал это  умом, но душой мечтал со временем окончить архитектурный институт.
Глупо думать, что характер Григория лепился под воздействием подъезда. Он закалялся в иных местах, под знаком иных чувств и переживаний.
В своем доме, в квартире, в подъезде Григорий закреплял то, что накопил за день и за жизнь.
Григорий был тихонький, но упрямо гнущий свою линию.
Так и жил Григорий мечтами о проектировании домов, чаяниями о постройке уже спроектированных зданий.

***
Вечерело. По улицам несло сыростью. Не было даже привкуса едких выхлоп-ных газов. Хотя по улицам катилось порядочное число автомобилей, воздух был настолько остёр, что растворял любой чуждый ему запах. Воздух был как диктатор, даже больше – как теократический монарх. Невидимый, он был таинствен. Агрес-сивный, он был грозен.
Дома постепенно стали синими, окна – желтыми. Асфальт – матовый, но всё отражающий. Например, отражающий эти прямоугольники окон, превращающий их в ромбы на асфальте. Отражающий автомобили, отчего последние казались чем-то очень красивым и четким, тянущим за собой по асфальту что-то призрачное и расплывчатое.
Многие открывали окна, чтобы после долгого трудового дня насладиться све-жим воздухом надвигающейся ночи. Воздух был не только агрессивен, кстати ска-зать, а и ласков (к своим почитателям). Он утомлял блаженным фимиамом прохла-ды, не пронизывал, а закутывал, и шептал, шептал...
Шепот его – рокот листвы, шум и гуд в подворотнях и переулках – был будто вестником чего-то неизведанного, невкушенного, но давно знакомого, доброго ста-рого знакомого по другому измерению, между делом.
Между делом...
Между делом...
«К чему это я подумал?» — мысленно спросил Григорий, поднимаясь в лиф-те.— «Ах, да...» Григорий повторял фразу «между делом», подсознательно вспоми-ная свой разговор с начальником главка.
... Он вошел – кажется, это было в начале второго – в просторный, с черными дубовыми панелями, кабинет начальника и сказал:
— Иннокентий Дормидонтович, освободите меня, пожалуйста, от должности прораба строительства!
— Зачем?
Начальник удивленно вскинул брови. Зачем, спрашивал он. Такая глупость в разгар работы, неужели ты, Гриша, не понимаешь, что ты уже начал стройку своим почерком, и никто, кроме тебя, не продолжит работу в том же духе, что несомненно и логично. А дом?.. Он ведь не меняет своих руководителей, своих хозяев. Всё это вложено было в один короткий вопрос.
— Я хочу учиться на архитектора.
— Ну, ведь это можно так, между делом. Верно, Гриша?
— Между делом?!..
И Григорий, тихо попрощавшись, вышел из кабинета начальника, твердо ре-шив добиться своего, причем молниеносно, ибо желание может пропасть от мы-тарств...
Григорий почувствовал чей-то трескучий, надломленный голос в ухе. Лифтер-ша связалась с лифтом и кричала Григорию: «Почему держите лифт?.. Почему дер-жите лифт?..»   «Ай-яй-яй, как истошно»,— подумал Григорий.— «Но ведь это – её работа. С этим нельзя не считаться. Она получает зарплату, и хочет, чтобы на неё никто не жаловался, чтобы все понимали, что она получает деньги за дело».
— Извините...— буркнул Григорий и быстро вышел, нервно открыл дверь и прошел в переднюю.
Квартира у Маслюкова была не маленькая, ведь когда-то в ней обитала боль-шая семья. Четыре большие комнаты плюс всякие коридорчики, чуланы, кладовки, кухня с черным ходом, передняя. Брат, поругавшись с Григорием, ушел в заводское общежитие: в их семье с детства приучали уступать младшим, а Григорий был на четверть века младше Владимира. И остался в этой прекрасной квартире один Гри-горий, две комнаты пустовали. Их давным-давно заперли на ключ. Из оставшихся двух Григорий соорудил себе гостиную и спальню.
Григорий включил свет и взялся за утренние газеты. Он их всегда читал вече-рами. Это было уже привычкой, воспитанной внешними, да и внутренними обстоя-тельствами.  Григорий погрузился в чтение, читая довольно добросовестно, но ни-чего не понимая в прочитанном. Мысли его были заняты другим. Бывает так: ты читаешь, углубился, но не понимаешь ни на грош, и в то же время ни о чем посто-роннем не думаешь.
И Григорий бросил чтение. Теперь он знал, что несмотря ни на какие трудно-сти, даже если ему не подыщут работу полегче, он будет учиться на архитектора.
Его утешала глупая, но нежная мысль, что всё когда-нибудь промчится, он окончит институт, и, может быть, не понесет на себе серьезного порицания.

***
Трудности, которые возникли в связи с решением Григория, можно было уст-ранить сравнительно безболезненно. Но начальник главка Иннокентий Дормидон-тович, прекрасно понимая это, тем не менее не спешил. Он предполагал снимать обязанности с Григория не сразу, а по частям. И первая поблажка была неутеши-тельна: Иннокентий Дормидонтович снял с Григория М. обязанности комсорга. Неутешительной она была потому, что Григорий любил это общественное возвы-шение среди его собратьев по партийности, с удовольствием выполнял все поруче-ния, и комсомольцы стройки были им удовлетворены. Конечно, времени теперь свободного будет куда больше. Иннокентий Дормидонтович, известив Григория, сказал:
— Теперь перед вами задача – избрать нового комсомольского вожака.
Григорий вопрошающе взглянул на Иннокентия Дормидонтовича. Он был в растерянности и не хотел выбирать нового комсорга.
— Иннокентий Дормидонтович, только пусть это произойдет не при мне... по-жалуйста.
— Как! А ты пока комсорг! Ты будешь вести собрание, ты будешь руково-дить,— и начальник твердо вложил в руку Григория записку с именем нового ком-сорга.
Григорий сказал «да», а в душе у него звучало: «нет».

***
Григорий М. сказал одному парню к концу дня:
— Свистни ребятам: вечером, сразу после работы будет комсомольское собра-нье.
— Почему?
— Внеочередное.
— Есть.
И паренек, посмеиваясь, ловко полез вверх, прямо на купол недостроенного здания.
А М. вздохнул и вошел в вагон-бытовку, стоявший на территории стройки. «С чего бы начать? Как подойти к вопросу, чтобы ребята не обвинили меня?» Но он знал, что, как ни крути, всё равно останется неудовлетворенность.
Постепенно стали собираться, и через полчаса вагончик был забит. Григорий не ощущал себя. Он видел лица своих товарищей, и, казавшиеся ещё вчера такими разными, сейчас они были на один манер. Как во сне Григорий встал и объявил:
— Начинаем внеочередное комсомольское собрание. На повестке дня один во-прос.
И он, решив отрубить, четко произнес:
— Переизбрание комсомольского организатора нашей ячейки.
— То есть как? — выдохнула толпа. — Не полагается. Ведь ты у нас комсорг.
— Я прошу вас освободить меня от этой обязанности.
— По каким таким причинам?
Да, собрание хотело знать всё. Да и как же иначе могло быть в здоровом коллективе?
И Григорий без утайки рассказал всё ребятам. Те, конечно, согласились, вы-брали нового комсорга, но понять Григория до конца не смогли.  Ведь он не расска-зал о том, как  мечтает он попасть архитектурный, как сильно мечтает.  Думал, стыдно будет.

***
И после этого случая так стало сиротливо Григорию, да ещё вид пустой квар-тиры отягощал его. Он думал: а не пусто ли у меня в сердце? Скрытое в этом во-просе сомнение Григорий оспаривал: нет, ведь я иду в институт, это мечта моя.
Но, кроме мечты, нужны ещё и знания.
А вот, если подумать, мечта главнее знаний. Ведь если человек мечтает стать геологом, а знаний, необходимых для поступления в вуз, маловато, то, приемная комиссия, просим тебя, пропусти его за врата сего учреждения, и этот человек на-копит много знаний и будет хорошим геологом, и откроет больше месторождений, и сделает больше, нежели тот, кто имел много знаний, но мало стремления.
А если подумать о человеке без стремлений? Таких людей немного, и у них ко-гда-то была своя мечта, только её задушила окружающая обстановка. С такими людьми сложно. И, товарищи их по работе, не обижайтесь на них и не обижайте их, а то мечта никогда не придет к ним, и они отчаются, разочаруются, и будет им пло-хо. А мы хотим, чтобы никому не было плохо.
Так вот, у Григория М. была мечта, но не хватало знаний. И он решил обра-титься к одному молодому, но, как было видно, толковому ученому, жившему в их подъезде.               
Беда с Григорием: на него находила иногда какая-то глупая утонченность, и он откладывал со дня на день разговор с Петром, так звали ученого. Эта утонченность – результат взаимовлияния совестливости, застенчивости и необходимости. Она мало кого минует и, как болезнь, не радует нас. Мы хотим отделаться от этой нере-шительности, ложного сомнения, и тут на помощь приходит железная воля.
Григорий же не мог собраться с волей. Ему помог случай: Петр сам пришел к нему с просьбой. Правда, просил он всего-навсего соль, но Григорий не упустил момента и, робость в сердце глубже затая, спросил:
— Петр...
— Игнатьевич, но зовите меня Пётр, — перебил Григория молодой ученый.
— Ну, что вы!..  Так вот, Пётр, могу я вас просить об одолжении?
— Большом одолжении, или нет?
— Это вам решать...
— Почему же? — Петр был явно заинтересован.
А Григорий решил: «Будь что будет, пойду напролом!», и сказал:
— Я собираюсь поступать в институт.
— Вот как? А мне казалось, что вы уже закончили его.
— Вы не ошиблись...
— Я не понимаю всё же...
— Я окончил строительный, но мечта моя — окончить архитектурный. Это будет здорово! Я, старый строитель, знающий неплохо строительное дело, при ар-хитектурных познаниях буду проектировать совершенные сооружения!.. и сам их строить.
И Григорий ударился в грёзы. Петр, выслушав его, сказал:
— Я понял. Вас надо подготовить к экзаменам, но... вы должны хорошо чер-тить и рисовать.
— Я записался на курсы...
— Хорошо. Тогда я подготовлю вас по математике, как могу... как умею.
У Петра Игнатьевича не было слов выразить свою готовность; Григорий ска-зал:
— Только вы не беспокойтесь, я в долгу не останусь.
—Я не знаю, что вы подразумеваете под словом «долг», но я бы просил у вас в качестве оплаты одно: чтобы вы иногда, изредка делились со мной вашими мысля-ми.
—Хорошо. Только моё условие: чтобы вы иногда высказывали мнение о моих задумках. Мнение открытое, откровенное.
— Это само собой разумеется, Григорий. До свидания. Я к вам завтра приду... Или вот что... У меня кабинет оборудован: и книги, и пособия есть. А к вам я их таскать не хочу. Приходите уж лучше вы ко мне, завтра в шесть часов вечера.
И Петр ушел.
А у Григория дум хватило на всю ночь. «Какие хорошие люди есть, даже в на-шем противном доме».

***
Занятия пошли успешно. Григорий многого не понимал. Не в учебных вопро-сах, впрочем. Он недопонимал Петра. Тот жил этажом выше, с сестрой, которая не-давно уехала в Бельгию подработать. Это обстоятельство было темой немногочис-ленных «неученых» разговоров.
...Григорий спрашивал:
— Ну, как ей там, нравится?
— А то как же! Тряпок себе накупила.
— Но ведь в другие страны едут не из-за заграничной одежды, не из-за того даже, что можно повидать мир... Едут за чем-то ещё… Есть что-то, что ищут и не находят, но не разочаровываются.
— Это очень интересно... Что-то вроде философского камня получается.
Григорий не соглашался... Так и спорили они, и говорили, алхимики. И в им-провизациях этих рождались алмазные россыпи слов. Потом всё напрочь забыва-лось, что очень печально.
Что я хочу сказать? То, что ни Григорий, ни Пётр не черствели душой, и между ними завязалась оригинальная, творческая, хоть и не совсем откровенная дружба.

***
Григорий вне конкурса без труда попал в обетованную обитель. Сначала было трудно, и он думал только об учебе, и немного о работе. Прошло несколько меся-цев, учиться стало легче, у М. даже оставалось немного свободного времени. Рань-ше он пошел бы в кино, в театр, на стадион с ребятами из бригады, но теперь у него не было товарищеских отношений со строителями. И Григорий тосковал. Он думал даже порой, что друзья забыли его, что все отвернулись от него, считая учебу во втором вузе пустым оригинальничанием: одного-де ему мало! И Григорий впадал в крайности: то проклинал ребят, то возводил их в ранг кумиров, боготворил.
Если бы он хоть работал вместе с бригадой! Так нет: его перевели на нехло-потную канцелярскую работу в главке.
Это состояние Григория углублялось – ему становилось всё хуже. Он чуть не бросил учебу, но вовремя остановил себя: «Что я, безвольная тряпка?»  И продол-жал учиться дальше.


***
Прошел год... Строительство здания, которое начинал Григорий, подходило к концу.
Как-то глубокой осенью, в слякоть, когда в грязное месиво падал мокрый снег, на стройплощадку пришел человек. Строители окружили его, ибо на входе была надпись «Посторонним вход воспрещен». Но потом, видно, узнали.
Между ними был изрядный разговор.
Ребята поняли этого человека и, обняв его, повели к почти готовому зданию. Этим человеком был Григорий.
 

В тягучей мысли

        1.
Кто сказал, что в любой работе есть что-то повторяющееся, был прав. Во вся-кой работе существует механическая часть; учительская практика же представля-лась мне исключением из правила. Я учился в педе, думая о будущем, не в силах представить его. До последнего дня занятий мне казалось, что я буду так же учить-ся, слушать лекции, сдавать экзамены всю жизнь. Но «будущее» пришло… Мне выдали направление в маленький сибирский городок. Секретарь комсомольской организации пожал мне тогда руку и гаркнул: «До свидания! Трудись на благо Ро-дины!»  Я сказал «спасибо» и был, кажется, счастлив в ту минуту. Но ведь и все во-круг казались счастливыми: я невольно поддался влиянию большинства.
Дома я сообщил:
— Вот!
И положил направление на стол. Мама его читала довольно долго для такого маленького текста и сказала:
— Поезжай.
Собрали вещи, и я пошел на вокзал купить билет. На перроне наткнулся на группу студентов, уезжавших куда-то. Они были в приподнятом настроении, весе-лые, смеющиеся. Тем паче я загрустил. Дома я не "считал часы до отъезда» и не рад был расставанию со своей родиной. Но  всё неизбежно приходит, пришел и час отъезда. Как в тумане, сел я на поезд и уехал.

2.
За окном мелькал серорусский пейзаж, а я готов был смотреть на него без уныния. В голове мелькали, сменяясь одна другой, мысли о будущем. За ними я не заметил даже, как в купе вошли мужчина с девушкой, дочкой Олей, как выяснилось позднее.
Я стал смотреть в окно, не отрываясь, желая этим подчеркнуть безграничную грусть свою. Я сознавал театральность собственного поведения, но что делать? Я и на спутников моих смотреть не мог из-за чувства неуверенности в себе. Раньше за свои поступки отвечал не только я сам, но и педагоги, родители; теперь же никого не было со мною.
Освоившись, Оля что-то шепнула отцу. Тот посмотрел на меня внимательно и спросил:
— О чем грустите, молодой человек?
Я был в таком состоянии, когда хочется излить кому-нибудь всего себя, а кому – всё равно.
— Я, понимаете, еду в неизвестность. Мне дали направление в далёкий сибир-ский город, буду учительствовать. Это так неожиданно: бросить всё – дом, близких, институт, друзей. Вот я и грущу перед неизвестностью.
Олин папа задумался, что же мне ответить, такому нерешительному и сказал:
— Как вас зовут?
— Димитрий.
— Вот что, Димитрий. Я всегда радовался, когда меня посылали не только так далёко, но и рядом, например, в подшефный совхоз. Ведь это — встречи с новыми людьми, яркие впечатления. Вы – учитель, вы будете работать с детьми этих людей и будете иметь среди них огромное уважение и любовь. А это большое счастье! Так ведь, Оля?
— Правда, папочка.
И, обращаясь ко мне:
— Вы же не понимаете, как это интересно! Да я бы...
Тут она запнулась. Во время паузы я хорошенько рассмотрел её. Она была не примечательна: прямой, средней величины нос, карие глаза навыкате, прыщавый лоб, толстые губы и мягкий, слабый подбородок. Я позволил себе поинтересовать-ся:
— А что бы вы на моём месте?
— Я бы побежала хоть на край света, у меня появились бы новые друзья. Я бы проверила старых, проверила бы их длительной перепиской. Одним словом, я бы не заплакала.
Я понял, что последняя фраза относилась ко мне, но промолчал, решив, что перспективы у меня всё-таки есть. Вслух сказал:
— Мне понравился ваш проект с перепиской и со старыми друзьями. Мы с ва-ми ещё не друзья, но я прошу у вас адрес. Чтобы переписываться.
Отец, увидев, что Оля замялась, сказал:
— Ну что же ты? Человек тебя просит!
И Оля сказала:
— В конце пути. Без напоминания дам.
После я благодарил Олю и её отца, что они раскрыли мне глаза. Всё, что они обещали – сбылось. Были и очень трудные моменты, но тогда, в состоянии крайней нерешительности, мне нужно было только то, что подарили мне Оля и её папа.
И вот пора выходить. Оле предстояло ехать до конца. Она вложила мне в ла-донь записку. Уже стоя на маленьком, захолустном перроне, я прочел: «Омск, ули-ца Ленина, дом 5, кв. 11. Свой адрес сообщите в первом письме. Оля Бондарёва».

     3.
Постоявши у фонаря и осмотревшись, я подумал: «И куда же меня занесло!»  Городок, в который я приехал, был маленький. Среди предприятий значились толь-ко мыловаренный и небольшой машиностроительный заводы. И от всех этих мыс-лей закралась тоска в сердце, так что я забыл и увещевания Ольги, и трезво-романтический взгляд её отца.
Был конец августа, и, как я мог заметить, отличий от нашего августа в этих краях не было. И это радовало меня. «Где здесь гороно?» — подумал я и вообразил себе избу, не оклеенную внутри. Но гороно оказалось вполне приличным. Предсе-датель принял меня очень и очень тепло:
— Из Москвы, значит? Спасибо, что приехали. Ведь нам так педагоги нужны.
Тут я не отказал себе блеснуть остроумием:
— Кто к вам поедет-то?
Председатель на меня посмотрел испуганно-удивленно, и на его усталом, ви-давшем виды лице с серыми затасканными глазами, с крупным носом, на лице, чем-то похожем на известное фото Н. К. Крупской 1929 года, выразилось и давнее со-жаление, и неприязнь ко мне.
— Да. К нам немногие едут. Больше уезжают. Но вы-то, надеюсь, останетесь. Я не буду хвалить свой край. Вы всё увидите сами. И дальше вам судить.
Я возразил:
— Но вы будете иметь преподавателя географии по крайней мере на три года. Первую практику я должен именно у вас получить, поучиться мастерству у моих  будущих коллег и у вас лично.
Председатель помедлил, подумал о чем-то глубоко, и вслух решительно ска-зал:
— Всё! Теперь вопрос о школе.
— И жилье! — подсказал я, так как даже в смятенном своем состоянии не мог забыть о собственной неустроенности.
— Абсолютно правильно, — согласился председатель.— Насчет школы – пой-дете во вторую – она находится недалеко от вашего будущего жилья. Оно,— пой-мав мой недоуменный взгляд, сказал мужчина,— находится через дорогу, в обще-житии молодых работников, где мы предоставляем вам чудесную отдельную ком-нату.
Я поблагодарил и вышел на улицу искать новое моё жилище. В кабинете на-чальника я недоумевал, через дорогу от чего – от школы или от гороно – находится общежитие. И всё-таки не спросил об этом председателя. Меня удержало преслову-тое шестое чувство, вызванное самим видом председателя и ещё чем-то неясным, до чего болезненно хочется дознаться; от чего сходят о ума ученые люди, а общи-тельные становятся замкнутыми; от чего мы становимся до щепетильности пункту-альными, а также приносим жертвы уму и рассудку, разрушая тем самым бесфор-менные замки из мозговых извилин; из чего строится Вселенная, бесконечная и не-понятая, как и всё на нашей Земле. Я не спросил председателя, но через минуту вы-яснил, что общежитие находится напротив второй школы, поскольку улица, на ко-торой находилось гороно, носила совсем другое название. К слову сказать, в этом небольшом городе всё было почти что напротив.

4.
Вот и общежитие – светлый пятиэтажный дом. В вестибюле сидела старуха-ключница. Я подошел к ней и сказал:
— Здрасте! Я ваш новый житель.
— Много их! А по ремеслу-то вы кто? Э?
— Я учитель. Буду работать во второй школе. А здесь жить буду.
— Слышала, милый. Учитель, говоришь?
— Говорю, – я решил не спорить с бабкой.
— А комнату тебе какую дали?
— Свободную, отдельную, чудесную.
Бабушка осмотрелась по сторонам и протянула ключ от 501-й комнаты.
— Хорошая. Будешь доволен.
Я не заметил, как она перешла в разговоре со мной на «ты». Ничего грубого в этом не было. Я не мог противиться. Да и не надо было. Я думаю, меня многие пой-мут.
После посещения гороно мне стало ясно, что в школу меня возьмут на моих условиях и с радостью. Так оно и вышло: мне дали четыре шестых класса и четыре пятых. А классным руководителем поставили в шестой «Б».

5.
Перед первым уроком я очень много думал. И всё о молодых учителях, кото-рые когда-то меня учили. Вспомнил учительницу по математике, очень молодень-кую, но с громадным опытом и стажем... И всё ж, несмотря на её стаж, мы плохо относились к ней.
Но, поскольку я мужчина, да и предмет у меня интересный, всё у меня пойдет хорошо.
Правда, непосредственно перед уроком я страшно волновался. Я стоял в учи-тельской у окна, с указкой и классным журналом и считал секунды до звонка на урок – первый в моей самостоятельной жизни, за который не выставят оценки, на котором не присутствуют авторитетные посторонние.
По себе помнил, как мы, ребята, любили доводить молодых педагогов. Но вот неизбежный звонок прозвенел. Это было сигналом. Я хотел казаться ребятам не-много таинственным, и потому спрятался в конце коридора, ожидая, пока в классе окажутся все опоздавшие. Как мне сейчас представляется, это было уловкой для от-тягивания времени. Помню, сказал тогда: «Нет, Димитрий! Ты не Макаренко! Но педагогом должен быть приличным». И я вошел.
Все затихли, рассматривая меня, как экспонат. Я не противился - это было бы глупо, начать первый урок с неуместного протеста.  И я сказал:
— Здравствуйте, ребята! Меня зовут Димитрием Ивановичем. Я ваш новый преподаватель географии и классный руководитель. Вот вы познакомились со мной. Сейчас я сделаю перекличку. Я не настаиваю, чтобы вы вставали.  Всё равно я никогда не запомню ваши фамилии. А по журналу, предварительно, я о вас мно-гое узнал. И оценки...
Паренек перебил меня:
— А разве оценки – самое главное?
Я провалился. Действительно, оценки – не самое главное. Но я ведь и не ут-верждал этого! Поэтому я произнес ледяным голосом:
— Как твоя фамилия?
— Кручинин. Алексей.
По журналу я помнил, что учится он так себе, серединка на половинку
— Конечно, оценки не самое главное. Но они имеют очень большой вес, пока вы находитесь в стенах школы.
Я сказал эти слова, обращаясь ко всем, но направил их пареньку Кручинину. Тот, может, понял, может, и не понял это, но так или иначе, я начал свою педагоги-ческую деятельность с назидания, и дружеское течение урока стало невозможным.
Мне было известно, что ребята очень любили прежнюю свою учительницу гео-графии и классную. Она вышла на пенсию, и ребята часто посещали её дома.
Я спросил класс:
— За что вы любили вашу старую географичку?
Тон моего, и без того неожиданного вопроса, был резок, и ребята не сочли нужным ответить развернуто:
— Так. Любили...
— Ну хорошо. А теперь давайте приступим непосредственно к учёбе. Что вы там проходите?
— Центр Северной Америки.
— Очень хорошо. Центр Северной Америки – это район великих степей, это район ковбоев, то есть конных пастухов, и район бесчисленных суховеев...
Я с удовольствием отметил, что слушают меня внимательно. Подкупило ребят то, что в начале урока я забыл сделать перекличку и не спросил про отсутствую-щих. Но в конце урока я всё же поинтересовался у дежурных, кого нет. И впервые услышал фамилию, которую спустя  некоторое время произносил несколько раз на дню: Неедова. Тогда я не придал ей большого значения.
А когда закончился мой первый рабочий день, за который буду стыдиться всю оставшуюся жизнь, решил пойти к Марии Львовне, бывшей учительнице географии в теперешнем моем классе.

   6.
Она жила на Нижней улице. Название соответствовало действительности: ули-ца находилась в болотистой низине, и на тротуарах часто выступала вода. Дом, в котором жила Мария Львовна, был одноэтажный, но высоко приподнятый, на мощной подклети, и крепкий, как впрочем, и большинство домов на этой улице.
Я шел к Марии Львовне, не задумываясь, будет ли она искренна со мной. Пре-жде всего, искренен должен быть я сам. От этого будет зависеть и приём, оказан-ный женщиной.
Я позвонил коротко, но крепко, и звонок получился толстый, как жгут. На по-рог вышла женщина, пожилая, с лицом, усеянным сложной системой морщинок. Глаза внимательные, всё понимающие. Она, не спросив, кто я есть, пригласила:
— Проходите, пожалуйста!
Я вошел в переднюю, снял плащ и хотел снять ботинки, но Мария Львовна ре-шительным жестом отвергла это, и я повиновался.
В комнате в полном беспорядке были нагромождены вещи: старинная и со-временная мебель, ковер, по бокам циновки, стол с витиеватыми ножками, на сте-нах картины и дагерротипы, а одна стена – сплошные книги. Я начал:
— Извините, что сразу не представился. Я Димитрий Иванович, заменивший вас и как классный руководитель, и как преподаватель географии.
— Очень приятно. А я только что хотела справиться, кто же занял моё место. Присаживайтесь.
Я начал сразу:
— Вы очень опытная учительница и классный руководитель.
Она выслушала комплимент, не моргнув. Ни тени смущения не было на лице этой женщины.
— Я же ещё молод, своего стиля работы не выработал. — Здесь я как-то устало рассмеялся и добавил: — Стаж самостоятельной работы – один день...
Тут Мария Львовна сказала и вовсе невпопад:
— Не боги горшки обжигают. — Потом поняла неудачность реплики и резко спросила: — Ну, о чем будем говорить? Нам не о чем говорить!
Я хотел услышать от неё отзывы об отдельных учениках, но она заупрямилась, сказала, что о коллективе так говорить невозможно, что это получится не по Мака-ренко, и я, отметив про себя, до чего же трудно вести беседу с этой женщиной, спросил:
— Расскажите хотя бы о Неедовой!
Я попросил об этом, потому что за день запомнил лишь две фамилии: Кручи-нин и Неедова.
— Девочка твердых убеждений. От своего не отступит. Кстати, она сегодня была в школе?
— Нет. Одной её не было.
— Это демонстрация, — убежденно заключила Мария Львовна. — Она хочет показать, что не желает знакомиться с вами. Извините меня, но это правда.
— Как же так?
— Домашняя обстановка у неё не ахти. Сначала уроки не стала готовить. Ска-зала, что дома мешают. Я решила выяснить всё сама, и что же я увидела? Живут тесно, у родителей вечно гости...  — Мария Львовна подождала и испытующе по-смотрела на меня. Я понял и утвердительно кивнул. — Я заступилась за Неедову. Она подумала, что отныне я – её подруга, и ей можно то, что не полагается другим. И перестала ходить в школу. Я переживала. Но потом решила, что переживания не дадут результатов, и приступила к действиям. Я строго обошлась с Неедовой. Как? Опустим это в нашем разговоре.  Факт в том, что девочка смутилась и, конечно же, на другой день пришла в школу. Но смутилась и я, потому что поняла, что девочка больше мне не доверяет. Поверьте, Димитрий Иванович, в нашей практике доверие – основа успеха. Впрочем, сейчас вы, может, и запомните это, но понимание придет только с опытом. Вернемся, однако, к Неедовой. Я решила воссоздать ту атмосферу доверия между мной и этой трудной девочкой. Для этого я организовала классный час на тему «Я и мой учитель». Ребята говорили о своих любимых учителях, за что они их любят, уважают. Неедова ничего не сказала, а только посмотрела на меня выразительно-выразительно.  Как телёнок. И я поняла этот взгляд. Не знаю, как, но поняла.  Кстати, Димитрий Иванович, она ко мне частенько заходит. Я велю ей прийти в школу, а вы постарайтесь, чтобы ей там было хорошо.
— Мария Львовна, помилуйте, столько возни с одной вздорной девчонкой!
Мария Львовна мечтательно вздохнула; по романтическому выражению её глаз я понял, что она за этот короткий вздох вспомнила что-то приятное.  Помол-чав, старая учительница спросила меня:
— Столько возни? А как же?! Что же вы хотите?!! Сидеть спокойно?!!! Сложа руки?!! Да?!
Поток вопросов ошеломил меня, и я удалился.
 

P.S.  На этом записки молодого учителя обрываются. Он больше ничего не на-писал. И мы сами продолжим ход событий. Димитрий Иванович на первых порах не смог заинтересовать искушенную Неедову, девицу, не стоившую, по правде, ника-кого внимания. Но в школу, тем не менее, она ходила. Димитрий Иванович чуть не утонул в работе. Он вывел свой класс в правофланговые и лучшие по успеваемости в школе. Он проводил самые интересные классные собрания, к нему приходили учиться. Всё это заняло у него всего один учебный год.
Но дала о себе знать болезнь. Она не хотела примириться с приоритетом кипу-чей деятельности. И Димитрий Иванович слег. Из больницы он послал письмо в Омск. Он благодарил Олю за своевременный совет. Он был рад, что нашел свое ме-сто здесь. Димитрий с нетерпением ждал ответа. Но оказалось, что Бондарёвы нико-гда не жили по указанному адресу, и вообще никакая Оля там не живет. Это очень удивило и огорчило Димитрия.
Через неделю он умер.

7 апреля 1984 года.