Отпуск

Отпуск

Марика начинало колотить за неделю. Он знал, что едет в отпуск, и, точно также как же, как и в предыдущие года, впадал в нетерпячку, и замучивал родителей совершенно дурацким вопросами. Ему было не важно, что они отвечают, ему было не важно, что они сердятся на него за суетливость и надоедливость, ему было важно, что даже тогда, когда они его ругают, в их интонациях и словах звучит постоянное подтверждение - да, да, да, да, мы едем в отпуск... И только это успокаивало Марика и поддерживало в нелегкой борьбе с предотпускной лихорадкой.

А в день отъезда менялось все... Время, которое всегда неслось, летело, и которого всегда не хватало, вдруг превращалось в какую-то вязкую и тягучую инстанцию, когда каждая минута растягивалась в часы, и проклятая минутная стрелка, не говоря уже о часовой, совершенно не хотела двигаться с хорошо обжитого места. Они, назло Марику, топтались и пихались плечами, корчили ему рожи и намекали, что, вообще-то, им и здесь хорошо, но, только из расположения к нему они двинутся вперед. А он смотрел на них, пытался подвинуть их глазами, губами, бровями, молил их, ругал их, и всячески желал, чтобы они вдруг сорвались в галоп. Но, увы, они знали свое дело, и совсем не собирались ни бежать вперед, ни дразнить торопыгу. И, наконец, приняв какое-то совершенно несуразное, но давно ожидаемое положение, они, подмигнув, говорили, что наступил заветный час.

Перевязанные ремнями чемоданы потрескивают от нетерпения, уши, вроде участвующие в разговоре ни о чем, настороженно ждут, когда снизу раздастся гудок отловленного на улице такси. И когда он, долгожданный, но, как всегда, неожиданный, ехидно намекает, что пора бы и спускаться, возникает легкая неразбериха. Марик хватает заранее намеченный чемоданчик, и скатывается вниз по лестнице.

Марику тяжелее всех. Во-первых, поездка на такси довольно редкое событие само по себе, поэтому, надо внимательно осмотреть машину. Во-вторых, он должен проконтролировать, что чемоданы засунуты в багажник, и, попутно, поудивляться про себя его глубине и ширине. В-третьих, ему нужно продемонстрировать своим дворовым друзьям, что подобные поездки ему не в новинку и, поэтому, небрежно пожав им руки, сесть в машину с выражением легкого пренебрежения на лице, а в-четвертых, надо занять лучшее место, понятно, что около окна. А когда машина выезжает со двора, Марик, оглянувшись, поймал себя на том, что родные и знакомые улицы из окна такси смотрятся совершенно иначе. Не потому, что изменились они, а потому, что изменился он, потому что он уже чуть-чуть не бакинец, уже чуть-чуть отпускник... И Марик посматривает на них немножко свысока, потому что они, с их размякшим асфальтом, пожелтевшей травой и раскаленными стенами остаются тут, в сумасшедшей жаре Баку, а он едет в прохладу, едет в чудесный город Кисловодск.

Такси въезжает на вокзальную площадь, все торжественно выгружаются из него, и, вдохнув воздух полной грудью, Марик, наконец, полностью, от ремешков сандалий до кончиков волос, понимает, что они на Вокзале, и что они действительно уезжают...

А вокзал шумит.На уши обрушивается шум скопища людского. Жующего, курящего, пьющего пиво, а то и что покрепче, писк детей, взвизгивание паровозов, или их заместителей, тепловозов, невнятный говор в громкоговорители и крики носильщиков. В ноздри бьет незабываемый запах бакинского вокзала, наполняющий легкие креозотом, гарью, но не привычных древесных углей, а какого-то неведомого антрацита, запахами пирожков и котлет, и миазмами людского муравейника.

Помогая родителям в перетаскивании чемоданов, в поиске, как всегда отсутствующих, номеров вагонов, Марик наслаждается всей этой гаммой, дерзкой, будоражащей кровь и такою желанной. Удовольствие от встречи с вокзалом несколько отравляет только извечное опасение, что в последний момент обнаружится какая-нибудь несуразица. То ли билеты окажутся неверные, то ли состав неправильный, то ли на него не куплен билет.

Но ленивая и неопрятная проводница флегматично кивает головой, чемоданы, бумкаясь о стенки вагона пропихиваются внутрь, они заползают в свое купе и, тут, кажется, вдохнув в очередной раз полусмрад вагона и грязных купейных полок, Марик поднимается на очередную ступень своего понимания того, что отпуск наступил и, вроде бы, можно расслабиться, но... Есть еще один маленький нюанс, который ни в коем случае нельзя прозевать. Надо проконтролировать, чтобы на его долю был купен лимонад. Родители считают, что лимонад – это мерзость и гадость, сплошная химия, а пить надо минеральную воду, но Марика на мякине не проведешь, и он знает, что получит эту химию, надо только еще, в тысячный раз, напомнить... И когда на вагонном столике появляются замурзанные бутылки с напитками, Марик успокаивается совершенно. Нет, он прекрасно знает, что еще почти полчаса до отхода поезда, что предстоит еще ждать и ждать отправления, а потом разглядывать в окошко кучу знакомых и полу знакомых станций по пути, но теперь он уже в отпуске, и ничто не может ему помешать.

Под вагоном мерно постукивают колеса, тихонько позвякивают бутылки с минералкой и Марикина вожделенная бутылка с лимонадом. За окном тихо проплывают пригороды Баку, постепенно сменяясь пустошью Азербайджанского захолустья, а он ждет, когда поезд подъедет к Хачмасу. Тогда можно будет выскочить на перрон и на выклянченные деньги у родителей купить палочку черешен. Не ведра, продаваемые тут же, не какие-то кулечки тревожили его воображение, а именно эта палочка, вся увитая крупной, отборной черешней, такой аппетитной и вкусной. Родители ворчали, но, уступив Марикиным красноречивым вздохам, мрачно мыли все это богатство под краном, и он начинал объедать его, лениво стреляя косточками в открытое окно.

А за окном уже меняется воздух... Тихо садится солнце, потихоньку уходит одуряющая жара Апшерона, Марик заполз на любимую верхнюю полку и смотрит в окно. Через некоторое время начинет болеть челюсть, оттого, что голова непривычно лежала на предплечье, вместо мягкой подушки, но сознаться, что ему неудобно было невозможно... И он продолжает пялиться в окошко. Незаметно смыкаются глаза, наваливается ни с чем не сравнимый, блаженный вагонный сон и даже тугая, остро пахнувшая паровозом, струя прохладного воздуха не может разбудить его.

А утром за окном все уже было другое. Мимо проплывает станция Прохладная, полностью оправдывающая свое название, и пейзаж меняется до неузнаваемости. Вместо привычных черноусых и гордых профилей, на перронах замелькали полупьяные мужички и толстые бабы в платочках, и в воздухе, врывающемся в вагонное окошко, явно и ощутимо пахнет свежестью и цветами. И больше всего удивляло небо, не такое безумно выжженное, акварельное, как в Марикином родном Азербайджане, а яркое, голубое, кокетничающее, намекающее, что из этих невинных облачков может и дождь пойти...

Мерный стук колес сменяется лихорадочной чечеткой стрелок перед большой станцией, и в окно медленно и важно вплывает вокзал, с большой надписью "Минеральные воды". Поезд, чуть подумав, и дав возможность попробовать вкуснейшее минводское мороженное, как-то неуверенно дергается и, удивляясь сам себе, двигается в обратную сторону. Мимо поползли горы, где чуть изъеденные человеком, где еще совершенно зеленые, за окнами замелькали станции с неправдоподобно отпускными названиями Машук, Пятигорск, станция с каким-то совершенно бутылочным названием Ессентуки, смешная станция Минутка и, вот, прижимаясь боком к горе, уставший поезд вползает в Марикин любимый Кисловодск...

Марик уже дышит прохладным и вкусным воздухом Отпуска, в котором даже запахи вокзала оттеняются по-другому, но, все-таки, какая-то очень малая часть его сознания еще не верит, что он тут... И только когда он открывает заднюю калитку бабушкиного двора, попутно сорвав холоднющую гроздь красной смородины, и, сморщившись от ее кислоты, начинает тарабанить в дверь, до боли родную и знакомую, понимает, полностью и безоговорочно, что он... уже... в... Отпуске...

23.07.04