Магнитофон Gintaras

Страна рвала оковы земного притяжения и стремилась к звездам. В космос летели космические корабли, спутники, зверушки, собачки, люди… В воздух поднималось все , что могло продемонстрировать наши силу и величие. Все силы и средства летели во Вселенную. Мы смотрели только в Космос и в Светлое Будущее, Мы все были ориентированы на Великие Дела и Достижения и привыкли не обращать внимания на бытовые мелочи. Мы были нищи и счастливы. Еще в яслях, запеленутые с головы до ног, уворачиваясь от сосок, вопили во весь голос о необходимости помочь голодающей Африке, Азии, Америке … В детсадах, сидя на горшках, мы от всей души предлагали выделить что-то и для братского Китая. В школе, глядя в сторону Юго-Восточной Азии, Мы собирали какие-то марки, деньги и свято верили , что наши крохи стремительно приближают Светлое Будущее угнетенным народам…Мы ходили в школу в одинаковой форме, носили на головах одинаковые фуражки или почти одинаковые банты, мы были построены по ранжиру не только внешне, но и, в значительном большинстве своем, даже и в мыслях. И все наши устремления и помыслы, с сопливых носов, были направлены на улучшение и совершенствование механизма Великих Дел... И Мы были страшно счастливы, что Великие Дела растут, ширятся и ждут- не - дождутся нашего участия.

Но мерзкий быт постоянно мешал высоким устремлениям. Людей надо было кормить, одевать, возить на чем-то на работу, лечить их, в конце концов. И это все дико тормозило наш полет в Будущее, ломало отлаженный механизм и тогда , в качестве побочных и нелюбимых изделий, в жизнь выбрасывались какие- то мелочи, улучшающие и украшающие наш быт .

Высочайшими Повелениями был принят на вооружение тезис, что песня строить и жить помогает, но предполагалось, что все эти помощники жизни и строительства достигают наших ушей через хриплые динамики радио. Наше радио знало, что нам надо. Оно было централизовано и подстрижено под общую гребенку, и, вне зависимости от языка вещания, кормило нас строго отмеренной информацией и бодрило вывереным музыкальным репертуаром. Существовали , конечно, и альтернативные источники музыки, но все знали, что все остальные пути индивидуального слушанья музыки допустимы, но малоуважаемы. И вдруг, совершенно неожиданно, наша семья вырвалась совершенно на другой уровень музыкослушания. До этого мы были патефоновладельцами. Это был уже не классический переносной и заводной патефон, а полусамодельная версия того, что в дальнейшей своей жизни я называл проигрывателем или вертушкой. Встроенный в тумбочку электромоторчик и куча колесиков в совокупности со звукоснимателем позволяли слушать некоторые пластинки, и даже понимать отдельные слова, прорывающиеся сквозь постоянный шип. Когда шип становился уж совершенно невыносимым, кто-нибудь доставал коробочку с патефонными блестящими иголками и менял её в звукоснимателе. Шип на некоторое времяя становился меньше….

И вдруг в наш дом вошел элегантный, поблескивающий новым пластиком иностранец. Ну конечно, же , иностранцем он был только в моих, не очень образованных глазах. Это был такой же советский гражданин, как и мы, только родом из далекой, и, как представлялось мне, весьма европеизированной Латвии.

И вместе с ним в дом вошли волшебные слова "боббины, записи, пленка , тип ЦЭАШ ". По дому разлился будоражащий душу, дополняющий коленкоровый запах самого магнитофона, запах уксусной эссенции, которой слеивали порвавшуюся пленку... Мне, конечно, с учетом моей маловозростности, мало что позволялось. Но, по крайней мере, сказать что-то в желтый параллелипипед микрофона и даже подержать его в руках, мне доверяли. А после нескольких минут стесненного кхыкания и хмыкания в микрофон, наступало время удивленного вслушивания в совершенно незнакомый голос, который произносил твои слова и даже также дурацки хихикал, как ты. Но , почему-то , осозновать , что это твой голос было странно и неприятно. Это был некоторый шок, наверно, соизмеримый с удивлением дикаря, рассматривавшего свою фотографию. Все было очень похоже, но как-то не то и не так...

Ажиотаж первых дней, когда записывались все звуки, которые только подворачивались под микрофон, потихоньку спал, и выползли проблемы, многие годы морочившие головы всем любителям магнитофонной музыки- "где достать пленку и где взять записи?" Доставать что-то, это было уже тоже у нас в крови и совсем скоро нам, ну естественно, через "заднее кирильцо", достали километровый рулон пленки. Ну а записи...

По–первости, выручил приемник. Наш приемник с неожиданной прытью рванул по коротковолновым диапазонам, и, сквозь хрип и шум, на нашей пленке вдруг зазвучали совершенно незнакомые мелодии... Их шепелявость и неожиданное всхрапывание никого не пугало. Во-первых, пластинки звучали ненамного лучше, поскольку были заезжены-переезжены, и, кроме того, знакомы до каждого щелчка, а, во-вторых, все забивало неожиданное ощущение, что ты можешь что-то записать и слушать столько, сколько захочешь, а когда надоест, стереть и записать что-то другое...

Потом стал выручать соседский телевизор. Теперь походы на телевизор частенько совмещались с торжественной процедурой записи звука, того, что смотрели. И писали много, получая двойное удовольствие и от процесса записи, и от процесса слушания потом, когда фонограмма вела тебя, звуками заставляя тебя вновь вспомнить, увидеть и пережить.

Наш GINTARAS теперь был непременным почетным развлекателем любой вечеринки, в которой участвовали мои родители. Ни скудность его репертуара, ни хриплый голос записей никого не смущали. Наверное потому, что народ был молодой , веселый, дружный и малоденежный, и даже простое появление в компании такого технического новшества радовало душу.

Многое записывалось и стиралось, многое терялось. Когда уже не стало магнитофона, я попытался скомпоновать и сохранить дорогие голоса, оставшиеся только на пленке, и даже преуспел в этом, но потом жизнь понеслась галопом, все полетело кувырком, менялись магнитофоны и ленты, и в памяти, намертво приклеенная к этому магнитофону, осталасть только песенка. Знаменитая, по тем временам, песенка - "Чучарелло". Почему-то, тогда я невзлюбил ее. Нет, точнее, я ее как-то побаивался, что ли, потому, что эта веселая мелодия каким-то странным образом заставляла меня, десятилетнего пацана, задуматься о чем-то тревожащем и непонятном и поднимала в груди волну теплой и душной грусти... Да и сейчас, когда я слышу ее, на меня накатывет почти тоже ощущение, что и много – много лет назад, а перед глазами мгновенно возникает картина- по улице отец волочет за коричневую пластмассовую ручку тяжеленный ящик с магнитофоном, а рядом, раздуваясь от чувства собственной значительности, иду я, прижимая к груди стопочку боббин с записями на пленке типа ЦЭАШ....