Одноглазый очерк

                1.

Одноглазый весело шел к себе. Завтра – никакой школы, другое дело есть, поважней, поинтересней. Трыка пленочку занятную дал на день, поэтому надо спешить: сегодня у матери деньги стрельнуть, купить бумаги пачек восемь, химикатов, а завтра вместо школы – печатать… И где только Трыка такие вещи берет? Снимочки – что надо, негативы – высшего качества, женщины – что кобылы, а позы… Можно было бы, конечно, самому Люську отщелкать, эта на всё готова, но она – кошка драная, много чести на её вонючие прелести плёнку расходовать. И кому покажешь – посмеются. Не над ней, а над тобой.
Одноглазый помнил последние слова Трыки, непременное условие его щедрости: «Не забудь, Тобик, себе – сколько влезет наделаешь, а мне – по три фото с каждой бабы». И уговор этот, совершенно обязательный к исполнению, усложнял жизнь, удручал Тобика.
Скверно было и то, что в свои четырнадцать остался без глаза. По мальчишеству окривел: во дворе мелюзга, мамочкины козявки били спицами голубей. Тобик пересекал двор. Мог бы прямиком в подъезд, не якшаться с шантрапой. Нет же, дернуло подойти, охаять, самому завладеть острой спицей. А когда завороженные юные охотники из начальной школы, успех которых выражался всего одним раненным в крыло голубем, как бы ожидая чуда, проговорили: «Ну, Тобик, ну покажи класс!», отступать было поздно. И поначалу всё пошло складно. Тобик пригвоздил почти подряд трех жирных чумазых птиц. На четвертой – роковая осечка. Тонкая упругая спица ударилась о бордюрный камень и, подобно бумерангу, отразилась в глаз Тобику. Глаз не вытек, но зрение спасти не удалось. Теперь на лице у Одноглазого красовалась черная повязка. И не потому что так нравилось, нет, он не придурок, чтобы бредить пиратской поэтикой, просто Тобик стеснялся обнажить глаз, слишком отличавшийся от здорового, вечно сочащийся влагой, мутный,  ушедший вглубь глазницы. Одним словом, понятно стало Тобику слово «кривой». И неудобств масса: главное, надо, как бешеному, вертеть головой, чтобы хорошенько осмотреться, а ведь это – первая мера безопасности в беспокойной жизни подростка Тобика.
Вот сейчас, кстати, он не домой направился, хоть и торопился, а свернул к дому-башне, что недавно влепили в их дворе.  Осмотрелся – на балконах никто не гуляет, к подъезду никто не приближается, и – шмыг к лифтам, никем не замеченный. Пока кабина едет до шестнадцатого этажа, можно спокойно заняться делом, которое приносит радость выше удовольствия, нечто сродни упоению. Одноглазый знал, что по пути вверх лифт никого не подсаживает, и полторы- две минуты у него в кармане. За это время надо успеть свинтить табличку с правилами пользования, а это – четыре шурупа. Тобику хорошо известно, что серая жестянка – не просто табличка, под ней дыра в пластике, которую он собственноручно расковырял на прошлой неделе. Его забавляла борьба с работниками жилуправления; жизнь наполнялась постоянным делом. Он знал, что вечером его ждет этот новый подъезд, за оборудование которого Одноглазый несет особую ответственность. Правда, зачастую и нервничал парень, неделанно злился, исходил говном, если мерзость, им сотворенная, устранялась быстро, аккуратно и надежно.
С последним шурупом что-то не получалось. Правду говоря, Тобик был хилым прокуренным подросточком, с инструментом работать не умел, расковырял шлиц отверткой, и всё.
Двери открылись на последнем этаже. Могут подойти жильцы, надо торопиться. Оторвать жестяную табличку не под силу, а смять, раздолбить отверткой очень просто даже для слабака. В довершение всего отогнуть угол, оставив  жестянку дрожать на единственном шурупе, обнажить зияющий пролом в обшивке кабины – и порядок. Острыми краями жесть норовит прямо в морду, если особенно лифт забит людьми. Тою же отверткой Тобик начертал грязные надписи на стенках, спустился для конспирации на четвертый этаж, вызвал вторую кабину и, вновь отправившись в путешествие на шестнадцатый, от души, на славу помочился в угол. «Кабина глухая, хорошо настоится», — в восторге подумал Одноглазый. Спустился он на лифте с дырой до второго этажа, а из подъезда выходил, опасливо озираясь, но всё было тихо – не тот час.
Как ни в чем не бывало подходил Тобик к своему дому, уныло виляя тощим задом. Ему нравилась худоба собственной задницы, и он с удовольствием подчеркивал эту свою особенность зауженным покроем брюк. Даже школьную форму мать Тобика по его настоянию ушила. А брюки, старенькие, лоснились на солнце и без, зато крепко обтягивали крошечные, с кулачок, ягодицы.
У себя в парадном Тобик отогнул крышку почтового ящика медсестры Косовой из четвертой квартиры. Было за что: на подростковой медкомиссии какая-то поганка жирная заставила его спустить трусы, а эта шестерка Косова подначивала: «Ну что, сосед, такой маленький, а уже стесняешься, такой большой, а ничего не понимаешь». Где живет жирная поганка, Тобик не знал, да особо и не заморачивался, а соседке медсестре устраивал подлянку постоянно: то дерматин на двери вспорет, то газеты в почтовом ящике подожжет. А та на него и не думала – видимо, считала слишком большим для таких маленьких пакостей. Или еще маленьким…
Пакости. Ну и что? Тобик трезво квалифицировал свои поступки. А коль ему приходится каждодневно на пятый этаж пешком топать, по лестнице с выломанными перилами, по подъезду, выкрашенному в темно-синий так давно, что краска собралась в хлопья там, где еще не отвалилась? А эти господа понаехали, так им еще и на чистых лифтах кататься? По светлым лестницам ходить? Не будет этого. Одноглазому сразу дом не понравился, как только фундамент заложили. А когда заселили, и на улицу выползли новые ребята, Тобик убедился, что они слюнтяи, а внутри – мелочь. Таких надо только бить.
Мать на работе. Ждать долго – еще пойдет по магазинам, и к восьми не придёт. Одноглазый позвонил ей на службу:
— Позовите Киру Михайловну, сын говорит.
Мать подошла быстро. Тобик знал, какие лабиринты между прилавками надо преодолеть, чтобы добраться до телефона, и удивился расторопности матери. Кира Михайловна заговорила немного взволнованно, но как всегда нежно:
— Боречка, Боря, что случилось?
— Мне деньги нужны, рублей восемь.
— Что так много? У меня и нет…
— Надо, меньше никак. Ну что я тут распинаюсь! Потом объясню, зачем. Так дашь?
— Я уверена, что ничего плохого ты не задумал. Тебе срочно, сынок?
— Да, я подойду к тебе через полчаса.
Кира Михайловна работала в универмаге, в секции по продаже женского белья. Попросив подмены, она отошла в сторону и открыла кошелек. В нем, и это ей было известно без дополнительной проверки, лежала десятка с мелочью. До получки два дня, и это нормально. Разменяла десятку в кассе, приготовила ровно восемь рублей.


2.

Тобик и Кира Михайловна жили в двухкомнатной квартире со смежными комнатами, и это раздражало Одноглазого. Он занял, конечно, дальнюю комнату, непроходную, но, во-первых, телевизор и балкон остались в комнате матери, а, во-вторых, всё равно свободно никого к себе не приведешь. Правда, преимущество было всё же у Тобика: ведь своей территорией он владел безраздельно, а в комнате Киры Михайловны чувствовал себя хозяином. Комната эта по причине больших габаритов служила ему спортплощадкой. Он приобрел тренажер, на котором можно было скакать подобно кузнечику, достаточно поставить ноги на перекладину, руками схватиться за другую перекладину, руль, и отталкиваться от пола нижним, пружинным концом стержня, скреплявшего эти перекладины.
Соседи снизу выразили недовольство. Кира Михайловна пришла в смятение: сын наотрез отказался проделывать веселые упражнения на улице – засмеют, а в парк идти лень – но в то же время ему, травмированному ребенку, необходима физическая зарядка, и последний довод оказывался главным для материнского сердца, заглушая все остальные.
Но и соседей Кира Михайловна уважала и стеснялась. Поэтому она уговаривала Борю скакать пораньше, не в восемь часов, а хотя бы в четыре, в пять. Он не очень-то прислушивался к просьбам матери, но соседи перестали ходить к ним с жалобами сами собой. Может, махнули рукой, а может, пожаловались в другие места, но, так или иначе, Кире Михайловне стало спокойнее.
Она так замоталась на работе, по дому, по школе Бориса, что мимоходом, присев на полчасика отдохнуть вечером в кресле, отмечала: «Паркет весь разбит этим кузнечиком. Надо бы отциклевать, лаком покрыть». И тут же забывала свои мысли, полудремала, полусмотрела телевизор.
Когда Кира Михайловна пришла домой и крикнула с порога: «Боря! Ты дома? Ужинать будем!», ей никто не ответил. Она заглянула в кухню и увидела сына – тот разводил химикаты в склянках, сидел на полу, склоняясь над банками, воронками, мензурками.
— Ужинать будем.
— Не сейчас, погоди, — отмахнулся Тобик.
— А я пельменей купила, сосисок.
— Отстань, слышишь? Видишь, я занят. И вообще выйди из кухни.
Кира Михайловна огорченно прошла в комнату, переоделась в домашнее. Сегодня ей не удалось пообедать, в перерыв устроили производственное собрание секции, и сейчас ей ужасно хотелось есть. Она взяла сосиску, зубами содрала пленку и сырую съела. Потом ещё несколько штук, хотя уже и не хотелось. Просто не было сил переключиться на что-то другое, легче было сидеть с остановившимся взглядом, заторможенными мыслями и продолжать есть, коль до этого ела.
Профильтровав раствор, Борис вышел с бутылками в руках, протянул матери понюхать. Запах был неприятный.
— Проявитель. А это – закрепитель. Его если в бутылке сутки продержать, стекло изнутри черной коркой покроется.
Тобик стал разговорчив и весел. Приподнятое настроение объяснялось предвкушением интересной работы. Снедаемый нетерпением, он передумал и решил печатать не завтра, а сегодня в ночь, и поэтому, придя из фотомагазина, сразу же принялся за приготовление растворов.
— Мам, а вот если бы тебе сказали: или выпей по бутылке проявителя и закрепителя, или тебя зарежут, что бы ты выбрала?
Тобик весело засмеялся, присев на пол у кресла матери. Кира Михайловна тоже засмеялась, отводя взгляд в сторону.
— Не знаю… Ты шутишь как-то… ха-ха… Слишком остроумный ты для меня… ха…
— Нет, правда, сказали бы: пей сначала проявитель, потом закрепитель, по всем правилам. А ведь ты не знаешь, сразу концы отдашь после этого, или будешь мучиться, или вообще выживешь здоровой. А ножа тоже страшно…
Тобик задумался, стал серьезным, поднялся с пола и сказал:
— Ну ладно, давай есть. Только ты сама накорми меня, я ничего руками брать не могу.
— А ты что, Боря, после ужина фотографией займешься?
— Угу. Ты спрашивала, на что деньги беру. На всё это. Сдачу не возвращаю, взял на сигареты, ага?
— Ага, — улыбнулась Кира Михайловна. — Вот и куришь ты, и допоздна сидишь, а ведь со здоровьем у тебя, Боренька, неважно. Пожалей себя. Ты сегодня долго не ляжешь спать?
— Недолго. — Тобик знал, что работы часов на шесть, но решил сделать матери приятное. Он видел, что она держит себя в руках из последнего.
— Не позже двенадцати? — с надеждой в голосе спросила Кира Михайловна.
— Нет, скорее всего, — и отправился в ванную.
Кира Михайловна протерла стол и полы в кухне и легла. Заснула быстро, но сон был неспокойный. Скорее, не сон, а забытье. Знала, что в двенадцать, как по часам, проснется, и зеленые, фосфоресцирующие во тьме стрелки будильника покажут, что её внутренние часы, управляемые материнской любовью, заботой и тревогой, не ошиблись, а в ванной шумит вода и работы у Бори нет конца.
«Боря! Боря! Ложись уже, первый час! Заканчивай», — появится Кира Михайловна в дверях ванной.
«Закрой дверь! Здесь у меня фотки не зафиксированы. Ну, что тебе не имётся?  Мне немного осталось», — и Боря накроет ванночки с позорными снимками салфеткой, не потому что боится матери – ради бога! – а потому что не хочет вступать в напрасные пререкания.
«Тебе завтра вставать рано. Сегодня опять Альфия Рамазановна звонила, говорит, прогуливаешь уроки, а до конца учебы всего полтора месяца. Потерпел бы, а то оставят».
Альфия Рамазановна – классная Тобика, худая, чернявая. С высоким смуглым лбом, гладким и блестящим. Он её не уважал. Возилась с ним, на откровенные плевки лишь утиралась. Позавчера, уходя посреди урока, прорычал: «Татар-рка пар-ршивая, твоя моя не понимай, а русский пр-реподает!», а она, ишь ты, как тряпка половая, матери звонит, уговаривает.
«Спи, мать, спи. Я завтра отсыпаться буду, не пойду в школу. А на второй год не оставят, сейчас не оставляют».
И Кира Михайловна не пойдет, а поплетется к кровати, сраженная и источенная вечной усталостью и виной перед сыном, что не смогла построить семью, не сумела правильно воспитать, а он хороший мальчик, если разобраться. Главное в нем — очень доброе, и ей, матери, это видно, а чужим видно только наносное, скверное и грубое. Только поди, отчисти этот налет, эти струпья детской жестокости.
«Хоть бы книгами увлекся. Это я для него библиотеку собирала, он ещё картинки раскрашивал, а я классиков, библиотеку приключений доставала. А Боря толком ни одного тома не прочел». Книги Кира Михайловна собирала, когда работала в книжном магазине. Специально перешла туда из универмага, чтобы сыну библиотеку составить, а проработав пять лет и накопив тысячу томов, вернулась на прежнее место, к девчатам.
«Почти два», — посмотрела на светящиеся стрелки Кира Михайловна, проснувшись опять. — «Он себя угробит, не понимает, что здоровье ничем не купишь».
Ей очень понадобилось в туалет, но санузел у них был совмещенный, а беспокоить сына не посмела.
«И так он у меня несчастный, травмированный. На всю жизнь без глаза. Тоже мне, медицина наша. Только по телевизору сказки показывают, чудесные исцеления, операции. А на деле… Ничего не пожалела, сколько всего врачам надарила. А сын – без глаза».
Поворочалась с боку на бок Кира Михайловна и через силу уснула.
В третий раз проснулась без пятнадцати четыре от грохота в ванной. Из кранов с шумом вырывалась вода, звенело стекло. Боря стоял на стремянке и запихивал в антресоль увеличитель.
Утром Кира Михайловна разбудила Борю в восемь.
— Может, позавтракаем вместе, и в школу? Ну что тебе стоит, посидишь на уроках спокойно. Не ссорься со школой.
Боря потянулся в теплой кровати, зажмурил глаза (дома он снимал повязку), потом резко расширил их и спросил:
— Мать, а ты согласилась бы за сто рублей покататься по полу, измазанному говном?
— Ну, ты даешь, — Кира прыснула, а затем сообщила выражению лица возмущение.
— Нет? А за тыщу? — и, не дождавшись ответа, Тобик натянул одеяло до затылка и отвернулся к стене.


3.

На сегодня у одноглазого два дела: рассчитаться по чести с Трыкой и провести стратегическую беседу со своими.
Трыку одноглазый побаивался. Тот был старше на год, но крупнее и сильней по меньшей мере на десять. Изо рта у Трыки до того отвратительно воняло, что во время долгих серьезных разговоров Тобика мутило. А Трыка, видно, знал этот запах, результат нечистоплотности и долголетнего смоления крепчайших дешевых сигарет, и норовил говорить, наклоняясь к собеседнику, рот в рот, будто искусственное дыхание делал – назойливо, безотвязно, с обычной настойчивостью пьяных, а Трыка всегда был выпивши.
— Принес? Ну, как тёлки? Класс? Услуга за услугу.
И Трыка кое-что рассказал. В соседней школе шел капитальный ремонт. Имущество и оборудование всех кабинетов заперли в спортзале. Трыка проверил, разнюхал, что охраны никакой нет, достаточно разбить стекла, нырнуть в помещение и взять, что надо.
— Себе – сколько влезет наберешь, а мне – пинг-понг, все новые комплекты, не меньше пяти, и кассетник из английского.
Тобик обрадовался предложению. Хотелось настоящего, большого дела. После спортзала можно будет стать на равную ногу с Трыкой. К тому же опасности никакой, только интересно. Ну кто школу сторожить будет, это же не магазин. И не накажут сильно, если что. Ну, на учет поставят, как Трыку. Так это ничего плохого. Трыке даже нравится синеглазая пухлая инспекторша. К тому же, из подначальной мелюзги у Тобика кое-кто в той школе учится, им она как пять пальцев известна, и в спортзал всё сами заносили, а любовью к ней не горят, всегда насолить рады. Вот и тема стратегической беседы определилась. Если пацанам ещё и фотки показать, да подарить комплект – горы своротят.
Собрались, как всегда, в беседке, что приютилась в тихом углу двора, оплетенная густой жимолостью. Обсуждение новостей было в самом разгаре, когда лениво приплелась Люська Овсянникова. Она хоть и не принадлежала к ударной группе «своих», ни одного собрания не пропускала, если это было в её силах. Из-за Тобика, конечно, не ради мелюзги. «Свои» – это семеро четырех-пятиклашек: Колян, Сапог, Шура, Шизик и трое безымянных. Тобик знал, как их звать, разумеется, но эти пацаны ничем себя не проявили и их можно было величать «эй ты».
Люся на собраниях всегда помалкивала. Она была посвящена во все планы группки, но никаких обязательств участвовать или хранить тайну не давала. Люся была независимая женщина. Теперь ей – тринадцать, при стаже независимой кошачьей жизни в два года. Размах вырос, обороты увеличились, и, начав с отдаленных родственников, гостей семейки – вечно пьяных упрямых мужиков с красными рожами – Люся не так давно перешла на подразделения бравых молодых солдат. Неделю её искали. Домой не заявилась, в школе не была; такое случалось и раньше, но по два дня, не более. Потом таинственное исчезновение объяснилось: два дня на одного, а десять – на роту солдат последнего года службы. Как заявилась после этого в школу – девчонок на переменах не оторвать от Овсянниковой. Люся сильно изменилась, лицо припухло, и от глаз по щекам – неясные косые рытвины. Вскорости опять сорвалась из дому, только теперь знали, где искать. Как отыскали – изолировали в психлечебнице для малолетних.
Тобику Люся рассказывала: «Вкалывали мне там по три шприца в день. Вколют – полдня пластом валяешься. А теперь, гляди, полнеть начала». Действительно, после уколов Овсянникова стала раздаваться вширь нездоровой полнотой; латанная-перелатанная форма не выдерживала натиска бунтующей плоти и лопалась по швам, и рвалась штопка по бокам и под мышками. А сама Люся присмирела, подалась к старым, давно оставленным друзьям. И среди них – Тобик, с которым Овсянникова водила компанию еще с шестого класса. Правда, он силёнкой не отличался и тогда, до травмы, но вовсе не мужскими качествами заинтересовал он Люсю. Её влекло то, что Тобик еще не был с женщиной, только бахвалился. И Тобик с трепетом последовал за Люсей на теплый чердак – впоследствии постоянное место их уединений. Он понимал, что именно должно было случиться, но в деле оказался не на высоте.
«Что же ты, по мне ползал-ползал, да так ни одной палки и не кинул?» — с лукавинкой спросила Овсянникова. Спросила ласково и обещала никому про конфуз не болтать, а хорошенько заняться Тобиком. Однако чуда не произошло, сил в одноглазого Люся не вдохнула, и тогда она приобщила его к иным сексуальным практикам.
Когда она пропадала неизвестно где по неделям, он тосковал. Теперь, спустя больше года, Тобик понял, что не может без Люськи. И презирал её, и в то же время  искал встреч. Правда, она и сама не забывала своего «кривого хлыста». После стратегической беседы по обыкновению повела Тобика наверх, где перепутались между собой теплые трубы. А на полу валялось много мягкого хлама.


4.

Кира Михайловна, сгибаясь под ветром, часто постукивая каблучками по уже просохшему тротуару, приближалась к школе, где учился Боря. Она шла к директору Елене Александровне. С глазу на глаз Кире Михайловне еще не доводилось беседовать с ней ни разу. До этого часто говорили о Борисе, но при подавляющем участии Альфии Рамазановны. Облик директрисы, её спокойная, разумная речь оставили у Киры Михайловны благоприятное впечатление.
«Симпатичная, молодая, серьезная. Говорят, университет кончила, не то что заочницы эти несчастные. Правда, не разглядеть ей, за столькими-то людьми и делами, моего Борю. Надо рассказать, какой он, как жил и живет. Может, всё и уладится».
Кира Михайловна шла к директору просить за сына. Дело тянулось уже месяц. После взлома спортзала в соседней школе Киру вызвали на педсовет. Накрылся один из безымянной троицы Тобика. Паренька поймали с хромированной указкой. Такие указки когда-то изготовили на военном заводе в порядке помощи подшефной школе. От указки ниточка и раскрутилась.
В учительской было душно от возмущения педагогов. Военрук живописал запустение в разграбленном спортзале: «Стёкла все повыбивали, не одно, не два, а все! Вы понимаете, что такое? Все! Пианино разбили топором, или стамеской – чем там они орудовали, сволочи, не знаю. Это же варвары! Все клавиши вырвали с мясом, струны… Всё перевернули вверх дном». — Майор говорил не «вверх», а «вверьх».— «Все перевернули вверх дном и в углу кучи наложили, ну прямо конские, килограммов на пять, ей-богу».
Тогда же, на педсовете, Кире Михайловне и родителям остальных участников налёта сообщили, что дело передано в следственные органы.
Потом, стараниями сплотившихся пап и мам, часть награбленного вернули, стоимость утраченного выплатили, и дело сочли возможным прекратить для всех, кроме Тобика, зачинщика и организатора грабежа. Трыку Тобик укрыл.
Теперь у Елены Александровны всё решится, быть Тобику в колонии или дома с мамой.
Елена Александровна тяготилась предстоящей встречей: «Ну что эта не в меру ретивая мама преследует всех, по пятам ходит.  Сама вырастила такое чудо, а теперь выгораживает. В милиции просила, в роно. Всё равно ко мне в конечном счете отсылают. Вы – директор, вам и решать.  А что я могу сказать, кроме как: изолировать от общества, ваш сын мешает нормальному учебному процессу, подает дурной пример. И разве я не права?»
Елена Александровна заранее посмотрела личное дело, прочитала, где работает мать Бори. Продавец в секции нижнего белья. Обувь ей нужна, а вот белье – нет. Не будет Тобику поблажки, и это справедливо.
В кабинете у Елены Кира тихо рыдала, автоматически приговаривая:
— Я виновата, я… Трудно нам. Боря – ребенок травмированный… Вы знаете, где я работаю? — Сухой кивок. — Как же плохо последнее время стало. Недостачи постоянно. Кто-то из своих ворует, потому что за покупателями зорко следим. У нас самообслуживание… Поверите ли, Лена Александровна, по ползарплаты на погашение отдаем, чтобы всё шито-крыто было, безо всяких там следствий. — Кира выдержала значительную паузу. — Понимаете, Лена Александровна?
Директриса утомленно покачала головой. Ей наскучили кирины заходы то с одно, то с другой стороны, эти толстые намеки. Её не разжалобишь, но выслушать надо, проявить выдержку, внимательное отношение, дать совет педагога и товарища.
— Вот не поверите, Лена Александровна, когда я в книжном работала, и концы с концами сходились, и план делали, и прогрессивки, и работа интересная – не с трусами да комбинациями.
— А вы работали в книжном? — Елена Александровна отняла ладонь ото лба и внимательно, глаза в глаза, посмотрела на Киру; она вспомнила свой книжный шкаф, превосходный книжный шкаф из дефицитного венгерского гарнитура «Профессор», с десятком методичек и  книгами, которые были в каждой семье, где занимались сбором макулатуры в обмен на худлит.
— Да, Лена Александровна, у меня хорошая библиотека. Да только читать некому. Мне некогда, а Борю не заставишь. — Кира воспрянула духом, нащупав верную нить.
— Да, с книгами теперь нелегко, — призадумалась Елена Александровна. — У нас когда-то было прекрасное собрание книг, но мама вынуждена была с ними расстаться, когда я еще училась в школе.
— Знаете, Лена Александровна, заходите к нам, я прошу вас, и Боря просит, да-да, он говорил, он вас, знаете как, уважает, — быстро сочинила Кира. — Увидите наши книги… Я хотела бы вам кое-что подарить. Это так прекрасно – дарить книги. Приходите, сами выберете.


5.

Библиотеки  вполне хватило, чтобы дело прекратили. Действительно, рассудила Елена Александровна, пареньку нет и пятнадцати, парень травмированный, за что же его в колонию? Ущерб возмещен, урок извлечен, можно ходатайствовать о прекращении дела и для Бориса тоже.
Директриса зачастила к Кире Михайловне. Сообщала, как продвигаются ее старания. Домой пустая, без подписного издания или просто десятка хороших книг, не уходила. Потом смекнула и уж нарочно затягивала хлопоты, чтобы увеличить число визитов. Тобик заметил это и за глаза прозвал Елену Александровну «сранью тропической». Кличка была забавна и очень хорошо, по его мнению, характеризовала директрису.
Уже потом, когда Тобику вручили свидетельство об окончании восьмилетки и выпихнули из школы с рук долой, Елена Александровна начала названивать Кире Михайловне, справляясь о дальнейшей судьбе Бори. Кира отвечала неохотно («вот настырная, чего же ей еще надо?»).
Сперва идеалом Тобика стал «технарь» – это значит техникум. Кира Михайловна упоенно повторяла за сыном: «Технарь, технарь!», хотела было продать оставшиеся книги, чтобы пристроить Борю, куда он хочет, а потом поняла, что не выйдет толку, не будет сын учиться, не закончит техникум, и всё пропадет впустую.
До Нового года Тобик слонялся в одиночестве, дурея от безделья. «Своя» компания после прокола со спортзалом распалась. Трыка по окончании ПТУ стал рабочим человеком. Люську отправили в специнтернат, теперь уже очень надолго. Было скучно и тягостно. Даже подопечный подъезд не так настойчиво манил, и не так сильно радовался Тобик учиняемому собственноручно запустению.
Весной одноглазый определился. Мясником в близлежащий продмаг. Коллеги, матёрые дяди, научили ремеслу. Заверили, ухмыляясь, что и с одним глазом на свете не пропадешь, только не дай бог врезать вместо туши по пальцу.
Как-то на улице Тобик столкнулся нос к носу с Альфией Рамазановной. Пригласил в магазин за вырезкой. И действительно, отрубил учительнице, с которой связывал прекраснодушные воспоминания о далеком школьном детстве,  три кило мороженой говядины.
Поблагодарив, Альфия Рамазановна протянула трехрублевку лично для Бориса. Тобик взял её, и в тот момент,когда соприкоснулись их ладони, встретились и глаза.

1983