Любимый галстук

Гильчи был загадочной фигурой и многие искали с ним встреч. Чаще всего ими были те, кто любил неожиданные повороты сюжета и кого тяготила обыденность. Такие люди умеют обрядить будничное в яркие одежды и сыграть в гусарскую рулетку, поставив пять против одного.
Но, так или иначе, им интересовались все: и мужчины, и женщины, и работники прокуратуры. Вокруг Гильчи витал ореол таинственности, причем, таинственности со знаком минус. За Гильчи водилась дурная слава: было замечено,  что женщины, с которыми тот провел достаточное количество времени, умирали. Причем, самыми разными способами и путями: травились, выпрыгивали из окна, топились, резали себе вены.
И все же женщины без конца влюблялись в него. Гильчи был для них  притягательнее, чем магнит для металлических опилок. Они бродили за ним табунами, липли к нему как мухи, ссорились и даже дрались из-за него между собой. Ему достаточно было лишь повернуть в сторону прекрасной незнакомки голову, окинуть ее быстрым взглядом, сделать ничего не значащий жест - и та готова была следовать за ним хоть на край света. И следовала, часто не возвращалась обратно. Но это странным образом  не предостерегало остальных, а, скорее, подстегивало. Была в этом какая то патологическая притягательность, сила темной неизведанной Луны.
В лице Гильчи было что  то демоническое, жесткое и тугое, как натянутая до звона тетива. Длинные, спадающие до плеч черные волосы отливали фиолетовым, маленькие острые усики и глаза, как два укола кинжалом. Он был высок и строен, во всех его движениях угадывалась стремительность сжатой до предела пружины. Гильчи имел безукоризненные манеры и был патологическим модником. Больше всего на свете он обожал галстуки, их у него было великое множество. Тот, кто был коротко знаком с Гильчи (и остался жив!) рассказывали, что  у него дома для галстуков отведен специальный шкаф. А одна женщина клялась и божилась, что в нем все время, даже ночью, горит свет. Милицейские протоколы, составляемые дотошными следователями, эту странность подтверждали, но от объяснений по данному поводу Гильчи, пожав плечами, уклонялся.
Немногие оставшиеся в живых самоубийцы, как это ни странно, не могли объяснить причины своего поступка и невразумительно говорили только о белой рубашке и узком галстуке темных расцветок, именно того фасона, который, в основном,  носил Гильчи. Бывали, конечно, и исключения, но они случались крайне редко. В такие дни он становился сумрачным и раздражительным, как посаженная на цепь собака, ни с кем старался не разговаривать, а на ненужные расспросы отвечал, что у него болит голова. В остальное же время, характер его был ровен, язык остер, как вызревший стручковый красный перец, а голос бархатист и красив. 
И все же была в поведении была неизъяснимая странность. Все дело в том, что Гильчи, франт Гильчи, тот самый, который никогда не позволял себе хоть раз надеть несвежую рубашку, или не сделать себе прическу, или выйти из дому в не чищенных до блеска ботинках; каждую осень надевал длинные резиновые сапоги, потертую (всегда одну и ту же!) кожаную коричневую куртку и уезжал на несколько дней в дальние леса на болота собирать клюкву. Он уезжал всегда рано утром, на переполненной невыспавшимися дачниками и грибниками электричке, хотя у него была собственная машина. Гильчи ездил всегда один,  и на любые просьбы взять с собой отвечал решительным отказом. Он уезжал далеко, никогда не привозя из этих поездок ни фотоснимков (а фотографировал он мастерски), ни рассказов. Окружающим они казались сущей нелепостью, так как денег у Гильчи было много, и он при желании мог бы накупить себе любое количество спелой болотной ягоды, но главное было в том, что он не любил клюкву и никогда сам ее не ел. Собранную же кислую, полную целебных витаминов ягоду, перетирал с сахаром, заполняя несчетное число банок, а потом угощал ею всех своих знакомых. Скрытность и тайна, тайна и скрытность - вот что были такие поездки. И еще - неиссякаемая тема для разговоров...
Гильчи широкими шагами мерил топкое болото. Густой  с проседью мох, мягко принимал черные, литой резины, сапоги в свои объятия. Ноги шагали легко, обходя стоячие свечи высохших на корню сосен и перепрыгивая черные глаза засасывающих омутов. Погожий осенний день баловал теплом, и потому коричневая потертая куртка была распахнута, а у обязательной, даже здесь, белой накрахмаленной рубашки был расстегнут воротничок. Красные и бордовые, рассыпанные по зеленому толстым ковром ягоды клюквы не интересовали будто бы и не интересовали зорких, словно у ястреба, глаз Гильчи,  обшаривавших кочки из стороны в сторону с дотошностью радара. Чего искали они? К чему стремились? Ответ на это могли дать только руки, сжимавшие осиновую палку с рогулькой на конце; и плотный, завязанный сверху секретным узлом, мешок.
Вот глаза что-то увидели, тело тут же перестало спешить, шаги стали мягкими и задумчивыми, словно у кошки, движения плавными. На обломке трухлявого соснового пня грелась черная гадюка. Ее длинное, словно лента, гибкое до невозможности тело свернулось колечком серпантина, а маленькая сплюснутая головка вертелась из стороны в сторону, плюясь раздвоенным на конце узким язычком. Бусинки глаз внимательно следили за приближавшимся человеком, в любую минуту готовые дать команду своему тугому, и послушному телу либо напасть, либо скрыться. Гадюка была молодой, а люди на этом, дальнем болоте были редки. И потому змея попалась: осиновая рогулька, словно молния, кинулась сверху, впечатывая плоскую голову в пожухлую от первых заморозков траву. Сильная рука подхватила извивающийся живой шнур и запихнула в узкое чрево мешка.
- Седьмая, - удовлетворенно сказал вслух Гильчи, присаживаясь на освободившийся пенек и закуривая тонкую изящную сигарету. Он чуть-чуть зажмурился от попадавшего в глаза сладкого дыма и посмотрел на солнце.    
- Уже пять часов, - безошибочно определил он время по склонившемуся к дальним соснам  огненному диску, и добавил, - пора уже к лагерю. Пока еще освежую.
Он докурил сигарету, щелчком отбросил окурок и широкими шагами уверенного в себе человека зашагал к видневшемуся вдалеке чахлому подлеску из невысоких сосен. Гильчи скоро шел по известным только ему одному ориентирам, стремясь не ступать в свои старые следы, не натаптывая тем самым тропы.  Его маленькая палатка из выгоревшего на солнце когда-то зеленого брезента, хорошо маскировалась среди осеннего леса. Она едва возвышалась надо мхом на гати, настланной из тесанных сосновых бревен. Рядом с нею чернело холодной золой кострище, а чуть в стороне, стоял на вбитых сваях стол из  плотно пригнанных друг к другу осиновых горбылей и неширокая скамейка. Гильчи аккуратно положил на край гати мешок, затем снял куртку и закатал рукава белой рубашки. Серый налет на обшлагах заставил его чуть поморщиться и покачать головой. Он достал из палатки остро отточенный нож, оселок и длинную, по локоть перчатку из толстой литой резины. Он надел ее на левую руку и нырнув ею в мешок, вытащил первую гадюку. Та извивалась и шипела, но Гильчи не обращал на это никакого внимания. Одним выверенным ударом он оглушил ее о стол, я затем сдернул с нее чулком шкуру, надрезав ее у самой головы. Сделав это, он закурил, глядя на извивающееся, дергающееся в конвульсиях еще живое длинное  тело. Затем Гильчи бережно достал из черного бархатного мешочек ярко-красную борей-траву и плотно, как колбасу, набив ею мокрый от слизи кожаный чулок, подвесил на сучок вялиться на закатном, нежгучем солнце. Затем так же быстро покончив с остальными гадюками, развел костер и подвесив над огнем котелок, опустил туда тушки змей. Он любил вареное змеиное мясо. Он дарило силу. Покончив с этим, змеелов полюбовался висящими длинными  змеиными шкурами, а затем пробормотав черное и удушливое как топкая трясина заклинанье, бережно подхватил хлысты и  отнес за палатку, где под натянутым марлевым пологом уже висело двадцать таких же. Гильчи аккуратно подвесил сегодняшний улов к остальным, а затем с удовольствием еще раз пересчитал.
- Двадцать семь, - заметил он вслух и усмехнулся довольный. - Хватит, пожалуй, на этот раз. Сейчас поужинаю и лягу спать,  а завтра с утра поеду домой.
Он вернулся к костру, подбросил дров и помешал в котелке. В кипящей воде набухало змеиное мясо. Он достал одну тушку и попробовал откусить - мясо было еще сыроватым, и потому плохо жевалось. Гильчи с видимым сожалением опустил его обратно в бурлящую воду и, уставившись на огонь, задумался. Его мысли текли широко и просторно. Он представил, как едет в битком набитой электричке, и змеиные шкуры как  губки вбирают в себя энергетику окружающих его людей, становясь пористыми и тяжелыми. Потом,   дома, он обработает их специальным составом, отчего шкуры превратятся в коконы с нитью более тонкой и прочной, чем шелковая.  А уже потом он станет не спеша ткать на маленьком станочке эти черно-коричнево-зеленые нитки в узкое полотно, особым способом закручивая и пряча между рядами чью-то будущую смерть.
Глаза Гильчи ярко, словно две ослепительные вспышки, блеснули, когда он представил, как будто бы в шутку повяжет очередной своей жертве на шею галстук. И как только красивый гордый узел «виндзор» затянется, в ту же секунду очередная глупенькая кудрявая головка примет на себя вплетенную в галстук дремучую карму, от которой не уйти. Ну, почти не уйти. Один галстук - одна судьба.
Гильчи вскинул голову и посмотрел туда, где в темноте за палаткой марлевый полог укрывал чуть влажные от скудной вечерней росы живые оболочки, ранее принадлежавшие змеям.
- Сколько их числом? - подумал он вслух, - Ах, да! Двадцать семь! - вспомнил Гильчи то, что не забывал и сыто и довольно засмеялся.
Где-то в кустах, вторя ему, заухал филин. На небо высыпали яркие звезды.
- Ночью обязательно будет заморозок, - заметил он, доставая их кипящего котелка змеиную тушку с желтыми, будто гной, разваренными глазами.