Жилка

Никита Сергеевич Михалков мистически чует места, где надо снимать, если не сразу на Оскара, то с подходцем. Где славный оскароносец мохнатым шмелем песни шагая по Москве снимался в очах черных, там неподалеку я в школу пошел, а где родни и утомленного солнцем, окончил ее. Славные места. Архетипные.
Но об этом как-нибудь потом.
Помните, наша вечная Уля Громова, бесподобная Мордюкова берет билет в салон-вагон и едет к дочери? Та станция, как она есть на самом деле, на которой Нонна Викторовна  по роли садится в поезд, мне хорошо знакома. Я там исследовал взором махновские места. Во-первых, у меня друг детства – потомок махновской родни по линии его жены. Мать друга была учительницей, но стала умело куркульствовать на справном хозяйстве, -  на остальное хватало отцовской зарплаты машиниста паровоза. У них и так была хата выдающаяся, а как Колька в очередной раз вышел, да еще заматеревшим – вообще дворец прямо впритык поставил. Жилка. Или, как теперь говорят, матрица. Программа свыше. Из внешних источников. Только вирусы внутренние. Правда, машинистом отец у него был не того локомотива, что Мордюкову возил, кстати, салон-вагоны по той ветке и не водились, уже тогда были и тепловозы, а настоящего, с пыхтеньем и паром, и свисточками, маневрового паровоза соседнего гранкарьера.
Кстати, эта станция, вернее, селение, что к ней примыкает – еще и родина великого живописца, не надо забывать, который «Опять двойка» написал.
Смутно помню еще один его шедевр с каким-то суворовцем, так что и сам я вовсе не знаю его творчества, но Махна в своем творчестве Федор Решетников, скорее всего никак не отразил. А мог бы. Интересная проблема. Заняться, если не перехватят. И пусть. Хлах у рукы. Бох помач. 
Махновцы пришли ненадолго, мимоходом, в походе покакому-то поводу, сам батько Нестор с ними. Хай поднялся, но быстро утих. Оставили о себе хорошую память. Батько принародно и лично высек мародера по жалобе сельчанина, показал себя культурным семьянином, - был с женой – скромной интеллигентной женщиной, и вежливым воспитанным пасынком. Уходили внезапно, тихо, без боев. Раз и нету.Об этом мне по-большому секрету, зацепившись за какой-то сюжет в связи с фильмами на революционные темы, рассказал старик Герасимов, с которым мы в одной смене охраняли для гранкарьера склад взрывчатых веществ, вооруженные боевыми заряженными наганами махновских еще времен и артиллерийскими карабинами.
Герасимов за что-то сидел, так и не сказал за что. «Вызывають мяне на дапрос и кажэ: мы табе даем пять лет. Я яму: ну я же в етам не винават. А ён: если мы начнем шукать, в чём ты винаватый, мы табе на тры растрэла нашукаим, бо жаль, шо ня вешайим. Я як падумал, та так вано й е. Дали пять, атмахал усе десять».
Всё время он что-то любопытное вспоминал, рассказывал. Ты запиши, грит, ты паринь вумный, ай пригадиться. Да где их искать чи хранить те записи. По свету матаить як цвяток в апалонке. Та й чи записывать, як падумайиш, такое: «Я-то, - грит, - на паселении был, зайчиков лавил на силок. А етих, шо в лагири, сотни, або й тыщи. Кярап не прашол. Кармить нечим, даже золото не забирали. Горы намыли, а куды яго вхватишь? Пастроили их у ширенги, прыехали сани  з кулимётым, и усех – пад грябенку».
Да, в етым сяле, шо возля станцыи Сурское, так и гаварять. Йых у нас, в Бесарабавке, так и называють: литвины, а шоб яны не чули, бо сердяцця й бьюцця, – ляпейники.