Весений Нишапур

      Это было несколько лет назад. Весеннее буйство пришло в Нишапур неожиданно, раньше положенного срока, и город, замерший было в опасливом ожидании, словно мать, не доносившая во чреве своём дитя, разразился бурной, заразительной радостью. Да и как же может быть иначе: родилось дитё – живое, здоровое, а что раньше срока, так и то неплохо, глядишь – станет по поверьям мудрых людей великим полководцем или астрологом. Повсюду цвели сады, непривычно свежий ветер, опьянев, носился по узким улочкам, щедро рассыпая белые лепестки – нежные, ароматные.
 Ноги сами занесли меня на старое кладбище Хайре, а любопытство повлекло внутрь, за ворота – меж узких и широких каменных столбиков, увенчанных полумесяцами… На старой обветшавшей плите чьей-то забытой могилы сидел старик. Над ним склонились цветущие персики и груши, в руке – небрежно застыла полная вином чаша, а под ногами пустой кувшин. Старик, устремив глаза свои к Небесам и едва заметно отбивая такт носком туфли, что-то напевал под нос. Какие-то стихи…
- Здравствуй, почтеннейший! – я вежливо прижала сложенные щепотью пальцы ко лбу, губам и сердцу, а потом улыбнулась, - О чём поёшь?
Его светлый, прозрачный, радостный какой-то взор обратился на меня и потеплел:
- Вай мэ! О чём же я ещё могу петь, как не о цветущих персиках, славная путешественница!
- Они и вправду хороши – эти персики, впрочем, и груши, склонившие свои ветви, унизанные белыми цветами, над старым дувалом – тоже прекрасны.
«Что за утро! Налей-ка, не мешкая, мне
Что там с ночи осталось в кувшине на дне.
Прелесть этого утра душою почувствуй –
Завтра станешь бесчувственным камнем в стене».
Старик улыбнулся, видимо поняв, что обрёл родственную душу в чужом перехожем человеке.
- А что ты здесь делаешь, о ценительница затейливой восточной поэзии?
Я вздохнула, обвела взглядом старое мусульманское кладбище, резко преобразившееся с приходом весны, и пояснила:
- Я ищу могилу моего почтенного учителя, человека, которого, не будучи знакома с ним, я очень уважаю и люблю как деда – Омара Хайяма.
Старик неловко взмахнул руками и, выправляя равновесие, опёрся ладонью о могильный столбик, прикрыв рукой арабскую буквенную вязь.
- А кого пришёл почтить ты?
Он загадочно пожал плечами, хлебнул из чаши красного вина:
- В некотором роде – самого себя…
Я кивнула, прекрасно понимая человека, поминающего собственную усопшую душу. И, вполне возможно, даже не отпетую.
Мы помолчали. Потом он сказал, поболтав пустой чашей:
- Знаешь,… я бы предложил тебе вина, но оно кончилось.
- Ничего. Вино не самое главное, что я вынесу из разговора с тобой, почтеннейший. И…можешь убрать руку с имени почившего в этой земле, я всё равно не понимаю арабской вязи. Хотя, чтобы разобрать имя лежащего здесь, достаточно посмотреть на цветущие персики и груши…
Над городом поплыл полуденный, необъяснимо притягательный призыв муэдзина, достиг старого, рассыпающегося дувала, взъерошил пёрышки купающимся в пыли воробьям.
- Ты говорил: «Нет ни ада, ни рая, о сердце моё,
                Нет из мрака возврата, о сердце моё…»
Но ведь ты…
- И не надо печалиться, о моё сердце,
И не надо бояться, о сердце моё».
Он легко поднялся на ноги, подхватил за горлышко кувшин и танцующей, какой-то туманящей походкой заскользил в глубь кладбища.
И уже у самого виднокрая – обернулся, вскинул руку и помахал – как внучке помахал: мол – счастливо тебе, до встречи, родная, ещё увидимся.
Я кивнула и опустила взгляд на могилу, под ноги мне порыв ветра швырнул нетронутые, переливающиеся белые лепестки.
«Не станет нас. А миру - хоть бы что.
  Исчезнет след. А миру – хоть бы что.
  Нас не было, а он – сиял и будет!
  Исчезнем мы. А миру – хоть бы что».