Сонник Платон Платоныча
Содержание:
1-я седмица
Сон №1 – Смысл красоты
Сон №2 – Пространство счастья и свободы
Сон №3 – Странности любви-4
Сон №4 – Обидно! (Менты – 2)
Сон №5 – Подарок швейцарских рабочих (Из истории человечества-2)
Сон №6 – О высоком-1
Сон №7 – Декалог-8
2-я седмица
Сон №8 – Цветы на асфальте
Сон №9 – Асс-са! (Менты – 1)
Сон №10 – Что упало, то попало
Сон №11 – Агент 888, задание №586 - Родильное место
Сон №12 – Странности любви-2
Сон №13 – Птичку жалко!
Сон №14 – Декалог-6
3-я седмица
Сон №15 – Странности любви-12
Сон №16 – Серые и черные
Сон №17 – Про снежного человека (Из истории человечества – 15)
Сон №18 – Война
Сон №19 – О высоком-6
Сон №20 – Не бздеть!
Сон №21 – Декалог-7
4-я седмица
Сон №22 – Ужастик (Менты – 3)
Сон №23 – Невезуха
Сон №24 – Торжество природы
Сон №25 – Memento!
Сон №26 – Суперприз
Сон №27 – Странности любви-6
Сон №28 – Декалог-1
5-я седмица
Сон №29 – Странности любви – 11
Сон №30 – И опять про снежного человека (Из истории человечества – 12)
Сон №31 – Про народную любовь
Сон №32 – По-бе-ди-тел!
Сон №33 – Агент 888, задание №692 – Наша борьба
Сон №34 – Как правильно? (Из жизни памятников – 6)
Сон №35 – Декалог-10
6-я седмица
Сон № 36 – Странности любви-5
Сон № 37 – Кто виноват и что делать?
Сон № 38 – К вопросу о Красоте
Сон № 39 – Странности любви-1
Сон № 40 – Снова про снежного человека (Из истории человечества – 4)
Сон № 41 – Исполнение желаний (Из истории человечества – 18)
Сон № 42 – Вольному – воля (Декалог – 4)
7-я седмица
Сон № 43 – Нестыковочка
Сон № 44 – О пользе перевоплощений
Сон № 45 – К вопросу о Добре
Сон № 46 – Происшествие
Сон № 47 – Пятый сон Веры Павловны
Сон № 48 – Ум хорошо, но не нужно
Сон № 49 – Странности любви – 13 (Декалог – 3)
8-я седмица
Сон № 50 – Accident (Странности любви – 23)
Сон № 51 – К вопросу об Истине
Сон № 52 – Точка перехода
Сон № 53 – Праздник (Из жизни памятников – 8)
Сон № 54 – Иностранцу - хорошо!(Странности любви – 36)
Сон № 55 – Шестой сон Веры Павловны (Агент 888 – Дело № 436)
Сон № 56 – «Русский с евреем» (Декалог – 5)
9-я седмица
Сон № 57 – «Стоит статуя…» (Из жизни памятников – 17)
Сон № 58 – Привиделось
Сон № 59 – Чей конец?
Сон № 60 – К теории заговоров примечание
Сон № 61 – Про новый порядок (Странности любви – 63)
Сон № 62 – Седьмой сон Веры Павловны
Сон № 63 – А что, собственно, было? (Декалог – 9)
10-я седмица
Сон № 64 – Сила красоты - 2
Сон № 65 – Проект
Сон № 66 – Бабье счастье
Сон № 67 – Покаяние
Сон № 68 – Холодно!
Сон № 69 – Пять ступенек любви
Сон № 70 – Чудеса техники (Декалог – 2)
Платон Платоныч – это сосед. Он частенько ходит ко мне выпить рюмку-другую, покурить, поговорить. Я к нему редко, по праздничным обстоятельствам. Он человек солидный, семейный, а я наоборот. Нет, нет, и я солидный, просто не семейный. Супруга его меня жалеет и желает пристроить к подруге, чтоб сделать мне счастье. И Платон Платоныч хочет мне счастья, потому к себе не зовет. От греха.
С Платон Платонычем мы приятели. Давние, и вместе нам хорошо. У него пунктик: он видит сны. Я тоже, но у него другое. Во-первых, часто, во-вторых, все помнит и, в-третьих, думает.
Для всякого события у Платон Платоныча есть сон. Я к ним привык и как-то озаботился, мол, вдруг иссякнут. А он мне шкапчик под ключиком, где пять толстущих томов, и 27686 штук заперты в твердом порядке. Не жадит он, дает, читаю… То то мне видится там, то это. И смысл временами забрезжит вдруг, чтоб ускользнуть.
Читаю…
1-я седмица
Сон №1 – Сила красоты
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто плывет он по красивой реке в красивой-красивой лодке, ест-пьет-веселится среди красивых женщин и мужчин, и вдруг слышит-видит, как по берегу бежит очень красивая девушка и зовет его, тянет руки, умоляет прийти. Платон Платоныч тоже стал к ней руки тянуть, упал с лодки и утонул.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Говорят, красота мир спасет, а меня утопила. Неправильно это».
Сон №2 – Пространство счастья и свободы
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
«Будто он бомжует и не где-нибудь, а прямо в Кремле. Будто утром их рано-рано везут на спецмашинах с сигналками, моют-макияжат, одевают в секонд-хэнд, но совсем новенький и художественно помятый-продранный. Потом строят прямо перед крыльцом резиденции, каждого обходит-обнюхивает главный имиджмейкер, а на крыльце самый главный генерал стоит-поглядывает. Раздают им пакеты фирменные со Спасской башней для добычи, и главный генерал напутствие говорит: «Ребятушки! – говорит зычным таким голосом, но задушевно. – Ребятушки! Уж вы послужите отечеству, не подведите старика!» Мы дружно головой киваем: не подведем, мол, послужим, живота своего не пожалеем. После расходимся по помойкам. Чинно так, благородно расходимся, каждый свое место знает. А там уже все готово: помойка вся вычищена-вылизана, коньячек, водочка, пивко стоит в уголочке, но бутылки все початые – это как положено. Закусочка оформлена фантазийно и упакована аккуратно: повара в Кремле – плачем от восторга! В пакеты все аккуратно перекладываем, местечко поудобнее отыскиваем и начинаем принимать по маленькой, так что к десяти часам мы уже хороши, довольные-предовольные. А тут как раз иностранцы пошли в делегациях и просто туристами. Они на нас, раскинувшихся, кто на скамейке, а кто прямо на травке, объективами своими: швырк-швырк, лампами сверкают: плец-плец, и так и эдак изгибаются, чтоб ракурс повыигрышнее. А нас, как ни сними, мы все одно хорошо получаемся, потому что правильную жизнь ведем. К обеду мы обычно подремем, и в дремоте тоже хорошо получаемся. А потом нас в разных журналах показывают, где мы образ свободы и независимости человека в нашем отечестве, где даже бомжам очевидно так хорошо, как никакому нигде не нашему человеку.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Вот он где рай-то, блин, спрятан, вот он где истинный Эдем! И зачем я в детстве хотел в космонавты? Глупый, наверное, был».
Сон №3 – Странности любви-4
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто сидят они дома с женой, именины ее празднуют: «Мартини» распивают да разговоры разговаривают. Хорошо, душевно сидят, как давно уж не случалось. Вдруг звонок в дверь и заходит подруга его любезная, говорит, мол, пришла от отдела Платон Платоныча поздравить супругу его с днем ангела и принести подарочек. И кладет на стол коробку приличную в размерах. Супруга коробку открывает, а там, ёшь-мошь, штучки всякие из интимного магазина. И она не то, чтоб смутиться, а, напротив, глаза разгорелись, цоп то, цоп другое, вертит, крутит, к себе приставляет и давай подругу Платон Платонычеву выспрашивать, что да для чего. И та подробненько так объясняет да демонстрации устраивает. Тьфу! – одним словом. Платон Платоныч сидит, фонареет, потому что подруга ни в каком отделе его не работает, и жена всех там знает, значит, намечается ему сегодня качественный трындец. Бабы уселись уже, штучки отложили, давай чокаться «Мартини» да мужьям своим косточки перемывать. Платон Платоныч еще больше фонареет, потому что у подруги его мужа отродясь не бывало, только товарищи, а то, что жена про него несет – это вообще за гранью приличий. Но и подруга, оказывается, как будто про него, только с какой-то другой стороны, тоже поганой. Облепили его обе тухлые эти ипостаси – не продохнуть. Платон Платоныч оделся и на улицу, на воздух скорее, а женщины ему вдогонку кричат, чтоб ликерчику еще принес, а-то питье-де заканчивается. Хлопнул тот в сердцах дверями и ругнулся: «Хрена вам лысого, а не ликерчику! Это ж такого из меня сделать! Чтоб им повылазило! А еще обниматься лезут и всякое такое…» Побродил, продышался вроде и назад, а женщины его все за столом сидят, теперь в обнимку и песни поют-заливаются. На столе у них новая посудина. Платон Платонычу говорят, ты, мол, тарелки там помой и закусочку нам сооруди из холодильника. А себе достань белье и постели на диване: ты теперь там спать будешь, потому что у нас новая передовая ориентация, и ты нам только на кухне да в магазин сходить. Совсем Платон Платоныч закручинился, сел, налил себе водки стакан, выпил, крякнул, хотел ус закрутить – да нет у него уса и не было; хотел на баб рыкнуть – да не слышат его барышни, поют свою караоке, заливаются; хотел тогда заплакать Платон Платоныч – да забыл уж, как это делается…
Проснулся Платон Платоныч, щупает кругом себя: вроде на кровати лежит, и жена рядом посапывает. Пошел по квартире подругу искать, не нашел нигде, успокоился: значит, привиделось. Только вот на столе коробка интимных штучек, две пустых бутылки «Мартини» и караока эта подмигивает. «А вдруг она за вещами домой поехала и утром со своим барахлом навсегда заявится? Соберутся опять, чего еще удумают? Может уйти по-тихому куда-нибудь в нормальный мир, к обычным людям?» Посмотрел Платон Платоныч за окно ночное, зимнее и решил пока здесь побыть. Вдруг ничего еще не случится, а коли случится, так может и ничего оно на самом-то деле, пообвыкнется как-нибудь. С тем и пошел дальше спать.
Сон №4 – Обидно! (Менты – 2)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в троллейбусе едет, тут тряхнуло, он на соседку и навалился. Как навалился, так и отвалился. А она как запоет-заблажит: «Гад, мол, такой ползучий! За моим кошельком лез! Почти спер уже». Так-то разоряется грамотно. И менты по случаю в троллейбусе, двое. Ручки Платон Платонычу за голову, вывели, повели. Он им, понятно, про кошелек, что ни сном, ни рылом. А они во двор его заводят и говорят: «Может и не рылом. И так видно: мудак ты стоеросовый. Ты нам бабки гони, а то счас в ментовке все отстучим». Платон Платоныч стольник от жены заначенный отдал, а сам всей душой плачет, слезьми исходит: не стольника жаль – обидно просто. Мент стольник в карман, сверху еще обидное слово от себя добавил да пониже спины ботинком так, гад, больно приложил, что Платон Платоныч упал и в собачье дерьмо вляпался.
Проснулся Платон Платоныч, ощупывает себя… Фу! Сон все-таки: ни задница не болит, ни дерьмом не воняет. Полез в брюки, а стольника-то и нет. Спать ложился – тут он был, а теперь нет. Подумал Платон Платоныч и спросил себя: «Как это у ментов руки за бабками даже из сна дотягиваются?» Подумал еще, хотел себя еще чего спросить, но испугался вдруг, к жене прижался, да так и уснул испуганным.
Сон №5 – Подарок швейцарских рабочих (Из истории человечества-2)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто не Платон Платоныч он вовсе, а Владимир Ильич. Но не тот, который в Горках, а молодой еще такой весь, задорный. Идет он по Москве, и все ему нравится: и Мавзолей имени его, и музей тоже, и люди веселые, ярко одетые, а пуще всего ему девушки нравятся в таких юбках, ну просто таких, каких в его время и в спальне не носили. Разогрелась кровь у Платон Платоныча, который Владимир Ильич, застучала, а тут девица из одних только ног подмигивает ему заманчиво и бедрышком, бедрышком повела за собой. Владимир Ильич за ней за угол, значит, свернул, а навстречу ему Владимир Ильич и за ним еще два Феликс Эдмундовича. И этот другой Владимир Ильич обращается к нему с неприятным таким шипением: «Ты что же, бля-падла, нашу поляну топчешь? Жить совсем не хочешь?» И так как-то бочком, бочком к нему подступает. Владимир Ильич, который Платон Платоныч, головкой вздернул гордо: «Как вы смеете со мной так разговаривать! По какому праву! Я дворянин!» А тот другой Владимир Ильич еще омерзительнее зашипел: «Щас-сс ты у меня, бля-падла дворовая, во дворе тут и ляжешь с выпущенными кишками как нарушитель конвенции!» «Но сперва потопчем его, потопчем!» – радостно заверещал не своим голосом один из Феликс Эдмундовичей и затопотал сапогами. «Нам тут мокруха ни к чему. Нам на этой поляне еще пастись и пастись, – убедительно сказал второй Феликс Эдмундович. – А он больше сюда ходить не будет. Ведь не будешь?» Владимир Ильич, который Платон Платоныч, решительно закивал головой. «Вот и молодец, вот и умница, – и с этими словами часы у него карманные цоп и сдернул. – А теперь, – говорит, – вот тебе печать к нашему договору для памяти». Да как даст ему промеж глаз своим кулачищем.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Ох, не простил Владимир Ильич экспроприаторам, не простил! Отсюда все и пошло. И то ведь: лоб-то зажил, а часики были Patk, подарок швейцарских рабочих. И поделом им, правильно это».
Сон №6 – О высоком-1
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто пришел в баню перед Пасхой самой. Разделся, понимаешь, одежду в шкафчик вешает. А тут сосед ему: «Ну ты, мужик, даешь! Гляньте, мужики, гляньте!» – и пальцем Платон Платонычу ниже пояса тычет. Глянул Платон Платоныч и чуть не опупел: у него одно яйцо красное, а другое – голубое. Причем цвет такой сочный, яркий, что глаза слепит. Мужики обступили, языками цокают удивленно, но и одобрительно: «Ты, – говорят, – мужик, молоток. Сразу видно наш человек. Только вот на улице жаль не видать. Тебе, мужик, прореху в штанах надо сделать, и мыться теперь нельзя, а-то вся красота смылится». Сел Платон Платоныч на скамью и не знает: мыться ему, впрямь, или не мыться: вдруг краска потускнеет, а-то и вовсе пятнами сойдет. Тут мужик один говорит: «Тебе, мужик, надо еще конец в белый цвет покрасить, тогда вообще все кругом обломаются». Совсем потерялся Платон Платоныч, как теперь ему этим богатством распорядиться, может уже и с греховными делами пора кончать и время ему подрастающее поколение в правильном духе воспитывать?…
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Высокое оно не только на высоком месте бывает, но и пониже. И это правильно, наверное».
Сон №7 – Декалог-8
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он спер на работе что-то и несет домой. Спер так, по-мелочи, как обычно. Идет себе домой, небо ясное, настроение не хуже, и слышит вдруг голос: «Не укради!» Да еще повелительный такой, бесстрастный. Платон Платоныч растерялся немного, на небо поглядывает, откуда голос пришел, интересуется. «Почудилось», – решил, но в душе как-то сразу испортилось, похудшело. Посмотрел на спернутую хреновину и подумал: «И зачем она? У меня таких в кладовке уже пяток. Подарить если кому, полезное сделать?» Почти на этом успокоился, а голос опять откуда-то: «Не укради!» – и такая в нем безнадежная правильность, что Платон Платоныч без возмущения не смог: мол, что он там взял, вон другие, что творят, и ничего – живут себе припеваючи. «Нашли, кого стыдить, практически честного человека, ну разве что иногда по пустякам, и это в стране, где не берет телеграфный столб один: у него рук нет и чашечки к низу». Кровь в лицо Платон Платонычу вступила от праведной обиды. А голос опять свое: «Не укради!» – и такая несокрушимая в нем убежденность, что Платон Платоныч хреновину эту из сумки высвободил и в мусорку швырнул, а потом развернулся, да и сумку за ней запустил. «На! – кричит и в небо кулаком тычет. – Выкусил! Забирай и отвяжись!» А голос помолчал как будто в раздумье и снова за свое: «Не укради!» Платон Платоныч от злости зубами заскрипел да…
От этого скрежета и проснулся. Лежит себе и думает: «Там у Моисея еще девять осталось. Чего делать будем?» Подумал, подумал еще и говорит себе: «Голос-то не с неба шел, а будто из меня самого. Это во мне что-то испортилось, сломалось. Ох, и тошнехонько жить нам станет!… Неправильно это, наверное».
2-я седмица
Сон №8 – Цветы на асфальте
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он мальчоночка такой небольшенький, лет восьми, но шустрый, сообразительный. Потому сообразительный, что на улице живет: мамка его не любит, а папки и вовсе нет. Живет он на полной воле и очень эту самую волю любит. Только холодно ему с ней. Всегда холодно, особенно летом, в самую большую жару. И будто он знает, что далеко-далеко на Севере есть теплый-теплый дом, где живет мамочка-Валечка, которая по всему свету всех-всех детей озябших собирает, кормит, отогревает и никуда от себя не отпускает, покуда они не вырастут, потому что жалеет их очень. И он точно знает, что и его найдет скоро мамочка-Валечка, заберет к себе, и ему никогда уже не будет холодно. Нужно только немного потерпеть. Вот он и сидит тут, на ступеньках в переходе, жует «Сникерс» и ждет, терпит…
Проснулся Платон Платоныч, и холодно ему очень. Просто так холодно, что совсем даже не думается ни о чем. Вдобавок вкус этого «Сникерса» поганого. Только Платон Платоныч не мальчоночка тебе, он на кухню пошел на свою, водочки принял, прогрелся и тогда задался вопросом: «Как эта мамочка-Валечка всех детей уличных отогреет? Их у нас вон сколько». Потом еще подумал-подумал и решил, что, наверное, отогреет, раз больше некому. С тем и пошел досыпать: утром на работу, однако.
Сон №9 – Асс-са! (Менты – 1)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он и не русский вовсе, а джигит. И не просто джигит, а джигит со страшным взглядом. Идет он по Москве так немножко вразвалку, а навстречу менты. Один автоматом в бок и говорит: «А доставай-ка разрешеньице, а-то мы тебя в кутузку-мутузку!» Он на мента страшным взглядом своим глянул, тот и обмочился, потом на другого – и другой в луже стоит. А он джигитским шагом по улице на глазах всего народа пошел писть на носочках: «Асс-са! Асс-са!» И народ-то, народ-то становится, глядит, да и начал хлопать. И так-то расхлопался, что в задор вошел, хлопает да покрикивает: «Давай, давай джигит! Давай наяривай!»
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Хоть и не русский был, а хороша дружба народов. Может и неправильно это?»
Сон №10 – Что упало, то попало
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он сантехник, канализацию разобрал, под трубой стоит, нагнулся, чистит. Вдруг сверху ему из трубы дерьмо на голову шле-пец! Так все и залепило.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Сколько дерьмо ни чистишь, на свою голову оно всегда найдется. Неправильно это».
Сон №11 – Агент 888, задание №586 – Родильное место
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он на танцах молодежных. Зал огромный, свет там всякий, музыка молотит, по сцене какие-то скачут. У него самого тоже на голове хаер разноцветный, ну и вообще, облик соответствует вполне. И делает все, как положено: ножкой сучит, по полу стучит, вовремя подпрыгивает. А все у него, как положено, потому что он не просто Платон Платоныч, а Платон Платоныч – секретный агент три восьмерки (888), и здесь он на задании. Засланец, в общем. И заслали его выяснить метафизический смысл этих всенощных совместных камланий юных созданий, чтобы влиять на них правильным образом и чтобы они об этом влиянии не ведали. «Каналы влияния, – сказал полковник, – у нас готовы, и спецы-проводники тоже, но по поводу содержания императивных сообщений дискурсанты пока не пришли к единому мнению». Полковник как скажет, так хрен сразу разберешь, но Платон Платонычу это нравится. Орел, одним словом, истинный орел полковник! Платон Платоныч готов в лепешку, но смысл этот где искать, это ж не окурок какой в углу валяется? Полковник ему, мол, может он и впрямь не больше старого окурка и также воняет, но его дело там быть, делать все, как они, и чувствовать, чувствовать, чувствовать, пока не откроется ему, что это такое на них там снисходит? И вот Платон Платоныч, который 888, бог знает какой час ручками помахивает, задом вертит, по полу стучит – ждет, когда откроется, когда на него снизойдет. Вдруг создание напротив к нему обращается: «Ты, отец, – говорит, – железный, наверное. Полночи уже скачешь и ничего, не устаешь. Не надоело? Я тут местечко одно знаю, пойдем потрахаемся?» – и за локоток его нежненько, но решительно. Платон Платоныч опешил слегка, но выучку свою призвал и локоточек аккуратненько так высвободил. Создание фыркнуло: «Не хошь, как хошь. А может ты того, только прыгать и можешь? – и исчезло, улетело, растворилось. Платон Платоныч, который 888, мог сегодня много и того и другого, столько, сколько этому и не снилось, потому что перед заданием употребил спецтаблетку, и отказался он совсем не из боязни, а просто не смог идентифицировать гендер создания и не знал, какую выбрать стратегию поведения. «Неверная идентификация гендера может стать причиной провала», – учил полковник и правильно учил, Платон Платонычу ли этого не знать. Только как его точно определишь, когда сами создания в нем еще не устоялись? И вдруг на Платон Платоныча снизошло, снизошло, что все тут они и он тоже для одиночества вместе. Сюда: из невыносимости одиночества наедине, где только твоя жизнь пуста и бессмысленна, где ты только один несчастен и потому несчастье твое без дна; сюда: в толпу одиночеств, где пустота и бессмысленность повсеместна и потому единственно значительна и достойна; сюда: где одиночества разом вздымают руки и заходятся в крике, который всегда есть лишь: «Мы вместе!» – чтоб ни кричали; сюда: где в грандиозной распятой пустоте непременно родится и родится невиданное и совершенное счастье и смысл для всех людей сразу и потому…
Проснулся Платон Платоныч, дышит паровозом, вокруг себя зыркает, ноги сами дергаются, под одеялом колобродят, и стало ему вдруг так горько, так горько, что он вот тут, в койке, а там без него смысл для всех людей родится, который он здесь проспал…Потом подумал-подумал еще Платон Платоныч и сказал себе: «Из такой пустоты не может не родиться невиданное, только не факт, что это будет хорошо. Совсем не факт».
Сон №12 – Странности любви-2
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он работает летучей рыбой, и деньги ему платят только за то время, когда он летает, а когда плавает в воде, то не платят. Вот он полетал-полетал и в воду плюхнулся дух перевести с удовольствием, а навстречу ему жена с зубастой пастью разинутой – вот-вот проглотит. Он от нее опять в воздух, летел-летел, в воду шлепнулся, а навстречу ему подруга его, и пасть у нее еще зубастее. Он опять разворачивается и в воздух изо всех сил. Только плюхнулся, а там жена уже ждет-поджидает, и зубы у нее совсем жуткие. Он вираж заложил и опять в воздух. Шлепнулся, а там подруга зубами сверкает. Он снова вираж и в воздух, а там жена… И снова подруга… И опять жена…
Проснулся Платон Платоныч, весь в поту, дышит – никак не отдышится, ощупывает себя: вроде человек, а не рыба, пусть даже летучая. «Ух! Хорошо-то как быть человеком, – сказал он себе и подумал. – Как у этих женщин складно все получается? Неправильно это».
Сон №13 – Птичку жалко!
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он идет себе по Большому каменному на Кремль поглядывает. Утро ясное, солнечное. Красота, да и только! А навстречу ему Президент тоже прогуливается. Останавливается: «Здравствуйте, – говорит, – Платон Платоныч. А скажите, какие у вас есть нужды-пожелания?» – «А никаких, – отвечает Платон Платоныч. – Сами со всем справляемся, товарищ Президент. Нам бы только, чтоб порядок был. А он при Вас очень даже наладился. Так что благодарствуем». «А знаешь ли ты Платон Платоныч, – говорит ему Президент, – что зовут меня на новый участок работы – Германией руководить. На целых три месяца. Еще на три – Францией. Потом, думаю, Италию возглавлю». «Никак нет, товарищ Президент. Очень за Вас рады. Только мы-то без Вас как останемся?» «А над вами пока Ясир Арафат будет, потом его сменит султан Брунея. Это такая ротация кадров называется». Рассмеялся по-доброму товарищ Президент, ручкой махнул и пошел дальше.
Проснулся Платон Платоныч, сперва заволновался: «Что это у нас Президент в платке будет, будто баба какая? Неправильно это». Потом припомнилось ему: то ли Ясир этот у евреев невыездной, то ли вовсе помер – и успокоился.
Сон №14 – Декалог-6
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто идет он по тропочке в саду, кругом деревья, кусты, цветы, птички, а у него на душе погано-препогано. И перед ним на тропочке слизень, толстый такой, противный, и Платон Платоныч в этом своем душевном состояния ногу поднимает, чтобы слизня того… расслизить в общем, как вдруг ему голос требовательный: «Не убий!» Платон Платоныч автоматом через живое переступил, но остановился и кипятиться стал, что, мол, он теперь как дигамбар какой-нибудь и наступить никуда не может, ни комара ему теперь не прихлопнуть, ни клопа вонючего. Голос паузу взял и снова лишь то же самое повторяет: «Не убий!» – но еще более внушительно и непреклонно. Так непреклонно, что Платон Платонычу вдруг стало стыдно за желание слизня этого расслизить. И он давай убеждать себя, что за жизнь свою гадостей натворил, что слизень этот – просто вшивь, точка невидная, и вообще он шашлык любит очень из козленочка, а природа этих слизней, сколько надо, понаделает. Но стыд не уходил, напротив, вырастал будто, потому что слизня топтать хотел не просто так, походя, а именно, что на душе погано было, и поганство это хотелось убить тем, чтоб убить хоть кого-нибудь. Всенепременно убить! Пусть слизня, но убить!
Проснулся Платон Платоныч, и на душе было погано. Фу, как погано! «Всегда на земле кто-то кого-то немножко убивает, – повторил он за кем-то. – Человек такое существо, чтобы жить – убивать должен. Природа у него такая, а против нее не попрешь. Никто не попрет, потому что…» - продолжал он про себя рассуждать и рассуждать хорошо, убедительно, но стыд, мучительный стыд и тут догнал его, догнал и переполнил, перелился слезами, обильными как никогда, как в детстве, с которыми пришлось в ванну быстро-быстро, чтоб вода шумела и чтоб никто нигде не узнал, как нестерпим его стыд, этот его и только его одного стыд… «Ты чего там, Платон? Не заболел?» - жена забеспокоилась. «Здоров, здоров, совсем здоров»,- удалось почти бодро Платон Платонычу, и на кухню, где покурил, подумал, побормотал про себя и притих, успокоился… Так… ничего все снова стало, только козленочков было жаль. Одних лишь козленочков…
3-я седмица
Сон №15 – Странности любви-12
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в курятнике главный петух. Сидит на самой верхней жердочке, за всеми курочками да петушками молодыми приглядывает. Сидит так хорошо, важно. Но вдруг куры раскудахтались что-то, разгорячились. Он им: «Цыть!» А они никак. Кудахчут ему: «Расселся там важный какой. Работу свою не делаешь, нас не топчешь. А нам в душе от этого одиноко очень». Слетел Платон Платоныч с жердочки, кур потоптал-потоптал, умаялся. Только снова на жердочку взгромоздился, а куры еще пуще кудахчут: «Ишь расселся. Это что за работа такая. Раздразнил лишь. Только мы в пыл самый вошли, а он опять отдыхать. Что нам теперь – юнцов совращать?» Он им: «Цыть!» – значит. А они только пуще расходятся. Кудахчут совсем уже непристойности, позы стали принимать неприличные, на петушков зазывно поглядывать. Платон Платоныч решил, было, рассердиться, а потом подумал-подумал и перерешил: «Да ну их!» – и уснул.
Проснулся Платон Платоныч, посмотрел на спящую жену, подумал-подумал, да и уснул.
Сон №16 – Серые и черные
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто собрали их в поле на молитву. Полю конца-края нет и толпе тоже. Он почти что в первых рядах. Перед ними начальники в сером, кругом челядь, холуи с собаками и автоматами тоже в сером. А за ними черные всадники, лиц нет под клобуками, в руках всего лишь самострелы, но какая от них жуть! Платон Платоныч, облитый потом привычного ужаса, как и все, ждет команды начинать. Наконец, начальники крестятся, и все послушно валятся на колени. Платон Платоныч тоже хочет на колени, но они не гнутся, не гнутся и все тут! Сосед его тянет вниз, тянет и шепчет: «С ума сошел! Тебе ж п-ц!» Платон Платоныч и сам чует, что п-ц, но ничего не может поделать со своими ногами. Они вдруг будто палки, ходули несгибучие. Напал на него ступор, стоит, п-ц свой ждет, а сам по сторонам оглядывается. До горизонта толпа на коленях, и только отдельные фигуры из нее торчат. Холуи серые споро засуетились, по-деловому и пошли толпу расталкивать к ним, стоящим, из автоматов в воздух постреливая. Вдруг цвикнуло, и ближайший к нему, торчащий, как и он, из толпы, повалился на спину со стрелой между глаз. Там дальше еще один и еще… «Черные» подняли самострелы и выцеливали стоящих. «Вот он п-ц, – сказал себе Платон Платоныч. – Как они правы были, братцы-евреи: за спинами «серых» всегда «черные» стоят». Вдруг сзади откуда-то шум непонятный. Платон Платоныч оборачивается: далеко позади посреди толпы Чебурашкин папаша со своей бабой и со всем своим обычным кагалом песенным чего-то бодро наяривают, но далеко и не слышно ничего. Только вокруг них люди с колен подымаются ряд за рядом и подхватывают песню. «Во, блин, чего это они там затянули: «Интернационал» какой или еще чего? Но как-то больно весело да с танцами?» – Платон Платоныч начисто забыл про ожидающий его п-ц и с изумлением смотрел на расширяющуюся, захватывающую пространство поющую и приплясывающую толпу, которая и до него, наконец, добралась, и он тоже радостно завопил вместе со всеми: «Здравствуй, моя Мурка! Здравствуй, дорогая! Здравствуй, моя Мурочка, прощай! Ты зашухарила всю нашу малину, И за это финку получай!» Вокруг него вместо коленопреклоненной была уже только поющая и пляшущая толпа, и «черных» не видно нигде, будто сгинули разом, будто их вовсе никогда не было, будто привиделись. А «серые» побросали автоматы, поскидали куртки и вопили и топотали вместе со всеми, и собаки их тоже скакали меж людьми, ластились и повизгивали в восторге…
Проснулся Платон Платоныч и не знает: стоит ему подумать над этим или нет. Как-то все было неоднозначно: радостно, духоподъемно, но в то же время и тревожно. «Что будет, когда песни-танцы кончатся?» – спросил себя Платон Платоныч и запретил больше про это думать. Так, на всякий случай.
Сон №17 – Про снежного человека (Из истории человечества – 15)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто не человек он вовсе, а снежный человек – мохнатый, шерстяной, огромный. Только не теперешний, а давнишний. И есть он тогда самый главный на Земле Абсолютный Охотник. Ручищи его ломают шею любому зверю, ножищи без устали несут сквозь день и ночь, ум изощрен в ловушках для дичи, взгляд неистов и нестерпим для встречного, сердцу неведома боязнь и жалость, клич его гордый: «Я пришел!» - шлет вызов отважным и ужас робким. Он сам выбирает дичь, и нет существа на Земле, для которого он стал бы дичью. Он свободен как истинный царь природы, безусловный ее господин. И будто он теперь растворился в листве, сидит, любимую дубинку поглаживает, добычу свою разглядывает: там, внизу стадо безволосых обезьян. Самцы кругом огня вместе разом выкрикивают, вместе подпрыгивают, вместе над головами палками трясут. Платон Платоныч, который Абсолютный Охотник, доволен: стадо большое, значит, охота будет хорошая. Скоро они угомонятся, уснут и придет его час. В первом акте настигнет их победный его клич, и замрут в ужасе робкие сердца. Во втором – он явит себя в своей побеждающей мощи, переломит хребты двум-трем безумцам с палками, в третьем – приведет домой всю эту послушную, покорную добычу – живые консервы для его семьи. Вдруг маленький безволосый детеныш возник прямо под деревом. Платон Платоныч скользнул вниз по стволу, подхватил гладкое тельце, освободив его от жизни, и вновь в густоту листвы ждать… Ждать, насыщаясь сладкой нежной плотью. Но стадо внизу вдруг задвигалось, загалдело, загомонило, почуяв опасность. Охота разворачивалась по-иному и становилась еще интереснее. Платон Платоныч – Абсолютный Охотник дождался, когда стадо стало галдящей толпой, свернул себя в сгусток неистовой силы и ярости и бросил на головы мгновенно разящей смертью. Она понеслась по толпе хрустом костей и воплями отчаяния. И вот апофеоз: его летящий прыжок, чтобы в свете огня он весь, и его клич, торжествующий клич, опрокидывающий робких обезьян, ввергающий их в неподвижность. Но тут случилось, что пали не все. Самцы стали цепью, ощетинились палками и затянули свою песнь, в которой совсем не было страха. Это была песнь охотника. Перед ним и стал вдруг один многорукий, многоногий охотник. Десятки глаз его горели яростью и азартом, десятки рук целили свои острые палки, десятки глоток выталкивали победный клич, десятки ног разом били землю, и Земля содрогалась от его поступи – поступи нового Абсолютного Охотника. Платон Платоныч разящим ударом пробил брешь в цепи, и ноги его, неутомимые ноги понесли прочь. Они славно служили ему и теперь, когда он сам стал дичью, Абсолютной Дичью. По всей Земле теперь гнали его цепи охотников, пока не загоняли, не убивали, мастеровито и безжалостно.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Как оно быстро случается: господин, царь, Охотник Абсолютный и вот – уже дичь. И назад никак. Вдруг и с людьми такое? Новый Охотник откуда-нибудь свалится: блямс – и на тебе, в дичь превращайся. Или здесь он уже ходит, меж людьми, робкий такой, невидный – не узнать. А потом перевернет все в мгновение ока и навсегда. Как-то неправильно это...»
Сон №18 – Война
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто чечен он и идет себе по городу Грозному. Даже не чечен, а чеченка. А мимо федералы на брониках вжик-вжик, вжик-вжик… Идет домой – еле ступает, не несут туда ноги, ну никак не несут! Не хочется ей, так уж не можется за мужика-бабу изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год… Ну, никак не можется. На обочине броник стал, с него солдатики посыпались: все в пыли, молодые такие, задорные. Платон Платоныч, который чеченка, тоже стал. Стал и смотрит. Вдруг один белобрысенький как рукой махнет на него да как крикнет: «Ты чего, тетка, стала? Убери глаза, убери! Убери, стерва! Кому сказал, убери! А-то я тя щас-с!» – и засуетил руками, заколобродил, дергая автомат с плеча. Стоял Платон Платоныч и смотрел, как ломается, плавится в его взгляде от ужаса белобрысенький, а потом оглянулся в себя, в самую свою чеченскую женскую глубь, откуда и смотрелось, и ужас оттуда, тот самый первоужас, когда не тебе только п-ц, а п-ц всему, что было и будет, и небу и звездам, и раю и аду, и богам тоже – всему п-ц! И ты ни причем, и ничего уже не можешь…
Вскочил Платон Платоныч с кровати, забегал по комнате, стены щупает, мебель – никак не поверит, что есть еще все, не сгинуло… Потом сел на кухне, посидел-посидел и пошел спать, потому что он тут ни причем, и ничего уже он не может…
Сон №19 – О высоком-6
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто сидит он на «горшке» и видит в зеркале, как он сидит на «горшке». Знатно сидит, гордо, просто Орел Орлович какой-то. И так-то ему хорошо на себя смотреть, радостно, что глядит – не наглядится никак…
С тем и проснулся Платон Платоныч, с тем самым сладостным восторгом, который так и пер из него, так и лез наружу. Понемногу успокоился, но радость осталась. Подумал Платон Платоныч и сказал себе: «Не важно, на чем сидеть, важно орлом глядеть!» Потом подумал еще и добавил: «Может и неправильно это?…»
Сон №20 – Не бздеть!
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он террорист-захватчик. Не какой-нибудь, а главарь самый: в кожаной тужурке, ленты пулеметные крест-накрест, на голове бескозырка – вылитый матрос Железняк. А взяли они с ребятами дом престарелых. Бабок-дедов в один зал согнали, динамитом стены облепили, ребята с винтовочками у окон, на чердаке пулеметное гнездо, даже два. Платон Платоныч зычным таким с хрипотцой голосом, мол, старики не бздеть, если власть наши требования выполнит, выйдем отсюда орлами, а нет – так пойдем все ко дну, как гордый крейсер «Варяг». Тем, кто перебздит все-таки, доктор-психолог в наличии. Отсюда и велел всем молчать, пока по рации с властями свяжутся и с мировой прессой. Деды замолчали: сидят себе, сигаретки смолят, в кулак покашливают. А бабки начали меж собой жужжать. Пожужжали-пожужжали и выдвинули двух главных: одна – видная такая с папиросой во рту, прямо вылитая Мария Спиридонова, другая – маленькая, востороносая и глаз черный, презлющий. Они, значит, к Платон Платонычу с полной поддержкой решительной акции и заявлением мировой общественности, в коем, перво-наперво, прекратить американскую блокаду Кубы, затем освободить из заточения Ясира Арафата, и, наконец, выдать директора, чтоб за яйца его подвесить как первостатейного империалистического гада и вора! Психолога можно отпустить, потому что смерти они – ветераны ВОВ – полвека назад отбоялись. Только Платон Платоныч собрался указать бабкам, до какого места ему этот Ясир, но радист на начальство вышел. Платон Платоныч требования свои зачитал и CNN для «on line» обеспечения повелел доставить. На той стороне посопели, пошушукались и сказали, что будет ему и «Свобода» и CNN с ВВС, раз он рванет ко хреням этот престарелый дом в прямом эфире – слишком дорого тот городу стоит. Ему и премию дадут в 50 штук «деревом» за оптимизацию горбюджета, и от себя мэр добавит еще пять «зеленью» за упокой души бабок этих. Но только если востроносенькая не уйдет! В противном случае с вертолетов-танков их все одно расхрендячат, потому как с террористами «базара нет». Платон Платоныч от сего так обалдел, что бабкам проболтался. Те разжужжались – целый митинг. И на митинге на том единогласно решают брать мэрию в лоб, пока танки с вертолетами не подошли, и еще почту с телеграфом. Платон Платоныч орет им, чтоб окстились бабки, он, мол, террорист, ему лимон свой оторвать и в кусты, а в революцию он не играет. Но бабки ему: коли, мол, так обобзделся, пусть ружья сдаст и домой топает. Сами хватко так приступили, что у ребят его все поотбирали и в колонну построились: впереди Спиридонова с востроносенькой под красным знаменем, за ними в колясках инвалидных оба «максима» и динамит, бабки-деды с винтовками цепью, а уж дальше кто с чем – оружие, кричат, у противников возьмут, и песней маршевой: «Ромашки спрятались, завяли лютики…» – по главной улице на мэрию. Платон Платоныч будто со стороны уже глядит, и жалко ему их и завидно: жалко, что кончат их всех, наверное, и завидно, что вовсе им смерти не страшно, а ему страшно, еще как страшно, потому с ним можно, что угодно, а с ними – ничего. Разве что убить. Так это им пустяк, столько раз убивали…
Проснулся Платон Платоныч, подумал и решил: с сего дня никого и ничего не бздеть! Только не знал он, как это? Всю жизнь приходилось ему то того, то другого… Либо за того, за другого: «Как не бздеть, если смерть она совсем конец? Всему конец! И не выкарабкаться, не переиграть… Если б так, чтоб до конца, но тоже, чтоб как-то снова, хоть как-нибудь снова… Когда надежда на переиграть, на попробовать заново. Тоже страшно, но не ужас, не оторопь…» И бормотал он так с собой, до самого утра бормотал. А утром на работу, однако.
Сон №21 – Декалог-7
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто встретил он даму, пусть красоты обыкновенной, но добрую, отзывчивую. И как-то необычно сразу объяснил ей свои интересы. И она тоже необычно сразу согласилась принять их во внимание. По-простому, по-доброму, как в жизни почти не бывает. Идут они, значит, в хорошее местечко с намерением согласовать взаимные перспективы. Приходят туда и без потери темпа приступают к исполнению – что во снах Платон Платонычу всегда нравилось, так это скорость, темп хороший. Но тут в самый момент этот голос противный-препротивный начал: «Не прелюбодей…, – но на сей раз опоздал чуть, на слог один: слово длинное попалось для внятной команды, так что Платон Платоныч даже с ритма не сбился. Глянул лишь на даму, что, закрыв глаза, прелюбодействовала с удовольствием, и ответил голосу покойно и с достоинством, ритм продолжая контролировать: «Вот хрен те с маком! Был, есть и буду, что природа дозволила. Так и запиши себе в поминальнике». Тот, может, и обиделся, но больше не приставал, сопел только подозрительно громко.
Проснулся Платон Платоныч и чувствует, что хорошо ему, давно так хорошо не было. «А что? – сказал он себе. – И дело доброе сделал, и заразе этому дал. Пусть не лезет, тоже еще учитель». И так засмеялся весело да задорно, что жена проснулась, и на кухню пришлось идти досмеиваться. Хорошо было ему, хоть и неправильно, наверное.
4-я седмица
Сон № 22 – Ужастик (Менты – 3)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто идет по улице, а навстречу два мента. Один постарше, чернявенький такой, а второй помоложе, заметно белее. Подходят к нему, вежливенько козыряют и говорят: «Ты что же это, бля сраная, такое про нас во сне видишь. Может, ты нас не уважаешь?» Платон Платоныч возьми, да и кивни головой. «Та-ак… – сказали менты. – А может, ты нас еще и не боишься?» Платон Платоныч так головой замотал, что чуть ее не уронил. «Та-ак», – сказали менты и больше ничего не сказали, а только который побелее – румяный весь такой, задорный – стиснул пальцами своими Платон Платонычу нос, так стиснул, что голова от боли стала большая-пребольшая – вот-вот лопнет…
Проснулся Платон Платоныч: нос, как слива, и боль по-прежнему глаза из орбит выталкивает. Все понял Платон Платоныч и решил с сего дня-ночи формировать во снах своих исключительно позитивный образ нашей родной милиции и правильно решил.
Сон №23 – Невезуха
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он решил нарастить свой конец, и в фирму в Сети обратился, которая клялась на 3,5 инча в длину и на полтора в ширину за квартал. Получил таблетки, гели, рекомендации, стал их пользовать, и вдруг в одно прекрасное утро в зеркало глядит, а там шишка какая-то посередь лба образовалась. И такая, что на глазах прямо растет, и уж очень знакомая на ощупь. Платон Платоныч, естественно, в Сеть, но фирмы той тю-тю, да и времени тоже тю-тю. Бежать надо, что-то делать решительно – на лбу пухнет такое, чему положено внизу болтаться. Чуток поменьше, конечно, но в боевом состоянии. Платон Платоныч платок на голову кое-как, шляпой прикрыл и к доктору врывается: сними, мол, с головы эту гадость, она для другого назначена. А врач как увидал, вокруг него заходил, губами зачмокал, руками захлопал и ну его уговаривать не рушить красоту, потерпеть, попривыкнуть. Такое, мол, счастье мужику привалило. Знаменитым станет, женщины в очередь писться будут, чтоб эдакого мужчинку обласкать. Потому наслаждений немерено и опять же деньги. Глядишь, телевидение приметит, совсем жизнь новая пойдет. И об ответственности перед человечеством опять же помнить должно: вдруг с него новая генерация людей началась. Платон Платоныч об ответственности этой как подумал, как представил себя с «этим» в телевизоре, а потом толпу мужиков под него разукрашенных, что заорал-завопил: «Режь его к едреной маме! Все стерплю!» - и…
Проснулся Платон Платоныч, жена обнимает его, бормочет, гладит, успокаивает. Платон Платоныч по лбу шарит – ничего не находит, но не верит. Себе самому не верит. Наконец на кухню пошел, стакан маханул, выдохнул, стал отходить помаленьку. Отошел, и мыслишка засвербела в башке, зачесалась: «Раз не случилось вырастить во лбу достоинства, так и доживать ему в полной никому неинтересности как ничем не примечательному совсем гражданину. А если б? Мог бы в звезды теле- или даже политики?... Или вообще в президенты?.. Точно доктор-подлюка все ему отпилил?» Решил, было, пойти замочить его Платон Платоныч, но лицо никак в точности не вспомнить – чудилось лишь в нем явно кавказское или еврейское, но и только. Пришлось идти досыпать – утром на работу, однако.
Сон № 24 – Торжество природы
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он не Платон Платоныч, а Александр Сергеич. Его всюду приглашают читать стихи, и стихи из него так и прут. Но к начальникам его не приглашают. Потому что перед начальниками из него только матерные стихи лезут. Будто пришли к нему из правительства и сказали, что хотят его пригласить на день рожденья премьера почитать стихи, но просят от матюков удержаться. Платон Платоныч, который Александр Сергеич, обещал. Целый день настраивался, отобрал самые приличные: про зиму, про Полтаву, про чудное мгновенье. Всю дорогу себя от матюков заговаривал, но стоило увидеть их, как вместо: «Зима. Крестьянин торжествуя…» получилось: «Сортир. Начальник обосрамшись…» и дальше понеслось как по-писаному.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Против природы не попрешь, даже когда ты поэт великий. И это правильно».
Сон №25 – Memento!
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в родном городе на вечере выпускном. И все его однокласники давешние еще совсем юные и задорные, только выглядят по-теперешнему: и одежда и прически, да и вообще не отличить. Совсем бы никого не узнать Платон Платонычу, если б не бумажки на груди с именами-фамилиями. Ходит он меж ними, толчется, вроде как себя самого юного ищет, но и боится почему-то отыскать. А они, как когда-то, к столу по очереди идут, где классная с директором, про жизнь свою будущую рассказывают. И лица у них ясные, глаза сияют, звонкими счастливыми голосами мечту выпевают, где профессии замечательные, свершения великие, любовь невиданная, ну и дети, конечно, семья, но главное, счастье, счастье немыслимое!… Платон Платоныч прослезился, было, в душе. Только вот голос у него в самом ухе закадровой скороговорочкой. Очень отчетливой скороговорочкой сопровождает: «Антонова – учительница-замужем не была-на пенсии-работает-тем и живет… Михайлова – муж исчез на севере-работала поваром-двое детей-на пенсии-живет одна-тяжело больна одиночеством… Иванов – вертолетчик-дважды падал, но выжил-трижды женат-сын неизвестно где-на пенсии спился-умер три года назад… Петров – инженер-бауманка-был женат-двое детей-спьяну попал под автобус-жена скинула в дом инвалидов-доживает калекой-недолго осталось… Сидоров – актер в местном театре-в драке потерял глаз-затем работу-семью-шел ночью пьяный-упал-ударился головой-умер-похоронен неопознанным… «Это Машка-то Антонова – тихая училка-точилка? Красавица, стерва, умница… мужики вереницей и какие мужики!» – бормотал в замешательстве Платон Платоныч. Ему ли Машки не знать, когда он три года ее осаждал, готов был расстелиться, подхватить и нести по всей жизни, но дорога, смеялась она, слишком дорога для него – не совладать. «Ей бы в банде Муркой, а не детишек уроками мучить… А Ксюша Михайлова – ясно солнышко всей школы, да и после не было чище и сильнее человечка. К ней ходили поплакаться все, отогреться, она одна сроду не бывала, и вдруг «больна одиночеством»? Этого не может быть, потому что не может быть этого! – суетился Платон Платоныч. – Значит, у них с Пехой Ивановым не сладилось? Ай-я-яй! Какая пара была, какая пара! Он – кавалергард! Совсем не Эйнштейн, зато руки – не просто так руки, а вертолет этот на лету разберут и снова соберут. И радости жить на десятерых. А она – тихая, спокойная, несокрушимая как Мать-Родина, истинная гавань для его беспривязной сути…» Горше всего Платон Платонычу было за Володьку Петрова. Ему и тогда-то не везло: все на него сыпалось, бяки всякие, несчастья за всю кампанию. Он не роптал, только вжимался, будто, в себя. А тут вон какая беда его дождалась-переехала… Сенька Сидоров – он другое, он всегда по лезвию, по бритвочке ходил: бездна таланта, но зол, остервенело жаждал славы, за нее бы все и всех заложил, и голову свою тоже, но такой конец – это слишком… Неправильно это, несправедливо… Вдруг видит Платон Платоныч у стола себя самого с распахнутыми, как тогда, глазами, но, как теперь, одетого и причесанного. Стал вишневым от стыда, что понесет сейчас и…
Проснулся Платон Платоныч от ужаса перед скороговорочкой этой, что жизнь его всю до конца отчебучит и тогда все! Незачем начинать даже, когда от человека такое только остается. «Не может быть! – бормотал он. – Не может быть, чтоб голос этот прав был. Там, внутри этой формулы должны быть лакуны, местечки, где счастье их помещалось. Но если и было оно, как случилось, что света от него не осталось? Как случилось, что быстро так сгорели? Широко на жизнь размахнулись, какая даль открывалась, и вот одни останки, огрызки, обмылки… Сжеванное жизнью поколение. И было-то что? Ни войны, ни беды большой – просто быт, каждодневность. Какой такой изъян в них во всех, который красивой жизни не дозволил? Долгой ли короткой, но красивой. Чтобы «Ах!»… Совсем изсуетился, избормотался Платон Платоныч: и водочки и покурить, а никак не идет спокойствие. И ничего не сделать, ничем не помочь – тошнехонько и тошнехонько. Уж, так тошнехонько, что может и не жить бы более… Только неправильно это… наверное.
Сон №26 – Суперприз
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто цирк или что-то такое. Вокруг морем зрители, а посредине люди по жердочкам бегают, кто дальше сумеет устоять-продвинуться, и Платон Платоныч среди них пыхтит вовсю. Но как ни старается балансир руками держать, как ни собирается после каждой неудачи, все равно падает, когда сразу, а когда и далеко удается устоять, но не до конца. Правда, удачно пока падает, везет ему. Другим многим уже не посчастливилось: кто на гадов каких червивых упал, кто на железы горячие, кто в воды какие разъедающие… И помирают не сразу, а кричат-молят подолгу, корчатся. Платон Платоныч их вместе со всеми на больших экранах видит, потому что там внизу камеры поставлены. А народ вопит-беснуется, плачет и смеется, особо когда какие невиданные муки получаются или упавшие особо художественно свои мучения представляют. Платон Платоныч в любой момент из игры выйти может и деньги свои за число попыток получить, но Суперприза жаждется очень: того, кто до конца дойдет, ждет маленькая зеленая дверь в стене, за ней земля свободных людей начинается. Так это или нет – точно не известно, потому как назад еще никто не вернулся. И в народе поговаривают, что про Суперприз все враки, чтоб дураков заманивать. Тут на одних CD-юках с мучениями миллиарды делают. Платон Платоныч после каждого падения говорит себе, что это в последний раз, что он не придурок, что деньги возьмет и тю-тю… Но забирается снова и снова на жердочку эту, в надежде дойти, дойти и хоть одним глазком глянуть на свободных людей. А вдруг случится, что они к себе возьмут его жить, и он тоже свободной жизни научится, потому снова и снова лезет и выстраивает балансир из собственных рук и бормочет себе, что это в последний раз, если выживет, что он не придурок…
Проснулся Платон Платоныч, подумал и спросил себя: «А какая она, эта земля свободных людей?» И так-то ему попасть туда захотелось, что прям сейчас бы на любую жердочку и сумел бы, непременно сумел бы такой балансир держать, чтоб до конца дойти, до самой дверцы! Хотел позвонить, чтоб записаться, но не смог вспомнить, на каком таком канале шоу это представляют, и решил до утра отложить. Наверное, неправильно это.
Сон №27 – Странности любви-6
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто идет он себе утром на работу, а навстречу ему из-за угла Честь Родины. Нельзя сказать, чтобы красавица – годы на лице, да и потертость некоторая, но в целом ничего еще, совсем ничего. Платон Платоныч будто к ней: «А не позволите ли с Вами познакомиться. Я вот такой-то и такой-то, вполне приличный человек». А она ему, что, мол, все сперва познакомиться, а потом к непотребству принуждают, да еще с применением насилия. И такая-то усталость в голосе, будто ее прямо сейчас неоднократно использовали с этим самым насилием в придачу. Платон Платоныч в ярком возмущении, что сам он именно чтоб сперва в кино-театр, потом поговорить для рождения симпатии, и чуть слезу не сронил из искренности. Она ему робко так: «Вы, признайтесь, не политик? А-то политики пользуются мною подолгу и с извращениями». – «Не-а… слесаря мы!» – бодро в ответ Платон Платоныч. В ней будто что-то засветилось, лицо усталое разгладилось, и они пошли под ручку, но только во двор завернули, Платон Платоныч ее в кусты уронил и тут же использовал. По-простому, без насилия и извращений.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Как-то с этой Честью-Родиной у нас нескладно получается: все публично клянемся, громословим, кругом нее увиваемся, но как до дела, так только попользовать. Нет, неправильно это… наверное».
Сон №28 – Декалог-1
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто сидит он возле печки, прям как в детстве, на скамеечке перед дверцей ноги вытянул. Дверца приоткрыта, за ней по пепельно-черному искорки просверкивают, и тепло оттуда благостное-благостное, что Платон Платоныч сморился, впал в дремоту и счастье. И будто из-за дверцы мужичок лезет росточком сантиметров в тридцать и черный-пречерный, гуталиновый, блестит даже. На приступочку перед дверцей садится нога-на-ногу и к Платон Платонычу приступает: «Ты что же это, – говорит, – подлюка, лба давно не крестишь и молитв мне не шлешь о снисхождении моей благодати? А если я осержусь и в муки мученические бессрочно тебя закатаю?» Платон Платоныч головой затряс и руками во сне замахал: «Изыди и все тут, дьявольское отродье!» А мужичок поднялся во весь свой росток и пальцем прямым длинным в небо тычет: «Я, – говорит, – Господь твой единственный, и не будет у тебя других богов. Почему я должен думать о душе твоей вечной, а ты, горсть праха несчастная, чем таким занят-озабочен, что о ней совсем забыл? Только плотское и зрю в делах и помышлениях твоих. А где молитвы в смирении и уповании на милость мою, дабы снизошел я к твоим мольбам и пролил на тебя благость мою и…» Платон Платонычу очень не хотелось покидать своего дремотного счастья и потому он мужичку вежливенько так: «Ты, - говорит, - шпендрик гуталиновый, из тебя бог, как из меня дева Мария непорочная. Шел бы отсюда, пока не осерчал я». Мужичок совсем разволновался, забегал, забормотал, ручками замахал, но вдруг остановился, на Платон Платоныча злющим взглядом уставился и пальцем своим предлинным прямо посередь лба нацелил: «Я, - говорит, - могу тебя тут испепелить и вопрос закрыть, но это просто, а я, всем известно, простых решений не люблю. Душа твоя в таком запустении и грехе лежит, что в другом облике узрить меня не заслужила. Вот когда озаботишься о ней, взлелеешь, очистишь, тогда и я в чистоте предстану, если захочу, конечно… Я – Господь твой единственный, и не будет у тебя других богов, – вновь враспев заблажил мужичок. – И волею моею ты будешь вознесен к блаженству или низвергнут в муки невозможные навеки…» Платон Платонычу стало скучно: «На хрена мне вечность твоя тоскливая. Я исчезнуть хочу и телом и душой, чтоб совсем меня не было, а потом из этого и моего «не было» пусть иное что-нибудь родится. Вот и все». Тут мужичок совсем засуетил, заперхал, заплевался словами-угрозами про свой многосерийный загробный ужастик. Смотрел-слушал его Платон Платоныч да вдруг хвать за талию двумя пальцами, в печку назад кинул и дверцу прикрыл. Потом открыл посмотреть, а там ничего совсем, только угольки, будто, чуть засветились…
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Как простенько, оказывается, бог мой умер. Может он и вечность, мне предписанную, за собой унес?» Потом все-таки стал бормотать: «Ох, и неправильно это… Ох, и неправильно…» – да внутри себя взглядом шарить, искать, какая такая новая нестерпимая гадость в нем появилась, но не нашел, вовсе успокоился, с тем и уснул.
5-я седмица
Сон №29 – Странности любви – 11
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто ему снова восемнадцать-двадцать, и он влюблен и счастлив. Так счастлив, ну просто так, как наяву никогда и не было. Будто идет он в раю настоящем: и деревья кругом райские, и звери тоже, и люди райские. Все, как в самом настоящем раю, но нет положенного чувства прочности, обеспеченной вечности. Рай-то он вокруг вроде и рай, но какой-то ненадежный, будто все время вывернуться готов в собственную изнанку, в ад то есть. Платон Платоныч идет по этому раю, счастливый-пресчастливый, но и напружиненный весь, в кулак свернутый, сбитый готовностью успеть выскочить, выпрыгнуть мгновением раньше, а сам все тянет, тянет, потому что решится если, выскочит в надежное покойное место, то без любви уже, которая ему лишь тут, в раю-аду прописана. Там романы да секс его ожидают – жизнь тоже завидная, но без любви. Идет он, будто, к ней навстречу, любви своей, каждый шаг как последний. И помнит, где-то уже с ним такое было, но шагнул не туда. Теперь еще попытка вот, последняя. «Ну, а в третий раз не пропустят вас…», – твердит себе и шагает, все в том же ожидании выбора шагает, каждый шаг как последний и … еще один шаг. Вот сейчас, вот на этом шаге решится и… еще один шаг… Вдруг на каком-то двадцать-сотом последнем шаге все исчезает. В мгновение ока: ни рая, ни ада, ни того мира, ни этого – сплошная муть-серость кругом. Ровненькая такая, сквозь которую вроде и видно что-то, но недалеко. И смешок из нее, из мути этой поганенький. Распоганенький такой смешочек: «Что, сссучара! – и словечко это «сссучара!» с наслаждением, с оттяжечкой произносит, – Довыбирался! Теперь ты тут поживешь. До конца до своего поживешь, сссучара!». И опять поганенький такой смешочек…
Платон Платоныч проснулся, а смешочек тот в ушах стоит, и сам-то он весь жалкий-прежалкий, как в детстве только и бывало, и волосики, прилипшие ко лбу. Какие остались волосики. И страшно ему. Уж так страшно, что лучше б сразу в конец этот обещанный. Но пообсох Платон Платоныч маленько, подумал еще и решил, что надлежит терпеть, тянуть лямку. В мути-серости тоже надо искать позитив, и главное, уметь верить. Верить – это важнее всего… Может, и неправильно?
Сон №30 – И опять про снежного человека (Из истории человечества – 12)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он смотрит кино или пьесу. Место действия: та самая пещера, где его когда-то съели. Действующие лица – та самая семья да дети его собственные: три парня, одна девка. Может, лохматость чуть и повышена, но хороши – все в него! Платон Платоныч загордился, глядя на дело совсем не рук своих. И вот будто сыночки его с тремя своими громадными мохнатыми братцами совет держат, что с папаней делать, который не пускает их к самкам, а хочется. Кричат, дубинками машут, хвастают, как папашу завалят. Только один из них сидит тихо, помалкивает да на братцев с усмешкой поглядывает. А когда наорались они, намахались, напомнил им, что сильно крут папаня, так крут, что башки им поотшибает и все. Его даже во сне не взять – Охотник. Головами все закивали, пригорюнились. Но Молчаливый тот сказал, что у него план есть: надо лишь дождаться пока папаша сестренку возьмется валтузить. А как уснет, так она должна воткнуть ему в глаз палку острую, чтоб ослеп. Тут-то они все дружно кинутся и слепого докончат. Поклялись они все свято плану следовать, да так и исполнили, как поклялись. Сидят, значит, кругом костра, от отцовского сердца, никогда страха не знавшего, по очереди откусывают, друг другу хвастают, как отца победили, спорят, кому место теперь его занимать. И так-то незаметно в ярость вошли, разорались, дубинками размахались – вот-вот драка пойдет братоубийственнная. Только Молчаливый вдруг говорит: во сне, мол, отец к нему приходил, сказал, зла не держит на них, только девчонку велел покарать за предательство, драки меж ними настрого запретил, наказал друг дружку всегда держаться, а за самками вместе к соседям сходить. Тут же братья согласно загомонили, клятву братской верности сестренкиной кровушкой запили и той же ночью навестили соседей: самцов там всех поперебили, и самок теперь им хватило на всех. По случаю чего праздник большой сотворили с поеданием вражеских сердец и дружным волтузеньем новых самок. Славно повеселились. С того дня, как что, так к Молчаливому. Тому во сне отец все подробно обскажет, а он уже братьям растолкует, и всем сразу понятно, куда и как жить.
Платон Платоныч проснулся, подумал, подумал и по дочке всплакнул: такую красавицу загубили ироды! По дочке всплакнул, а по сыночкам успокоился: с Молчаливым они не пропадут. «Никак, не пропадут! С таким ого-го как еще не пропадут! Жить будут, как у Христа…» – твердил он себе и все больше оторопь росла от сыночка своего умненького, от Молчаливого. Вдруг ясно стало Платон Платонычу, что тот даже не чудовище, а нелюдь, непотребство. «Может, такие и нужны для исторического прогресса? Без них и цивилизации нет? Так в лесах бы и жили. А теперь компьютер, клетки стволовые, дома в кредит и вообще…» Но как себя ни убеждал, ни уговаривал, оторопь от сыночка своего сообразительного не проходила. Да так не проходила, что и прогресса с теплым сортиром не захотелось вдруг, а только чтоб вернуться назад к нему, к сыночку своему: «Я тя породил, я тя и убью!» – сказать прямо в глаза и все! И все, потому что сыночек… Толковый только сильно, гад, предусмотрительный… Может и неправильно это?
Сон № 31 – Про народную любовь
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он на КВН-е, где всякие начальники в юморе соревнуются. В жюри, значит, Иван Васильевич Рюриков, Петр Алексеич Романов, Иосиф Виссарионович и весь народ в режиме on-line, а на месте Маслякова – Владимир Ильич. Начальники юморят, жюри оценки им ставит, а народ призы определяет: кому ноздри рвать, кому на дыбу, кого в железы да в рудники, а кого-то и «на кол» либо колесовать. И так-то он, народ этот, складно определяет, что все «на кол» да «на кол» получается. Иосиф Виссарионович даже смутился таким однообразием и обратился к людям с увещеваниями, что, мол, так и начальников не останется, без которых, как известно, ну никак. А народ в раж вошел, ничего не слышит, орет свое: «На кол!» да «На кол!» Тут Владимир Ильич, значит, к народу звонким своим голосом, с картавинкой знакомой: «Товарищи! Вы совершенно правы! Начальники – это архиговно! И воняют они архивозмутительно! Но когда вы от них очиститесь, вы почуете собственную вонь, и я вам не завидую, товарищи! Будьте благоразумны! Давайте порвем им немного ноздри, пожжем их железом, покачаем на дыбе – это тоже очень приятно, товарищи! Кое-кого можно и «на кол». Но только кое-кого. Игра продолжается, товарищи! А игра – это жизнь. Наша с вами жизнь, дорогие товарищи!»
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Без начальников, конечно, никак и никуда, это верно… Вот только поди пойми, что это Владимир Ильич про нашу вонь? И про игру тоже? Одно слово – гений, почище полковника завернуть может, хрен разберешь».
Сон №32 – По-бе-ди-тел!
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он это не он вовсе, а отец его. Стоит, понимаешь, на Фридрих или какой-то там еще штрассе в поверженном им Берлине весь наглажен-начищен: и штаны, и сапоги, и медали и бляха на ремне. За спиной сидорок солдатский с небольшим, но припасом: тушенкой там американской, хлебушком, лучком и даже коньяк французский есть, потому как не просто солдат, а победитель. Стоит, гимнастерку одергивает, а сам на девиц местных поглядывает. Выглядел одну, подкатывает к ней вежливенько: «Фройляйн! Битте-дритте,- говорит.- Готов как победитель и освободитель от фашистской чумы предоставить Вам удовольствие один раз или даже два». А она на него глазами хлопает, дрожит вся и молчит – немчура бессмысленная. Он ее под локоток и в ушко шуршать: «Ты,- говорит.- Не бойся. Я не за так. Я понимаю и подарочек сделаю или деньгами могу». Она молчит и трясется вся, но локоть не отнимает и ведет его за собой. Под шуршание это они домой к ней приходят прямо к постели и раздеваются. Только дрожит она все больше и вся пупырышками, будто зябко ей, а Платон Платонычеву отцу будто, напротив, жарко, и весь он в полном мужском боевом снаряжении. Поднимает вдруг голову: отец этой фройляйн стоит над ними – фашист недобитый – в военной шинели, рукав один пустой в кармане. Стоит, смотрит и молчит,… молчит, гада такая!.. Так и ушел. Платон Платонычев отец тырк-пырк – дело свое мужское продолжать, но что-то вдруг с делом этим сталось, желания с возможностями исчерпались, съежились так, что «тырк-пырк» уже никак, совсем никак. Слез он с девицы, стоит, руками по себе елозит, будто извиняется, и так ему, ну так, что тошнее некуда, А она, фройляйн эта, пальцем в низ рубахи его кажет и по-русски норовит выговорить: «По-бе-ди-тел! То по-бе-ди-тел?» – и в хохот, в хохот падает. Женщина, что с нее взять! Платон Платонычев отец от позора, какой родной великой армии нанес и всему народу советскому, огнем полыхает – вот-вот весь сгорит. Только стал и его смех разбирать, да так, что и он на постель валится, и оба они теперь в веселии там пальцами друг в друга тычут и все пуще разливаются…
Так в разливанном этом весельи Платон Платоныч и просыпается. На жену, спросонья недоуменную, глянул и замолчал, пошел на кухню курить, думать… Подумал, подумал и сказал себе: «Как это все у нас странно получается: победить умеем, а победу с пользой для себя применить никак не сладимся. Оттого и живем черт те как. Одной радости осталось твердить: «По-бе-ди-тел!» Хорошо хоть народ мы легкий да веселый, любую беду свою пересмеем. Может и неправильно это?»
Сон №33 – Агент 888, задание №692 – Наша борьба
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто ему, спецагенту 888, задание полковник определил: к скинам отправиться и там у них вместе с ними все время быть, чтоб доподлинно установить, накой дьявол им «черных» мочить надо, какой у них в этом смысл и какая-такая радость-беда. «Ты, – говорил полковник, – нам не факты должен узнать. Мы и так про дела их все знаем. Раньше, чем нужно. Нам понять надо, зачем они это делают? Ты, – говорит, – три восьмерки, должен стать их общим чувствилищем, а потом нам прийти рассказать. Так что обязаны выжить, товарищ разведчик», – и по щеке потрепал полковник, и рассмеялся по-доброму. Орел! Ну, просто вылитый орел! Платон Платоныча еле-еле слеза не прошибла, только разведчики не плачут. Башку Платон Платонычу выбрили, в шмотье скинское приодели, в зуб интернет запаяли для связи, и поперся он в назначенный скинский отряд. Пришел туда, отрапортовал, что, мол, жизнь положить за величие белой расы и ее суперпередового русского отряда – это ему на раз-два, потому просит записать его рядовым скином, к любому заданию готовым. А девица такая стоит рядом с главным с горящими глазами и прошивает-его-просвечивает: не верит, одним словом. Платон Платоныч вспотел весь и зуб интернетовский у него заныл: «И чего, – думает, – эти бабы всегда ко мне с подозрительностью, будто несчастья какого от меня ждут?» Правда, главный, тот сразу обрадовался: «Ты, – говорит, – молоток, отец. Нам такие солидные нужны, а-то, болтают, что у нас молодняк сопливый только и тусуется. У тебя, отец, дети есть?» «Есть, – честно соврал Платон Платоныч. – Два сыночка подрастают, кровиночки родненькие. Ради них и хочу занять свое место среди борцов с черным и желтым нашествием на любимую нашу родину». Главный обнял Платон Платоныча за плечи, крепко, по-товарищески и велел в отряд записывать. А девица так и жжет его глазом: ну не верит и все, ни одному слову его не верит! «Точно у баб некоторых третий глаз есть, – с тоской подумал Платон Платоныч. – Который внутрь ему как в иллюминатор заглядывает и все, как есть, там фотографирует. Хорошо, они информацией только в своих бабских целях пользуются, а-то бы конец всей разведке в мировом масштабе». Платон Платоныч, который 888, даже взмок от такой перспективы и совсем было в уныние впал, но тут шум-гам: понеслись скины каких-то там желтых воспитывать, с цепями, прутьями и прочим страшным железом. Платон Платоныч тоже со всеми бежит, кричит, железякой машет. Налетели, только размахались, а те тоже не промах, в позицию и: «Кья! Кья! Кья!» – почали скакать по-ихнему да руками-ногами махать. И так метко у них получалось, что через минуту половина скиновского войска на земле валялась, а другие кучкой ощетинились железом, как рыцари на Чудском озере. Платон Платоныч и тут разведческую смекалку проявил: перехватил железяку автоматом да как заорет: «Стоять, вашу мать! Всех на хер перестреляю!» Желтые на секунду замерли и испарились, будто их и не было. Платон Платоныч собрал побитое войско и привел назад. А там уже главный вещает: «Герои! Я к вам обращаюсь, подлинные герои нации! Вы сегодня показали этим желтопузым истинную доблесть белого человека. Столкнувшись с бесчисленными ордами варваров, вы сумели обратить их в бегство, и они бежали, в панике роняя свое подлое оружие. Родина вам этого не забудет! Так и будут они катиться по нашей земле, пока не докатятся до самого дна, где вы позволите им существовать в темноте и неизбывной работе. Герои!..». Платон Платоныч отключился, он больше не мог впускать в себя эту блевотину, несмотря на приказ, несмотря на возможный провал задания и стыд перед полковником. Он глядел на побитые лица своих боевых товарищей, и видел, что им все равно, кого мочить: черных, желтых, рыжих или в крапинку, мусульман, христиан, атеистов или нацистов, лишь бы кого-нибудь, что чувства у них только два главных: страх и злоба – страх перед одиночеством и злоба на всех за этот страх, что без злобы они не могут, ибо тогда им остается один только страх, в котором не выжить. И так-то жаль ему стало эти человеческие заготовки, обрубки, что…
Платон Платонович проснулся с тягостной печалью в душе, пошел на кухню воды попить, да так ему печально, что и не пьется. Потом подумал-подумал и сказал себе: «Как же это мы такого натворили с детьми нашими? Не будет нам за это прощения». Добавил на всякий случай: «Может быть», – и пошел спать.
Сон №34 – Как правильно? (Из жизни памятников – 6)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он не человек вовсе, а памятник пионеру-герою Павлику Морозову. Стоит он на уголочке в сквере весь гипсовый и птицами обделан. Невысокий крепенький такой парнишка, сам грибок-боровичок и в руке лукошко с грибами. Давно людьми не обихожен, потому кусками тело его, хоть и геройское, но гипсовое высыпалось, отвалилось. Многие язвы стали в теле и душе его. Не пролетают больше самолеты: «Привет герою!». Не проплывают корабли: «Салют герою!» Не приходят больше пионеры: «Слава герою!» Пионеров особенно Павлику жалко: как-то им теперь? Ходит к нему лишь один мужичонка. Поганенький, надо сказать, мужичонка: волосики седенькие и лысина в кружочек. Придет, сядет на скамеечку и читает Павлику-пионеру, что про того пишут везде. То есть гадости всякие. Павлику-герою обидно, но не ропщет – про «Gloria mundis» помнит. А мужичонка еще и про писателей самих расскажет. Который Павлика «главным стукачом всех времен и народов» обозвал, сам на соседку свою «стукнул», что та комнаты пособникам всяким сдает, и у нее перепуганной квартирку по-дешевке прибрал. Другой Павликов обличитель лучшего своего друга «браткам» сдал, чтоб жену и дело его притырить. Третий… Одним словом, прелесть какие людишки. Почитает-порассказывает мужичок и исхохочется весь, в Павлика пальцем тычет: «Видишь, – говорит. – Как ряды твои множатся. Дело твое не пропало, как попало, целой армией проросло». До слез исхохочется и уйдет, чтобы через пару дней снова сюда, ребенка мучить. Допек он Павлика-героя, так допек, что однажды тот статуей Командора зашевелился и с высоты пьедестала поганцу этому ответствовал: «Ты, – говорит, – тля человеческая, пошто свои шкурные доносы ко мне смеешь лепить? У меня полет был, высота несказанная! А у людишек твоих мерзких что? – Алчность, гнилье и зависть! Я ради будущего счастья всего человечества гибель принял, чтоб оно как семья одна жила, чтобы в ней, как в семье, все открыты и радостны друг другу были. Вы же к Иуде отправляйтесь, там место ваше! Так я сказал!» И смолк, и гордость была в дырявом теле его, и шел оттуда свет силы несказанной, и нельзя было Платон Платонычу вынести света того, и…
Проснулся Платон Платоныч, и свет по-прежнему стоял в глазах и душе его. Подумал, подумал Платон Платоныч, да и спросил себя: «Если стучать из идеала или общественной пользы одной, то это уже высокая гражданственность или все-таки еще стукачество? Павлик, он деда-террориста сдал и тем самым…» После «тем самым» мысль Платон Платоныча безысходно обрывалась и оставалась маета и свет Павликов несказанный. И вдруг стало ему мниться, что летят уже самолеты: «Привет герою!» Плывут корабли: «Салют герою!» и он сам снова: «белый верх, черный низ, галстук красный на груди, славный Павлик впереди, и иди, иди, иди…»
Сон №35 – Декалог-10
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто у него с женой соседа шуры-муры какие-то намечаются. Так, ничего определенного: глазки, ручки, жестики, но контакт есть, ниточка потянулась. И будто голос ему на сей раз загодя трындит: «Не желай жены ближнего своего». Не слишком командно, будто просто обязан предупредить. Платон Платоныч в ответ с ядовитинкой в голосе диспут открывает: «Я и не желаю пока, да и она … А коли пожелает, к примеру? Должен я сострадание человеческое проявить или как?» Голос замолчал надолго, потом повторил вновь: «Не пожелай жены ближнего своего». Платон Платоныч ему вновь контроверзу: «Прям долдон какой-то бессмысленный. Я про сострадание спрашиваю к чужому желанию. Как надо поступить, чтоб было по-человечески, по-правильному?» Голос взял паузу еще длиннее, наконец, забубнил: « Не пожелай же…», – и замолчал совсем, будто пленка оборвалась или питание кончилось. «Не пожелай же…, – передразнил Платон Платоныч. – А если «му…»? Про мужа ничего не сказано, значит, ей можно желать, а мне, чужому «му», не сопротивляться». Платон Платоныч захихикал тихохонько так, но с удовольствием и…
Проснулся. Проснулся, подумал и сказал себе: «Вон она жизнь какая неоднозначная штука. Тут, пожалуй, и сам Моисей с Магометом не совладают. И правильно это, наверное».
6-я седмица
Сон № 36 – Странности любви-5
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто плывет он на лодке с подругой своей разлюбезной. Хорошо! Солнце, небо синее, под зонтиком сидят, и на столе там всякое для души: вина, фрукты разные, музычка неброская. Хорошо сидят! Платон Платоныч бокал с шампанским подымает, чтоб «за дам-с», а тут, откуда ни возьмись, птица такая здоровенная или мышь летучая и по руке его: ба-бах! – бокал на пол. Платон Платоныч, значит, шампанское с брюк отряхивает, а подруга его над ним заливается: «Ты чего это, – говорит, – такой криворукий. За дам-с, за дам-с, – передразнила его. – Сам и стакана не удержит, а туда же». Платон Платоныч не понял, «куда это он туда же», но обиделся. Однако солнце, небо, река – хорошо все-таки! Налил новый бокал, только ко рту подносит, и снова эта то ли мышь летучая, то ли птица в платье бокалом ему прямо в физию тычет, и весь он в шампанском в результате. Просто выкупан – поганство редкое. На сей раз с небес, куда эта птица-мышь унеслась, странный такой смешок долетел. Очень знакомый смешок, даже очень-очень знакомый, отчего Платон Платонычу стало совсем неуютно. Так неуютно, что и солнце с небом посерело. А подруга его только пуще над ним заливается, чуть со скамейки не валится: «Ну ты, Платоша, даешь! Через нос решил вино употребить или как?» И хохочет, хохочет… А Платон Платонычу совсем не смешно. Он подруге про птицу хулиганскую рассказывает, которая вон чего с ним вытворила. А она, мол, какая такая птица, да еще большая. Коли чудится, так надо креститься. Из него, мол, давно уже глюки всякие лезут, только она ему про то не говорила, жалела потому что. Тут у Платон Платоныча в голове что-то щелкнуло, и будто пластинка включилась с одной только фразой: «И за борт ее бросает в набежавшую волну». И так-то он ясно представил себе это сладостное бросание, что пришлось в руки свои вцепиться и самому за борт от греха плюхнуться. Плывет Платон Платоныч, значит, неизвестно куда плывет, потому что берегов вовсе не видно, но хорошо ему несказанно, так хорошо, что и берегов никаких не надо, и главное, никого вообще не надо. Недалеко от него на воду эта самая птица в платье садится и говорит ему голосом жены: «Ну как, Платон, погулялось? Хорошо ли тебе?» «Хорошо», – отвечает Платон Платоныч. «Так и будешь в воде бултыхаться?» «Так и буду»,- ответил Платон Платоныч и поплыл дальше…
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Почему хорошо только там, где подолгу нельзя – утонешь? Неправильно это».
Сон № 37 – Кто виноват и что делать?
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он на самом деле усы. Просто мужские усы, только не простые, а выхоженные, волосок к волосочку и с острыми кончиками для щекотания во всяких местах привлекательных особ. И будто усы эти к любому мужскому лицу если приложить, то лицо обретает неодолимую приманчивость. Женщины и особенно юные девушки всякие знаки начинают показывать, что, мол, совсем не против с этим лицом уединиться и позволить ему, лицу этому, их пощекотать усами. Платон Платонычу обидно, что лица эти думают, будто это им самим знаки показывают, что это они сами такие привлекательные, а не усы, которые есть Платон Платоныч, потому, помимо щекотания, они всякие неприличия начинают вытворять, какие Платон Платонычу в голову, то есть в усы и прийти не могут. Очень он переживает, что из-за него столько достойных невинных девушек в грех впали и в нем остались. И вот, дабы жизнь свою на путь добра твердо направить, Платон Платоныч прошение подает в канцелярию высшую, чтоб предписали ему там не прикладываться больше ко всяким малодостойным лицам, а только к глубоко порядочным, чтобы семьи с его помощью соединялись и детишечки славненькие заводились. Оттуда ответствуют, что, мол, согласно указу, он, Платон Платоныч, прикладывается только к лицам с сугубо серьезными намерениями, которые, однако, в усах его такими кобелюками тут же делаются – не приведи господь! Следовательно, порок коренится в нем, в Платон Платоныче, именно он своими действиями извращает истинно благородное начинание и вместо пристойной семейственности сеет разврат и прочие гнусности в отечестве нашем, за что ему надлежит в скорости ответ держать в самом наиглавнейшем суде…
Тут проснулся Платон Платоныч, лежит, горюет: «Как это совершенно безвинно можно сойти с пути правильного и имя свое доброе потерять? Выходит так, что власть всегда в шоколаде, а мы совсем наоборот, хотя тоже в чем-то коричневом. Может она и впрямь никогда не ошибается, это мы все портим? Эх, ей бы от нас освободиться, вот был бы класс!» Платон Платоныч тут же на кухню споро и рюмку за такое будущее. Потом посидел еще, подумал и решил, что не сбудется – народ свой власть во тьме не кинет. Нет, не кинет… А жаль.
Сон № 38 – К вопросу о Красоте
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он, обсвистаться можно, сама Красота. Нет, конечно, внешне он таким же плешивым, потертым и остался, но теперь его по всем экранам кажут в качестве истинного образа Красоты как она на самом деле есть. Народ, ясно, поначалу плевался, мол, нашли тоже хрень какую Красотой называть. Но телевизор, надо сказать, настойчив: там день за днем кажут и трындят, трындят и кажут. Поневоле в сомнение начнешь входить. Может ты и впрямь чего недопонял, ты же тут перед телеком один, а там, с той стороны вон сколько народу обретается: и академики всякие, и писатели и искусствоведы. И говорят-то, главное, от лица всего народа российского. Ну и ты тоже россиянин, как бы. Может она, истинная Красота, и должна быть такая шклявенькая по внешности, а суть ее понимает лишь человек с высокоразвитым вкусом, который в телевизоре и вот… Так ли, нет ли, но над Платон Платонычем на улицах быстро смеяться перестали, и вот уже мужички, как он, жизнью потертые, обзавелись гордым-прегордым взглядом, и девушки, самые что ни на есть, за честь почитали с ними прогуляться по делам любовным или просто так. Правда, сам Платон Платоныч среди мужичков этих стал не отличим никак, так не отличим, что его и в телевизор приглашать перестали: чего зря машину гонять, когда на улице любого бери – никто не заметит. Ему бы радоваться, что Красота подлинная в образе его мир постепенно заполняет. Он ей, Красоте этой, вроде как Адам, а телевизор – Господь Бог. Только самому ему вдруг Красота эта опротивела, да так, что сперва зеркала все в доме порасшибал, а потом и вовсе радикально решился: штаны надел вызывающие, голову обрил, лицо впополам выкрасил, вышел на улицу и что? Там кругом люди-зеркала и в них он прежний, в тысячах копий размноженный. Повеситься осталось. Пришел домой, люстру скинул, веревку на крюк намотал, стул уже пнуть собрался, да вспомнил, что письма объяснительного не написал. Слез, пошел писать. Чего писал, не упомнит, но повеситься не успел, потому что…
Проснулся Платон Платоныч в ужасе и первым делом к телевизору. Кнопками по каналам щелкает: фу ты, ну ты – никакой нигде его морды! Юные создания, как прежде, скачут, вопят, болтают – красота да и только! От сердца отлегло, но все равно бухнулся перед телеком на колени, лбом стал в ковер стучать и причитать: «Слава тебе Господи, что они на меня совсем не похожи! Слава тебе Господи, что я на них совсем не похож!» И долго так еще бормотал и головой в ковер бодался. Радость-то какая – жив остался! Хорошая все-таки традиция эти прощальные записки.
Сон №39 – Странности любви-1
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он большой политик, стоит себе на трибуне, а вокруг море народа волнуется – ра-аз! Вопли восторга и прочее – два-а! Вдруг из толпы крик: «Вот тебе народный подарок!» – и ба-бах! Дерьмо в лицо прямо – три!
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Во, бля, какая настырная бывает народная любовь, прилипчивая! Наверное, неправильно это».
Сон №40 – Снова про снежного человека (Из истории человечества – 4)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в пещере живет у чудищ мохнатых – древних снежных человеков – в качестве ужина прозапас. Или обеда. Нет, все-таки ужина, потому что с утра они все вместе – и те, кто съест, и те, кого съедят, – собирают плоды, веточки, корешки всякие и все вместе ими наслаждаются. И так-то по-доброму, по-семейному у них получается, просто приятно. Но вечером кто-нибудь из сородичей идет непременно на ужин, если хозяин другой добычи не принесет. Платон Платоныча самки к иному делу приспособили: пока хозяин за дичью бегает, пользуют его мужскую силу. Платон Платонычу от этого совсем нехорошо. Его мнут, тискают, давят мохнатые зверские лапы так, что уж лучше бы он помер, но инструмент работает исправно. За то ему самые вкусные корешки-фрукты-овощи и самые лучшие куски от его соплеменников. Хозяин на охоте все: прибежит, добычу скинет, сам наестся, какую-нибудь из самок отвалтузит, выспится и опять унесся. Платон Платоныч остается всем четырем самкам игрушкой: они его кормят и трахают, кормят и трахают и так каждый день. От хозяина самки Платон Платоныча прячут, которого боится он до мокроты внизу. Да и любой его сородич как с ним взглядом встретится, так сразу и цепенеет, соляным столбом замирает. На днях молодой самец, огромный как папаша, решил сам хозяином стать, самок сам валтузить, и вышел с отцом дубинками постучать. Тот ему башку разом разнес, сердце из груди вырвал и съел, а остальное кинул самкам на ужин. Долго Платон Платоныча прятали. Уже всех его сородичей поели, и других не его сородичей тоже, когда однажды у одной из самок детеныш родился, не мохнатый только, а голенький, прям как Платон Платоныч. Тут уж не скрыться, не спрятаться: хозяин взял его, башку свернул и мешком к огню швырнул, даже сердца не тронул – побрезговал. Дитя самки загородили, не отдали – они хоть и чудища, а мамы. Так и завершилась Платон Платонычева миссия, но семя его не в пустоту ушло, а детьми проросло… четырьмями детями.
Проснулся Платон Платоныч, пощупал себя – вроде живой, несъеденный, но сильно потаскан. Эдакое долгомесячное траханье здоровенными бабами даром никому не проходит, даже во сне. Оглядел Платон Платоныч свое хозяйство: инструмент как инструмент – ничего особенного. Этих женщин, даже нечеловеческих, не понять. Лежит он себе так, глазками хлопает и радуется, тихая гордость его переполняет, как он чудище кошмарное, убийственное на любовном фронте поборол. И совсем бы хорошо, если б не ныло сердце за деток своих родненьких: тошнехонько им, небось, при неродном папаше? И сестры-братцы мохнатые тоже те еще родственнички… И все-таки, все-таки, думалось ему, нет тут неправильного.
Сон № 41 – Исполнение желаний (Из истории человечества – 18)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он БББ на самом деле, то есть Большой Белый Брахман. Почему Большой? Потому что всегда был Белым: и лицо, и одежда, и душа и мысли. И борода всегда была чисто белая. Сколько рождений назад ни оглянись – весь, как есть, белый и есть. За вереницу белых жизней в брахманском деле взматерел и отточился так, что любая жертва богам угодна, и любая просьба – как указ. Потому и слава его до самых тридесятых царств расплескалась. И вот будто сидит он в большом белом шатре – прошения от народа принимает: кому осла, кому жену, кому, чтоб корова разродилась. Тут входит детинушка, очень знакомого Платон Платонычу облика: в белой рубахе и портах, лапти через плечо, лицо румяное, радостное до глупости. Почтительно в ноги кланяется и на чистом санскритском наречии просит народу его дать государство. А-то, мол, у всех в округе города есть за стенами да церквы с золотыми маковками, а у них одни села да деревни, даже идолы в лесу деревянные. Платон Платонычу, который БББ, это государство дать – раз рукой махнуть, но интересуется сперва, зачем оно парню тому надобно, какая такая нужда у людей завелась? «Да нет у нас нужды никакой, – говорит детинушка, – и земли у нас немеряно и всего в ней немеряно. Однако без государства неприлично, будто без порток меж людьми ходишь». Махнул рукой Платон Платоныч, мол, будут тебе «портки», то есть государство, исполнил и забыл. Сколько там рождений минуло, только опять к нему «лапти, портки, рубаха», но уже не белые, а цвета мышиной шкурки, да и сам проситель того же цвета, квелый такой, приплюснутый к земле мужичонка. Вошел в шатер и в ноги бухнулся: «Смилуйся, батюшка! Ослобони от треклятого царства-государства. Так насело, притиснуло, что и моченьки никакой!» «Что? Грабют, сильничают начальнички? – спрашивает Платон Платоныч. «Грабют, так сильничают – не приведи господь!» – зачастил мужичонка. Пожалел его Платон Платоныч: «Ладно, – говорит, – иди сам пограбь. Но гляди у меня: брать только грабленное!» «Не извольте беспокоиться батюшка, разберемся, – вертел задом к выходу мужичонка. – Разберемся… Уж так разберемся! Ух, как!» – взметнул грязный кулак на выходе и исчез. Недолго прошло, но опять к нему проситель оттуда: костюм европейский, выправка строгая, военная, волос редкий, аккуратно прибранный, голос невзрачный, стертый, но серьезный. Достал из кармана бумагу и зачитал, печатая слог: «Требуем немедленно прекратить вмешательство во внутренние дела вверенного нам государства и принадлежащего ему народа! В противном случае будем считать это недружественным актом со всеми вытекающими последствиями, – тут он помолчал, аккуратно свернул бумагу и добавил. – Сиди тихо, старик, не базарь, а-то поотрываем все, что не росло, и проследим, чтоб другой раз родился нашим подданным». Глянул исподлобья, развернулся и пошел к выходу чуть вразвалочку, но четко печатая шаг. Платон Платоныч, который БББ, изумление от никогда им невиданного-неслыханного одолел и совсем было собрался поразить нахала с государством его, закатать всех навеки в кошмары-ужасы немыслимые, однако как много поживший жизней посчитал до десяти и передумал: «Ну их, пусть сами разбираются. Нам и с нормальными людьми дел невпроворот». Погладил свою чисто белую бороду, успокоился и…
Проснулся Платон Платоныч, лежит себе, мечтает, как бы ему хоть на минутку БББ стать, уж он бы он родному государству показал. Так показал, что… Кулак Платон Платоныча взметнулся крепко сжатый вверх и замер там. Платон Платоныч осмотрел его, кулак этот, и нашел его недостаточно грозным, хотя и чистым. Нет, пожалуй, не показал бы, очень к нему привык потому что: и смердит, и душит, зато свое, милое, теплое. Это в следующей, новой жизни он непременно станет другим: свободным, до дерзости решительным, самодеятельным, государство это постылое кинет за угол и выйдет на ясен свет собственной своей человеческой жизни… «Однако БББ-то дристанул с государством нашим связываться, хоть и маг великий. Государство это, оно такое… От него не скрыться, не схорониться, оно, кому хочешь, жизни не даст… Может и правильно это?» Платон Платоныч закутался поплотнее в одеяло, хихикнул над БББ в безопасности своей уютной и уснул – утром на работу, однако.
Сон № 42 – Вольному – воля (Декалог – 4)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто женщин нет совсем. То есть здесь, меж людей нет. Усвистали куда-то. День нет, два нет… Хорошо! Столько воли вдруг обнажилось: гуляй – не хочу! Люди кругом от воли этой ошалелые ходят, чокаются, друг друга поздравляют, целуются, снова чокаются, снова целуются – никак остановиться не могут. Но устали однако, и пришел день шестый, суббота, и грянул с небес глас трубный и повелел прервать труды их вольные, тяжкие, так повелел – не ослушаться. Собрались на площади все, стоят: море-мореванное и как есть одни мужики. Собрались, думу думать вознамерились за жизнь свою теперешнюю. Дух в толпе тяжкий, да и мозги сильно натружены за пять вольных дней, но надо. Быстро выяснились три проблемы: первая – как быть с обедами, носками, уборкой; вторая – где брать новых мужиков; и, наконец, третья, заключительная – что с любовными утехами делать? По первой обещались мужики за неделю роботов наклепать. Погорячились, наверное, но за две справятся: раньше просто ни к чему было. По второй и вовсе пока не к спеху: постановили организовать сбор пустой тары под будущих гомункулов, и пусть генетики-ботаники без торопливости работают. А вот третья оказалась совсем горячей. Люди волнуются, что до утра не дотерпят, и тогда беда. Предложение всем перейти к истинно мужской дружбе и любви по примеру древних греков не встретило понимания. Напротив, разбудило еще большее волнение, а также взоры злобные и слова обидные к тем, кто утешение для души и тела уже нашел. В воздухе запахло мордобоем или, по меньшей мере, революцией. Но тут мужик один в кепке на трибуну лезет, такой лысоватенький, и звонким с картавинкой голосом сообщает: мол, знает он способ проверенный – если кому своего ребра не жаль, то к ночи уже будет ему половина его для общения телесного и духовного. Толпа взорвалась: ор, давка, мужика вместе с трибуной понесли! Но организовались, установили очередь ребра отдавать, мужик набрал себе помощников из добровольцев и к ночи настрогал всем желающим по его половине. Заминка вышла только с теми, кто хотел сразу два ребра отдать за две половины. Мужик растолковал, мол, при двух половинах сам третий лишний станет, и они успокоились. На другой день выяснилось, что вместе с той проблемой первые две разрешились сами собой, и все потекло, как прежде, будто ничего и не случилось, только мужики долго еще по пьяни пустую посуду несли под гомункулов.
Проснулся Платон Платоныч – бодрый такой, довольный, что уладилось, утряслось все. Он и сам всегда знал, что чтить надо не только воскресенье, но и субботу, а также и еще денек-другой посреди недели. Потом подумал, подумал и закручинился: «Вот чем нас женщины эти в крепости держат. Погуляли на воле вольной всего несколько деньков и… Без выхода получается. А если он и не нужен вовсе, выход этот?» Пусть и с некоей печалью в душе, но совсем успокоился Платон Платоныч, однако недоумение в душе осталось, недоумение о тех, прежних женщинах: «Если они не вернулись, а они не вернулись, то делись куда? Вдруг приспособились без мужиков жить и тогда…» Тогда обидно очень получалось, не сказать как обидно.
7-я седмица
Сон № 43 – Нестыковочка
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто идет он по городу своему: весна, небо ясное-ясное, птички, ручейки, снега лохмотья там и сям – все как всегда, но чего-то не хватает. Чего-то такого повсеместного и неистребимого, без чего ему во сне, в тыщу, нет, в десять тысяч раз лучше, чем наяву. И он все понять, вникнуть силится, что за вещь волшебная, заколдованная, которую если убрать, то радость в душе расцветает, и она становится как клумба. Хочет понять, но никак…
Проснулся Платон Платоныч, лежит, думает, теперь здесь сон на явь складывает, состыковывает, ищет главную несхожесть. Долго так, глубоко мыслил, пока не открылось ему, чего такого там нет? Да дерьма собачьего нет, которого здесь по весне столько вытаивает, что и не ступать бы на землю, а взлететь повыше и летать себе на работу и обратно, а также в магазин или театр. «Когда бы люди летали, весной особенно, они бы, наверное, становились незамаранными, совершенными… Однако во сне тоже собаки были. Собаки были, а дерьма не валялось. Странно… Может там собаки «по большому» не ходят? Они как-нибудь так справляются. Как-нибудь так… Тогда и здесь научить их, и заживем в чистоте». Потом подумал, подумал еще и решил, что не заживем, не в собаках дело: «Это явь наша такая, что к ней какое-нибудь дерьмо непременно липнет. Собачье еще не край, совсем не край. Неправильно, наверное, но вот».
Сон №44 – О пользе перевоплощений
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он это не он вовсе, а дура дурой. Так и живет. Трудно очень получается. C хорошим человеком познакомится, послушает добрых слов, ушки повесит и вот уже нет его, человека того: поматросил и бросил. И каждый с собой непременно денег толику унесет немалую и души, а оставит неприятностей ворох. Пока его разгребет, растащит, клятву смертную даст никакому козлу ни за что не верить, а тут опять на пути человек хороший: улыбка добрая-добрая и глаза еще лучше. И главное, совсем ничего не хочет, а только смотреть добрым взглядом этих глаз и говорить ласковых слов. Конечно, чуток ему позволит, совсем чуточку, и опять снова… Дура дурой и есть! Тут подруга, умница-разумница, к знахарке повезла: глухомань полная и избушка на курьих ножках, а в ней баба Яга настоящая, древняя да носатая. Избушка, правда, вся чистенькая, вымыта-выскоблена, и бабка вся чистенькая, в платочке беленьком. Шар хрустальный покрутила, чем-то подымила, пошептала, в зеркальце глянула-плюнула и говорит, мол, неправильно она мужичка выбирает. К нему не приглядываться надо, а по запаху брать. Такого запаху, с какого всю душеньку вывернет и на прежнее место уже не пустит. Тот, говорит, твой миленочка и есть. В толпе искать его – дело пустое, брать надо первого встречного и нюхать его посередь любовных утех. Именно там от него дух-запах идет натуральный, какой ему по самому естеству безобманному дан. И стала, будто, она по совету тому жить: повстречает какого кавалера, вступит с ним в общение, в процессе которого носом потянет-покрутит, прикинет, как в запахе таком дальше быть, и без сожаления в расставание уходит. Жизнь ее потекла теперь без счастья, но и без беды большой. Подруги в один голос: мол, дура дурой, и та поумнела. Так бы и жила, да встретился молодец, бабкой наговоренный. Дух-запах его такой оказался… такой, что просто взял ее и унес. Куда унес – не расскажешь: то ли в небо, то ли в воду, то ли в ясный пламень, только там ее, именно ее рай помещается. Очнулась… нет, не очнулась – зачем? Расплелась, разыгралась, разнежилась – не собрать… да и зачем?.. Отдала ему все: и деньги, и дом, и машину, и себя всю навсегда – ей зачем? Но он – человек порядочный: взял деньги лишь и ушел. Ушел в мир – оттуда не возвращаются. Ушел, но дух-запах свой оставил – дверцу в рай ее персональный. Где он там хранится в ней – не понять никак, но стоит ей в общение с кавалером упасть, как запах тот отворяется и рай ее отворяет. Вот так. Говорят, счастья нет, а оно вот. Только о нем ни полсловечка никому: заплюют, затопчут, забросают грязью. Дура дурой, а понимает. Так и живет теперь в счастье своем. Правда, в общение с кавалерами реже стала падать, и именно когда их вдруг такой хоровод завертелся вокруг. Не то чтоб дух-запах этот боится растратить, а просто…
Проснулся Платон Платоныч, хоть и не хотелось. Лучше там побыть, около счастья, пусть и чужого. Но гонят, гонят пришлых оттуда. Вот и его в явь, в эту явь его серую, постылую. Стал он про себя думать: «Ему куда, по какой дорожке до счастья было?» Но сколько прошлого ни ворошил, ничего никак не надумал. «Может его, мужицкого счастья и вовсе нет? Оттого мы от баб никак не отлипнем, все вокруг хороводимся, чтоб при них счастье узнать, коли повезет. Пусть и неправильно это, наверное…»
Сон №45 – К вопросу о Добре
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он спит и очень ему хочется, чтобы приснилось ему, что он Добро с большой буквы. Пыжится-тужится, тужится-пыжится, но никак это Добро желанное в теле и духе его не воплощается. Трудно ему приходится, так трудно, что чуть беда серьезная не случилась и тут…
Проснулся Платон Платоныч и сразу бегом: кое-как на горшок успел. Потом лежит себе и думает, как это так Добро ему оказалось неподступным? Истиной был, хоть и попусту. Красотой тоже. Чуть не помер совсем, но побыть удалось, а Добром не сподобился, как ни старался. «Нет, - решил он, - неспроста это. Что Красота – страшная сила, это он теперь наверняка знает, но Добро, когда оно с большой буквы, еще страшнее получается. Оно такое, что человеку его вовсе не вынести. И другим вокруг него тоже. Это тебе не Истина, которую можно не заметить и все. Добро, оно точно никому жизни не даст, хуже государства. И чего его так тянуло Добром этим побыть? Неправильно это, наверное».
Сон №46 – Происшествие
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто сидят они с соседом своим Евгением как обычно в пятницу, в «день слесаря» и под коньякевича беседуют. Хорошо, душевно разговаривают, неспешно, но вдруг искра какая проскочила или молния, но соседа зацепило. Так зацепило, что он бог знает что понес. В этом «бог знает что» оказалось, в частности, что Платон Платоныч вовсе не может сметь ему перечить, потому что его на свете нет и никогда не было. Потому что он плод фантазии этого самого соседа-Евгения, и пусть сидит и помалкивает, когда с творцом своим разговаривает. Ну и прочую лабуду, какая терпима, когда надрюкается человек славненько, а не теперь, когда они посудину только-только располовинивать начали. Платон Платоныч, соседа чтоб успокоить, говорит, мол, пусть плод фантазии, но и тогда он был и есть, а коли б не было, с кем рюмки теперь опрокидываются и на кого гневаются? Но сосед-Евгений еще больше расходится – вот как человека зацепит и понесет, так он и себя совсем не помнит. Мол, он автор и создатель и с выдумкой своей, то есть с Платон Платонычем, как пожелает, так и поступит: захочет – пожить еще даст, захочет – обратно родит, а-то и прикончит каким-нибудь особо мучительным способом. Со словами теми нахально в кресле отвалился, стал ногой качать и демонстративно бокал разглядывать, вроде как и нет тут вовсе Платон Платоныча, а сидит один Творец-Создатель, коньячком балуется да беседует сам с собой. Сильно обиделся Платон Платоныч и как всегда в таких случаях перешел на язык свойственной ему изысканной вежливости: «Какие глупости Они изволят сегодня нести! Их самих папа с мамой коли зародили, то обратно родить не могут, как бы ни хотели, как бы Они этого ни заслуживали своей невоспитанностью, которую, между прочим, другим терпеть приходится, и в первую очередь Платон Платонычу как соседу и хорошему, как он до сего дня полагал, знакомцу». Сосед-Евгений глоток поболее сделал и совсем закусил удила: «Ты, – говорит, – фантомчик мой дорогой, хрен с пальцем не путай. Есть реальная жизнь – я ей живу, живу и делаю в ней фантазии, в том числе и тебя. Эти фантазии мои, и все в них в моей воле и власти. В первую очередь их существование или несуществование». Платон Платонычу вдруг стало скучно, глянул он на соседа, подумал: «Приличный вроде человек, а такое несет!». И говорит ему спокойно, даже занудно: «Вопрос существования для любого ego с полной несомненностью устанавливается только им самим, и устанавливается на основании, во-первых, наличия потока феноменов в сознании ego и, во-вторых, деятельности самого ego в отношении этого потока. Все это у меня есть, следовательно, я есть». «Это ты для меня есть, потому что я тебя придумал, а для других тебя нет и никогда не было. Эй, кто видел Платон Платоныча! Расскажите, он какой? Высокий? Рыжий? Одноногий? В штанах? В килте – задница в капуст? Кто видел Платон Платоныча? Свидетели-очевидцы, сюда!» – Сосед-Евгений высунулся в окно, стал махать руками и выкрикивать. Платон Платоныч посидел-помолчал пока он откричался и отпечатал спокойно, с расстановочкой: «Не юродствуй! Ты точно знаешь, что есть я и для других, и других этих куда больше, чем твоих других. Просто интереснее я, вот и все». Сосед-Евгений вдруг побагровел, стал хватать ртом воздух, а рукой бутылку за горлышко и ринулся на Платон Платоныча. «Еще одно бытовое преступление на почве пьянства и неопровержимое доказательство моего существования»,- подумал тот и…
Проснулся Платон Платоныч, полежал, полежал, хотел к соседу спуститься, посмотреть, как он там, однако устыдился. Все одно сегодня пятница, «день слесаря», когда они всенепременно встречаются для беседы неспешной, где сосед-Евгений ведет себя прилично, как пристало в меру образованному, рассудительному человеку, и никаких безумств себе никогда не позволяет, за что и уважается Платон Платонычем, который тоже старается быть рассудительным. Вдруг захихикал про себя: «Как я ему про ego это врезал, он и поплыл. Тоже мне, будто не знает, что кто, кого и как родил – это для самого существования не важно. Нет, не буду ему этот сон рассказывать. К чему расстраивать хорошего человека?» С тем и уснул – утром на работу, однако.
Сон №47 – Пятый сон Веры Павловны
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в местечке эдаком ухоженном-ухоженном, куда там Голландиям. Парит в воздухе, но невысоко, так что видно хорошо, как там внизу хорошо! И взор, и слух, и обонянье обласканы, и хочется спуститься, чтоб тронуть и лизнуть, лизнуть и тронуть. «Нравится у нас?» – рядом с ним женщина крыло в крыло и такая, что Платон Платоныч приосанился, насколько это можно в полете. «Вы кто, – говорит, – такая будете и скажите, куда я попал?» «Буду я тебе жена твоя единственная и попал ты туда, где раньше жил». Платон Платоныч, конечно с усмешкой, мол, жена так жена, он никак даже не против, а вот то, что места этого и во сне никогда не видывал – это точно. Такую красоту не забывают. А та, которая женой его тут объявилась, продолжает загадки загадывать, в недоумение вводить: «Это, – говорит, – то самое место, где мы с тобой, Платоша, всегда и жили, пока всех вас, мужиков гребаных, не отправили в резервацию, где вы теперь изволите обретаться». «То есть как это? – Платон Платоныч от неожиданности закувыркался в воздухе, но выровнялся. – Ты, что, – говорит, – девушка, кто ты там ни есть, несешь такое? Это вы в один день усвистали все куда-то, да мы недолго горевали, нашлись умельцы, нашлись: из ребер наших новых баб понаделали, один в один. Так что там у меня законная супружница имеется. Кровиночка, костиночка моя ненаглядная!» – Платон Платоныч аккуратно слезу выдавил для убедительности в голосе. «Умелец тот лысоватенький такой был: «…кепку серую он носит, букву «р» не произносит», – вспомни, вспомни, Платон». «Ну да, на Владимир Ильича сильно смахивал, но в жизни каких только похожестей не бывает, – пробормотал Платон Платоныч. – А тебе откуда знать?» «Оттуда, родненький ты мой, что умельцем этим, Владимир Ильичом, была я – агент «три восьмерки дробь один» Отдела спецзаданий Высшего Женсовета и по совместительству жена ваша законная. Отправлена к существам беспомощным, называемым в просторечии «мужичками», снабдить их роботами-андроидами для обеспечения простейших бытовых и физиологических нужд. С заданием справилась успешно – вы до сих пор ничего и не заметили. Вот так». «Ты что хочешь сказать? Что дома у меня кукла-Маша из магазина интимных услуг?» «Ну почему только интимных. Она и готовит недурно, и в доме у тебя чистенько, сам ты присмотрен и на работе тоже вполне успевает, так что ты, Платон, зря, несправедливо это». «И кто тогда слова мне нежные шепчет, когда «это самое» происходит, и кому я их шепчу, а?» «Иногда я и иногда мне, мы с тобой вон сколько вместе прожили. Но не тогда, когда тебе просто поелозить охота. Тут тебе и куклы-Маши слишком. Ладно, Платоша, заболталась я с тобой. Извини, дела. Заходи еще, потрёкаем». И вверх взмыла, в небо ясное и смех оттуда посыпался знакомый. Тот еще, что когда-то там был – там, на заре туманной юности.
Проснулся Платон Платоныч, и ничего не понимает, вообще ничего. Это он теперь во сне или тогда? Для обретения реальности надо точку опоры отыскать. Оперся на спящую жену, получилось слишком: она проснулась и сказала, что думает о нем, медведе эдаком. Не все сказала, но довольно, чтоб убедить в собственной реальности. «Нет, они там такие слова может и знают, но интонации подлинные – такое не подделать». И все равно не спалось. На кухню пошел покурить, мозги проветрить. «Что я так разволновался? И бабы у меня во сне сбежали, и нашел я их тоже во сне, а живу я здесь наяву и вижу эти разные сны. Чего беспокоиться?» Однако после сна этого в реальности для него возникла некая зыбкость, он ловил себя на том, что стал вдруг резко оглядываться, как будто хотел их подловить, тех, которые здесь декорации ставят. Но все было как обычно: его город, его мир… Может и похож на резервацию, но тогда на настоящую резервацию. Грустно, однако.
Сон №48 – Ум хорошо, но не нужно
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он не Платон Платоныч вовсе, а сам Платон. Большой такой, с курчавой головой и очень умный. И будто позвали его в Кремль и спросили: «Как нам сделать так, чтобы чиновники взяток не брали?» Платон Платоныч, который Платон, подумал-подумал и сказал: «Вас надо всех сделать холостыми. Тогда некуда будет тащить». «Эх, дурак ты Платон, а говорят умный. Мы на полюбовников-любовниц столько тратим, сколько ни одной семье не проварить». Платон Платоныч, который Платон, еще подумал-подумал и сказал: «Тогда вам всем надо отчекрыжить лишнее, чтоб не росло. Вы успокоитесь и делами займетесь». «Совсем ты умом ослаб, будто и не Платон вовсе, а Платон Платоныч какой-нибудь. Ты еще скажи, мол, поубивать нас надо. Было это. Глянь на нас: мы дети тех, кто мочил и кого мочили, а как согласно у нас все получается, любо-дорого! Шел бы ты отсюда, Платон, никакого от тебя толку». Идет Платон Платоныч, который Платон, из Кремля, оглядывается и показалось ему вдруг, что стены там сложены не из кирпичей, а из чиновничьих задниц, потому их вообще ничем не взять, не пробить. Царь-пушкой разве – так она в Кремле стоит, арестована.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Во, блин, откуда такое племя взялось взяточное, зловредное? Может они инопланетяне, и для них корабль надо состроить космический, чтобы сели они в него и улетели?… И правильно это будет, наверное».
Сон №49 – Странности любви – 13 (Декалог – 3)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он женщина, но не просто там какая-нибудь женщина, а одна очень хорошо знакомая и даже где-то симпатичная ему женщина, которую, тем не менее, трахают. Прямо теперь. И делает это знакомый ей человек, который обычно глубоко противен, даже временами омерзителен, но так теперь, зараза, всаживает, так, собака, энергично действует, что сердце в глотку утыкается, вот-вот, блин, ускачет – не догонишь. Потому знакомая эта вцепилась во что попало руками и в такт только всхлипывает: «Ой, господи! - да. – Ой, господи!..» Но что характерно, не перестает его при этом презирать, и презирать с каждой секундой все чернее и чернее, и твердить про себя, что сейчас только вот кончит с этим делом и все ему выскажет. Уж так выскажет, что мало не покажется, просто в лепешку размажет. В вонючую лепешку! Но пока только всхлипы: «Господи!» – да – «Господи!..» – чтоб кончить сподобил – не кончиться. Вдруг Платон Платоныча сотрясает трубный почти глас: «Не поминай всуе имя Господа твоего!» Платон Платоныч от несправедливости шалеет: это ж совсем не он – она поминает, и вовсе не «всуе» – по делу поминает. Она тем временем меж всхлипами слова обидные подбирает, подбирает и во фразочки складывает, чтоб, как только, и сразу пронзить, пропороть его, исшедшего самодовольством! Чтоб тошно! Чтоб ему хоть не живи! Чтоб кругом все отравлено! Платон Платонычу не голос уже – скрежет зубовный: «Не смей поминать всуе имя Господа твоего!» Вот и тут ему, как в жизни, за чужие дела отвечать. И что ему?.. И как ему?.. Куда ему?.. Когда она без имени того «в суе» своем совсем не может, да и не слышит она вовсе, скользит, несется, катится, валится в бездонность ту самую, пока вдруг не взорвалось в ней все, и ничего и никого не стало, и ее самой не стало: раскатилась, расплескалась, замерла озерцами – не собрать. Так и осталась бы, если б не метронома стук. Стук-напоминание о деле, что зацепилось там, откуда упала. Или вознеслась откуда. И стук этот стал стягивать, собирать вновь в целое, в единую тело-душу, пока не склеилось, пока взгляд не упал на того знакомого: стеклянный взор, прилипшие волосики и дышит еле-еле. Мысль проклюнулась жалистная: «Тоже намудохался, роднень…» - но закончиться не успела, вдруг вспомнила все, собралась сгустком испепеляющей злобы: «Думаешь, взял меня, говнюк? Это тебя взяли, взяли и выпотрошили до пустышки! Думаешь, ты мужик? Нет! Бачок со спермой и краником. Краник вставили, куда надо, подвигали, бачок опорожнили и вышвырнули, чтоб пил-ел и снова наполнялся…» Тот хлопал ошалелыми глазами, не вполне понимая, что ему говорят, отплевываясь, отмахиваясь от затопившей злобы и тонул в ней, тонул… А она все продолжала догонять его и втыкать, всаживать длиннющие шипы ненависти и презрения…
Платон Платоныч проснулся от обиды: его мужское естество до глубины оскорблено – это что еще за «бачок со спермой»? И особенно про «краник» было обидно. Как-то уж очень обидно. Подумал, подумал еще и сказал себе: «Эти женщины – другие совсем существа. Такой раскаленной ненависти в него и поместиться не может. Тут что-то «особенного». Так презирать и соглашаться в другой раз и третий, бывает и в сто двадцать третий». Сам он женщин тоже позволял себе презирать, но изредка и слегка. При встречах же любовных и вовсе хорошо про них думал, хотя и недолго. «Нет, с ними, с женщинами тут что-то неправильного».
8-я седмица
Сон №50 – Accident (Странности любви – 23)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он с подругой своей зашел в аптеку за предохранением. Народу много, встал в очередь. Вдруг слышит голос странно знакомый. Глянул, а то жена его законная презервативы у аптекарши спрашивает. Та ей на выбор на прилавке рассыпала, она перебирает и к мужчине позади за советом. Платон Платоныч не поймет, зачем ей к чужому мужику, когда можно его спросить – он родной жене плохого не присоветует. Но постепенно проникается, что мужчина этот жене его вроде и не совсем чужой, а какой-то очень даже свой и за советом к нему совсем не случайно, а потому что… вот! Платон Платоныч засопел громко, но про себя, и стал быстро перебирать способы, как дать здесь сцену. Аптека полна, а это надежда какую-нибудь возвышенную женскую душу или даже две потрясти и заставить сострадать глубине и чистоте чувств его может быть даже всю оставшуюся жизнь. Итак, нужна была не просто сцена, но сцена с высокими отношениями очень, где «рога» никак не унижают, а оформляют величие образа. Мешала подруга, которая совсем «не в теме» и могла образ этот уронить. Легко. Но главное, «сейчас или никогда» стремительно летело в «никогда»: аптекарша сгребет презервативы, и сцена уже без декораций. Платон Платоныч набрал доверху воздух, шагнул из очереди на простор и завопил: «Гляньте люди! Гляньте сюда! – приглашающим жестом внимание зрителей сперва на прилавок, затем на жену. – Разгул сладострастья у них впереди! Да, да впереди! Тогда, как муж… Да, да бедный муж ее! – руками плотно закрыто лицо, чтоб сквозь пальцы подруги реакцию и… первый успех: та с ошалевшим лицом к двери… в дверь… значит, свободен. – Бедный, больной ее муж! – руки воздеты к небу, что правильно, но про болезнь не к месту. – Больной заботой о жене пришел ей витаминов прикупить, чтоб силы к ней вернулись, чтоб ни одна болезнь своим крылом ужасным не коснулась ее… И что он видит? – здесь пауза подлиннее и руки протянуты к ней ладонями вверх. – Что?.. Они гандоны примеряют! – правильно было «выбирают», но в «примеряют» больше чувства. – Как жить мне дальше, вы скажите? Уйти, замкнуться, изойти слезами? Что делать мне с любовью, которую лелеял столько лет? – Платон Платоныч ощутил, что найден верный тон, теперь его не потерять и что-то будет. – Она лежит растоптана в грязи! Поднять и отогреть ее нет сил и веры в искренность людей. Ужель на свете никого, кто мог бы возвратить здесь веру в человека? Здесь, где на месте райских кущ теперь раскинулась пустыня!» – Платон Платоныч сам себе нравился – такому бы поверил. И не он один, как оказалось: две дамы захлюпали и потянулись за платками, но хлызды обе: помереть – не встать! Платон Платоныч отшатнулся: «Но нет, останемся вдвоем: я и беда до самого конца. Аминь!» – И жест рукой финальный границу положил меж ним и остальными. Зрители немного подождали и стали расходиться, однако хлызды эти с двух сторон вцепились и со слезами стали убеждать не торопиться, они готовы дать любовь и счастье в количестве несметном, а также вкусненького сверху. Он вежливо, но непреклонно высвободился и пошел из аптеки вон. «Не смог!» - сказал себе печально. – Просрал свой шанс – таланта не хватило!». Вдруг кто-то взял его за локоть и голосом жены сказал: «Давай жить вместе: ты, твоя беда и я. Есть у меня тут парочка кондомов с шипами и запахом корицы для возбуждения фантазий. Возьмем вина и утопим беду твою в добродетельном разврате». «Почему в добродетельном и где этот твой?» «Ты лучше. Ты лучше, чем двадцать лет назад. Так убедителен – не устоять!» «Но я не для тебя старался?» «На деле для меня. Все бабы поняли и мне тебя отдали». «Неправда, были две, которые…» «Которые не бабы вовсе…». И закружило их и понесло, пока не уронило в Сад – он есть лишь на мгновенье, но есть…
Проснулся Платон Платоныч, лежит, на жену смотрит, что мирно посапывает рядом: «Нет, той резвости в ней уже нет, а впрочем, кто их знает, этих женщин? Ему самому сцены такой не поднять – кишка тонка. А жаль, хоть и неправильно, наверное, а жаль…»
Сон №51 – К вопросу об Истине
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он ни много, ни мало как Истина. Именно Истина с большой буквы и есть. Будто сидит он на вершине горы на большом камне, и никто к нему не ходит. Внизу люди по делам своим движутся, его видят и как бы и нет. И гора невелика и подъем не крут, а только не бывает к нему никого. Одни дети подбегут, покричат: «На горе сидит дубина, /В той дубине дырка, /А из дырки вытекает речка Индигирка!» Камнем раз-другой кинут, не попадут и убегут по делам своим детским: маленькие еще, невдомек им, что Истину не только не убить, не попасть в нее даже – такая она непопадаемая. Убегут, и опять Платон Платоныч один. Сидит себе, думает – ничего больше не умеет потому как. Надумалось ему, что Истина сама должна к людям приходить, пусть не вся сразу, а по частям. И стал он письма писать «с горы», складывать их самолетиками и пускать вниз – пусть люди пользуются. Хорошее оказалось занятие, увлекательное. Начал с истин абсолютных, хотя и частных: «Сверхтонкие прокладки «Лира» взлелеют душу и спасут любовь!», «Презервативы «Пересвет»: упрячут, но не скроют!», «В модели девушки! Вперед! В страну порядочных мужчин!» – но постепенно они удлинялись, пока не доросли почти до размера трактатов. Их размещал на больших листах, из которых строились самолеты по летучести выдающиеся. Платон Платоныча очень радовало, что люди, живущие далеко-далеко от горы и о нем не ведающие, тоже смогут узнать Истину и им станет хорошо. Отдельные письма возвращали ему дети с любовно завернутыми в них каменюками, но Истина, всем известно, непопадаема. От детей он и узнал, что послания его прозываются «письмами того х… с бугра», однако совсем не расстроился: читают, значит. Тут не в признании дело, лишь бы людям польза. Вдруг однажды на гору к нему женщина поднялась, встала перед ним, смотрит. Смотрит и молчит. Платон Платоныч, который Истина, обрадовался, что состоялось наконец, и обращается к ней вежливо, какой такой у нее к нему вопрос? Пусть не стесняется, задает, а он постарается ответить доходчиво, чтоб понятно было. Она помолчала еще, слишком внимательно его разглядывая, потом заговорила: «Нет у меня к тебе вопросов. Мужик у меня пропал, ушел на работу и не вернулся. Одной мне детей не поднять. Иди к нам жить. Ты на вид не совсем малахольный, какому-нибудь полезному делу обучишься, все не попусту небо коптить». Постояла еще, помолчала, повернулась и пошла вниз. Платон Платоныч опешил, но слегка, потом поднялся и пошел за ней, и стало ему вдруг все просто и понятно и никому больше не хотелось ничего объяснять, пошел и даже не оглянулся на забытую около камня Истину…
Проснулся Платон Платоныч, лежит себе и не думает даже: пустое это, оказывается, занятие. Понимает, там у него устроилось все по-хорошему, по-правильному, но Истину все равно жаль: «Где она теперь? С кем обретается? Так ли ей хорошо, как с ним было?.. Нет, неправильно это, наверное».
Сон №52 – Точка перехода
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в поезде с женой куда-то там едет и на станции вышел прогуляться, а тут мужик пирожками торгует. Народу всего два человека, и пирожки совершенно нестерпимо пахнут, особенно которые с чесноком, тоненькие такие. Его очередь подошла, и пирожки с чесноком кончились. Мужик успокаивает, что сейчас, мол, свежие принесет, с пылу-с жару, и уже побежал за ними, тут Платон Платоныч оглядывается и видит, что поезд его – тю-тю! Он бегом, но вагон последний уже не догнать, значит, остался, отстал: в домашних штанах, тапочках, без документов и почти без денег. Всю жизнь боялся от поезда отстать и вот случилось. Там жена волнуется, и совершенно непонятно, как догонять. Он по перрону судорожно дергается: на такси бы до следующей станции да денег опять же нет. Понимает, что надо в милицию сдаваться, а там как-нибудь. Сам по перрону все туда-сюда перемещается. Пауза какая-то в его решимости вдруг возникла, и паузу эту ему захотелось продлить, остановиться в ней, замереть, подумать. И подумалось ему, что не от поезда отстал – из жизни выскочил, вышел вдруг по ту сторону себя прошлого, что теперь у него не документов или денег, а себя самого больше нет, и можно снова, с чистого листа попробовать. Нет, он тут же убедил себя, что в возрасте таком ему «без пачпорта» в бомжи лишь и дорога, по которой неизбежный спуск в подвал, в болезни, в смерть собачью. Покрутил в голове эти ужасы и отметил, что не испугался. Открывшийся провал клубился неизвестностью, там чудилось Иное, оно звало, манило, опутывало, затягивало так, что сдал рассудок. Платон Платоныч махнул рукой и зашагал в сторону от вокзала, быстро зашагал, насколько позволяли спадающие тапочки, чтоб не испугаться вновь, не передумать. Перед ним лежала дорога, над ним – синее небо, и вся жизнь была там, впереди. Вся, какая была…
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Вон как оно мужики исчезают: пошел пирожков купить или мусор вынести и нету. Как есть, в тапочках ушел. Другая жизнь-смерть захватила, потащила, да так и не отпустила больше, не отдала». Оглядел Платон Платоныч стены, кровать, жену, спящую рядом, и подумал: «Как все-таки дома хорошо: тепло, уютно и холодильник опять же полон». И вдруг то самое из сна желание Иного, чтоб все переиграть, из этой жизни выпрыгнуть… С постели сорвался, на кухню, хлебнул водички, сел: нет ни поезда, ни мужика с пирожками, которые так невозможно пахли, особенно с чесноком. «Пирожков таких в нашем мире не делают – это оттуда запах, с той, с другой стороны заманивают. Но мы не дадимся, нет! Наверное…»
Сон №53 – Праздник (Из жизни памятников – 8)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто не человек он, а памятник безымянному нищему. Сидит себе на улице немолодой уже, плешивый, шапку в руках держит, куда людям должно денежки свои складывать. Они и складывают, потому что улица полнолюдная и люди здесь просто гуляющие, беззаботные, нежмотливые. Подойдут, руку на плешь положат, сфоткаются, монеток сбросят и дальше. По субботам молодожены в две руки плешь его ласкают. Говорят, примета такая: если дружно лысину его погладить, денежку в шапку опустить, то и дети будут в доме и достаток на всю жизнь. В шапке его тогда большие денежки появляются, только ему зачем? Другие люди их забирают, да не те совсем, кому нужнее… Ночь когда на город ложится, про него забывают, разве пакость какую сделают, но что ему железному это – тьфу! Тут в безлюдности обнимающей на мысли свои смотреть остается, какие в голове его думаются. Их немного совсем: две-три, и одна самая беспокойная так и стучит, в пустоте башки его бьется, будто наружу просится: как бы денежки, какие каждый день собираются, на детей уличных направить. Чтобы мыть их, скажем, одежду им поновее, сосиску всегда в желудок положить… Для того фонд сотворить имени его, Безымянного нищего. Табличку около поставить, чтобы люди знали, куда из шапки деньги их деваются. Тогда несказанно больше давать будут, и не пустое его тут сиденье будет, совсем не пустое… А там, глядишь, разохотятся люди, и сами чего-нибудь для детишек этих делать обучатся. Так разохотятся, что всех их в каких-нибудь домашних превратят и праздник объявят – Праздник последнего уличного ребенка, и это будет самый что ни на есть общенародный праздник, такой народный, ну такой… Тут Платон Платоныч-памятник разволновался и…
Проснулся… Проснулся, лежит, головой своей непустой глупости памятниковые обдумывает: «Фонда ему захотелось. Это можно: найдутся умельцы – организуют и украдут. А беспризорных с улицы нельзя – об них государство заботится. С той заботы чиновники кормятся и детишки их. И со всякой другой тоже. Потому забот не бывает меньше. Как и чиновников. Людей меньше, а чиновников больше – закон бутербродный такой. Самим нам уличные дети тоже очень важны. Глянем на них и любим себя и ценим, что своих мучаем-мучаем, а не выгнали до сих пор. Так что никак нельзя их с улицы…» Теперь Платон Платоныч стал временами притормаживать торопливость свою около памятника, оглядывать его мечтательно подпертую рукой физиономию и прикидывать: «Неужели об этом Празднике только такая пустая голова и может думать? Наша все наперед знает и глупостей не держит… Странно однако. Что-то тут неправильного, наверное?»
Сон №54 – Иностранцу хорошо… (Странности любви – 36)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он иностранец: итальянец, к примеру, или даже француз. Снаружи у него все по-старому, разве что одет почуднее, но изнутри и глаз, и ухо и нос совсем переменились, а с ними и все цвето-звуко-запахи: цвета поблекли, будто вытерлись, звуки, напротив, обрели крикливость, даже визгливость, а с запахами такое приключилось, чего ни на одном иностранном не опишешь. Идет он, получается, по городу теперь бывшему своему, рот разинул, как туристу положено. Тут подходят двое, и один ему: «Слышь мужик, дай полста на трамвай, а то «трубы горят» и душа… душа плачет!» Платон Платоныч никак не должен ничего этого понимать, однако понимает, но отвечает из должного: «Нихт ферштеен! Моя иностранца есть, франко туристо. Твоя моя не понимай!» Второй голову медленно поднимает и в Платон Платоныча взгляд трудный, туманный упирает: «Иностранец, говоришь, а морда почему нашенская? Дать те в «нюхало», чтоб было? Федь, дать ему в «пятак»?» Платон Платоныча под исходящий дух от этих двух чуть сознания не лишился, но выстоял и споро очень от дружной парочки пошуршал. Дошуршал до сквера, в котором яблони в цвету и птички – хорошо! Сел, ручками в восторге похлопывает, ножками тоже, ля-ля свои иностранные напевает. Вдруг дама мимо – та самая, «дура дурой» которая. Платон Платоныч вскочил и по-иностранному зажурчал, мол, как он рад, как он рад такой неожиданной, замечательной встрече. А она стоит, смотрит и молчит, сигарету в длинном мундштуке покуривает, черным глазом своим поглядывает. Но не просто стоит, а сама вяжет, расплетает и снова заплетает чудо-облако свое совершенное и завершенное, которое Платон Платоныч «нюхалом» своим чуточку втянул и тут же сам втянулся в него целиком, запутался в прихотливо переплетенных чудо-запахах, запеленался и пропал. Совсем пропал… Вот так, и теперь они в Париже. А Платон Платонычу хоть в Анадырь! У него все с собой потому что: мир весь с бабочками, цветами, луной и звездами, и звезды эти там благоухают. Попросту говоря – истинный Парадиз! Ему ли их не знать. И Парадиз этот дом его теперь. То есть ее, конечно, но какая разница. …
Проснулся Платон Платоныч, потянул носом – нет, совсем не Парадиз. Так, невнятное что-то, привычное. Правда, это он там, во сне иностранцем был в Парадизах искушенным, здесь не так. «Интересно, все эти заморочки она из той своей дверцы-форточки вытащила? Дура-дурой, а смогла. Женщины чертовски талантливы, не дай бог сбегут – затоскуем… Непонятно только, отчего это иностранцам они все, а нам никак ничего? Нет, неправильно это, наверное…»
Сон №55 – Шестой сон Веры Павловны (Агент 888 – Дело № 436)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто его, агента 888, к себе полковник вызвал и объявил задание высочайшей трудности и ответственности. Платон Платоныч хмыкнул, мол, других не держим, и ушел во внимание весь – это умел он, как никто. Однако, лишь и надо было – по сверхнадежному каналу проникнуть в мир ускакавших женщин, все понять там и вернуться. Именно вернуться: агенты шли туда вереницей и растворялись. И вот уже Платон Платоныч сам в облике садового робота листья павшие в саду сгребает – к заданию приступил. Кругом та самая немыслимая природа, будто парк вся ухоженная, устроенная прихотливо, а в ней дамочки прогуливаются разнообразные. Разнообразные, но красоты все нестерпимой, такой, что никак не позволяет в работу уйти, углубиться. Вдруг одна прямо к нему и напротив становится. Платон Платоныч всю волю собрал тренированную, чтоб к ногам ее не рухнуть в восторге восхищения. Но устоял и даже рот сумел закрыть. А та ему по-родному, по-шпионскому салютует и интересуется, какую может помощь оказать. Платон Платонычу больше всего захотелось сразу и честно озвучить желание, но устыдился, и вместо этого поставил ребром первый вопрос: «Как?» Но это был не полковничий «Как им удалось незаметно удрать и так завидно хорошо устроиться?» Нет, Платон Платоныч прямо спросил: «Как им удалось сделать всех женщин красавицами? Этого не может быть никогда, но есть». А она спокойно ему, мол, люди вообще все красивые в возможности, им только помочь нужно, чтоб красота их состоялась. В их мире помогают. Всем. Тут Платон Платоныч второй вопрос ребром: «А зачем женщинам красота, если нет мужчин, которые на них любуются?» Она ему, мол, другие люди, то есть женщины смотрят и смотрятся в нее, и деревья, и цветы, и вода и небо. Красота – она просто нужна в мире и много ее не бывает. Платон Платоныч свое гнет: «Главные ценители женской красоты мужчины – так или нет? Для них конкурсы, подиумы, модели, панели…» - тут понял, что сморозил не то, но ответа ждал. Она, мол, вот-вот из-за этих самых невольничьих рынков женщины и подняли знамя свободы и отделились. «Теперь вы покупаете мужчин на красоты свои неописуемые, если хотите», - это был не вопрос – утверждение. Она ему с вызовом, что никто пока не отказывался. Платон Платоныч и тут не успокоился и последний вопросик: «У нас с вами не только рынки были, но и семья там, детишки, любовь, наконец… С этим как?» Она ему, что так, по-всякому, с любовью хуже. Тут она отвернулась, голос дрогнул, просел будто, но выровнялась, глянула на Платон Платоныча с высоты своей ослепительности, глазищами опалила и говорит, мол, оставайся, какая-нибудь красотка приголубит, одарит любовью такой, какая не снилась. Только он в ответ свое твердое: «Нет!» Не продается, мол, как некоторые, и всей их красоты рукодельной не хватит, чтоб купить его мужицкое достоинство… После полковник ему благодарность за верность долгу и отчизне прямо перед строем молодых зачитал, чтоб знали равняться на кого. Платон Платонычу оно приятно, однако вышел он, оглядел серость-мглу эту тусклую кругом и…
Проснулся. Проснулся, лежит, мир тот бабский, будто гладью вышитый по полотну цветами, цветами невиданными, вспоминает: «Нет, там бы он, ясен день, все испортил, самим присутствием своим испортил». Потом еще подумал и засомневался: «Вдруг он поторопился с неподкупностью своей? Вдруг и ему бы красота эта в пору пришлась? Можно было попробовать, просто попробовать…- и тут осенило его, так осенило, что жизнь женщины туда с собой увезли, здесь просто дожитие осталось. – А мужики и не знают! Спасибо, конечно, что не перебили, как снежных человеков… Но неправильно это, если правда вдруг…»
Сон №56 – «Русский с евреем» (Декалог – 5)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он на войне на той самой, на самой великой нашей, в той самой части зенитной, где его мамка служила, вернее, служит, потому что это теперь служит. Идет он себе и напевает: «Русский с евреем – братья навек! Братья навек!» Не просто так напевает, а со значением, потому что мамка его назавтра замуж за лейтенанта выходит, который есть чистой еврейской национальности по папе и по маме, а мамка его чисто рязанской будет, тоже по папе и по маме. Но коммунисты глупостей не боятся. Да и любят они друг друга как люди, а не как евреи или русские: мамка – она насмерть, а тот вдвое сильнее. У Платон Платоныча здесь маленькое, простенькое дельце имеется: проникнуть в блиндаж лейтенантский и уничтожить, сжечь письмецо одно, в котором нет ему от родителей дозволения, и одна лишь мысль на сто ладов повторяется: «Русский есть русский, еврей есть еврей, и вместе им не сойтись!». Прежде мамки войти и огонь в печке зажечь, где письмецо то уже на кусочки порванное. Только и всего, что спичку в печку чиркнуть, потому он продолжает весело распевать свое: «Русский с евреем – братья навек! Братья навек!» В радости, что мамку свою молодую увидит, какой не пришлось никогда, потому что даже фоток фронтовых не осталось у нее из-за письма того треклятого. Он должен несправедливость эту исправить, только аккуратненько все нужно. Вдруг голос ему, видение слуха: «Чти отца своего и мать свою!» И голос такой глухой, тяжкий, будто по башке бумкает, снова и снова бумкает: «Чти да чти…» И что ему? Бросить все и может самое большое на земле счастье сгубится? Нет, он к печке, а там и впрямь письмо кусочками валяется. Коробочку приготовленную из кармана, но руки трясутся, колотятся и спички: чирк – и ломаются, еще раз чирк – и опять ломаются. Голос этот торжественно теперь бумкает, будто договорились русский и еврейский боги не мешать, не путать свои народы, чтоб русский – так русский, еврей – так еврей и вместе им низачем, и это они все с письмом удумали. А мамкин голосок совсем рядом, войдет сейчас, письмо увидит, и все опять по кругу унылому, заповеданному, который разорвать, разлепить может одной этой любви на земле не хватило. Вошла молодая, светлая, задорная и будто смотрит на него, на Платон Платоныча, только спичка тут, наконец, загорелась, и ворох обрывков сразу занялся, вспыхнул, а сам Платон Платоныч будто истаял, исчез, как и не было его, а мамка руки к огню тянет, греет их, напевает себе, улыбается…
Проснулся Платон Платоныч, лежит счастливый такой, будто главное, самое что ни на есть божье дело в своей жизни сделал, так что теперь и помирать не страшно. Пусть ушла уже мамка, и ничего в этом мире не поменять, но там, в другом каком-нибудь мире, она ту самую свою счастливую жизнь живет. Там и «русский с евреем братья навек». И стало вдруг ему интересно, какие там, в том мамкином счастье у него братики-сестрички народились? Умные, наверное, красивые – другие в счастье не рождаются. Хоть бы одним глазком на них глянуть, хоть одним глазком!..
9-я седмица
Сон №57 – «Стоит статуя…» (Из жизни памятников – 17)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он статуя из детского стишка, та самая, что «смотрит вниз, а вместо…» В общем, на том самом месте «лавровый лист» помещается. Стоит он, про себя стишок этот напевает и размышляет-раздумывает, какой выдающейся личности он статуей является? Тут подходит к нему мальчик с мамой, любознательный такой. Заглянул он снизу и громко так матери своей: «А у этого дяди писька где? У дядьков у всех письки бывают. И у папки есть, я видел». Она головой завертела, но поблизости никого, и успокоилась: «У твоего-то точно есть, только в штанах не держится. Во всякую дырку норовит ее сунуть, кобелина чертов!» Мальчик насупился: «Не во всякую. У нас в заборе вон сколько дырок, только папка в них письку свою никогда не сует». «Еще бы в забор ее совал. Зато шалаву подзаборную ни одну не пропустит. Как зальет в глотку, так первая пьянь-шваль его!» Мальчик про забор замолчал, продолжал внимательно к Платон Платонычу приглядываться: «Мам, а этому дяде письку тоже жена отрезала?» Мать взвилась: «Что значит «тоже»? Я твоему папке пока ничего не резала, а надо бы! Чтоб унялся». Мальчик все разглядывал Платон Платоныча, разглядывал, так пристально разглядывал, что у того в груди схватило и не отпускало никак. И чего бояться-то, если ты статуя, и на тебе ничего лишнего, кроме листочка этого? А боялся. Взгляд у мальчика какой-то проникающий. «Хирургом, наверное, будет или даже судмедэкспертом», – решил Платон Платоныч. Тот, наконец, оставил его и обернулся к матери: «Мам! Ты папке пьяному письку режь, ему тогда больно не будет. Утром проснется, а уже все. Я ему листочек из золотой бумаги сделаю, красивый, красивее, чем у дядьки этого, он и не рассердится». Она рассмеялась, обняла сына, и пошли они прочь в жизнь свою, в которой никак поправить, наладить не выходит, если папку своего не обстругать. Платон Платоныч опять один: стоит себе, вниз поглядывает, прикидывает, как бы он с золотым листочком смотрелся? Тут к нему девицы две – молоденькие совсем, но он все равно, сколь мог, приосанился. «Машка, а Кириллу-то твоему далеко до этого, хоть и мышцами хвастает. Глянь, как сложен, как удивительно сложен! О-бал-деть! Я б за таким на край света!» Платон Платонычу в груди снова защемило и не отпускало, но теперь приятно. «И чего бы с ним делала в краю том? В ладушки играла? Мой попроще, зато у него такое есть! Листочком этим не прикрыть. Лопухом только». «Откуда тебе знать, какое? Ты ж ему не даешься». «И не дамся! Еще чего. Ему дай и тю-тю! Катька, вон, дала, он с ней и трех дней не походил. А вокруг меня какую неделю круги режет: в кино, на танцы, в кафе – задолбал просто!» «Самой-то хочется? Так походит-походит он да назад к Катьке. Не боишься?» «И боюсь и хочется. Ночью, бывает, так захлестнет-затянет – сама бы полетела, да сама все и сделала!» «Что все?» «А вот все «все». Не цепляйся! Такого бы наделала, чтоб потом, хоть умирай, а и не жалко!.. Только фига ему пока! Обломается». «По мне бы такой вот лучше. И хорошенький-расхорошенький, и спокойно с ним: никуда его ничего не тянет. Всегда только мой будет, не то, что «членистоногие» эти – куда член, туда и ноги. Твой Кирилл тоже…» «Да знаю я. Поверчу его, помучаю, отведу душу и пусть. Куда хочет, пусть. Всерьез когда соберусь, и я такого, «с подстриженными глазами» выберу. Будем, Дашка, вместе жить: ты да я, да два ангелочка. Все веселее вечерком в ладушки». И пошли они, взявшись за руки, но обернулись, Платон Платонычу церемонный отвесили поклон: «До скорой встречи, любимый!» - прокричали и исчезли, оставив его в недоумении, которого не смог во сне разрешить и…
Проснулся. Лежит, горюет: такое в мире стряслось, что прямо социальный заказ на кастрата с двух концов семейной жизни получается. А когда заказ есть, исполнители найдутся. Сами мужики исполнят: им теперь что, им лишь бы бабки платили. Тут вдруг осенило его, что имел в виду классик, когда говорил, мол, широк русский человек – надо бы сузить. Это самое и имел. С гениями, с ними всегда так: ломаешь голову, ищешь смысл, бьешься, а он в таком месте оказывается, где его и не ждали. Совсем не ждали. «Надо бы мужиков поднять. Они и не знают», - Платон Платоныч заволновался было, но подумал-подумал и решил все оставить, как есть: «Может, и привыкнем как-нибудь. Хоть и неправильно это… наверное».
Сон №58 – Привиделось
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он человек сам по себе, то есть не от места живет, а от себя самого. Живет вне вертикали, и потому не надо пресмыкаться вверх в обмен на дозволение покуражиться вниз. Места не караулит, но оно у него есть. Есть и тут и там, и даже, наверное, еще там и там. Ему потому в любом «тут» легко дышится, что он может перебраться в «там». Погоревать немного и уйти. И это «там», если постарается, сделает своим «тут». Если постарается и сумеет. И так у него будет всегда, пока какое-либо «там» не станет для него последним «тут». Вот она свобода, какой бы и жить, но…
Проснулся Платон Платоныч. Проснулся, лежит и мечтает назад. Просто назад, в тот самый сон из этой яви, где он всегда при «тут» своем пришпилен, при его «должно, нельзя, можно», где надо места держаться и держать оборону его от других, чтоб не выпасть в никуда, в промежду местами, потому он только и делал, что «тут» свое сторожил, сторожил и просторожил жизнь: «Большую пирамиду рухнули и тут же маленьких настроили, чтоб в тесноте и обиде, но вместе ощетинившись. Так и живем… Э-эх! Как выйти на простор, где женщины и кони? Нет, неправильно все это, наверное».
Сон №59 – Чей конец?
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он к БББ пришел с просьбой. Пришел, а от шатра его белого очередь и какая! Кругом холма кольцами, кольцами вьется и уходит неведомо куда. Платон Платоныч к людям поближе и слышит, что речь-то кругом родная наша, русская. И повдоль очереди сотенные носятся с повязками на рукавах, выкрикивают: «Перекличка! Перекличка! Кто не перекликнулся, всех вычеркиваем!» Люди отовсюду бегут-ползут-катятся на перекличку эту. Очередь на глазах утрачивает рыхлость, собирается непроницаемым сгустком, телом, в которое расшибаются и отскакивают опоздавшие. Платон Платоныч залюбовался выучкой: «В такую очередь хоть очередями, хоть снарядами – пустое! Очередь делать из наших людей…» – поискал, поискал рифму, не нашел, но гордость не уходила. Тут к нему один из сотенных и прямо в ушко игриво: «Слышь, мужичок, не грусти: полштучки нежной зеленью и ты снова с нами. Дай глянуть номерочек… Нету-ти? Ах ты, боже ж мой, прелесть какая клеймом нецелованная! Еще полштучки и ты у цели… Как, какой цели? Вся страна дела побросала, а он зачем? За счастьем, дорогой. Там наверху, в этом белом-пребелом шатре белый-пребелый маг его дает. Всем-всем… Почему я здесь – не там? Да у меня должок на два лимона гринов. Вот расплачусь, тогда и мне можно… Как перед кем должок? Секрета нет – перед собой. Я присягнул себе: не есть, не пить, не развлекаться – пока шкатулку не набью. А тут такой Клондайк – питомник идиотов! Извини, папаша, оговорился. Обидеть, честно, не хотел. Так, по рукам? Сотню сброшу, но не больше. Решай скорее, а то я полетел. Гляди, как благотворна наша почва для производства лопухов!» Размахнулся руками и унесся, улетел, растворился, после себя здоровый смех оставив. Платон Платоныч вздохнул и побрел в конец очереди, записался, клеймо с номером выжег на руке, стоит… Стоит, людей слушает, народ кругом только наш, российский, а знакомых никого. Люди в возбуждении друг другу делятся, какого счастья жаждут. Девушки-женщины все больше на лестнице прекрасного дома на берегу океана представляются, в полностью отрывном платье и понедалеку жгучий блондин-брюнет с кобелиным взором. Которые бабы уже, те про детей и чтоб мужик всегда при ней и пил не сильно. Мужики, напротив, все про девушек с ядреными попками, чтоб удержу в них не знать и отказу. «И что же у нас будет, когда БББ весь этот коммунизм по потребности сотворит? Девицы-красавицы на океан в кобелиное пользование, мужикам других девок понавезут, а бабам откуда-то семейственные найдутся. Не иначе, как в Китае, там, говорят, женщин недостача. И будет это – Россия? Неожиданно как-то, внезапно». Вдруг видит в очереди сынок его пещерный, Молчаливый. Просто роскошен: огромный, косматый, стоит – дубинкой поигрывает, кругом девушки повизгивают. Платон Платоныча в пот холодный: «Этот тут зачем? Не иначе как к нам в президенты нацелился? Остановить! Очередь на него натравить и все!» Платон Платоныч выскочил и верещать: «Люди! Люди! Гляньте! Он в президенты хочет! Его в шатер нельзя! Никак нельзя! Его судить надо! Он батюшку своего убил и съел. И сестру родную погубил и тоже съел. Гляньте на него, людоеда проклятого!» Молчаливый стоит себе, усмехается. И вдруг на чистом российском языке интересуется: «А вы, извините, гражданин, кто такой будете?». Платон Платоныч от наглости этой задохнулся: «Как кто? Кто... Отец твой родной буду. Породил тебя и имею право судить». Молчаливый в ответ лишь руками развел – вот, мол. Платон Платоныч понял, что сморозил, и заспешил: «Отца родного, то есть меня, он не ел, но отчима своего точно, который его кормил и защищал от зверей диких, а он ему вероломством воздал за добро его». Тут сыночек его с усмешечкой: «И старуху-процентщицу топором, топором!..» Хохот общий и из него голос женский визглячий : «А ты, отец родной, где в то время обретался? По девкам, небось, шастал, все по девкам да водку жрал!» Платон Платоныч возразил, что его еще раньше съели, мама евонного сыночка сама и сготовила на костре. Тут понял, что запутался безнадежно, махнул рукой и пошел на свое место. Стоит, бормочет: «Что делать?.. Что делать?.. Неужто выхода никакого?» Но мысль Платон Платоныча остановок не знает и во сне, она ведет, ведет и выводит: «Что если к самому БББ обратиться, убедить его не слушать Молчаливого? Он мудрый, все поймет и не отдаст мой народ этому чудищу». Успокоился почти, стоит и видит, как чудище это – очень замечательное, надо сказать, чудище – в кружке щебечущих девушек подходит к нему и: «Ты, козел ссучий, – говорит ласково, – под ногами не вертись, может и поживешь еще. Папаше сыночка не обижать – любить следует. Верно, девочки? И есть мы тебя не будем, не трясись. Мы старье вонючее не едим, мы его не любим. Верно, девочки?» Он бы еще забавлялся, но возник тот самый сотенный, пошептал на ухо, и ушли они вдвоем. Платон Платоныч все понял и скис – не остановить ему Молчаливого. Тому лишь бы наверх, в кресло самое забраться, а оттуда его не сковырнуть. Не сковырнуть: он всем покажет, что делать с чужими бесповоротно и навсегда и как меж своими по-справедливости поделить. А что еще нужно от власти, чтоб спокойно встретить завтра? Платон Платоныч совсем духом поник…
И проснулся. Проснулся, лежит, обдумывает, как это так сыночка его из начала человеческой истории сюда угораздило, и почему он вдруг уместен оказался? Тут мысль ему вступает, от которой в ужасе стылом душа его замирает: «А вдруг оно, место это, есть конец истории? Книга дописана – пора закрывать. Тогда не сам здесь Молчаливый и не случайно. Чей тут умысел, нашей ли истории или вообще? Ну да, бог с ней, пропади она пропадом! Нас всех жаль, особенно себя… Да-да, себя особенно! Нет, неправильно это, наверное».
Сон №60 – К теории заговоров примечание
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он сантехник, над трубой наклонился, канализацию чистит, старается. Вдруг ему прямо в башку дерьмо из трубы шар-рах! Так все и залепило.
Проснулся Платон Платоныч, пощупал себя, понюхал – ни цвета, ни запаха, но озаботился: «Не заговор ли это дерьма против меня и страны нашей? Как дерзко оно себя ведет! Как не любит! Ох, не любит! И главное, за что? Нет, неправильно это, наверное».
Сон №61 – Про новый порядок (Странности любви – 63)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто в голове у него прощелкивает метрономом: поцелуй плюс, поцелуй минус, поцелуй плюс, поцелуй минус… И знает он, о чем прощелкивает: про «каждому свое» прощелкивает. Про то, что одному человеку плюс поцелуй, а другому минус, одному с того поцелуя радость, счастье, а другому – горечь стылая, а то и вовсе конец. Но поцелуй один, только полюса у него два, как у магнита: один – плюс, а другой – минус. В обыкновенной жизни плюс-минус прячутся, скрываются, перепутываются, местами меняются – на то она и жизнь, игра потому что. Но Платон Платонычу сегодня выбрать один полюс навсегда. Для освежения памяти ему картинки показывают. Сперва, в какой он сам сразу «Ах!» и запылал. К девице-красавице весь из себя лезет, тянется поцелуями, а она холодом в ответ, холодом: снисходит, терпит и на этом все. Он пыхтит, пыжится, слова зажигательные бормочет, ручки ко всем местам прикладывает, а ей хоть хны, личико только вертит от него и усмехается. Отпыхтелся, и тут декорациям разворот – девица может внешне та же, но совсем другая: просто молниями прыщет, к нему вся изстремилась, поцелуями жжет, а ему это совершенно никак, он дозволяет, позволяет, соизволяет, так и сяк представляет, как снисходителен он в том, что дозволяет. Тут кино конец и надо делать выбор: то есть либо тебе теперь одни обмылки достаются, либо ты сам обмылок? Он не понял: если радость какая тут, то в тайне игры полюсов, чтоб мига следующего не ведать и чтоб вдруг огонь меж ними – баб-бах! Вот. А ему, мол, время стихии, случая ушло навсегда, порядок есть и свят: одним исключительно плюс, а другим, соответственно, минус. Тут Платон Платоныч совсем осердился и ляпнул, что лучше никак, чем вот так, в ихнем порядке. Так осердился, что …
Проснулся. Проснулся, лежит себе, по пузику гла-а-адит себя за проявленную в принципах несгибучесть. Такой вот гордый: раз – и послал их!.. Но тут ему мысль упала: «Вдруг и у них порядок этот новый с обратной силой? Тогда у него ничего такого вовсе не было. Никогда не было!» Он по памяти своей давай шарить, по всем ее уголкам-закоулочкам, но нигде ни следочка, ни зарубочки. Точно знает, что было что-то, а вот вытерлось: «Как теперь без памяти той? Будто и не жил. Нет, неправильно они так, совсем неправильно!»
Сон №62 – Седьмой сон Веры Павловны
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он опять в той женской земле обетованной, где нет ни мужика-рабовладельца, а все только одни свободные женщины. Не по приказу – по воле своей. Просто решился и вот! Летит в небе красоты рукотворной их и не знает, куда сдаваться? Но тут неслышно его окружают, руками-крыльями покачивают и повели, повели… Платон Платонычу почетно в таком соседстве, но и боязно: чего бабы эти удумают? И впрямь, вдруг крылья складывают и понеслись к земле. Платон Платоныч рад бы вырваться, да куда там: держат крепко и раздевают, на ходу прямо раздевают совсем, и земля уже вот-вот. Платон Платоныч зажмурился и… тряхнуло его хорошенько и аккуратненько, нежно опустило в жидкость теплую, журчащую, ласковую, как мама. Он даже глаз не стал открывать: плескался, кувыркался, забавлялся – пока не вынули его, не достали, обсушили теплым ветерком, поставили, шлепнули по попе, будто новорожденного, и велели смотреть. Платон Платоныч глаза открыл и обнаружил себя меж зеркалами. Нет, совсем не себя, а какого-то незнакомого молодого человека: крепенького, ладненького, без единого изъяна, сколько ни крутись в этих зеркалах. Он попытался спросить: «Где я?» Ему объявили – это именно он, но подправленный, согласно лекалам. Тут называется: «Бомжика отмыть!» Платон Платонычу за прошлого себя обидно немного, но в новом облике уютно. Глянул еще раз в зеркало и смирился: «Пусть их, зато душу мою не переделать по лекалам ихним! Не одолеть!» Возник у него интерес, какая ему здесь миссия, чем заниматься? В ответ услышал, что поначалу надо на главном поприще определиться: либо в «мужья на час», либо питает он склонность к постоянным отношениям, вроде семейных. Платон Платоныч хмыкнул и наотрез: сам, мол, решит, с кем и в каких отношениях. А ему: «Вот этого нельзя. Женщинам здесь мужики ни к чему, но кое-какие рудименты остались. Ему надлежит выбрать стиль, в каком удобнее соответствовать». Платон Платоныч заблажил тут про права человека, про дискриминацию, про свободу… Но отрезали ему строго, мол, каждому свое, а это доля мужицкая. Здесь главное их дело – любить красивых женщин. Платон Платоныч хотел возразить, но сразу как-то не нашелся, разволновался и …
Проснулся. Проснулся, лежит себе мыслишки в голове гоняет про свою там будущность. И в мыслях этих одно беспокойство замечает очевидное. Не помнит, кем его, Платон Платоныча, назначили: то ли «на час мужем», то ли «на постоянку». Первое заманчиво, но не совладать ему, пусть и помолодевшему, а во второй роли много неопределенности. Какая еще баба приберет его? Потом подумал, подумал и успокоил себя надеждой на добрую, внимательную, заботливую, которая отпускать его будет временами в чудный тихий уголок книжечку почитать. У других сладилось, и у него как-нибудь. С тем и уснул снова, успокоенный, умиротворенный – там все, наконец, свершилось! И это счастье его, наверное…
Сон №63 – А что, собственно, было? (Декалог – 9)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в детстве своем, где чистое, незамутненное счастье было не просто возможно, а просто было. Будто идет он в этом детстве, а навстречу Аркашка. Платон Платоныч ему: «Привет, Промокашка!» А он ему: «Здоров, Платон-мильтон!» Хотел треснуть ему Платон Платоныч за обзывательство, но так хорошо ему было, что не стал и даже «какашкой» не обозвал. Так хорошо ему было! «Слышь, Батон-фаэтон, – говорит ему друг Аркадий, – Ты кореша можешь выручить?» «Это тебя что ли?» «Ну!» «Салазки гну, да херово получается. Ты чё мне обещал, помнишь? А где?» «Там». «Навалил говна сто грамм! Ты чё обещал мне, паря? И где, спрашиваю?» «Где, где, - передразнил Аркашка, - в Машкиной п…! Не бзди, Батон, будет тебе. Зуб на отруб! Ты меня знаешь». Платон Платоныч Аркашку знал и Мишку Конова и Варлама. Так никого он больше в жизни не знал. Не случилось. «Че те? Говори». «Кроля надо толкнуть на «барахле». Меня там знают, а тебя нет». «Опять у предков спер. Смотри, Промокашка, доскачешься». «Не твоя забота. Там их сотня может, никто не заметит. Пойдешь?» «Ну!» «Салазки гну и здорово, Батон, получается!» – Аркашка запрыгал впереди и затрещал, какую удочку он надыбает трехколенную с катушкой, когда за кроля пятерку нужную получит, и как они наутро станут на якорь «в проводку» удочку обновить, и каких двух подъязиков вчера Мишка поймал, а они его завтра обловят… Не успел Платон Платоныч встать у забора, как подходит мужик: солидный такой, в пиджаке и при нем кобелек-гончак – красавец! Подходит, спрашивает: продаешь, мол, паренек крольчонка. Платон Платоныч ему в ответ, что продает и цена тому пять рублей. И вдруг стало ему невозможно жалко серенького, так жалко, что принялся он искать глазами Аркашку, а тот, как назло, издали корчит ему рожи и держит вверх два больших пальца. Мужик протянул красненькую десятку, взял кролика за уши, покачал, будто взвешивая, бросил наземь и пошел вперед, не оглядываясь. Гончак тут же подхватил серенького, хрупнул в зубах и потрусил за хозяином – кролик свисал у него из пасти серой тряпкой… И будто стоят они потом с Аркашкой перед родителями его: пытают их за пропажу серенького, но Аркашка насмерть стоит – не сознается. И будто к нему, к Платон Платонычу, мать Аркашкина подступает, мол, так как он никогда не врет, пусть честное слово даст, что кролика не брали и никуда не девали. Платон Платонычу внутри голос четкий, бескомпромиссный командует: «Не лжесвидетельствуй!» Так вот нет и все. А ему будто все равно, у него перед глазами кино закольцованное, где крольчонок этот только что съежившийся, дрожащий, живой, и вот он уже в собачьей пасти болтается, и десятка красненькая в руке, и снова живой крольчонок, и снова в пасти, и снова десятка… И чувствует он, что сам уже наполовину мертв, потому спокойно, с расстановкой, не обращая внимания на голос этот, отпечатывает свое честное пионерское, что никогда этого серенького кролика в руках не держал и у Аркашки тоже его не видел… Будто идут они потом с Аркашкой, и тот на него оглядывается с испугом в глазах и говорит: «Ну ты, Батон, даешь! Так врать, что даже я тебе поверил. Сам все видел, а поверил. И теперь верю! Ну ты даешь, Батон!»
Проснулся Платон Платоныч, лежит, вспоминает, и никак не может вспомнить такого в детстве своем. «Да не было этого, - твердит он себе, - не было, да и не могло никогда быть. Если б было, неужто б забыл? Такое не забывается. Не забывается такое никогда. Нет, никак не могло!» Но оттуда, из этого «не могло» тянулись странные, необъяснимые следы, будто улики косвенные: во-первых, Платон Платоныч почему-то с детства не мог есть крольчатины. Когда это с ним однажды случилось, по неведению, его три дня «выполаскивало». Во-вторых, с Аркашкой они беспричинно друг к другу охладели и навсегда. «А если! – и Платон Платоныч покрылся потом. – Если он сумел и себя самого убедить, что ничего не было? Вдруг он сам поверил своему честному слову? И потому душа его не проснулась, и всю жизнь свою он с ней, полумертвой живет. Нет, неправильно это, не может такого быть!.. Наверное».
10-я седмица
Сон № 64 – Сила красоты - 2
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто плывет он в лодке по красивой реке: пьет, ест, веселится среди людей хороших. Вдруг видит, как по берегу бежит девушка необычайной красоты, зовет его к себе, руки к нему тянет. Он тоже стал тянуть к ней руки да так, что в воду упал и поплыл, и она навстречу. Плыли они, плыли, пока она тонуть не стала, и он за ней следом. Так и утонули оба.
Проснулся Платон Платоныч, подумал и сказал себе: «Э-эх! Не гонись к небесам, не утопнешь! Сидишь с людями, сиди – не подпрыгивай. Сам что, а девушку жаль. С такой красотой на дно…» Потом подумал, подумал еще и повторил про себя: «С такой красотой на дно? – Why not? С такой красотой можно и на дно! Всенепременненько можно! Пусть и неправильно это… наверное».
Сон № 65 – Проект
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он в проекте, в котором новый товар раскручивают. На нем легенда, рассказ, чтоб людей зацепило. Товар обычный, но «с бантиком». Будто коробка очень дорогих, просто роскошных конфет. Коробочка с окошечками так, что каждая видна, и лежат вкруговую точно семь. Красота! Красота, но и забава, игра потому что. Игра в русскую удачу! Семь – число не просто, а конфеточка одна – только одна! – заряжена цианидом и вдосталь. Правила немудрены совсем. Садятся двое напротив, кладут рядом письма: «В моей смерти прошу никого…» – открывают коробку, по одной берут и съедают. Кому заряженная попалась, тот, натурально, умирает. Вот и все. Цену задрали, потому и легенда нужна, ритуал, чтоб мода. Платон Платонычу проект решительный: удача если, то в карьере на самый наверх прыжок, туда, где деньги толпой и слава. И вот он пишет будто, чтоб рассказывать и показывать: «Ночь. Комната. Свеча… Он и Она в безумной роскоши туалетах (стиль …надцатого века). Изыскана еда, цветы, шампанское в ведерке. Опять же плавная, неброская музычка. Отношения завинчены донельзя – не расплести, не разорвать, не вынести! Но… негромкий ужин с воспоминаниями, «потанцуем» и кульминация: распахивается коробка, кладутся рядом готовые письма, говорятся самые-самые слова и катарсис: Он-Она замертво либо никто – не случилось. Но катарсис по-любому дверь отворяет в новое рождение: оба ли-порознь по жизни с чистого листа, по светлой прямой дороге под ясным небом к сияющему солнцу». Либо: «Комната-ночь-день, но светло, вызывающе светло, демонстративно. Он и Он. На столе ничего совсем: конфеты, коньяк, сигары. По комнате навстречу: сталкиваясь и расходясь. Испепеляющий взор и молча. Отношения завинчены донельзя – не расплести, не разорвать, не вынести! Но… сели: письма, глаза в глаза, слова жесткие, прямые, последние. Откупорить коробку, по доброму глотку коньяка и конфетка,… и сигара тому, кому остаться случилось. И тишина и разговор другой, совсем покойный с Ним, мертвым или живым». Либо: «Свет-комната-когда-то. Она и Она в смертельной раскраске. На пустом столе коробка. Отношения завинчены донельзя – не расплести, не разорвать, не вынести! Ни слова, ни звука – лишь взгляды всхлест, выжигающие. Секунды в предвкушении торжества и непереносимость! Ожидания непереносимость: разодрана коробка, письма – на стол, и… согласно, в такт берут, разворачивают, подносят ко рту, на миг только один замирают, зажмурившись, и после цепко взглядом проталкивают друг другу в рот конфету и, наконец: «Вау-у! Су-ука!» Безумный клич восторга или напротив. Если напротив, то ласкать себя неделю еще, две в предчуствии восторга… Класс!» И случилось: понеслось по экранам-газетам-FM-интернетам – мода есть! Есть успех: товар месяца, сезона, года… Есть творчество масс: игры втроем, вчетвером и… всемером. Эти пришлись блатным и студентам под лозунгом: «На раз, бля, холодненький!» А народу польза какая выяснилась! Кругом похорон-кладбищ бизнесы в гору, на жилье цены вниз, зарплаты пристойные, безработицы никакой – и все само собой, без государства, очень быстро, даже слишком. Так слишком, что государство вмешалось: порядок нужен. Фирму Платон Платонычеву – в эксклюзив, продажи – только по спискам, часть коробок – через бюджет для социально увечных к праздникам: больным хроническим на все места, безнадежным пенсам, бомжам, алкашам, спидикам, деткам уличным, тюрьмы разгрузили до норм санитарных… Лишь наркоманы не поддавались – просто конфет не любили. Но для них специально особой наркотой зарядили – и они вереницами в свой улет … Наконец-то истинная благодать сошла, свершилась вековечная мечта государства российского: которые не работают, те не едят больше. И не пьют! И главное, добровольно, с полным соблюдением прав человека и гражданина. Рабочих теперь на нефтяные деньги привозят. Хорошо! На телевизоре реалити-шоу с сюжетами разными, но непременно с конфетами кульминация – вся страна у экранов плачет! Потом вдруг слушок прошел, что смерть эта, не в пример старой, обычной, будто не всерьез, не насовсем, а так, что вернуться можно. И будто видели уже, которые снова жить вернулись. Они другие совсем: решительные, успешные, блистательные. Тут и общества обнаружились: «Общества новой жизни». Совершенной надежности общества, когда лицензия от государства. Потому некоторые по две-три ходки туда сделали. Но не Платон Платоныч. Ему, наконец-то, свезло: деньги повалили и слава, с телека не слезает – советует всем и про все. Чин дали хороший, с мигалкой, и орден наружу: «Владимира Первозванного с бантом и мечами». За национальную идею. Так бы и жить… Так и жил, пока не…
Проснулся. Проснулся, лежит, пузо скребет – мыслит. Успех тамошний обдумывает. И все-то ему там нравится, в государстве этом, и главное, сам себе: с чином, бантом и мечами: «Жаль, тут такого проекта не видать. Да ему все одно не свезет пристроиться. Нет, не свезет. И неправильно это совсем! Никак неправильно…»
Сон № 66 – Бабье счастье
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он жена, причем любящая-обожающая мужа своего до ломоты в пальцах. Образцовая, получается. Но как случай подвернется какой перепихнуться с кем-нибудь где, так непременно. Природа… Захватит, утащит собой и все. Потом выплывает, переживает. Мужа любит впятеро – нельзя больше, а вот. К себе не подпускает, понятно, пока не проверит, не убедится. Так и живут. Хорошо живут, счастливо… И будто узнала она, что наговаривают на нее мужу, подстукивает подлюка-гадюка какая, что, мол, жена у него того – шлюха. Платон Платоныч, который жена эта, расстроился совсем: кому это, думает, надо стучать, кому жизнь счастливую рушить? И решает меры искать нужные с целью спасения любви их бесконечной. Можно сучку крашеную сыскать и выдернуть ей все беспокойное наружу, но не решение это, не решение. Сучек сколько – чужое счастье кончать. Нет, не решение. Упрятать надо счастье свое так, чтоб наветы любые мимо. Тут рук, ног, губ маловато будет. Оно и у других. Тут слово волшебное надо, колдовское, которое дело. И вот будто Книгу покупает с заговорами, бормочет по-писаному, и является ему Фея Любовных Игр: в ночной раскраске, в колготках в крупную сеточку с дырой, светлым синяком в глазу и верным решением. Простым. Совсем простым: как только случай будет склонять ее, супругу верную, к перетраху, тут она, Фея, и подкладывает себя вместо. Все! Ничего больше. Только позвать всегда вовремя, и жить счастливо с мужем своим любимым. Как сказала, так и сделалось. Теперь случай подвернется, что не устоять, раз – и фея эта уже тут, на себя трудное все берет, по уговору. Но Платон Платонычу, который жена, перед феей неудобство: ей-то какой прок? За что страдания-муки терпит? И вот разочек случилось так скоро до дела дойти – позвать не успела. А фея тут как тут: «Ты что, сука-подруга, – говорит, – уговор забыла?» Как хренданет Платон Платонычу в глаз, тот и памяти лишился. А оклемался, никого – фингал один в глазу почище, чем у феи той. Ясно стало Платон Платонычу, кто была та сучка крашеная, да поздно – случаи все делись куда-то. И стала теперь жена она верная, в браке нерушимая, и молва о ней пошла совсем другая. Жизнь вот только муторная, тошная, а так ничего, совсем ничего…
Проснулся Платон Платоныч. Лежит себе и разве не охает. Жаль ему жену ту глупую, что счастья своего не распознала и своими руками порушила. «Нет, дуры все-таки бабы эти, когда поближе глянуть. Хотя и не все, наверное».
Сон № 67 – Покаяние
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто сиделец он, на нарах сиделец. За что сидит, не знает, но прокурор сказал, судья порешил и сидит. По делу сидит. То есть не по-своему какому-то особенному, а по общему, наверное, делу сидит, за коллектив. Не с самыми виноватыми случается, но кому карта легла. Христово деяние почти, пусть не по своей воле. Только и Христос не сам на крест влез – прибили гвоздиками. Однако Платон Платонычу определенности хотелось, от какого коллектива сидит? Раньше, когда строем все ходили, прозрачно было: начальника посадят, так за жизнь его сладкую, за кураж, над народом измывательство; интеллигента когда, так за умствование, за гордыню, за презрение к людям, какого даже холуйством служивым не скрыть; а если из рабоче-крестьян, то за лень, пьянство-раздолбайство, за ненависть к начальству покорную. Теперь перепуталось, коллективы раздробились, разбрелись по углам, ощетинились, вины своей не чуют, лишь чужую. Виноватых власть назначает при общем согласии, за которым и страх, и злорадство, а больше интереса стороннего. Платон Платоныч тоже теперь всем и во всем сторонний, а сидит… Не олигарх гребаный, не интеллигент глумливый, какие все сами повывелись, не начальник «скуршавеленный», а сидит… Понятно и не народ. Народная жизнь – она в ожидании, когда власть бабками немереными делиться станет. Платон Платоныч давно не ждет. Но одного того мало, чтоб в сидельцы. Тут никаких тюрем не хватит, а он сидит… Он теперь вообще ни с кем, но по себе сам и исключительно за бабки. Чего скажут, то и сотворит, аккуратно, профессионально. Такой вот простой человек: ты ему дело – он тебе раз и готово! Но за бабки. Какая тут вина? Кто заказал, того вина. А он чисто исполнитель, профи. Однако сидит… Которые наособицу, по себе сами, от них что? Мол, людей из коллективов сманивают, будто на волю. Нужных людей. А где она воля? Воля где? Ты один когда, тебя не страшно. Прошел коллектив, наступил случаем – и нет тебя, и воля твоя вся, а он сидит… А еще с отдельными, какие по себе сами, бывает, коллективам позабавиться любится, поиграть в «мочилово», чтоб людей повеселить своих, но и образумить, остеречь от глупостей. Может, и его для примера в сидельцы, в назидание. Он и сидит… Тогда ему непременно покаяться нужно, тут же, немедленно! Понял, мол, всю вину свою, глубоко осознал, готов искупить, глядишь, пожалеют-помилуют, если на слезу, на жалость давить красиво. Народ в коллективах несострадателен, но слезлив. И власть слезу ценит, полезна потому. Чего ж сидит он? В дверь надо звать, стучать, пусть отмыкают, ведут на лобное место покаянное… Засуетился Платон Платоныч, вскочил, кинулся в дверь молотиться. «Пусть только скажут, в чем виноват? – бормотал. – Для убедительности надо, для сюжета». «Работал?» – спросят. «Да, – честно отвечу, – работал террористом на шесть… нет, на семь разведок сразу. И солдатиков травил, и поезда под откос, и самолеты… И ракету недавно со спутником тоже я. Дырку в ней проковырял гвоздиком, вот она и того – не добралась до неба… Нет, Кремль взрывать не собирался: Растрелли обожаю очень, за фамилию… А Москву всю – это да, было, планировал, но сорвалось. Благодаря вас… вам… им всем благодаря…» Тут Платон Платоныч замолчал, стал считать, сколько надо взрывчатки для Москвы всей и какой глубины яму рыть собирался. От усилий таких умственных и…
Проснулся. Лежит даже не в поту холодном, так, в раздумьи: как это понимать все? Что и его захлопнуть могут, так кого у нас не могут? Нет таких, не бывает. Назначили и сидишь. Только мозгло ему от готовности каяться, и мозглость эту никак не стряхнуть. Как он быстро дошел, додумался! Еще не били, убить не грозили, а уже все, сам созрел. Это в нем архетип наш родовой или просто трусость собственная, персональная? Вскочил и на кухню, где хватануть можно и бормотать про себя, мол, неправильно это, совсем неправильно… Что неправильно? Как неправильно? То ли судьба с ним неправильно, то ли он сам с судьбой, и тогда с ним все правильно… наверное.
Сон № 68 – Холодно!
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто он один и холодно. Цоп-цоп по кровати, а один. Он еще раз цоп-цоп, и опять один. Не то, чтоб жена ушла куда на работу или еще, а просто нет ее и не жены тоже – вообще никого. И будто одиночество это не раньше, на время, а навсегда, приговором. В койке ему стылость и холод, и одеялко будто не его и комната. Случилось-то как? Ложился будто на месте, а вот. И стылость силится, наваливается, цепенеет все, и душа… Надо ему остановить, развернуть стылость эту, понять, за что подевались все, куда? И тут припоминается, будто недавно совсем, вчера, когда был он с хорошего, доброго пьяну, забрел к нему мужичок черненький, уголечек будто, небольшенький такой, ангел-хранителем назвался и помощь, помощь свою предложил. Мол, какая у него, у Платон Платоныча, трудная самая, несносимая беда-забота, пусть выкладывает и не думает больше – не станет ее! Но только одной заботы! Платон Платоныч перебирать, и как-то не находилось. Со всем можно жить, если жить. И тут пришло в память, чего не терпел всегда, но приходилось – истерик бабских. Были они мукой мученической ему и загадкой. Случались вдруг, нипочему и ниоткуда, будто стихии какие. Все к этой матери разносили и уносились. Слова оставляли внутри, в душе, какие годами отскребать, отскабливать приходилось, а им ничто – назавтра опять любовь и усюсюшечки. Так и не разгадал загадки, а мужичку вчера пожалился. Болтанул спьяну – оно вон как повернулось. И где теперь гад этот исполнительный? Укрыл Платон Платоныч голову, укутался потуже, только холод внутри сидит. Сидит и крепнет до нестерпимости. И мнится ему, что всегда холод этот был, только женщины отгоняли его шепотушками-усюсюшками своими, губами, руками, объятьями. За то и брали истериками. Теперь все. Один остался. Один с ним на один. Одна надежда, что недолго быть…
Проснулся Платон Платоныч, цоп, цоп по кровати. Здесь она, жена! Привиделось, значит. Но поежился, будто холод оттуда и сюда достал и на кухню, к холодильнику холодненькой налить, согреться… Налил, потеплело, сидит, курит, разговаривает: «Сквасился! Расхлюздился! Холод его достал! А встать… зарядочку… супчику горяченького, вот она кровушка и понеслась по жилкам, покатилась. И где тогда этот холод? Где? Нету-у! Зато и слов этих больше нету. Ни-ко-гда! Ах, дурак какой! Какой дурак!» Покатал на языке последнее, повторил раз пять в интонациях, так и не понял сам, к кому оно: там к нему или здесь – и пошел спать, утром на работу, однако…
Сон № 69 – Пять ступенек любви
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто снится ему сон. Сон, в общем, эротический. Будто жарко, ужасающе жарко, будто плавятся тела два, Его и Ее, в тигле любви греховной. И непереносимо им уже двоим-обоим, сердце вот-вот зайдется, занесет его так, что задохнется, замрет, остановится, но и не перестать, не расплестись, не разобрать, где чье теперь, прикипели, перетекли друг в друга. И запах, тот самый запах их двух-обоих накрыл, обнял, укутал, спеленал и не выпускает… не выпустит. И миг потому, как струна бесконечная, длится… Будто вот уже в очереди он где-то, небольшой такой очереди. Впереди женщина стоит, неведомо какая, но цепляет его будто, неволит. Купила и пошла, а он за ней, как телок привязанный. Вдруг слышит сквозь чисто промытое тело ее и парфьюмы запах тот самый совсем чуть-чуть, по капелюшечке, по две, но тот – не ошибиться. Он вперед забегает, становится и видит лицо незнакомое и глаза первый раз и улыбку. Говорит тихо: «Ну, здравствуй! Ты где так долго?» Обнимает… она его, и идут оба-два вместе – не оторвать, не расцепить, и запах свинчивает, затягивает их натуго и совсем никого кругом – только Он и Она на свете на всем… И вот будто он у театра ждет ее, волнуется, на часы глядит и людей мимо. Вдруг ему в голову, что имени не знает ее, не спросил. Да и она… Нынче непременно спросит, она придет и спросит… И она вот, что-то про транспорт… Вбегают в театр, где плно уже, свет гаснет, усаживаются в темноте, затихают, занавес и запах вдруг – их запах – обволакивает, укрывает, и перед сценой двое: Он и Она. На всей планете двое: Он и Она… А тут будто стоит он и ждет у читалки. Она опять опаздывает, и он снова волнуется и мерит шагами крыльцо. Но вот бежит уже, спешит-торопится – только б не запнулась! – в глазах восторг и хохот, какая ерунда с ней приключилась, пока сюда спешила. И хохочут вместе так, что впополам, и друг дружку нужно держать, чтоб не упасть кому. И обессиленные смехом чинно входят в зал, рядышком садятся, книжками шуршат и невзначай будто друг друга коснутся, и электричество с этого в сто тысяч вольт! И запах охватывает, отгораживает, и двое лишь над книжками во вселенной: Он и Она… Будто у леса он, у зимнего, который восторг и больше, ждет ее, тропинку меряет шагами, переживает… Но вот спешит и там уже снежок лепит и в него – как всегда, мимо. Подбежала и в сугроб норовит. Так и толкаются, пока не валятся. Лежат себе, хохочут – вставать не хочут. Она вдруг вскакивает, кричит, кто до дерева того первее, тому мороженка, и бегом. Он догоняет, но за рукав она, что нечестно так, что он срезал, и подножку ему, подножку. Он падает покорно, сидит под деревом и смотрит, как она у того самого дерева по стволу кулачком стучит, язык ему, что слабак, что никогда ему не догнать ее, и хохочет. Он сидит и знает, что так хорошо не бывает и не будет уже и… умирает. Дверца распахивается вдруг, запах, торжествующий запах поднимает его с собой и уносит…
Проснулся Платон Платоныч, лежит тихо, соображает: он теперь где? Наконец доходит ему, что еще не в раю, живой еще, слава богу. Покоптит еще, попукает. Встал, на кухню, рюмочку – ничего, отпустило. Можно жить! Только зачем? А так можно еще… Вдруг вспомнилось, что имени не узнал ее, не спросил, не случилось. Теперь и не спросит. Нет, неправильно это… наверное.
Сон № 70 – Чудеса техники (Декалог – 2)
Однажды Платон Платонычу приснился сон:
Будто к нам опять эту Джоконду привезли. В Третьяковке целую анфиладу залов дали, чтоб народу удобство, но главное – в ней, в Джоконде этой на самом деле Платон Платоныч сидит за стеклом, никак неповредимом, и улыбается с утра до вечера. Только и всего: улыбается и поглядывает искоса, со смыслом никому не ведомым. А люди толпой непрекращаемой идут и идут… Идут, взгляды свои несут, потрясение и восхищение в которых, страсть и вожделение, умиление и удивление, разочарование и скука, но чаще безразличие, холодная фиксация: «Был(а), видел(а)…» – и все. Платон Платонычу сперва неуютно показалось в фокусе, в перекрестье взглядов этих, но скоро обвык, залоснился, и уж будто должное, будто людям и надлежит только на него глазеть и «Ах!» шелестеть. Вдруг однажды как громыхнет, где не поймешь, и Платон Платонычу голос: «Не сотвори себе кумира!» Да такой ужасный, будто в следующий миг ему суд, тот самый Суд – не отвертеться. Платон Платоныч струхнул, улыбаться перестал, оправдывается, мол, не себе сотворил, а из него самого неведомо кто и как. Сам он – ни в чем не виноватый человечек, хоть сейчас из этой бабы, но не знает. А ему опять громыхнет да шарахнет: «Не сотвори себе кумира!» – и все тут. Платон Платоныч задергался, затрепыхался, заелозил, чтобы в себя из этой бабы треклятой, но никак. Тут самые приметливые почуяли за Джокондой неладное, стали пальцами тыкать, звать. Платон Платоныч улыбку ту на лицо натянул снова и глазки скосил, как положено. До ночи дожидаться решил, потерпеть, а там… Она и пришла, наконец, ночушка, и Платон Платоныч один остался с голосом тем страхолюдным. Один бы совсем да не один: из-за решетки в углу мужик какой-то лезет. Не так чтобы старый, а шклявенький такой мужичонка. Подходит к картине и говорит Платон Платонычу местами поменяться, от страшной кары его спасти, а сам из-за пазухи мешочек тащит, на ладошку из него камушки сыпет: вот тебе, мол, брюликов истинных 30 штучек, чище не бывает, чтоб баб завести натуральных, живых, сколько не надо. Платон Платонычу не в брюликах дело – голос этот донял, но поинтересовался: тому-то зачем сюда, в бабу эту? А мужичонка зачастил: «Глянь, – говорит, – на меня. Кто, кто, – говорит, – меня заметит, кто посмотрит, а хочется!» Только пожалел Платон Платоныч мужичонку, и видит себя на полу уже, кругом никого, но мешочек с брюликами честно стоит, как договаривались. Вдруг в ухе голос снова, только не тот трубный, а мужичонкин гадостный, со смешочком: «Здорово я тебя, – говорит, – заповедью донял. Полезная в правильных руках штука – эта техника!» Платон Платоныч цоп себя за ухо, а там микрофончик крохотный, не видать какой. От обиды он его каблуком! Каблуком! Только поздно: глаза на него Джокондины выпялились, и слова в башке отчетливые: «Сколько мужиков было, а ты первый душу мою продал! С-с-сука!» Платон Платоныч забормотал, что не хотел он, что сам жертва обмана, про «подлость человеческую», про брюлики готов назад… Но лицо на портрете уже не к нему, и в мозгу последнее будто: «Сгнило здесь все! Пора уходить…» – и все замерло, окаменело в улыбке той, будто ничего и не было.
Проснулся Платон Платоныч, дышит тяжко, с хлюпом, и противно ему, гадко! «Это ж надо, какие дурости привидятся, что он за Джокондину душу тридцать брюликов выручил. Черт те что!» Только глянул Платон Платоныч, а на тумбочке мешочек тот лежит. Тронул – из него камушки и посыпались, по полу поскакали. Кинулся собирать, ползает, а сам соображает, что теперь назад их никак, когда эта Джоконда в Лувре, да и мужика из картины не выковырнуть. Махнул рукой – надо жить! Брюлики в банк положил, в собственную ячейку. Иногда глядеть ходит: сверкают, заразы, не хуже Джокондиной улыбки! Ничуть не хуже. Тут часом объявили: с Джокондой неладное, ее на реставрацию кладут, на долгую, а вместо пока копия висит. Но Платон Платоныч что? Да ничто: мало ли с картинами бывает – старые уже. Так и живет. Стал камушками интересоваться, книжки про них покупать-читать. А что? И правильно, наверное. А если бабы усвистали все, так потом другие нашлись. Жизнь она и есть жизнь, и жить ее надо так… Ну, в общем, чтоб у нас было!
Сонник Платон Платоныча
© Copyright: Евгений Кропот, 2004
Свидетельство о публикации №204100600058
Свидетельство о публикации №204100600058
Рецензии
Скажите, пожалуйста, и это Вы называете миниатюрой? Тут на целый рассказ тянет. До самого конца я пока не добралась. Но потом, как поболе времени появится, обязательно.
С уважением,
Мария Корчак-Курмаева 02.05.2006 12:42 • Заявить о нарушении
С уважением,
Мария Корчак-Курмаева 02.05.2006 12:42 • Заявить о нарушении
Здравствуйте!
Это сборник. Но тут на "прозе" такого нет, вот я и не знал, каким жанром обозвать.
С уважением, Евгений!
Евгений Кропот 03.05.2006 08:03 Заявить о нарушении
Это сборник. Но тут на "прозе" такого нет, вот я и не знал, каким жанром обозвать.
С уважением, Евгений!
Евгений Кропот 03.05.2006 08:03 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.