Рисовальщики

– Проходи, ну? Чего стал?
– Он крысы испугался!
– Во дурак...
Щелкает выключатель.
– Вау!! – сразу несколько голосов.
– А кто все это рисовал?
– Пояснял же: кэтээр.
– А что это значит-то?
– Клуб тайных рисовальщиков. К вашему сведению, он появился еще тогда, когда даже нас с Серегой здесь не было. А не то что вас, малявок.
– Ух ты, сколько домов! И человечки все какие-то странные...
– Не ори.
– Я не ору. Правда, Леха, я не ору?
– Правда...
– Вот видите, он говорит, что я не ору. А чего у них по сторонам, уши, что ли?
– Нет, глаза.
– Как – глаза? По обоим бокам?
– Вот чудила! А куда ему, по-твоему, смотреть, как не в обе стороны? Не прямо же на нас! Мы-то не нарисованы!
Молчание. Потом задумчивый шепот:
– А действительно...
Опять молчание.
– А, это... чего у них ноги в раскорячку?
– Чтобы ходить легче было.
– Так лучше б набок повернулся...
– Соображаешь? Как он повернется? У него там всего два измерения. Мир у них плоский. Ни взад, ни вперед. Усек?
Неуверенно:
– Да-а...
– Тут под ними еще чего-то подписано... ре... ы... ры-жий. Это что, имя такое, или как?
– Прозвище. Тут у многих прозвища. Вон того зовут Хват. А который между ними, подписан – Димон. Без прозвища, значит.
– Они друзья ваши, да?
– Куда там – друзья... Когда нас зачислили в Школу, они уже давно закончили. Может, двадцать лет назад рисовали, может, больше. А вон, смотрите – мы с Серегой. В уголке.


...Сплю я тревожно. Сквозь сон доносится не то шепот, не то шелест падающих листьев – тихий, странно далекий, но при этом назойливый звук. Порою он становится громче, превращаясь в звон или в голоса, порой ослабевает. Пробуждаюсь, прислушиваюсь и опять впадаю в дремоту. Непонятно, откуда приходят звуки.
Снится мама – она улыбается мне: «Садись завтракать, сынок». Даже не просыпаясь, я чувствую стыд: детское, глупое воспоминание. Ребятам такого не расскажешь.
Вот-вот... сейчас... завтра, через неделю или через месяц войдут люди в серых костюмах, и мама, закрывшись с ними в гостиной, будет долго-долго о чем-то говорить. Потом один из этих серых людей позовет меня: «Не бойся, мальчик. Тебе нравятся военные?»
Да кто же не любит военных? Они красивые, они в форме. Только на улице их встречаешь нечасто.
Я ответил: «Да...»
«Ты хочешь быть таким же, как они?»
Очнувшись, долго лежу в темноте, не пытаясь заснуть. Чувствую, что лоб покрывается испариной – почему?..


– Все, пацаны, на сегодня довольно. Когда придем в следующий раз, вы тоже попробуете рисовать. Ты что-то хотел сказать, Леха?
– Я... это... я не умею рисовать.
– Неважно, тут уметь нечего. Главное, вы теперь – тоже тайные рисовальщики. Поняли?
– По-о-оняли, – хор голосов.
– Только смотрите, никому не проболтайтесь. По школьным правилам запрещено рисовать. Узнают – высекут. Ясно? Да еще неизвестно что с этой комнатой сделают.
– Ты знаешь, Серега... странно вообще, почему они до сих пор не пронюхали.
– А нас в обычной школе рисованию учили, – вклинивается тонкий голосок. – Не то что здесь. Здесь все время только – физкультура, физкультура…
– Заткнись, а?


...Утро. В комнате светло. Я поднимаюсь, опершись на локоть; прыжок через спинку кровати – и приземляюсь по ту сторону, на полу.
Легкий ветерок пробирается в дом и щекочет под мышками – хорошее утро... Над крышей соседнего дома первые лучи солнца окрашивают небо в оранжевый цвет.
В два прыжка оказавшись у порога, резким ударом ноги распахиваю полоску-дверь, и она, протяжно заскрипев на единственной ржавой петле, зависает горизонтально. Выйдя на улицу, я подпрыгиваю и, ухватившись за конец двери, возвращаю ее в нормальное положение.
(Случилось однажды, мы с друзьями заспорили, отчего петли у дверей именно такие – не слева, не справа, а сверху. Димон утверждал, что есть в этом какая-то нелогичность, но какая – объяснить не смог. «Ну, посуди сам, – сказал я ему. – Если бы двери открывались вперед или назад, то как бы мы могли мимо них пройти? Ну?» Димон ответил: мол, все это понятно, но... А что «но», он и сам не знал.)
Соседний дом преграждает дорогу. Крыша дома раскрашена в ярко-алый цвет, стена зеленая, а линия стекла в окошке – светло-желтая. Перейти через дом по крыше очень просто. Нужно точно так же ухватиться за лестницу, приделанную к стене – снизу кажется, будто над тобой, зубцами вниз, нависает перевернутый забор, – и опустить ее. Идешь по ступенькам – и ты уже на крыше. Только нужно опять поднять лестницу. Иначе тем, кто попытается выйти из дома, лестница будет мешать.
По другую сторону дома я встречаю друзей. Димон, как обычно по утрам, в своей вечной рваной майке, а у Хвата длинные лохмы свешиваются до плеч. Воспитатели смотрят сквозь пальцы на то, что Хват не стрижется, хотя от всех остальных этого требуют.
«Привет, Рыжий», – говорят мне ребята.
«Привет», – отвечаю я...


– Юрий Иванович, я бы хотела вам сказать...
– Садитесь, Зина. Не волнуйтесь. Рассказывайте.
– Сегодня утром, часа в четыре, я убирала на первом этаже... и вдруг слышу: кто-то по лестнице поднимается. Идут так тихо, шепчутся... Человек десять, наверное. Ну, думаю, это мальчишки, они в подвале были. А меня им за стенкой не видно. Если выйду – так разбегутся, а я их еще в лицо не знаю. В общем, поднялась за ними потихоньку, до седьмого этажа – тут они свернули. А пошли-то они в ваше отделение, Юрий Иванович. Второй коридор.
– Постойте, Зина. Вам разве Семен Семенович ничего не говорил? Нет? Тогда слушайте. Никому о том, что было, не рассказывайте. Если еще увидите, что дети в подвал ходят – не попадайтесь им на глаза, и все.
– Да как же... А что они там делают-то, Юрий Иванович?
– Рисуют...


...Солнце пригревает. Мы с ребятами расположились на крыше: Хват сидит на краю, болтает ногами, Димон лежит, зажмурившись, а я оседлал конек. Солнце лениво поигрывает нарисованными иголками лучей – они без труда проникают в открытые глаза и колются. Но это даже приятно.
«Может, пойдем куда-нибудь?» – говорит Димон, не открывая глаз.
«Куда?»
«Ну, не знаю. Сейчас у Дедугана урок. Про это самое... про внутренние ранения, по-моему. Он не взбесится, что нас нет?»
«Ну ты даешь! Когда это Дедуган сердился, что мы прогуливаем?»
«Когда-то сердился... Но давно. Не помню, когда».
«Вот и я не помню. Зато теперь все по-другому».
Димон молчит – тут спорить не о чем. Действительно по-другому.
«Тогда какой нам смысл, спрашивается, идти на урок?»
Не спорит Димон. И правда смысла нет.
«Да и вообще, внутренние ранения – сущая ерунда, – говорит Хват. – Зачем нам слушать про внутренние ранения?»
Мы снова молчим.
«А вот я думаю, – начинает Димон, – что если идти все, идти по крышам – придешь куда-нибудь или нет?»
«Должно же это когда-нибудь закончиться... – отвечает Хват. – Наверное».
«Наверное?»
И мы задумываемся, все трое. В самом деле, как далеко тянется наш мир? Все эти одноэтажные домики, веселые разноцветные крыши? И вдруг, если долго, долго идти, то на пути встретится мой старый дом, откуда меня забрали много лет назад, и на крыльцо выбежит мама? Стоп-стоп. Опять пошли детские мысли. Хват и Димон вряд ли о таком думают. Это я один среди нас странный...


– Ребята! Прошло уже два месяца с вашего вступления в Школу... – докучливый голос, не по-мужски высокий, разносится по залу. – Вы все изменились. Вы научились многому, не правда ли? Хотя еще большему предстоит научиться. Рядом с вами стоят ваши старшие братья и соученики. Они помогут вам в нашем общем трудном деле, помогут одолеть все трудности, которые встретятся вам на пути к своему предназначению...
– Серега, а Серега…
– Чего тебе? Не шуми.
– А что это за толстяк?
– Замдиректора Школы.
– ...И в готовности пожертвовать жизнью под оранжевыми знаменами, ради будущего и ради всей Земли, – высшее счастье...
– Серега, а Серега... А следующей ночью мы пойдем в подвал?
– Умолкни, а то мне влетит вместе с тобой.


...«Интересно, – говорю я. – Вот интересно бы узнать, кто нас нарисовал?»
Димон садится и пристально на меня смотрит, высоко задрав бровь.
«С чего ты взял, что это вообще когда-то было?»
«Ну, кто-нибудь ведь должен был нас нарисовать... Или наш мир таким и был всегда, без начала? Никем не нарисованный?»
«Глупые мысли», – говорит Димон.
«Дурацкие мысли, – откликается Хват. – Все равно ни до чего хорошего не додумаешься. Вспомни лучше, что завтра тебе исполняется шестнадцать лет».
А точно, я и забыл.
«Шестнадцать... Интересно, а когда мне не было шестнадцать лет?»
«То есть?»
«Подумай сам: в прошлом году исполнялось шестнадцать. В позапрошлом – тоже. Ну, а семнадцать когда-нибудь наступать собирается?»
Димон морщит лоб, погружается в раздумье. Потом вдруг беспечно машет рукой:
«Не думай об этом».
И я уже согласен, что думать не стоит, потому что душу охватывает неожиданная, сумасшедшая легкость, и хочется бросить всё, все мысли, все тяготы и лететь, лететь. Такое чувство приходит к нам редко, но когда приходит – мы узнаём его наверняка.
«Димон, – говорю я, – я, кажется, сейчас взлечу».
«И я», – отвечает Димон.
«Я тоже», – это Хват.
Мы встаем на ноги, полной грудью вдыхаем воздух. И, оттолкнувшись от крыши, взлетаем. Размахивая руками, словно крыльями. И поднимаемся в прозрачное небо, навстречу нарисованному солнцу...


– Гляньте, малявки...
– Ухтышка! Сколько мелков! Это все для нас?
– Для вас, для вас. И после вас еще останется. Для тех, кто потом в кэтээр придет.
– А откуда они взялись в этом шкафу?
– Ну-у... откуда... Ты бы полегче чего спросил. Они здесь сто лет лежат, с тех пор, как существуют тайные рисовальщики. Здесь на каждого хватит. Всего-то и надо – нарисовать домик и человечка. Сначала человечка, потом домик. Или наоборот. Ну, Леха, начнем с тебя. Ты у нас самый умный, хоть и тихоня. Каким цветом предпочитаешь рисовать?
– Я не умею...
– Вот заладил: «Не умею, не умею»... А ты попробуй. Тут не нужно уметь. Палка, палка, огуречик... Ну, и так далее.


...Мне опять снится тревожный сон. Снится бескрайняя равнина, перегороженная неровной колышущейся массой: слева направо – сколько хватает глаз. Эта масса все ближе, ближе с каждым шагом, и ползет нам навстречу сама. Мы идем плечо к плечу: я, Хват, Димон, другие парни из нашего класса и многие, многие, кого я даже не видел никогда – выпускники, как я, или постарше. Оранжевое знамя развевается на фланге. Мы все – едины; слитное чувство восторга и торжества овладевает нами. Этого момента мы ждали давно, вся наша жизнь была сплошное ожидание.
Шаг, еще шаг. Я не запомнил, когда именно ползущая масса превратилась в бесконечные шеренги солдат, ровно печатающих шаг... Уже хорошо видны люди в первой шеренге. Я гляжу поверх лиц; я помню слова учителей: «Никогда не смотри в лицо врагу. Лицо его – это иллюзия. Запомни, враг лишь притворяется человеком». И все равно я вижу, до чего беспощадны и холодны их глаза, в них нет испуга, а только трезвая опытность... Неужели? Мои мысли мечутся, тщетно пытаясь собраться воедино; где моя воля, та самая воля, которая должна ударить вот сейчас и одной силой мысли убить врага?
Я уже вижу, как падает навзничь Хват, судорожно ощупывая рваную рану на животе, как взрывается – буквально взрывается изнутри – голова Димона, а сам все еще пытаюсь рассчитать траекторию, направить мысленный удар в сердце врагу... в печень, в голову... помню же, помню, чему нас учили в Школе... но вместо этого чувствую, как прорезается, ширится горячая боль в груди, забираясь ощупью все глубже... и падаю. И наступает пустота.
Я просыпаюсь. Хочу повернуться и впиться зубами в подушку, чтобы стало легче... но с ужасом понимаю, что не могу этого сделать. Что просто НЕ УМЕЮ повернуться.
Живой или мертвый? Я умер когда-то давным-давно, в трехмерном мире, – и теперь снова жив.
Долго лежу, приходя в себя. Пока вчерашнее ощущение легкости не возвращается, наконец. Все это сон... только сон. Ничего этого не было. Утром я выйду на улицу, и веселое солнце защекочет мне глаза нарисованными иголками лучей.
И не нужно больше ни снов, ни воспоминаний...


– Ну вот, молодец. А ты говорил, что не умеешь. Теперь подпиши под ним: «Леха». Что? Ну ты даешь... Конечно, печатными.
Поскрипывает мелок в неловкой руке.
Цветут на стене кривые буквы.


...И думается мне, что если кто-то и впрямь нарисовал меня много лет назад, то это мог сделать только я.