Павлик Морозов

  Ближе к вечеру я увидел за окном багровое тяжёлое Солнце. Не мигая, оно вылизывало бледные стены моей маленькой комнатки, покрытую синей эмалью железную кровать и желтоватый пол. В тени ещё оставалась массивная свинцовая дверь с решетчатым окошком, еле пропускавшим чиь-то торопливые шаги, негромкий разговор, смех.
  Сердце стало подрагивать и усоряться - ощущение безвестной тревоги поднималось откуда-то с нижнего этажа - ЭТО начиналось...
  Каждый, каждый солнечный вечер, когда раздетое небо терзало меня своей наготой, своим одиноким солнцем...
  Всё тело начинало ныть ожиданием, мучительным и вечным. Но теперь я уже хотел испытать ЭТО, потому что идти вперёд и перетерпеть эти кошмарные полчаса - мой единственный выход сейчас. Солнечные лучи, как тяжёлые копья, давили и били меня, прижимая постепенно к покрытой холодным потом стене до тех пор, пока не вмял меня в неё окончательно.
  Свет лился на ладони широко раскинутых рук, бестелесной плетью расчерчивая моё (уже наверное искажённое страшной гримасой) лицо, тело... На губах появился еле уловимый привкус уксуса; я был на стене, а передо мной зиял багровый слепой квадрат.
  И я закричал. В один миг судорога пролилась налицо, шею; ноги потеряли устойчивость; человеческое унеслось куда-то на верхний этаж, а нечеловеческое в безумном экстазе металось в растворяющемся теле.
  Крик жил отдельно от меня. Я его прородил, а он пинал меня своими бессмысленными всполохами.
  Он меня бил, он меня и спас.
  Хищным лязгом улыбнулась дверь, плюнув в комнату санитара в грязном измятом халате и выражением брезгливой муки на уставшем лице. Он схватил меня, и тому бесформенному комку, который был мной, стало лучше. Но санитару было мало сделать мне хорошо, он хотел сделать ЕЩЁ ЛУЧШЕ. Поэтому отработанным годами движением санитар выгнул мне шею и вонзил куда-то в  область сонной артерии небольшой шприц, заполненный прозрачной жидкостью. Укус вампира был короток, и сонное туманное облако укутало мой блаженствующий мозг.
  И вот я один, безвольно распластавшись на кровати, спокойно смотрел на тусклое солнце. Хотя, может быть, оно уже и погасло. Мне было не важно. Мне было хорошо. Мне было легко. Мне было...
  Дымка выползала из глаз моих и брызгала вокргу, стекала по стенам, делая их серыми и бесформенными.
  Вот на одной из таких зыбких панелей вычертился небольшой силуэт, сотканный из густого месива стены. С каждой  секундой он становился всё отчётливее и вскоре отделился от стены. Это был бледный мальчик в шапке-треухе. Шапка закрывала его белый лоб, и на лице были видны лишь остекленевшие серые глаза и воспалённый малиновый шрам от левого уха до подбородка. Он был цветным, зовущим и непроизвольно притяивал взгляд. И чем дольше я смотрел, тем отчётливее становилось болезненное ощущение на моей левой щеке. Мне чувствовалось, будто челюсть моя раздроблена и в развёрстую рану насыпана алюминиевая стружка. Если я потрогаю ранку языком, не вылезет ли мой язык наружу?
  Я смотрел на него, он медленно подходил, сжимая в руке винтовку-трёхлинейку с длинным, возбуждающим воображение штыком, играющим в темноте серебристыми бликами. И мы смотрели друг на друга.
  - Папа... . слабый, детский голос.
  Я не понял и молчал.
  - Папа, это я, Павлик... - жалобно так, просяще.
  "Морозов..." - у меня в голове. Зачем он сказал, что он Павлик. Я и сам это знаю.
  - Зачем... Зачем ты пришёл? - и у меня голос тоже какой-то детский; губы высохли и не слушаются. Плохо. Тоскливо. Сквозняк по комнате. Скрипит кто-то по двери.
  - Мне плохо... Они не понимают, они... Мне плохо. Я не убивал тебя...
  Он начал подходить ещё ближе, но вдруг я почувствовал леденящий даже мою расслабленную душу страх и почти крикнул:
  - Стой!
  Идёт...
  - Остановись! Почему ты меня не слушаешь?!
  - Ты хочешь... Если я не приду, ты ничего не поймёшь и никогда не узнаешь... Успокойся, папа...
  Идёт. Шаги - секунды. Удары - года.
  Вот уже шепчет на ухо:
  - Папа, я не убивал... Я молчал, а они пинали меня сапогами... В лицо, папа... - почти плача. - Мне плохо... Никто не поймёт... Они меня в такую машину посадили... Я не...
  Штык прозрачно заледенел в животе, медленно входя куда-то ниже желудка. Боль была спокойствием; я всё понимал. Стены текли серыми водопадами, этаж сливались в один коридор...
  Крик ударился эхом где-то снаружи. Это не мой крик. Он был чужой и ниоткуда. В глазах у павлика ужас. Я прижал его голову к себе и ощутил, как детские слёзы льются на невидимую рану.
  Крик ещё метался по комнате. Санитар забеспокоился. Вот он бежит - я вижу сквозь стену.

  . . . . . .
 
  Ему не успеть. Никому не успеть.
  Я погладил Павлика по мятой шапке.
  - Успокойся... Не надо, Павлик, не надо... Всё будет хорошо...


Рецензии