Как мы выжили в гетто. Документальный рассказ

В день Победы мы по традиции собрались у дяди Бори. Дядя Боря – отставной полковник, крупный, но не грузный человек, от него исходит ощущение уверенности и силы, и это не смотря на его семьдесят с большим лишком лет. Он всеми признанный глава большой семьи, насчитывающей уже четыре поколения родственников. Его жена, моя любимая тетушка Клара, превосходный кулинар, поэтому первым делом  гости отдают должное приготовленным ею закускам. После нескольких тостов за Победу и здоровье застолье распадается на отдельные группки, все говорят одновременно, стараясь перекричать общий гул, кто-то выходит покурить, в общем, праздничный обед протекает как обычно. В шесть часов невыключенный телевизор объявляет минуту молчания.  В комнате становится тихо, все за столом молчат с искренней скорбью, в еврейских семьях этот грустный праздник имеет особенный смысл, даже дети, мало что знающие о давней войне, поддаются общему настроению, и на их личиках тоже застывает выражение скорби. Отмираем мы медленно, никто не шутит, не смеется, у всех одинаковое, сосредоточенное выражение глаз: кто-то вспоминает пережитое, кто-то рассказы старших.
- Дядя Боря, - нарушает тишину Арон, старший из племянников. Он сам уже дедушка, и выглядит очень солидно со своей густой седой шевелюрой и толстыми профессорскими очками на умном лице, – помнишь, как мы прятались в подвале? Мама рассказывала, я тогда чуть не задохнулся. – Понимаешь, -  поворачивается он ко мне, - я расплакался, и мне заткнули рот, чтобы немцы наверху не услышали. Я сам, конечно, ничего не помню, мне тогда и  года не было. - Дядя Боря, расскажи лучше ты, ты то все помнишь.
В тот вечер я впервые услышала от дяди Бори историю о том, как его семья  спаслась от расстрела в гетто. Много мыслей и чувств теснилось в моей душе, потрясенной его рассказом. Мне трудно было осознать, что этот  большой мудрый пожилой человек  был тогда обыкновенным мальчишкой. Нет, наверное, не обыкновенным, людей, сумевших выжить в таком аду и сохранить человеческое достоинство, нельзя назвать обыкновенными. И еще я думала о том, что нужно во что бы то ни стало сберечь эти воспоминания, чтобы и мои дети, и дети моих детей знали об этом, помнили, потому что, если не забывать о трагедии, она не повторится вновь.
Прошло какое-то время, и однажды раздался телефонный звонок. Дядя Боря попросил меня помочь ему напечатать его воспоминания. Оказывается, фонд «Ковчег» издает серию книг «Последние свидетели», состоящих из рассказов тех, кто пережил Холокост. Живых свидетелей осталось сегодня совсем немного, все они были в то время детьми или подростками. И каждое такое воспоминание бесценно. Вот и к дяде Боре они обратились с просьбой записать то, что он помнит о страшных годах, проведенных  в гетто. Я с энтузиазмом взялась ему помогать. Обрабатывая рукописные записки моего дяди, я старалась ничего в них не изменить, сохранить все изложенные в них детали, ведь это не просто воспоминания пожилого человека, это документ эпохи, о которой нельзя забывать. 
 Но, к сожалению, тираж у этих удивительных книг, издаваемых фондом «Ковчег», совсем небольшой, как и у всех некоммерческих изданий. Мало кто сможет приобрести и прочитать потрясающие душу свидетельства, собранные в них. Поэтому я решила опубликовать воспоминания моего дяди -  участника войны, отставного полковника Вайцмана Бориса Яковлевича, чтобы как можно больше людей смогли их прочитать.
Чтобы мы помнили, какие страдания выпали на долю наших отцов и дедов.
Чтобы никогда больше не повторилось то, что пришлось им пережить.
Чтобы никогда и нигде людей не убивали за их национальность.
Чтобы дети не становились до поры взрослыми.
Чтобы взрослые не убивали детей.
Чтобы мы помнили...

* * * * *

Рассказ Вайцмана Бориса Яковлевича.

Перед войной наша семья жила на Украине в местечке Мур-Куриловцы Винницкой области, это примерно в 250 км от Румынской границы. Отец работал заведующим базой Райпотребсоюза, а мама воспитывала детей и вела хозяйство. Я был старшим ребёнком в семье, в 1941 году мне исполнилось 15 лет, кроме меня у родителей было ещё три дочери: Полина,  Рая и младшенькая Маняша.   
22 июня 1941 года мы с папой с раннего утра работали в огороде, в два часа дня,  возвращаясь домой, узнали, что началась война. Как заведующий, отец не мог бросить базу, однако, за неделю до оккупации нам всё же разрешили эвакуироваться и даже выделили из колхоза повозку с лошадьми. Погрузив на повозку самое необходимое, наша семья двинулась на восток. Примерно на десятый день пути нас догнали немецкие войска, и нам пришлось возвращаться обратно. Дома всё уже было по-другому. Немецкая комендатура установила свои порядки в местечке, кругом злобствовали полицаи из местных жителей, перешедших на службу к немцам. Чтобы доказать свою преданность новой власти, они вовсю издевались над евреями. Перед отступлением наши войска взорвали мост через реку, и немцы выгнали всех мужчин евреев восстанавливать его. Мы руками таскали камни для моста,  при этом нас жестоко избивали полицаи. Когда мост был восстановлен, немцы огородили железной проволокой часть нашего местечка и велели всем евреям собраться на огороженной территории. Таким образом, мы все оказались в гетто, которое постоянно охранялось полицией. В гетто согнали еврейские семьи из близлежащих деревень, кроме того, туда привезли евреев из Румынии. В каждом доме жили по 20 - 30 человек. Голод был страшный. Жители гетто через проволоку обменивали у украинцев личные вещи на картошку и крупу. Раз в неделю нам разрешали выходить за огороженную территорию на один час на местный рынок. Каждый день в гетто появлялись полицаи, они избивали людей и мародерствовали, отбирая всё, что им понравилось. Всех мужчин и подростков из гетто выгоняли под конвоем на работу. Отец и я попали в команду из 15 человек для работы на складах, заготовлявших зерно. Мы выгружали привезённое с полей зерно из машин, просушивали его и грузили в машины для отправки в Германию. Работа была тяжелая и целый день без еды. Чтобы обмануть голод, мы жевали сырое зерно.
Однажды, в июле 1942 года, Соколюк, работавший при немцах директором заготовительной базы, объявил, что на следующий день все должны явиться на работу с семьями. Всех прибывших загнали в пустое зернохранилище и заперли. Мы просидели взаперти целый день, и всё это время снаружи доносились звуки пулемётных и винтовочных выстрелов. Оказывается, в этот день  всем жителям гетто  велели собраться на площади, отобрали из собравшихся детей и пожилых людей и повели их в поле, где была приготовлена яма для расстрела. Расстрел продолжался весь день. Вернувшись вечером домой, мы узнали, что большая часть жителей гетто убита. В нашем доме оставались пожилые родители моих отца и матери и другие родственники, среди них были и маленькие дети. Наша родня не вышла по приказу на площадь, а спряталась в подвале дома. Когда малыши начинали плакать, взрослые затыкали им рот тряпками, чтобы их не услышали снаружи. Всем, кто спрятался, в тот день удалось выжить. Но  доходили упорные слухи, что в местечках, расположенных вблизи бывшей границы с Румынией, уже все евреи расстреляны и скоро дойдёт очередь до нас. Некоторые смельчаки, из бессемейных, ночью выбирались через скрытые проходы в колючей проволоке и пытались добраться до Капайгородского района. Там евреи тоже находились в гетто, но те места были оккупированы румынами, а они евреев не расстреливали. В Копайгородском гетто за 1941-42 года умерли от голода и побоев 2800 человек, но массовых расстрелов там не было. Румынское правительство выгнало всех евреев из Румынии и Бесарабии на Украину, где Румыния получила часть территории от немцев за активное участие в войне против Советского Союза, но от массового истребления евреев румынские фашисты воздерживались.  Оценив обстановку, мой отец решил со всей семьей перебраться в Копайгород, там, в Копайгородском гетто, жили его брат и сестра с семьями. Чтобы добраться до них, нужно было скрытно преодолеть 45 км. Однажды, в час, во время которого разрешалось выйти из гетто на рынок, папа встретил своего знакомого украинца из деревни Выше-Ольчадаев. До переезда в Мур-Куриловицы мы жили в этой деревне. Папа попросил его перевезти в Копайгород маму и трех моих сестёр. Тот согласился, и в тот же день мама с девочками, переодевшись в украинок, пошли вместе с этим человеком в Выше-Ольчадаев. Четырехлетнюю Маню он нёс в мешке, как ношу с рынка. Так, под видом возвращавшихся с воскресного базара крестьян, они к вечеру добрались до деревни Выше-Ольчадаев. До ночи мама с девочками прятались в доме этого человека, там их накормили, а ночью он повёл их в Копайгородское гетто, которое находилось примерно в 15 километрах от Выше-Ольчадаева. По договорённости с отцом этот же человек через пару дней должен был вернуться и перевести нас с папой, мы прождали его до четверга, но он так и не пришёл. Потом я узнал, что он в это время увёл из дома и прятал свою дочку, которую должны были угнать на принудительные работы в Германию. Я всю жизнь храню благодарную память об этом человеке, имени которого, к сожалению, не помню, рискуя своей жизнью, он спас моих близких от смерти.
 До нашей родни в Копайгородском гетто дошли слухи, что в Мур-Куриловцах расстреляли всех евреев, и они посчитали нас погибшими. А в это время мы, напрасно прождав проводника до утра пятницы, обнаружили, что всё гетто находится в плотном окружении немцев и полицаев. Стало понятно, что скоро всех расстреляют. Наш дом стоял на границе села, рядом с оврагом, однако пробиться через окружение было невозможно. В доме наших соседей Вятников был подвал с глиняным перекрытием и люком и со слуховым окном, которое выходило в пристроенный к дому сарай. Отец, я и соседский мальчишка моего возраста начали интенсивно готовить этот подвал для укрытия. Для маскировки мы утолщили глиняное перекрытие и крышку люка и сравняли её с полом. Когда всех обитателей гетто заставили выйти на площадь, соседи и все наши родные: бабушки, дедушка 80 лет, папина сестра с мужем и двумя детьми, моя двоюродная сестра - всего 21 человек, спустились в подвал. Мы с соседским парнем закрыли люк подвала, замазали его глиной, сверху положили большой пустой ящик, потом через слуховое окошко из сарая тоже залезли в подвал, а окошко завалили изнутри  штабелем дров. В этом подвале размером с 15-метровую комнату мы просидели все вместе в полной темноте двое суток без пищи, у нас с собой была только вода. Мы слышали, как наверху ходили полицаи и искали людей, как местные жители шарили в поисках чего-нибудь полезного в хозяйстве. На третий день наступила полная тишина. Все начали убеждать нас с отцом первыми попробовать выбраться из подвала. Я растолкал дрова и пролез в слуховое окно, за мной пролез папа, он, как и я, был худенький. Через окно сарая мы увидели, что на улице ещё светло и оцепление вокруг гетто не снято. Мы сообщили об этом оставшимся в подвале, а сами решили, дождавшись темноты, попробовать уйти в овраг и пробираться в Копайгород. Мы с папой забрались на чердак нашего дома, лестницу забрали с собой наверх и сидели там до темноты. Когда совсем стемнело, мы пробрались в сарай и хотели через наружную дверь сарая выбраться на улицу и добежать до оврага, до которого было всего 15 метров. Но нам еще долго пришлось прятаться в сарае, прислушиваясь, как совсем рядом переговариваются полицаи из оцепления. Но тут на наше счастье пошёл дождь, и полицаи перебрались в дом. Из внутреннего окна сарая мы видели, как полицаи расположились в нашем доме, зажгли там лампу. Наконец, решившись, мы выбрались из сарая, доползли до оврага и ползком спустились в него. Мы пробирались в темноте, держась примерно в километре от дороги, по направлению к Копайгороду. Папа хорошо знал эту дорогу, и мы не заблудились. Недалеко от села Попова мы наткнулись на огромную, ещё открытую могилу. Там лежали расстрелянные евреи из нашего гетто. Немцы не стали закапывать могилу, рассчитывая пополнить её теми, кто будет найден из спрятавшихся. Наши родные и соседи, оставшиеся в подвале, через некоторое время, очевидно, тоже решили выбраться наружу, но так как большинство из них были старики, больные и маленькие дети, то, скорее всего, их сразу обнаружили и расстреляли.
Мы с отцом прошли полем и лесом примерно 25 километров и добрались до границы, за которой начиналась контролируемая румынами территория. Нам оставалось перебраться через речку и, преодолев ещё 15 километров, добраться до Копайгородского гетто. В 100 метрах от границы жил папин знакомый, дорожный мастер Гончарук. Мы огородами пробрались к его дому, но в это время по шоссе вдоль речки проходил патруль. Мы спрятались под курятником, и минут через 15 отец подполз к окну и тихонько постучался. Гончарук узнал отца, забрал нас в дом, хотел накормить. Но папа попросил его не медлить, а поскорее помочь нам перебраться через пограничную речку. Тогда Гончарук пошёл разведать, где находится часовой, и, вернувшись, повёл нас в Копайгород. На дорогу он дал нам по паре яблок. За 500 метров от гетто мы попрощались с ним, он вернулся домой, а мы скрытно пробрались в гетто и зашли в дом папиной сестры, где была мама с младшими сёстрами. Какая же была радость, когда нас увидели живыми! Потом нас разместили в доме двух стариков, где уже жили мамины сёстры с семьями, и мы все – 22 человека – разместились в одной 30-метровой комнате. В этой комнате под диваном тоже был люк в подвал с глиняным перекрытием, в котором прятались все мужчины во время облав для отправки на лесозаготовки. Те, кто попадали на эти лесозаготовки, пропадали без вести. Так мы жили с сентября 1942 года по март 1944 года. Все в гетто сильно голодали, страдали от холода, болезней и побоев. А в марте 1944 года нас освободила Красная Армия. Тогда же я и многие мои сверстники с большой радостью пошли воевать с фашистскими захватчиками. Нас зачислили в запасной полк 38 Армии Украинского фронта. Месяц в составе этого полка мы добирались до переднего края, а там влились в 371 артиллерийский полк 140 стрелковой дивизии. Я воевал во взводе артиллерийских разведчиков. Из окопов пехоты или наблюдательных пунктов мы передавали данные об огневых точках противника для артиллерийских батарей. За это время я был награждён медалью «За отвагу» и орденом «Красной Звезды». А 4 мая 1945 года, за четыре дня до окончания войны, я был ранен. Месяц лечился в госпитале. А после госпиталя меня направили в город Омск в танковое военное училище.
На этом можно было бы завершить мои воспоминания о том, как наша семья выжила в гетто, но я хочу сказать ещё кое о чём. Первое время я часто рассказывал о том, как боролся за жизнь в гетто, мне казалось, что я герой, раз сумел выжить в таких невыносимых условиях, и что мои страдания достойны сочувствия и жалости. Но когда я ехал в товарном вагоне в Омск и в очередной раз рассказал свою историю попутчику, тот посоветовал мне больше никому не говорить о том, что я был в гетто, а особенно при поступлении в училище. Я послушался его и никому больше о гетто не рассказывал. По окончании училища меня направили служить в Наро-Фоминскую Парадную танковую дивизию. А в 1951 году меня вызвал к себе контрразведчик полка и спросил, почему я скрыл, что во время войны находился в оккупации. Он предложил мне написать правдивую автобиографию. После этого меня перевели в строительные войска МО. Ещё в училище я вступил в кандидаты в партию, но в течение 6 лет меня из кандидатов не принимали в партию, и приняли только после смерти Сталина.  По наивности я возмущался, пытался добиться справедливости, писал письма во все инстанции с просьбой принять меня в члены партии. Теперь я понимаю, что мне очень повезло, что меня не посадили, а всего лишь перевели в строительные войска, ведь это было время замаскированного гонения на евреев, так называемая «борьба с безродным космополитизмом».
 Я прослужил в армии 41 год и уволился в звании полковника. Ко дню увольнения  был награждён орденом «За службу Родине».
К счастью прошли те времена, когда пребывание в плену или оккупации считалось чёрным пятном в биографии человека. Теперь мы можем свободно вспоминать и открыто писать и рассказывать о тех страданиях, которые нам довелось пережить. Важно, чтобы наши дети, внуки и правнуки помнили о тех временах и делали всё, чтобы больше никогда подобное не повторилось.



 
Апрель- октябрь 2004 г.