Дневник человека без имени

                Памяти
                Е.А.Чугуновой,
                А.Наренко


                1 день.
    Я люблю бродить по кладбищам. И частенько этим развеиваю грусть или наоборот, пропитавшись кладбищенским ветром, начинаю как сумасшедшая писать стиxи. Там, среди тишины, ощущаешь себе маленькой частичкой чего-то очень большого, целого и непостижимого. Когда вглядываешься в фотографии на плитах и крестаx, читаешь имена, мертвые как будто оживают, с трогательной грустью и смирением глядят на прохожих и молчат. Смерть все-таки сильно меняет людей, жутко меняет. Не всех, но некоторых…Иногда покойники лежат в гробах подобно кукле в упаковке, смотреть на таких невыносимо. Как сейчас помню: провожали мы одну такую покойницу в мир иной…Впрочем, ничего в этом нет интересного, и вспоминать не хочу, всю передергивает. Да, грусть. И всё кладбище наполнено, забито этой грустью, молчаливой скорбью, конечным покоем. А бывают такие закоулки, что зайдёшь туда, оглянешься - никого, кроме тебя, и вдруг язычком ветра тронет страх, сожмёт сердце, остановит дыхание. Так и стоишь в “столбняке”, пока не очнёшься и не убежишь туда, где есть хоть кто-нибудь живой. Так бывает не всегда, а в определённые дни, в определённую погоду, когда пасмурно и идёт дождь.
       Именно такая погода и была днём в пятницу одного морозного месяца,ну, разве что дождя не было. Утром я почувствовала себя не в настроении что-либо делать, то есть у меня появились признаки, любимого сейчас всеми психологами заболевания - депрессии. Я уже приготовилась и смирилась с тем, что этот день будет потерян, как вдруг мне нестерпимо захотелось навестить своего усопшего друга. Я быстро оделась, купила на рынке цветы и пошла.
    Перед его могилой я не выдержала и прослезилась: такая по-детски милая улыбка светилась с мраморного креста, так завораживали глаза, полные тихой уверенности в том, что всё непременно будет хорошо. А ведь его убили. Ни за что убили. Как правило, чаще всего так и получается, что хороших людей убивают просто так. Во всяком случае в нашей стране. Не понравился. Попался под горячую руку. Эх, Сашка! Я долго стояла у его могилы, думая и прислушиваясь к голосам кладбища, затем вытерла рукавом слёзы и отправилась к выходу.
      У поворота стоял пустой катафалк, рядом шла похоронная процессия. Я попыталась её обогнать, но вдруг увидела то, мимо чего не смогла пройти. В красном узорном гробу лежала пожилая женщина лет, наверно, шестидесяти - шестидесяти пяти,  не  утратившая  даже  после  смерти  красоты.  Её лицо было  чуть сероватого оттенка, скулы резко выступали вперёд, а на губах застыли в простодушной улыбке. Можно было подумать, что она просто спит и видит во сне что-то приятное.  И  настолько эта слегка виноватая, наивная улыбка не вязалась со всем окружающим, что меня просто приковало взглядом к ней и я пошла рядом.
   Остановились, помолчали. Половина присутствующих тихо плакала, изредка вытирая рукавом лицо, и , бросая взгляд на опять забытый носовой платок в руке. Одна женщина тихонько взвизгивала, высоко поднимая плечи и сутулясь. Никто не двигался с места, все лишь стояли и неотрывно смотрели. Лишь одна, отделившись, подошла к гробу, положила ладонь покойнице на лоб, другую - на скрещенные руки, поцеловала её и, прижавшись щекой к губам покойницы, с минуту стояла так. Справа от меня стояли какие-то люди и шептались: с каждой минутой они шептались всё громче и громче.
       - Бог решил - хватит. Пожила и будет! Дай, милочка, другим пожить. А пожила она ничего и нажила себе порядком. Всю жизнь свою щеголяла: то цепочку какую-нибудь оденет с кулонцем, то перстенёк напялит золотой. Ох, сколько у неё энтого добра водилось, да и сейчас, видно не перевелось. Вона гляди, сколько родни понаехало...
       Тут   кто-то   дёрнул   говорящую   за   руку   и   угрожающе   зашипел.
Воцарилось молчание. Через некоторое время пришли рабочие и стали заколачивать гроб. Взвизгивания стали нарастать, усиливаться, и это раздражало. Я кинула взгляд на эту женщину: лет сорок, высокая, с тёмными волосами до плеч, полная. Она закрывала лицо толстыми красными от мороза руками с золотыми перстнями. Я отвернулась и перевела взгляд на могилу. Уже начали опускать гроб. Едва он коснулся дна ямы, взвизгивания прекратились как по команде. Рабочие отошли. Родственники начали поочередно бросать горсть земли на гроб, подошла и я. Взяла горсть, бросила и пошатнулась, едва не упав в яму. Стук земли о крышку гроба зазвучал в моих ушах, в моей голове беспрерывно и очень громко, словно бой барабана. Я отошла, протиснулась и встала за какой-то женщиной. Начали закапывать. “Как, должно быть, там холодно, сыро, страшно, темно, жутко... Что там за границей жизни и смерти, которую перешагнула эта пожилая красивая женщина?” Сразу вспомнился Достоевский: “... будет комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность.” Мне вдруг стало нестерпимо жалко покойницу, захотелось подбежать, вырыть гроб хоть своими руками, привести каким угодно способом покойницу в чувства, закричать, что зря она надеется, что там ничего нет, только пауки. Стало жутко обидно за ту виноватую  улыбку,  которая  была  у  неё  на  губах.  И  я в ужасе и мольбе обвела всех присутствовавших глазами, блестящими от накатившихся слёз. Но видно зрелище порядочно наскучило: многие просто стояли, опустив голову,  и рассматривали платок, собственные руки, перчатки, свои сапоги,
снег под ногами, словом, всё что угодно; другие в открытую щупали глазами всё вокруг и переваливались с носок на пятки в нетерпении уйти поскорее.
      Мне вдруг стало стыдно стоять среди них, и я отошла немного в сторону, но так, чтобы мне была хорошо видна свежая могила.
    Потихоньку все начали расходиться: основная колонна направилась к катафалку. Я шла следом. В полном молчании, при редких вздохах, начали наполнять собой автобус. Я подошла поближе и хотела уже обойти его, как вдруг какой-то человек взял меня под руку и кивнул на двери, словно приглашая войти. Я вошла...
      Мы зашли в подъезд пятиэтажного дома, поднялись на четвёртый этаж  в квартиру №133. Какой-то мужчина галантно пропустил меня вперёд и вошёл следом. Когда мы начали снимать одежду и обувь, он вдруг резко выпрямился и, смотря на меня в упор, сказал:
   - Да, жаль, конечно..., - он тяжело вздохнул и, криво усмехнувшись, добавил. - Жаль, что мёртвые сами не готовят себе на поминки: Лариса прекрасно готовила... Кощунство так говорить, конечно...
      Так   я  узнала,  что  покойницу   с   улыбкой   на  устах  звали  Ларисой.
Странно, но почему-то мне даже не приходило в голову уйти отсюда, и я стояла и ждала своей очереди на мытьё рук в ванной. Когда вошла, пустила большую струю горячей воды и сунула в неё красные заледеневшие руки. Мельком взглянув в зеркало, я увидела бледное лицо с нездоровым румянцем по углам скул, синие губы, готовые сейчас же потрескаться, красноватые усталые глаза, в которых ещё был заметен слёзный блеск. К тому же начинался насморк и першило горло. Дверь отворилась, в ванную заглянула женщина, которая целовала Ларису на кладбище, приветливо мне улыбнулась, быстро взяла что-то и, похлопав по полотенцу, сказала:
      - Вот этим вытрись, то полотенце уже совсем мокрое.
   Я улыбнулась ей, но она, казалось, не заметила улыбки и быстро скрылась. Потом я нагло завалилась на кухню, где уже вовсю суетились и бегали, с вопросом: «Помощь нужна?». Мне вручили две бутылки водки и одну двухлитровку самогона. Я приняла, аккуратно доставила до места назначения и явилась снова. На повторный мой вопрос женщины замахали руками, посоветовали мне отдохнуть. Я пошла в комнату. Все остальные, не задействованные на кухне, делали всё, что угодно, лишь бы не заснуть перед поминками. Над пианино висел большой портрет красивой молодой женщины с тёмными русыми волосами и чёрными, как угольки, глазами. В
этой женщине с трудом улавливалось сходство с Ларисой, той, которая улыбалась сегодня в гробу. Я уставилась на портрет и видно так тщательно его изучала, что обратила этим на себя внимание. Какая-то махонькая девочка  лет  четырёх  слезла  с  чьих-то  коленок  и  на цыпочках подошла ко мне. Она остановилась передо мной и, наклонив голову, сказала, шепелявя:
      - Хотес посьмотреть бабюську?
      Я улыбнулась и кивнула. Девочка подошла к шкафу, открыла дверцу и вынула оттуда большой старый фотоальбом. Хоть он был и велик, но всё-таки оказался маленьким для такой кипы фотографий. По дороге ко мне девочка растеряла штук шесть, бухнула мне на ноги фотоальбом и, в припрыжку, подхватила вывалившиеся. Я открыла первую страницу, девочка устроилась рядом со мной и постоянно разъясняла мне кто есть кто. Я погрузилась в прошлое, в начало двадцатого века, в его образы, и постепенно, сама не осознавая этого, они все мне стали родней. Я вглядывалась в фотографии незнакомых мне людей, слушала комментарии Поленьки (так звали девочку) и изо всех сил старалась запомнить их всех...
      Стол     ломился.     Присутствовали     все    знакомые    мне    атрибуты
поминального стола: рис с изюмом, пресные блины с мёдом и стакан водки для покойницы, на котором лежали ломоть хлеба и ложка. Гости быстро захмелели, не отставали от них и хозяева. Лишь только я да дети сидели трезвые как стёклышки и слушали пьяную болтовню. Надо сказать, что на меня почти не действуют алкогольные напитки, поэтому за все дни рождения, новые года и другие праздники я такого наслушалась, что хоть романы пиши. Ну а тут узнала, что у Ларисы трое дочерей: Тамара - та, что целовала покойницу на кладбище, средняя Татьяна - та, которая так раздражала меня у могилы. Третья, самая младшая, Аня, уже два года находилась в психиатрической лечебнице. Узнала я из пьяных рассказов и историю Ани: маленькая, хрупкая и невзрачная девушка влюбилась по уши. Её избранник пользовался большой популярностью среди девушек района. Два года Аня держала всё в себе, они даже не были знакомы. На какой-то вечеринке их наконец познакомили, и вдруг всё пошло “как по маслу”. Они уже были помолвлены, намечалась свадьба. В один “прекрасный” день Антон, избранник Ани, попадает под поезд в метро у неё же на глазах. После этого наступила чёрная полоса. Она постоянно приезжала на ту станцию метро и долго стояла, всматриваясь в рельсы. Два раза пыталась покончить с собой там же, на этой же станции. Не получилось. Тогда она заперлась дома в своей комнате и постоянно разговаривала с кем-то. На вопросы отвечала, что разговаривает с духом Антона,  и  он  зовёт  её к себе. После третьей попытки суицида её увезли...
Словом, после такого рассказа я сидела и рыдала в голос, разводя недопитую водку в стакане солоноватым раствором слёз. Я зареклась никогда не подходить к рельсам слишком близко,  тем  более, если вблизи примечались хоть чуточку пьяные (Антона нечаянно толкнул пьяный “в доску” лихой мужик, вдруг потеряв равновесие). Я сидела и рыдала, все остальные, видя такую бурную реакцию на их рассказы, принялись меня ими засыпать. Чего только я не наслушалась за эти поминки! Словом, под конец у меня уши гудели, как будто кто-то всунул туда реактивные двигатели, глаза назойливо слипались, и хотелось спать. Поминки мне омрачило лишь то, что я пару раз натыкалась взглядом на недружелюбный взгляд какого-то мужика, следившего за мной. Он будто бы подсчитывал и оценивал то, сколько я себе наложила, сколько съела. Из его взгляда я поняла, что он жуткий скряга и что, по его мнению, мне тут делать нечего. А все остальные жутко перепились. Те, кто хоть чуть-чуть держались на ногах, поехали домой, остальных разместили по-братски. Меня тоже не миновала сия учесть. Родители мои были в отъезде, у меня был недельный отпуск. Поэтому я с удовольствием осталась. В принципе, в этот вечер ванна мало кому понадобилась, и когда я направилась умываться, все уже спали или были близко к этому. Сегодня  очень многие говорили о том, что покойница имела какой-то свой запах, пропитавший всю квартиру и её содержимое. При этом они в один голос утверждали, что Лариса не пользовалась ни дезодорантом, ни духами. И  как только зашла в ванную - почувствовала. Я пошла на кухню - тот же запах исходил как будто от присутствовавшего здесь и сейчас человека. Я почувствовала озноб и какой-то неопределённый страх. Нервы мои видно расшатались за последнее время. Но пока я мылась, меня мучило чувство, что кто-то за мной следит. Я то и дело оборачивалась, прислушивалась, успокаивала себя, но ничего не помогало. Я боялась одного: ночь, полную кошмаров, в чужом доме. Я выключила свет в ванной, на ощупь добралась до отведённой мне раскладушки, чуть не раздавив спящего на полу человека. Под тяжестью моей ноги он заворочался, что-то несвязно пробормотал и вдруг захрапел. Я даже обрадовалась этому, так как могла явственно слышать и убеждаться, что я не одна. Съёжась под одеялом от лёгкого озноба, я тут же заснула...
      Лил  дождь,  где-то  слышались  раскаты  грома,  я  шла рядом с мамой.
Она что-то говорила и постоянно улыбалась мне своей ласковой милой материнской улыбкой. Мы обе промокли до нитки, я вся дрожала. Мама взяла меня за руку и что-то горячо говорила, а у самой пальцы были холоднее льда и дрожали мелкой дрожью. Потом откуда-то трамвай, он разбивает  нас,  мама  скрывается  под  ним,  лужа  у  моих  ног  становится красной, а я вижу перед собой крышку гроба и слышу глухие стуки земли о неё. Стук всё громче, чаще, он нарастает, усиливается, громче, громче, он уже оглушителен...
      Темнота. Тихо, даже не слышно храпа. Я чувствую, что всё лицо мокро от слёз, с трудом разжимаю крепко стиснутые челюсти, сажусь на кровати. В не задернутое шторой окно светит полумесяц. Я подхожу к свету и смотрю на часы: получается, мой сон длился не больше получаса. Ложусь опять, но всё бесполезно. Сейчас четыре часа ночи. Я сижу у окна и записываю приходящие на ум строки. Получается какая-то чушь. Болит сердце и нестерпимо одиноко... Рядом спит мужик и посапывает так, что мне жутко завидно...

                2 день.
     На утро меня не стали будить, а деликатно подождали, пока я высплюсь ( а высыпалась я до двенадцати дня), накормили, напоили и “обогрели”. Между прочим, поминки затянулись и на этот день. После трех тостов начали перебирать песенный репертуар люди со слухом и без оного, сначала робко и тихо, потом во весь голос и с красной рожей. Я и тут отличилась. Не могу я, как любой нормальный русский человек, слушать жалостливые русские песни и молчать. Наплевать тогда, что и слов не знаешь, и мелодии не чуешь, зато подвыть всегда можно.
   В общем, после этого я стала стопроцентной родней. Со слезами умиления на глазах на меня смотрели, обнимали, подливали мне вина и чайку, подкладывали пирожков. А я, тоже в слезах, взяла и подарила практически всю свою месячную зарплату на памятник “тете Ларисе” ( так я её называла), оставив себе на проезд и хлеб с кефиром. Как и вчера, за мной опять следил этот жмот и постоянно пытался перехватить у меня то салат, то бутылку, то ещё что. Лишь при виде денег он немного охладел к своим подсчётам убытков от меня, но, как оказалось, ненадолго. Но несмотря на доброе отношение всех остальных, я больше не могла, да и не хотела оставаться здесь. Я распрощалась со всеми и, еле вырвавшись, обещала обязательно заходить на девять дней, на сорок дней, да и вообще в любое время. Только дверь за мной закрылась, как я вдруг  почувствовала, что больше сюда не приду.
     На улице было морозно. Во всю светило солнце, слепило глаза, и зима полностью напоминала о себе лишь когда дул ветер. Я огляделась и поняла, что без посторонней помощи мне отсюда не уйти. Я выбрала из толпы, по-моему, самую коренную жительницу этого района и подошла:
- Извините, не подскажете: как пройти к метро?
      Женщина подняла на меня глаза и, быстро отведя их в сторону, пренебрежительно сказала, что не знает. Я сделала вторую попытку, но на меня посмотрели как на больную и, гордо промолчав, скрылись. Метро мы нашли вместе с девушкой по имени Вася (так она представилась, на самом деле её звали Василисой), которая тоже тщетно пыталась разузнать где оно. То ли местные жители этого района все резко вымерли или уехали, то ли нам просто не хотели отвечать, в любом случае ценой неимоверных усилий и методом научного тыка мы метро отыскали. Распрощавшись с Васей, я решила поехать к Соньке, своей подружке, на чашку чая.
      У  Сони  был  какой-то  сверхзагадочный  вид,  когда  она  открыла мне
дверь. Хотя у неё всегда загадочный вид, так как она знает множество тайн и новостей из жизни не только звёзд, но и вполне обычных детишек в возрасте от четырнадцати до сорока. Да, и с такими детишками приходится общаться бедной Сонечке, которая на данный конкретный момент объездила большую часть бывшего Советского Союза “стопом” по трассе. И не раз мы сидели в её просторной тёмной кухне и, вспоминая добрый вечный СССР и родного дедушку Ленина, пели под гитару “Союз нерушимый”, а вслед за этим песенки Игоря Летова.
    Итак, как только я разделась и предложила пойти на кухню и попить чаёк, Соня взяла меня под руку и увлекла в свою комнату.
     - Туда нельзя, - сказала она, садясь на пол, с таким выражением лица, как будто знала политическую тайну и даже под страхом смерти не собиралась её выдавать.
      - А  в  чём  дело?  -  спросила  я  таким  же  загадочным  тоном,  как  и у
Соньки.
      - Там знакомая одна пришла...
      - Ну?...
      - Попросила ей жгут затянуть... Ей сейчас мешать нельзя, она сейчас..., - Сонька неопределённо кивнула на потолок.
   Ничего не оставалось, как смириться. Ну, а Сонька приняла позу телевизионного диктора и принялась перемалывать всем знакомым и не знакомым детишкам косточки. Я слушала ее и удивлялась : как в такую маленькую головку вмещается столько информации, и где она ее столько берет? Можно было подумать, что она круглосуточно обзванивала всю страну в поисках новостей. Эх, какой репортер пропал! Причем безнадежно пропал, так как Сонька не хотела учиться и занималась самообразованием исключительно на базе всевозможных сплетен. Когда я оттаяла достаточно, и мои бренные члены возымели способность сгибаться и разгибаться, а тело напомнило о естественных нуждах, я, оборвав Соньку, находящуюся в эйфории от своих рассказов, на полуслове,  поспешила в отхожее место ( я, конечно, не Хемингуэй, но тоже положительно отношусь к реализму и всевозможным бытовым деталям). Помыв и обогрев руки, я уже было собиралась пойти к скучавшей без общества Соньке, но вдруг наткнулась на чьи-то глаза. Огромные, с большими невидящими зрачками, они смотрели из кухни чуть правее моей левой руки. Это была девушка, блондинка, лет шестнадцати. На ней была черная  мужская рубашка размера на четыре больше её собственного и длинная чёрная юбка,  укрывающая её ноги. Девушка сидела на диванчике, облокотившись на подушку; руки с чёрными ногтями, с кое-где уже облезшим лаком, она скрестила на подобранных  под  себя  ногах.  На  внутреннем локтевом сгибе левой руки
бросались в глаза синие следы от уколов. С минуту она смотрела правее меня, потом вдруг глаза её скользнули по моему лицу, и она кивнула на стул рядом с диванчиком. Я подошла и села. Она откинула голову на подушку и закрыла глаза:
      - Сколько времени?
      Я глянула на свои часы и ответила:
      - Почти пять.
     Девушка уставилась в потолок и неотрывно стала на него смотреть. Я проследила её взгляд. Она смотрела на маленький жёлтоватый кружок-след от отвалившейся побелки. Я уже приподнялась, чтобы уйти, но она вдруг резко спросила:
      - Учишься, работаешь?
      - Работаю...
      Девушка вздохнула и выговорила:
   - У меня тоже  была работа... Были  друзья, родители, был дом, было имя...,- она запнулась, будто что-то вспоминая. - Меня звали Надеждой...
      Меня эта фраза убила. Я смотрела на неё и мне хотелось отхлестать её по щекам за то, что она  сотворила над собой.
    - Жизнь - поганая штука, доложу я тебе, - проговорила она с кривой усмешкой и посмотрела на меня в упор. - Если бы я не была тряпкой, я бы умерла... повесилась или утопилась... всё равно...
      Она слегка улыбнулась и тихо пропела: ”Меня больше нет - золотой укол”.
      Надя опять закрыла глаза и вдруг резко встрепенулась:    
    - Может... помоги мне... пожалуйста, - она достала из кармана юбки одноразовый запечатанный шприц и капсулу, вероятно, с героином, и с надеждой и мольбой посмотрела на меня. - Я не могу больше…
     Она  вскрыла  упаковку  шприца, набрала туда наркотика и протянула мне.
  - Пожалуйста, - тихо прошептала она, смотря на меня вдруг осмысленными и полными боли и доверия глазами, доставая тем временем жгут.
     Я вырвала у неё из рук шприц, в каком-то бешеном темпе вылила его содержимое в раковину и выбросила шприц в форточку.
   Надино лицо исказилось в истерической судороге, она запрокинула голову назад и издала нечеловеческий вопль. Я открыла окно, впустив холодный  обжигающий  ветер  на  кухню.  Больше  она  не  произнесла  ни слова. Прибежала Сонька, быстро утащила меня в комнату, а минут через двадцать, не попрощавшись, тихо ушла Надя...
    Я стояла в метро и машинально обводила каких-то серых уставших людей взглядом. В голове звучали сгоряча сказанные слова Соньки: “Что ты везде суёшься! Всё равно для неё всё кончено, она - живой труп, поняла? Ей уже не поможешь выбрасыванием шприцов в окно, ей уже ничем не поможешь! У неё стаж два года, а годиков ей знаешь сколько? Дай бог она доживёт до своего семнадцатилетия! Сколько тебя знаю, всюду ты влезаешь со своей помощью. А если она никому не нужна?”
    Я и сама знала это, только как-то не могла просто плюнуть на всё и отойти. И я давно уже узнала свою жизнь на вкус, знала её грошовую цену, и, чтобы не думать об этом, чтобы не сойти с ума я пыталась помочь другим. Ведь если на себя уже наплевать, то куда деваться?
      Такие мудрёные мысли лезли мне в голову. Около меня стояла девушка лет двадцати пяти, уткнувшись взглядом в рельсы. Она была какая-то растрёпанная, запуганная. Её руки нервно теребили маленькую красную сумочку, которая в конце концов упала у неё из рук. Девушка рывком опустилась и, быстро схватив сумочку, выпрямилась и уставилась на рельсы. Она стояла на проходе, и люди, проходя мимо, постоянно толкали её. Она даже не поднимала глаз и, казалось, вовсе этого не замечала. Иногда всё же она быстро пробегалась глазами по окружающим и опять опускала взгляд. Заслышалось долгожданное грохотание поезда. Девушка метнула взгляд в его сторону, задержалась на нём ненадолго, а потом, как-то подавшись всем телом вперёд, пригнулась, как пантера перед прыжком. Никто ничего не успел заметить. Я прыгнула вперёд и накрыла её у самых дверей машиниста. Держа её за руки, я не сходила с её ног, а она, метнув ненавидящий взгляд в мою сторону, несколько раз ударилась головой о каменный пол и зарыдала. Пока у неё была истерика, подоспели все служащие станции. Со мной тоже что-то произошло. Я сидела сама не своя и постоянно повторяла: “Не плачь, Аня. Всё хорошо, Аня!” Её увели, я зашла в подъехавший вагон и села у закрытых дверей на рюкзак. Рядом со мной присел на корточки молодой парень с серьёзным задумчивым лицом. Долго ехали молча, несмотря на то, что я видела , что он мне хочет что-то сказать. Вдруг он глубоко вздохнул и сказал такое, что у меня зашевелились волосы на голове:
      - Жизнь - поганая штука, доложу я тебе...
      Я уставилась на него.
     - Зря только собой рисковала, зря. Всё равно помрёт. У них как мания развивается... Я знал одного человека, который семь раз пытался покончить с собой...
   - Ну?...
      - На восьмой получилось. А нужно было бы пятнадцать, пятнадцать раз бы и кончал. Так можно всю жизнь...
      Помолчали.
      - А её Аней зовут?
      - Не знаю...
      - А почему ты её Аней называла?      
      - Что ты пристал?! - сказала я с притворным негодованием, улыбаясь.
      Мой собеседник, казалось, не расслышал моей предыдущей реплики и, задумавшись, продолжал свою странную речь.
      - Мне ведь тоже всё противно: и это метро, и люди, и небо, и я сам. А тем не менее не могу... Приходится обременять землю... Что и тебе советую...
       - Зачем жить, если всё противно?
       - А  зачем  умирать?   Откуда   ты  знаешь,  может  там  ещё  противней
этого? Как, знаешь, у Достоевского: ”каморка, а по углам пауки. Вот и вся вечность...”
       Я внимательно посмотрела на парня:
       - Это всё, что тебя тут держит?
       - В принципе, да...
       - Не густо...
    - Да... Ну, а способ - книги, верней один из способов.   Особенно классическая литература. Читаешь и больше ничего не надо. Главное не останавливаться и не думать. Лучше вообще забыть, что ты живёшь на белом свете. Ведь чем, например, книги лучше телевизора? А сейчас из-за телевизора многие тупеют и тупеют основательно. Казалось бы, эффект один и тот же: ты забываешь напрочь, как тебя зовут и созерцаешь чью-то жизнь, переживая и рвя на себе волосы, как родная тётка этих кого-то. Но воображение у тебя при этом не работает нисколечко. Первое объяснение. Второе: редкое TV работает круглосуточно, а если и работают кой-какие, то там крутят такое, что смотреть не захочется. А в книгах - ты сам себе хозяин. Хоть двадцать четыре часа подряд читай, хоть через час. Третье: даже если ты сама руками и ногами против своего развития, книги всё равно тебя развивают, просто мы этого не замечаем. Ну, а от телевизора мы просто тупеем. Я его вообще выбросил... Вот представь себе что-то наподобие бака, куда периодически вливают воду, а потом через некоторое время выливают. Вот что-то вроде этого и с любителем TV, только вместо воды идёт какая-то ненужная информация, в которой полезная представляет  собой  крупинки  манки  в  запеканке.  А  всё  ненужное мозг имеет способность отбрасывать. Вот и получается: баком ты был, баком и остался, только проржавел немного от воды...
      Минут пять ехали молча. Каждый думал о своём. Меня посетила одна мысля, мучившая меня очень долго, и я подняла голову и спросила:
       - А, по-твоему, они сильные?
    - Это  слишком  сложно  для  однозначного ответа. Если человек пытается покончить с собой из-за несчастной любви, невезучести, бессилия перед навалившейся на него жизнью - это слабость. А вот если человек пытается жить не только для себя, но и приносить пользу, а мир его отвергает, плюет в протянутую руку, если для него жизнь - это здесь и сейчас, как и для детей, но он не может жить здесь и сейчас - вот тут уже можно говорить о силе. Отдельный разговор, когда человеку просто скучно и не интересно жить, наверно, это самое страшное. Тут уже единственно верный поступок - смерть. По совести, так сказать. Как только человек понимает, что его счастье не в земном, а в чём-то высоком - всё! Ему только три дороги: он или кончает жизнь самоубийством, или тут же заглушает в себе всякие чувства, чуждые обывателю, и пытается заглушать их всю жизнь. Или же он оказывается приспособленцем, то есть некой золотой серединой, одинаково приживающейся в любых обстоятельствах. Есть и четвёртая дорога, но она - для единиц из тысяч, из миллиона. Она - для гениев. И нам не следует её принимать в расчёт.
     - А ты какой путь выбрал? - задала я вопрос, на который уже знала ответ, но мне почему-то очень хотелось слушать его.
      - А вот я,  понимаешь,  знаю что-то такое, чего, например, не знаешь пока что ты, но не могу этим поделиться. Вот ты меня послушаешь сейчас, подумаешь потом часок-другой и забудешь. Всё-ничего, да только остальные и слушать не слушают вовсе... Знаешь, есть такой фильм “Страна глухих”? Я его не видел, но мне кажется почему-то, что он должен быть о России. И не случайно, что он зародился именно у нас, ведь мы все и есть глухие. Да вот даже и я. Говорю, говорю сейчас, а как будто и вопроса твоего не слышал... Знаешь, если бы у меня в мозгу сидела стенографистка, я бы стольким записям дал бы авторство, что Пушкину с Толстым завидно бы было... Ну а я предпочитаю себя “заблажать” и “заедать”. У меня хорошая работа, хотя и не любимая (очень часто я её просто ненавижу), порядочный доход, и я постоянно задариваю свою совесть... Заглушаю свои мысли, закладываю ваты в уши, которые на самом деле и не уши вовсе, а мозги, мыслительный аппарат... Вот так вот. Ну а в ближайшем будущем меня ждёт полуавтоматический образ жизни. Скоро я и думать перестану и успокоюсь...
  - Хорош прогнозец..., - я почувствовала, что меня обдало ветром. Я и не заметила, как мы очутились на улице. Мы тихо шли по аллее парка у метро и молчали каждый о своём. А может быть и об одном и том же... Мой собеседник был очень бледен и имел какой-то измождённый и убитый вид. Но в то же время всё лицо его как будто светилось.
    - Слушай,  пиши стихи, рассказы, всё, что угодно, только записывай. Почему ты всё держишь в себе, почему молчишь?
    - А кому это нужно? Да и не умею я выводить на бумаге всё то, что проносится в голове за доли секунды.
   Ветер сорвал с моей головы шапку и  бросил её вглубь сугроба. Я подбежала, взяла её, отряхнула, но было уже поздно. Она была вся мокрая. Я сунула её в карман и мысленно приготовилась к обмораживанию своей головы, начиная с ушей и заканчивая мозгами.
     - Конечно ты можешь сказать и будешь абсолютно права: мол, вот ещё рыцарь выискался! Но я  считаю, пока что считаю, что каждый достойный своего рода человек должен быть рыцарем. То есть он должен быть готов, что вот сейчас или вот завтра он должен отдать свою жизнь тому, кому она необходимей. Вот почему они все, - он кивнул в сторону мирно прогуливающихся парочек и гордых новых бизнесменов, - не могут, например, отдать свою жизнь кому-то более беззащитному? Потому что у них уже вся жизнь расписана, вся на бумаге. Ясли (для тех, кто побогаче - няня), детский сад, школа, институт, работа - дом, работа - банк, работа - дом, работа - могила. И как же им умирать, когда столько не сделано? Они живут будущим, а вот я, например, настоящим. Я не буду разглагольствовать, что жить так-то и так-то хорошо, а так-то и так-то плохо. Я живу как живу и пока живу. Но если бы вот сейчас от меня потребовался такой шаг, я бы его сделал. Не задумываясь.
     Его лицо из задумчивого превратилось в какую-то горькую усмешку, а потом - в улыбку:
      - Сеньорита,  вас не надо спасти? - он протянул мне свою руку.
      Я приняла его холодную большую руку с длинными пальцами и сжала своей:
    - Пока нет,  но как только вы мне понадобитесь, вы уже не сможете отвертеться. Кстати, я даже не знаю, как тебя зовут.
    Мой  собеседник загадочно улыбнулся и что-то промелькнуло у него во взгляде:
     - Я твой дух! - заявил он с совершенно  серьёзным лицом и как бы в подтверждение улыбнулся.
     Тут  мне  стало  так  хорошо,  как  не  было  ни  разу  за  всю мою сознательную жизнь.  Я словно почувствовала себя живой.  Вот только что-
то глубоко в груди, наверно небольшой пульсирующий красный комочек защемило и вдруг сильно кольнуло. Но я мысленно решила не придавать значения такому пустяку в такой день:
     - Знаешь  что,  дух? Давай бросим эти наши с тобой заморочки и не будем больше забивать ими голову! Ведь главное, что ты есть и я есть!
       Он  вздохнул  и  с видом мудрого старика сказал:
       - Поверь мне, это не главное.
       - Пустяки, всё один большой пустяк!
     - Нет.  Это болото, которое нас с тобой засасывает и скоро засосёт. Засосёт меня, и я тебя с собой тащить не хочу.
    - Всё ещё можно поправить,  уверяю тебя.  Слушай, давай будем видеться, ну хоть здесь, завтра, мне ещё очень многое нужно тебе сказать.
    Мой  собеседник  еле заметно пожал плечами и уставился вперёд. Казалось, его взгляд проходил сквозь прохожих, автобусы, дома. Вдруг он обернулся ко мне и улыбнулся:
       - Иди домой, ты совсем замёрзла, - он взял мою руку и пожал.
     - Ну так завтра увидимся? -  глянула я в его глаза, но ничего там не увидела.
       С полной убеждённостью в голосе он сказал:
       - Так ведь завтра ты не сможешь.
       И я, почему-то тоже полностью уверенная в том, что говорю, сказала:
       - Ах да, ну тогда послезавтра.
      Он улыбнулся, кивнул головой и посмотрел на небо. Я тоже подняла глаза на небо, а когда опустила, его уже не было. Я кинула взгляд по сторонам и не нашла его. Тогда я, не дожидаясь троллейбуса, пешком побрела домой. В последние дни я чувствовала, что бронхит мне уже обеспечен, а после улетевшей шапки я вовсе была в этом уверена. Но сейчас мне было наплевать на простуду и на то, что на улице минус пятнадцать ( колосальный для нашей местности мороз). Как раз наоборот: меня даже радовала эта теплота во всём теле, немного туманившиеся мысли, словно от какого-то вина. Но мне было хорошо, то ли оттого, что я встретила родственную душу, то ли оттого, что простуда взяла надо мной верх, но мне было хорошо. Придя домой и выпив две кружки кипятка, я ощутила сильнейший озноб. Меня тресло так, что зуб на зуб не попадал, и я сидела и лязгала зубами не хуже любого волка перед завтраком. Я кинулась в ванну, чтобы согреться и в результате вылила себе на плечи свежий кипяточек (мне так хотелось согреться, что я включила горячую воду на максимум, но как только почувствовала, что может запахнуть жареным,  а  верней  варёным,  сразу,  конечно,  одумалась). Я выползла из ванны и тут же, доползя до кровати, заснула, словно провалилась в чёрную дыру...
      Сейчас у меня температура 38 и 5. Но она ползёт с неумолимой скоростью. Когда в очередной раз смотришь на градусник, утверждаешься в мысли, что чёрный столбец убегает от тебя вверх и стоять не намерен. Мне плохо, и как любой нормальный человек, я жалею о том, что нет рядом родителей. А они сейчас далеко, на Кавказе... Я последние силы трачу на то, чтобы всё то, что со мной случилось, записать. Не знаю почему, но это для чего-то нужно... А может для кого-то... Я начинаю потихоньку бредить. Позвонить некому, позвать некого да и не хочется... Я удерживаю себя от того, чтобы не открыть окно, изо всех сил удерживаю... Мне жарко... Словно я на сковородке... Наверно так жарко в аду...

                27-31 марта 1999 год