Осень

…Солнце висело в зените, но не согревало и не слепило, лишь отсвечивало мятой фольгой на лунной поверхности пристуженной ночным морозом грязи.

Дорога вела к кладбищу, а несли Василия Акимыча, старика, помершего как-то незаметно, а перед тем болевшего долго, но тихо… лет восемь угасавшего в своей избе, - так, что многие даже удивились, узнав, что помер дед только сейчас… а его уж похоронили в мыслях давно, да и думать про него забыли. Ан нет, оказывается, жил дедок, укрытый покоем своей стоящей на отшибе хаты и схороненный от чужих глаз заботой супруги, Елизаветы Ивановны.

Елизавета, маленькая ссохшаяся старушка, семенила за гробом, надев по случаю новые резиновые сапоги, - блестящие, неуместно голубенькие. Пришлось напялить, потому как старые уж больно нехороши, а тут дело такое, публичное, - как в дранье пойдешь, потом разговоров не оберешься, - скажут, - вот, не уважила… Мешали вот только соответствующе проникнуться легкомысленные каблучки на сапогах, походка выходила у старушки комическая, точно у пьяной…

Гроб несли четыре парня, - рожи хмурые, недовольные, - подписались тащить и схоронить за пять бутылок самогона, а теперь умаялись, так и бурчали вполголоса друг другу, что продешевили, это ж три километра почти, без ног останешься… вначале-то, когда на дорожку выпили, несли бегло, а потом дед затяжелел, словно свинцом налился. Бросали взгляды на покойника недоброжелательные, - укатал, старый…

Устроили перекур, бабки из сопровождения ловко всунули табуретки под домовину, вышло немного наперекосяк… Рано полысевший молодой парень, с татуировкой на руке «Рита, 1989», предложил остограммиться, трое остальных не возражали. Бабки, укоризненно моргая блеклыми глазками, все же достали из котомки мутную, разлили им по стаканам, который каждый, как именное оружие, достал из кармана своего ватника. Елизавета стояла чуть сбоку, сторонясь. Смотрела на своего Василь Акимыча, кажется, даже чего-то бурчала ему укоризненно, а может и не ему, поди их, старух этих, разбери…

Лысый вдруг заржал в голос, вспомнив вчерашнее, стал что-то косноязычно и взахлеб рассказывать мужикам, те сдержанно улыбнулись содержанию, а потом все же цыкнули на балабола, - соблюдай себя, дескать, - надо ж соображать…

Бабки заворчали на мужиков, - ноги мерзнут стоймя стоять, пошли, хватит уж… Ну, пошли так пошли…

Все же зря позволили им подпить, - начали мужики ногами кренделя выписывать, неверен стал шаг, того и гляди, - жахнутся вместе с покойником, вот тогда позор-то будет. Елизавета аж вспотела, представив происшествие, - хотелось все же по-человечески схоронить, без выкрутасов. Всплакнула, обидевшись заранее на не случившееся, но уже живо представившееся, - не след так Василия-то Акимыча выставлять напоследок, был в жизни он тихий и неприметный, пошто ж ему такое посмертное глумление…

Снова встали на передых, закурили, лысый было опять стакан свой протянул, но шикнули на него старухи, пришлось ему изображать, будто это он пошутил. Ага, пошутил, как бы не так… Кладбище было уже близко, махали из-за забора голые ветки, точно звали: «Сюда, сюда, давайте его нам…» Бабки перекрестились.

…Из-за поворота выскочил вдруг тракторенок, «Беларусь» с телегой, подъехал, остановился напротив. Выскочил чумазый и, как всегда, пьяный Кольша, маленький и наглый мужичок, подошел деловито к гробу, - кого хороним-то, дескать?
- А, Василь Акимыч помер, глянька… Сколько ему? - спросил у Елизаветы, - Старый ведь был, лет восемьдесят?
- Восемьдесят четыре, - ответила привычно.
- Мы не доживем, - с гордостью сказал, - у нас здоровья нету столько, счас водка плохая… и вообще. Все не то.

Посмотрел на мужиков запарившихся, поздоровался за руку с каждым, потом сказал, глядя в сторону:
- Берете в долю, так мигом домчим…
Мужики, переглянувшись, высчитав глазомером до кладбищенских ворот, - и вяло согласились. Бабки заохали, запричитали, - не дело, не положено, руками испокон таскали, виданное ли дело, покойника на телеге навозной…

Но мужики решили, а потому ругнулись и предложили самим тащить, если чего не так, - нам, дескать, еще закапывать, тоже, кстати, работа физическая и канительная, чтобы все путем, по науке справить…

- Не телега, а катафалк, - успокоил, как мог, Кольша, - а что навозный, так и Василь Акимыч не генералом чай был, а скотником… всю жизнь в говне возился, и ничего, а сейчас ему без разницы…

Опустили правый борт, ухватившись, рывком впихнули на тележку, подперли кирпичом, сами влезли. Старухам предложили «с ветерком», они отказались, губки сжали, платочки на глаза спустили, - обиделись. Да и фиг бы с ними…

Трактор весело задребезжал и покатил, вихляя тележкой. Бабки поспешили вослед, Елизавета впереди, смешно спотыкаясь…

…Когда поспели к могиле, мужики уже не терпели, - давай, кричат, - прощайтесь, пора, чего тут рассусоливать… Елизавета пыталась поплакать в голос, да не вышло у нее чего-то, махнула рукой, - заколачивайте…

Кое-как управились с крышкой, опустили на полотенцах гроб в яму, взялись за лопаты. Работа напоследок пошла, - вмиг закопали, устроили бугорок, стараясь соблюсти геометрию, потом махнули рукой, - все равно весной осядет, тогда уж и выправлять надо. Взяли у старух самогон да закуску, тут же, неподалеку, на соседней могиле и устроились на скамеечке. Бабки постояли, ненужные, поежились, потом пошли, раз уж случай подвернулся, по своим покойникам, - проведать. Елизавета осталась одна, неуместная, жалкая… постояла, хотела снова поплакать, да опять не случилось, - только было начала, да тут лысый этот ирод стал кричать ей, - пойдем к нам, бабка, выпей за упокой-то!..

Отвернулась и пошла назад, сзади ей старухи кричали, чтоб обождала, да она не слышала, шла неверной походкой буратины в своих нелепых сапожках, и не видела ни дороги, ни неба…