Изысканный труп

Плетение перекрытий, вьюнки алебастровой резьбы, звездчатые, пульсирующие соцветия балок, поединки  воровской  тьмы во впадинах и балетного пламени грузных люстр. А ниже - холодные переливы тканей, соединенных рук, тел мужских и  женских,  опасно  соприкоснувшихся краями рукавов и плащей.
Окна глядятся друг в друга, мудрые арки, за которыми сумрак и смуглый мед ненастного Пражского неба, изрезанного шпилями и садовыми купами.
Жужжание осенней пасеки, овечья сутолока людей и предметов - Владиславовский зал Града. Здесь будут встречаться и расходиться танцоры,  здесь  молчаливые подростки будут разносить лимонную воду и токайское вино, и как заводные, будут вскрикивать инструменты в восковых  руках  оркестрантов  на деревянных хорах, никто не станет спрашивать имени собеседника, цвет и вышивка камзола,  количество надушенных до сердца бантов на плече  или оттенок перчаток  от тускло- пепельного до горличьего,  скажут больше, нежели титулы.
Здесь будут цвести в реверансе печальные подруги танцующих - живые аметисты. И влюбленный огонь отразится в глазах умных длинномордых собак и бледных,  прозрачных стариков,  окостеневших  на  скамьях, застеленных виноградной парчой, вон их мертвые  головы на крахмальных блюдах жабо.  Старики помнят Императора, Рудольфа Сумрачного,  помнят его молодым,  таким же, как и  те, что начинают праздничную гирлянду танца, Те, чьи молодые зубы посверкивают из - под свежих губ и нафабренных усов.
Спроси кого -  нибудь, что празднуют, рассмеются в ответ. Это так сладко и тревожно, получить поутру раззолоченную грамотку именного приглашения , ее принесут прямо в постель вместе с поджаристыми венскими булками. паштетом и рассветным  вином. Да,  раньше было лучше, эти золотые крупицы тайны, балы предсказателей и некромантов, которые вызывали великих мертвецов прямо в гремящие залы Града и тени обнимали живых женщин и привядший румянец Поппеи или Лукреции Борджа оставлял следы на губах полнокровных любезников, раньше завистью и недоумением кипели французские,  испанские  и фламандские плащи,  почему  дородная смеющаяся Прага принимает Бруно и Сервета, почему жмутся к стенам иезуитские тени,  приглашенные из  милости на триумфы Императора,  и умные внимательные глаза Ордена гаснут от очередной записки с непристойным и легким стишком,  от зрелища пиршественного застолья,  где вычурные блюда изображают зодиак,или  алхимические ключи, а царствует над ними лесной секач , зажаренный целиком и наряженный для  потехи  в папскую митру из нитей жженого сахара.
Если исплясавшийся кавалер не брезгует подойти к  почетным скамьям  у стен, где клубится тонкий запах палых листьев, благовоний и старческих выделений, он услышит,  впитает всей разгоряченной кожей  полусонный  бред бальных мафусаилов, вышедших из обращения вельмож, о придворном забавнике и мракобесе, который въезжал на пиры верхом на петухе, который вызывал из воздуха сильфов,  востроносых полупрозрачных девочек, отдававшихся гостям на сквозняке,  как в разгар торжеств залы  заполнялись лоснящимися кольцами  гигантской змеи, и каждый откусывал по куску от мясистого тела рептилии и отсутствием вкуса лакомство напоминало Гостию.
Да мало ли какие бредни вылакивают из памяти заплетающиеся языки старых рудольфинцев, их терпят на балах из милости,  да из милости, как прежде рассаживали у  стен  смешных  иезуитов...  Уже  не брызжут эпиграммками и жемчугом французики, не гремят каркасами траурных  юбок плавучие острова испанских грандесс, и два кавалера при встрече не проводят незаметно краем бокала по горлу и не ставят носки под прямым углом, намекая на принадлежность к  очередной тайной ложе Каменщиков, чей загадочный и напыщенные церемонии завезены из Парижа или Шотландии.
Теперь в Праге рассеяна скука, птичьи базары имперских наместников и сановников двора  опостылели,  как  утомительная повинность. Вряд ли в гладких глазах Вильгельма Славаты или его свиты, появится тот одержимый, хищный отблеск,  подобный тому,  что видели  в  зрачках Рудольфа  Сумрачного, выходящего из кунсткамеры или лаборатории, в одуpь и сутолоку придворного вечера. Ручной лев Императора издох, все  волшебства и вольнодумства обметали кислым налетом десны.
Медленно выступающие мужчины - как рассыпанные по  снегу  вороньи стаи, одинаково черны,  лишь изредка вскрикнет узкий  млечный воротник или желтая лента с позументом через плечо.  Можно разве что позубоскалить над брусничными и кровавыми доломанами заезжих мадьярских дворян.
Впрочем зубоскалить было не принято и в царствование Рудольфа. Император, влюбленный в серебряные пентакли  и  вонючие  реторты, запретил шутов и кривляк, презирая уличных и дворцовых потешников также, как бродячих монахов и шарлатанов,  украдкой подсыпавших в  тигель с расплавленным свинцом позолоту.