На счастье

- Не смотри на меня так! Не смотри на меня! Так! Не! Смотри! – сердце билось, рокотало в горле, сдерживая крик. Кричать – нельзя. Категорически. Стены тонкие, могут услышать вездесущие соседи. Услышать и принять меры.
- Вот видишь, что ты наделала! Будь проклята! Будь проклята! Ты! Мерзость!
Она, стоя на коленях, собирала осколки зеркала, в которое секунду назад влетела – вжжжж-бум! – тяжеленная хрустальная пепельница. Сосульки стекла впивались в пальцы, оставляя на полу темно-красные следы. А между этими следами багровело в истерике лицо, отражаясь во множестве обломков. Капли пота стекали по лбу, носу, и дальше по подбородку, смешиваясь со слезами.
Она торопливо убирала. Скоро придут из школы дети, а там и муж вернется с работы. Они не должны знать. Никто не должен знать. Руки тряслись, ее неумолимо тянуло к шкафу в подсобке. Там, за пачками стирального порошка и упаковками туалетной бумаги, за стопками одноразовой посуды и клеенчатых скатертей, стояло ее искушение. Ее боль. Ее стыд. Ее смерть. Стояла и тихо ждала. Знала, что рано или поздно Лиза не выдержит и придет. Сама.
Она подойдет, воровато оглянется. И в эти дневные часы, когда дома, кроме нее, никого не было, Лиза оглядывалась каждый раз, заходя в подсобку. Хотя даже соседи здесь не могли ее увидеть: в подсобке не было окон, и дверь не просматривалась с улицы, Лиза проверяла это несколько раз, не доверяя себе. Она закрывала дверь, и, покрываясь липким потом от нервного напряжения борьбы с самой собой и со своим проклятьем, протягивала руку куда-то в недра шкафа и доставала оттуда свое горе. Бутылка водки. Самой дешевой, что можно было купить. Лиза не работала, сидела дома, и приходилось обходиться скудными копейками, которые она умудрялась отрывать от семейного бюджета, и без того не бог весть что богатого. Она торговалась как дьяволица на рынке, чтобы сэкономить. Чтобы потом, обливаясь потом, стоять в душной подсобке и беситься от собственной слабости.
Лиза откроет бутылку, протрет зачем-то горлышко ладошкой и, закинув голову, сделает первый глоток. И оно потечет по горлу, сжигая все по пути. Сжигая слизистую, сжигая стыд, сметая страх. Второй глоток пойдет еще проще. А что заморачиваться, начало-то ведь уже положено, не так ли? Начало было положено еще в магазинчике на базаре, где вместе с бутылками подсолнечного масла и уксуса, была куплена и эта поллитровка. Но до этого момента все еще была надежда, что все обойдется. Так хотелось верить, что водка нужна для компрессов детям. Или в тесто как разрыхлитель. Но пришел момент истины, и все глупые, ненужные отговорки отпали сами собой.
А потом Лиза будет долго плакать. Еще не наступил тот этап, когда – все равно, еще больно, еще жаль себя и детей, еще хочется что-то изменить, но уже ясно, что это совсем не просто. Пьяные слезы не принесут облегчения. Тот этап, когда они очищали душу, уже прошел. Но стыд еще был. И поэтому, выплакавшись, Лиза займется своими обычными домашними делами, немного пошатываясь.
Потом придут дети, наскоро пообедают и побегут по своим подростково-юношеским делам и заботам.
Уже совсем поздно вечером придет усталый муж. Разуваясь в прихожей, переодеваясь, он будет расстреливать ее долгими очередями вопросов, как дети, что она сегодня делала, хватило ли денег на оплату счетов. И все это под пристально изучающим взглядом. А потом – ба-ба-ах! – прогремит контрольный выстрел. Он спросит, что случилось с зеркалом. И Лиза, вздрогнув, ответит, что оно упало, когда она задела его шваброй. Нечаянно. Но пусть это будет на счастье.
- Да, - скажет он, - на счастье. Ты еще веришь во все эти бабские приметы?
И она, задохнувшись от понимания, что он знает все, пробормочет, что лично она уже не верит ни во что.
Хотя нет. Она верит, что завтра она опять, оглядываясь, зайдет в подсобку, закроет дверь. И этот завтрашний бой проигран уже сегодня. И не только этот бой, но и все последующие. Проиграна вся жизнь.