Второй бидон

Второй, по хронологии, бидон, случившийся между началом и концом немоты и войны, висел на гвозде, вбитом в беленую стенку разгороженной избы!
Созерцание окружающего мира в детстве нахо-дится в пропорциональной обратной зависимости: чем свободнее голова, тем больше она черпает в память, и эти записи ярче и навсегда, поскольку ложатся на чистое донышко. А донышко было склонено набок от желания познавать законы меха-ники.
Бидон был покрыт серо-зеленой эмалью с такой же эмалированной крышечкой, плотно входящей в изящную горловину. И был он из благополучного и счастливого времени, которое называли «до войны», и при этом глаза затуманивались.
Являясь движимостью и не представляя особой ценности, бидон был единственным в поселке, не считая, может быть, бидона жены директора заво-да. И был он неким заморским существом на про-сторах необъятной равнины с сереньким небом и грустным пейзажем, с клочками ивняка вдоль ре-чек, с раскисшими колеями дорог и сиротливыми перелесками.
Итак, этот осколок прошлого благополучного довоенного быта, свидетель лучших времен,  висел на гвозде, вбитом в беленую оштукатуренную стенку  маленькой комнаты заводского дома. Именно дома, а не барака, потому что бревенчатая пятистенная изба с чуланами, амбаром и прилегающим огородом, принадлежавшая в прошлом зажиточному крестьянину, поставлявшему зерно на спирт-завод, построенный дедом великого русского поэта Некрасова, не являлась бараком, каковые можно во множестве увидеть в фабричных поселках первых пятилеток.
А из окна избы виднелся пруд, на противополо-жном берегу которого убегали в гору тополя и кле-ны старинного барского парка, а до ближнего берега было рукой подать.
Юный Архимед, Бойль, Мариотт, Паскаль, пе-ребросавший в пруд все, что было твердым, тяже-лым, легким, мягким, квадратным, круглым, бес-форменным, знал свойства всех этих предметов, в отношении их потопляемости. 
Юный Архимед взирал на бидон с чувством волнения экспериментатора перед великим откры-тием. Удача сопутствовала – он был один. А бидон висел. А пруд – рядом!
Бидон утонул не сразу! Сначала он красиво по-качивался на волнах среди несущихся к плотине  коряжек, веточек и всего, что не тонет, а потом в быстрине потока вдруг черпнул воды раз, еще раз, и скрылся под водой, выпустив прощальный пу-зырь воздуха.
Когда взрослые, перебрали все возможные при-чины отсутствия бидона, все взоры обратились в сторону Архимеда, который молча и торжественно, подчиняясь доле ученого, получившего отрицатель-ный результат, как горькую истину, но удовлетво-ренный процессом познания, показал рукой на пруд.
Процессия молча и так-же торжественно при-близилась к огороженному бревенчатой оградой бе-регу и долго смотрела в мутный поток, устремляю-щийся в водопад плотины,  в место, указанное Ар-химедом, и мысленно восстанавливая в памяти  достоинства «утопленника».
Дядя Федя с протезом вместо ноги, с железны-ми зубами вместо костяных, долго елозил  пожар-ным багром по дну, у шандора, доставая под общее изумление толпы велосипедные цепи, худые ведра, дырявые кружки, и, наконец, над водой мелькнул бидон в пучках облепивших его водорослей и тины.
С законами Архимеда было ясно! Возмездием на всю жизнь явились только удивленные взгляды. Знаете, как смотрят на дурачков, юродивых, чере-пах и голых? Наверное, на Архимеда смотрели так же. И это навсегда, на всю жизнь, и до сих пор!
Незабываемый дядя Федя! У него были синие, цвета незабудок, глаза и широкая улыбка.
Он горел в танке, бежал из немецкого лагеря, чтобы поменять его на «Гулаг», затем снова горел в танке, после чего снова попал в «Гулаг».
Когда Петрушка вырос до комсомольского воз-раста, читал передовицы и слушал радио, встре-тился ему поседевший дядя Федя.
Глаза его еще больше посинели. А железные зу-бы обнажались вместе со всей хохочущей гортанью, когда обсуждали наступление коммунизма через двадцать лет по программе Хрущева.
А тогда, в Петрушкином детстве, он возил на старой кобыле барду из ямы на фермы колхозов Ярославщины.
Желтый протез высовывался из брючины бар-довоза. Он восседал на телеге, прижавшись к гори-зонтальной бочке, из которой стекала на землю жижа. Это зрелище напоминало обгоревший дви-жущийся танк.  А его улыбка, обнажающая сталь-ную челюсть и синие прищуренные глаза, была все равно, что плуг на васильковом поле.