Третий бидон

Уважаемые читатели, за вторым ----- и третий...

Этот бидон стоял на высоком подоконнике, в том небольшом отрезке городского пейзажа, который возможен из окна пятого этажа в центре большого города.
Слева над кронами старинных бульварных тополей высилась аккуратная зубчатая военная башня. Из черной тарелки неслись марши, сменяемые вальсами,  «катюшей», неизменной степью с замерзающим ямщиком. За окном пролетали тройки-звенья реактивных истребителей.  Справа, высоко в небе, на канатах, прикрепленных к аэростату, развевалось полотнище со знакомым массивным лицом человека с густыми, зачесанными назад волосами, тяжелым подбородком и щеткой усов.  Глаза с полотнища смотрели всегда прямо на смотрящего, в какой бы точке тот ни находился, а, значит, и на открытое окно с бидоном. 
Имя человека на полотнище произносилось громко и по многу раз на дню, обязательно с прибавлением: «Да здравствует! Слава! Великий!».  Или шепотом, при закрытых дверях и форточках.
Изображение друга всех детей, негров, рабочих, крестьян, мичуринцев, пионеров, собак и кошек одновременно, учителя и вдохновителя «всех и вся», развевалось над городскими весенними скверами. Изображение скромного сына великого грузинского народа в форме генералиссимуса, произнесшего однажды: «… русский народ тоже великий народ!», улыбалось площадям, дребезжащим трамваям, людскому муравейнику у входов в метро, и подо-коннику с бидоном молока. Полотнище, волнуясь в струях воздуха, придавало лицу выражение живо-го, подмигивающего и улыбающегося чудовища. Эффект был!  Но долго смотреть не хотелось: скучно и страшно! Почему? Никто не знал.
Небо было по-весеннему голубым, окно распахнуто, тополя шелестели первыми нежно-зелеными листьями. Все было убрано дворниками и умыто ночным дождем. Весна и, наконец, победа, которая давно уже чувствовалась в возбуждении взрослых… «Победа!» – произнесенная вслух!
Война кончилась, а есть хотелось еще пуще, а в бидоне было молоко. Из коммунальной кухни доносился шум бегущей из крана водопроводной воды, звуки суеты сборов на улицу. 
Мальчик был голоден голодом всех военных детей, жадно следивших за ложкой каши, исчезающей в чужом рту, когда везло последнему едоку, и можно было вылизать все до донца из кастрюли. Голодом, превратившимся в навязчивое желание еды целого поколения, называемого ныне «шестидесятниками», посеявшего болезненный культ еды вкупе с тревогой за завтрашний день. А вдруг война?
Подгоняемый любопытством, волнуясь от реше-ния без спроса отпить чуть - чуть, ровно столечко, чтобы незаметно было, неуклюжей походкой в сандалиях-колодках, мальчик подошел к высокому подоконнику, обхватил руками середину бидона, выше он не мог достать, и стал медленно наклонять его на себя слабыми руками. На нем была белая рубашка. Худые ноги с острыми коленками торчали из коротких штанов, поддерживаемых крест-накрест пристегнутыми разными пуговицами бре-телек. Белые с голубой каймой короткие носки пло-хо скрывали худобу стопы, – пальцы упирались в подложенную вату, так как сандалии явно были велики.
Ощущение было ново: любопытство и страх.  Растерянно глядящий на растекающуюся по полу белую лужицу молока, так и не попавшего в рот, а только раскрасившего его губы, он и не думал о наказании.
Понимая, что произошло непоправимое, но по меланхоличной склонности характера, выражавшейся склоненной несколько набок головой, и от голодной слабости, он продолжал стоять, как при созерцании шедевра в картинной галерее.
Шедевром было все: мир, старшие братья, кош-ка, котята, черепаха, тараканы, сорока, вороны, звезды.  Но для него природа явно переборщила, придав ему грусть маленького мудреца и непрошибаемую молчаливость.
«Пора, сейчас пойдем на бульвар!» – услышал он за спиной радостный голос мамы.
Трудно описать ее лицо, но, кажется, оно выразило одновременно столько всего, вылившегося в гримасу открытого и сдвинутого набок рта…
Другой рубашки и штанов не было. Была стирка, голый мальчик и пролетающие звенья самолетов – в вырезе окна. Пустой бидон занял свое обычное место на полке вверх дном. С улицы доно-сились залпы салюта, черная тарелка выкрикивала очередную «Славу», когда появились возбужденные улицей братья. Война кончилась!
Полотнище, на канатах, привязанных к аэростату, волнуясь в струях воздуха, подмигнуло и улыбнулось.
«Войны больше не будет!» - заговорчески подмигивало лицо. «Будет борьба за мир, от которой в мире камня на камне не останется!»  А есть хотелось еще пуще!
Жизнь начинается с немоты. Жизнь кончается немотой! В середине этого блаженного отрезка –  слово. А «слово – не воробей!»  А «молчание – золото!»  И острые коленки – уже не острые, а немота не оттого, что нечего сказать, а оттого, что незачем, так как ностальгию нельзя высказать. Она –  сладкое блюдо в немоте чувств.