Таллинн

                ПЕРВОЕ ЛИЦО

        Здравствуйте. К сожалению, я не могу сейчас говорить с вами, потому что я умерла. Это случилось только что, совершенно неожиданно, я даже еще не остыла и мое тело никто не нашел. Вы можете оставить сообщение после гудка.
        Если, конечно, вам это еще нужно. Спасибо.

 - Дура, - говорю и отключаю трубку на гудке. Хотела сказать тихо, чтобы муж не услышал, но он все равно поворачивает голову в мою сторону – машина дает волну, срезая сугроб на обочине. Идиот.
 - Что?
 - Она умеет шутить! О, это у нее чертовски изящно получается! Ты только послушай!
        Набираю тот же номер – холодную трубку к розовому уху мужа – и он вздрагивает.
 - Недоступна. Короткие гудки.
 - Ага, я так и знала!
 - Настась, что было-то? Только не заводись, я прошу, в такую-то метель…
        Минут десять мы ругались, и я ерзала на шершавом кожаном сидении – готовая рвануть от себя дверь и выпасть наружу прямо сейчас. В жирную, густую метель. Снег не шел, не летел: он роился в мерзлом воздухе, как белый песок. И вправду – МКАД сейчас как пустыня, и только серые огни угадываются впереди и сзади. Именно сейчас попасть в аварию – и конец всему. Из-за Томки. Очень мило!
        Я видела тогда, как она смотрит на креветку. Розовую креветку, аккуратно насажанную на край белой плошки – с густым супом цвета перемолотой земляники. Креветка была похожа на нежную раскрытую ****у, о, мне хотелось бы провести по ней языком: медленно, медленно, как нравится моему мужу и сотням других мужчин. Или – посмотреть, как Томка будет делать это.
        Но Тома сказала первая: «Эта креветка похожа на ****у». Вы бы видели, как она – раз и захватила ее языком, эта сучка! Видели бы вы лицо Сашки – лунные тени за витым абажуром – когда он сказал: «Да ты развратная баба, Томка. А еще говоришь, что не лесбиянка».
        Я тогда еще подумала: не заняться ли сексом нам втроем. И – следующим трамваем – мысль: да они же ебутся тайно, эта Томка Ганер и мой муж. И тут же витые абажуры соседних столиков заерзали, задвигались перед глазами, потому как – комкала салфетки – витыми салфетками хлестнули они по щекам. Именно абажуры, эта чертова безвкусица под модерн, и салфетки с розовыми полосками вывели из себя. 
        Полетели на пол.
        Дернулось плечо официанта. Двинулись контуры лица – того, что с лунными тенями. Тихий хруст креветки – ****ы – за Томкиной щекой.
 - Какая гадость, - говорю. Почти кричу, слышу, как вода набирается в уголках глаз, как вспухают веки. Не сметь. Потечет краска с лица, и Саша будет злиться. Мне и так все ясно: с ними – с этими – я потом разберусь.
 - Какая гадость. Я не буду это есть.
        На том и закончилось. Но я не забыла. Я не забыла, и сейчас, пока снег мажет по окнам, я думаю об этом: трахаются они или нет. Ганеры не появились ниоткуда, муж мой знает их давно. Как давно? Бесконечный аэропорт, самолеты на Таллинн – Саша улетает к матери следующим рейсом. Нервной рукой елозит по коричневой коже чемодана, ощупывая замки, другой – телефон к уху. «Том, я улетаю в Таллинн, у меня там мать заболела. Знаю, ты всегда мечтала…я знаю. Позвоню еще».
 - Декоратор, - говорит мне, а глаза лживые. Да и когда они у Сашки не лживые? Если только ему меня – не стесняться; он и перестал стесняться совсем скоро и звонил Томе при мне: я тебя о-бо-жа-ю, я тебя целую, Томик. Удивительно – как я раньше не догадалась, вот что значит привыкнуть к обоюдным изменам. Но эта измена – особая. Это как вязанье: нитки переплетаются чьими-то спицами, двумя или четырьмя, иногда – больше. И ниток – разноцветных – может быть больше. Шерсть сплелась так, что я встречалась с Томиным мужем тоже.
        Наверно, Саша оставляет на Томке синяки. Посмотрите ей в лицо – вы прочитаете на нем, как на глиняной дощечке, жажду подчинения. Я словно слышу те слова, что она выкрикивает моему мужу в дорогих гостиницах, где Саша сжимает ее тугие мышцы. Агрессия – она в морщинках у глаз, в трещинах губ. Я знаю агрессию, но теперь – это не моя мечта. Это мечта недоебанных сук, которые кричат о свободе, а сами втайне мечтают, как мужик трахнет их о стенку, как силой возьмет. Максим никогда не посмел бы: я бы знала, что он ласковый, даже не дотрагиваясь до него. Не просто ласковый – это я смягчила – а табуированный человек. У него много табу в сексе. Ему не нужны две тысячедолларовые проститутки, или шестнадцатилетние мальчишки, или пластиковые члены в автомобиле делового партнера, который вышел за сигаретами – как моему извращенцу. Я устала от него, я слишком много видела мокрых тел и предметов. Максим Ганер – мне с ним спокойно. Табуированность или самодостаточность – не важно.
        И я не хочу, чтобы кто-то у меня его отобрал. Правильный выбор – я много думаю об этом в последнее время. Я не выбирала – меня выбирали. В ту или иную постель, на ту или иную роль. И мой муж много приложил к этому усилий. Как лошадь – отобрал он меня, давно уже, что теперь вспоминать. Лет десять прошло, восемь успешных фильмов – и мне уже тридцать три. Плюс еще десять – будет мой муж. Плюс еще десять – и я пропаду в этом болоте.
        Неблагодарная? О, да! Томка, что ты знаешь о благодарности? О «спасибо» актрисы, заработавшей своей ****ой кучу денег, славу, повышенную самооценку мужа? Я сказала свое «спасибо», ты не волнуйся за меня, Томочка. Славная умная Томка, которую я ненавижу и хочу.
        Я нервничаю. Снег сводит меня с ума – я боюсь этих белых стен, что встают с обеих сторон дороги, а за поворотом они сменятся черными остропикими – соснами Рублевки. В нашем подмосковном доме – скоро это будет лишь мой дом – несколько бутылок коньяка и виски в красного дерева буфете, на столе – неубранные стаканы с расплывшимися остатками вчерашнего льда (я слишком быстро выпиваю свой виски, лед не успевает растаять). Я отправлю мужа – обратно, в Москву, я сама буду думать о Томке. Может, даже позвоню ей. В сущности, почему бы нам не стать подругами?
        Вот она стоит в ресторанном туалете, разглядывая свое лицо в мягком, с тенями, зеркале. Она выгнулась: я называю это отклячить задницу. Баба остается бабой даже в закрытом для мужчины помещении, а может, она делала это для меня. Тома красит рот темно-красным: на ее светлой коже этот цвет – как кусок сырого мяса.
 - Ты знаешь, рот – это все равно что вагина, – я так хотела это сказать вслух, хотя уверена была: уж она-то знает. Если водится с моим мужем. Сашка любит повторять эту фразу. Вот сейчас мы все и поймем, впрочем, сомнений нет никаких.
 - И он должен быть влажным, сочиться слюной постоянно…или жирной помадой, - продолжила как ни в чем не бывало.
        Провоцирует меня, сучка. И повторяет – его слова – в копейку. Мне кажется, это уже похоже на заговор, где – она знает, я знаю, только мужья наши, как всегда, самоуверенны и самодовольны.
 - Я это уже слышала, - говорю.
 - А? – будто не понимает ничего, славная Томка.
        Так мне хотелось признаться тогда! Просто по-бабски поорать, ногтями в глаза или волосы – друг другу, и слез чтобы много-много, кудрями эту воду смахивать на белый кафель. Томка, может быть, повозила бы меня по этому кафелю немного, она агрессивная – приглядитесь, приищитесь – поостережетесь еще. А потом мы просто махнулись бы мужьями и пошли – каждая в свою сторону. Правильно это было бы? И почему я тогда сдержалась?
        Я хочу ей позвонить, прямо сейчас, и сказать-таки все. Но чертов автоответчик! На работе ее не было весь день, то есть я никак не могла ее застать. За минуту до моего прихода Тома выходила в соседнюю дверь и пропадала в коридорных связках-развязках: наши трассы так и не пересеклись. Все это заставило меня нервничать: мне и так трудно было решиться. Я не говорила еще с Максимом. И это, поверьте, не важно: главное – сделаю ли я этот шаг или отложу все еще на десять лет.
        А представляете, я едва его вспомнила поначалу! Красивые еврейские юноши вырастают в обрюзгших кудрявых политиканов: коротко стрижены, а я так и вижу эти треплющиеся на ветру черненькие кудельки, мокрые рты…Это все оттуда, из моей прежней – давней, кошачьей – жизни.
        Ганер – суровый мужчина, взгляд исподлобья, идеально выглаженные костюмы: он не стал говорить со мной по телефону, сразу – через секретаршу – пригласил на встречу. Буквально в полчаса я стала лицом российской рекламной компании этих модных иностранных автомобилей. А ведь я тогда не узнала его! Он – узнал ли? – по крайней мере, вида не подал, мой еврейский мальчик.
        А позже, в лифте мы вместе – и тени упали на его лицо, как тогда, под лестницей.
 - Вы, Максим, в Таллинне бывали? Давно ли?
        Он пригляделся, как льдом затянуло лицо – потом прихлынула кровь.
 - Как же я сразу…Я ведь давно вас, Настя, знаю, как актрису…но ни разу…
 - Я изменилась. Кудри до задницы, начесы, а макияж какой тогда был – помните? Травянисто-зеленые тени! – и смеюсь, хотя радоваться было нечему. Зря я затеяла этот разговор. Мало ли что он мог подумать – тогда, в Таллинне?
 - Десять лет, не меньше, - говорит, а я читаю по лицу: что-то он припоминает, какие-то свои чувства. Глаза – с сомнением смотрят. Это потом он признался, что его поначалу удивило: запаха не было, какого-то особенного, который он запомнил навсегда. А сейчас – нет его, запаха этого. Да и не важно, много чего уже нет.
        Бояться было нечего, зря я дрожала тогда за контракт – материла себя за глупый язык, что лезет изо рта вперед моих мыслей (а иногда это помогает, знаете ли…). Максим был так юн и неопытен, что… Что уж теперь говорить. Мы стали любовниками, очень скоро. Да и ждать нам было нечего, терять – нечего.
        А Томку я к тому времени уже знала и страшно позавидовала – что это ее муж.

                ВТОРОЕ ЛИЦО

        Добрый день. Вы слышите автоответчик, я умерла.
        Я посмотрел на экран телефона – ошибся номером?
        Добрый день. Вы слышите автоответчик. Я умерла.
        Девочка, бросай свои шутки.
        …умерла. Не звоните больше на этот номер, этого номера почти не существует. На тот свет вы не дозвонитесь, я вас уверяю. Всего хорошего.

        Тамара – посреди комнаты, театрально так, словно в декорациях наших столиков, ковриков, книг. И – пистолет – на меня.
 - Ты трахался с актеркой, - говорит негромко. Если уж Тома выражается театрально, дело серьезное. Книги двинулись на меня пестрыми лентами, патронташами с цветными пулями.
 - Занавеса не хватает. И аплодисментов. Впрочем, могу сам в ладоши похлопать. Великолепное представление.
        Черт, вот же она сейчас заведется! Ненавидит, когда я так говорю. О, мне же положено каяться, каяться, на коленях! Смотрит недоверчиво – я это в повороте головы читаю – сама как декорация.
 - Насточка.
 - И что?
 - На-сто-чка, - по слогам, а черный круг упирается мне в переносицу. – Ты – мерзкая скотина, ты мог бы и получше заметать свои следочки. И Насточкины подлизать получше. Прямо-таки язычком подлизать, у тебя это неплохо получается в последнее время, видимо, есть на ком тренироваться.
        Это она только разбег берет, потом – каждое слово будет как жало. Как реплики тщательно писанной пьесы. Но почему – эти книги в цветных обложках – словно передвигаются перед глазами, меняясь местами? Кажется, Ремарк в зеленом стоял на верхней полке? Мои экономические сборники точно перепрыгнули вправо, я уверен.
 - Я раньше молчала, теперь не могу.
 - Что же случилось? Убери, кстати, пистолет.
        Поворот головы как-то изменился – как? – разве успеешь разобраться, когда цветные тома так и скачут с места на место? Наверно, я все-таки волнуюсь.
 - Ты знаешь, что он зарегистрирован на меня? – говорю.
 - Разумеется.
 - А если он выстрелит?
 - Обязательно.
        Молчали – минуту? две?
 - Тома, ты что-то приняла? Пистолет убери, а? Поговорим как нормальные люди. Что тебя не устраивает? Это было, есть и будет, мы давно договорились. Да что тебе, черт, в голову ударило?
 - Я сейчас выстрелю в тебя или в себя. Я это могу. Веришь?
 - Верю.
        Конечно же верю, черт возьми! Я, кажется, уже говорил, что Тамара – тихая истеричка, от нее всего можно ожидать. Женщина, которая пишет пьесы – я это не точно знаю, я подозреваю – может однажды сделать что угодно. Она сама становится тем ружьем, что когда-нибудь да выстрелит.
        Тома села в кресло, закинув ногу на ногу – сетчатые колготки, почему-то отметил для себя. Дуло не ушло, только смотрело уже снизу. Нет, промахнется. Отчего-то вдруг успокоился и даже почувствовал какое-то мягкое, прозрачное удовольствие от происходящего. Нежное такое наслаждение, словно это рядовая наша ссора, которая закончится в кровати или тут же на ковре.
 - Рассказывай давай про нее.
       Успокоилась и Тома, кажется.
 - Что я тебе скажу? Ну, спали разок-другой, - скорчилась, презирает, - ничего более. Актриса же, секси, ты на моем месте так же поступила бы. Да ты и на своем-то месте – с твоими аппетитами – могла бы ее пожелать.
        Я осторожен в выражениях, я подобные темы стороной обхожу, но Тому-то можно этим заинтересовать.
 - Ты, Максим, стал слишком смелым. Чересчур уж смелым. Расслабился, да, дорогой? Я-то себе не позволяю – такой открытости, да ты сам мне не позволил бы. Ты про меня и не знаешь ничего.
 - А что я должен знать? - насторожился я, ожидая неприятных открытий. И правда – ничего о Томиных интрижках я не знал, да и не думал особо об этом. Кажется, ей всегда меня одного хватало.
 - Четыреста мужчин. Или около того.
 - Что?
        Опять запрыгали книги – что-то у меня со зрением. Или с головой, черт!
 - Ты что сказала?
 - Четыреста. Трое-четверо в месяц, десять лет брака. Первые полгода не были исключением.
 - И ты мне так просто об этом говоришь, дорогая? – едва сдерживая ярость.
 - Что ж ты думаешь, я ради тебя только живу? Максим у нас такой самоуверенный, такой самовлюбленный! Он решил, что девяносто восемь процентов времени его жена думает о нем, живет им, наслаждается им! Жена бескорыстна, жена отдаст всю себя и растворится. Без следа. Так только, украсит и облагородит суховатую и жесткую мужскую сущность.
 - Какая ж ты.., - сучка, хотел сказать, но я не говорю женщинам таких вещей.
 - Максим, именно. Любовь? Наверно. Была – уж точно. Осталась ли? Мне некогда об этом думать. Зачем столько любовников – очень хочешь спросить, я уже слышу, как ты выдыхаешь: любооофникофф…Прозвучит цинично, малоприятно, я знаю. Вы – не сущность моя никакая, вы – материал, который я пропускаю через свою сущность…
        Сучность –  ты хотела сказать, дорогая. У меня горло аж пересохло.
- …мужчины, вообще люди – это вещество, которое я перемалываю своим живым нутром, ценой собственно жизни, кстати говоря.
        Театрально так говорит – аж противно. И откуда в ней только взялась эта пошлость?
 - Значит, это все-таки добровольно? Все твои страдания – из-за меня, и других, наверно, тоже.
 - Может быть. Но это не значит, что я вам прощу.
        Опустила пистолет, наконец-то. Хотел ли я ударить ее в этот момент? О, сильно, больно, просто шарахнуть о книжный шкаф, чтобы цветные тома посыпались на Тому, чтобы Тома потонула в этих томах. Нет, я даже руки в кулаки сжал, чтобы отогнать это видение – яркое, четкое, как свежая масляная картина.
 - Я все сказала. Хочу, чтобы ты знал. Не принадлежу я тебе, Максим, ни кончиком ногтя. И если я рядом – то не потому, что я твоя собственность. Просто хочу, чтобы ты знал это, держал где-нибудь на подкорочке. Даже думал иногда об этом – так, на досуге, за чашкой кофе, если очень захочется метафизики. Сущность свободы и прочее.
        Молчал. Представьте – не знал, что сказать, не мог даже. Только и думал – театр какой-то получился, очень пошлый, хотя пошлость и не стояла никогда рядом с моей женой. Задело меня за живое, что уж тут говорить.
 - Я на днях улетаю, куда-нибудь. Где я еще не была. Два или три дня – подумать хочется, да и тебе не мешало бы. У нас кризис, Максим, а ты даже не заметил это.., - как же, я заметил, - сначала мы переживем его врозь, а потом вместе. Иду спать, не ходи за мной, ночуй на диване.
         И даже не поцеловала меня на ночь. Сказала только, обернувшись на пороге:
 - Ты всегда хотел отнять у меня – меня саму. Не заметил, нет? Ничего-то ты не замечаешь.
        Как же, я заметил, дорогая. Ощущение было такое скверное – когда не знаешь, как выставить другого виноватым и тем самым спрятать свою вину под цветными томами. Я растерялся – это я-то! Моя стерва жена заявила, что спала с четырьмя сотнями мужчин, а я, как полный идиот, спустил ей это с рук! Вот уж когда я взвился, только было уже поздно. Я почувствовал невероятную усталость, полную апатию. В конце концов, она могла наврать, моя девочка. Наверняка она все придумала, чтобы отомстить. Буду с Насточкой…Настей осторожнее – и все забудется. Пусть Тома съездит куда-нибудь за границу, развеется – и все будет как раньше. Я же ее люблю.
         Только успокоил себя – как подумалось вдруг: именно сейчас, когда она мне уже не принадлежит (не хочет принадлежать), я острее всего почувствовал к ней любовь, к моей жене. А потом обычный серый сосущий эгоизм вытеснил эту мысль, и все пошло по-прежнему. Назавтра я проснулся раньше Томы, хотел зайти в спальню и хотя бы взглянуть на нее – спящую, но дверь была заперта. Странно – я не был взбешен, я только решил устроить ей сладкую жизнь – потом, позже, когда дурь выйдет из жениной головки, когда она раскается в глупостях – четыреста, это надо же было такое выдумать!
        Тамара улетела в Гоа, вернулась загоревшая, пахнущая иначе, и разговор этот странный не повторялся. Только пахнуть она стала как-то по-другому, впрочем, запах женщины меняется со временем.
        Настя – вот кто изменил свой запах. Словно плотную шкурку она сбросила. У меня вообще не особо тонкое обоняние, но аромат той девушки из гостиницы я запомнил навсегда. То ли сушеные грибы, то ли размоченные в воде сливовые косточки. Мне показалось, что она проститутка, когда эта девица заприметила меня в гостиничном баре. Помню: совсем мало денег, коньяк на последние, билет до Москвы на утро – в кармане. А взгляд у брюнетки с длинным лицом был такой, словно и для нее эта ночь в Таллинне – последняя.
        Когда она подошла ко мне – ноги-то какие длинные! – и положила сумочку на стул рядом, я чуть было не сказал – дурак – что сегодня денег у меня нет. Она и вправду напоминала проститутку, а я был так молод – лет двадцать – что каждую секунду боялся попасть впросак. Настя (она сразу и честно сказала свое имя) улыбалась так небрежно, врала так изящно, что я забылся, разговорился, размечтался. На второй коньяк денег хватило. Больше не понадобилось, потому что мы занялись сексом буквально через полчаса небрежно-изящных разговоров – под лестницей черного хода гостиницы.
        Мы не могли потратить три лишние минуты, чтобы подняться в мой номер!
        Она повторяла: «Милый еврейский мальчик, красивый еврейский мальчик…» просто бесконечно, хотя сама едва старше была на пару-тройку лет. И пахла так, что перебила затхлый подлестничный запах. А может, это я столь юн был и так остро все чувствовал. У меня немного к тому времени было женщин, и эта – лучшая.

        Не звоните больше на этот номер.

        Не отвечает все еще. Она как-то изменилась после поездки на Гоа, моя жена. Я все ждал, что она заговорит о четырех сотнях мужчин, пытаясь убедить меня, что это правда, что это не от бессилия и желания досадить. Но она молчала, мы вообще мало с тех пор говорили о нас. Мне это было удобно: встречи с Настей продолжались, хоть я и стал осторожен, как зверь: не хотел повторения истории с пистолетом.
 - Я сегодня допоздна на работе.
 - Я останусь у Марининой, она рядом с конторой живет.
 - Я не приду, Максим, можешь любовницу привести или кого еще. Только попробуйте ерзать по моим простынкам.
        И так все чаще и чаще. Тома от меня устала, я чувствую, хотя сексом мы занимаемся с прежней рьяностью (не частотой, правда). Меня вполне хватает на двух женщин. А Тамара – пусть думает о своем новом фильме. С Настей, кстати, в главной роли, и ее мужем – мерзавец тот еще! – в качестве продюсера картины. Они постоянно ужинают втроем. Тома все Насте простила, мне кажется, они еще станут подружками – через месяц-другой. Иногда я представляю их вдвоем, ласкающих друг друга – возможно, это недалеко от правды, Настя такая чувственная, а Тома – всегда она что-то выдумывает. Кто-то из этих женщин хочет – другую, и…Впрочем, я не хочу, чтобы у них дошло до постели, я к таким вещам трепетно отношусь. Я еще не говорил, что у меня довольно много табу?
        Запахи – вот что не выходит у меня из головы. Я иногда не могу почувствовать слабый запах пота от самого себя, и Тома выговаривает мне это с особым цинизмом. Она-то способна учуять крем, которым Настя пользовалась два дня назад – крем, что остался на плече моей куртки, вместе с мягкой вмятиной ее головы. Я – почти полный слепец в этом мире. Но запах моих женщин я помню. Как я уже сказал – Настя сбросила – змеей – свою шкурку, свой запах. Нет больше ни сушеных грибов, ни размоченных в воде сливовых косточек: дорогие масла из бутиков, молоко и морские водоросли. Своего в ней почти ничего не осталось.
        С Томой – наоборот – что-то случилось после той поездки на Гоа. Ее запах стал острее, я даже не знаю, как это объяснить. Может, она что-то привезла оттуда и пользуется теперь – глиной ли специальной, мазью? – не знаю. А мне кажется – не в кремах дело: ее интимный запах изменился. И жизнь наша интимная изменилась – все как-то тоньше, острее воспринимается, словно нашему браку скостили все десять лет. Но у меня сейчас другие заботы – чем думать об этом. Настя. И великая мука – с ней я хочу быть или остаться со своей – тоже любимой – женой.

        Вы слышите автоответчик. Я умерла. Не звоните больше на этот номер…

        Как это – не звоните! Настя уже говорила мне что-то подобное – о Томиных последних шутках. Настя просто в бешенстве – и всю свою злость вымещает на мне. Жена прозвала ее как-то, не помню точно. Что-то сладкое. Всегда у нее какие-то ассоциации, часто совершенно оторванные от жизни, ненужные, нелепые. Выдумает что-то, никому не нужное, не интересное – и держит у сердца самого, не оторвешь. Приходишь домой – всегда прячет какие-то вещи, книги переставляет с места на место – так вот почему мне все время кажется, что тома меняют цвет и вообще передвигаются с одной полки на другую…Нет, я в женины дела не прошусь, мне там делать нечего. Пишет свои пьески или, может, стихи какие – так я не разбираюсь в поэзии и совсем не интересуюсь ею. И толку-то – от меня прятать? Ей хочется – хоть так – немного свободы, понимаю. Пускай. Вот еще постоянные разговоры о Таллинне. Мечтаешь побывать в Таллинне – лети себе. Только и разговоров об этом, все напрасные разговоры.
        А шутки эти насчет смерти мне совсем не нравятся.
        На столе кухонном – белый, как пятно молока – сложенный вдвое лист копировальной бумаги. Тамарин почерк. Ночевала где-то…Я не запомнил точно слова, было это пару дней назад. Мы никогда с Томой часто не виделись, ну, то есть, в супружеском понимании – часто. Каждый день. Не вижу смысла, и она тоже. Вы, наверно, знаете, как скоро можно надоесть друг другу – из-за одних только ежевечерних ужинов за синим кухонным столом. Не важно, что два года назад стол был коричневый, а пять – и кухня-то была другая, в иной квартире, на далекой новостроечной улице с троллейбусами. Ежевечерние ужины – и троллейбусы никогда не уйдут из вашей жизни, так и останутся трехрублевыми билетами в карманах.
        Скажете: я Томе чего-то недодал, какого-то тепла, внимания, а сейчас и немногое-то, на что способен, трачу на другую женщину? Вы спросите у нее сами – нужно ей? Думаю, нет. Десять лет назад, когда мы поженились, может, и хотелось. Но мы были так молоды тогда, так эгоистичны – сплошь амбиции, неприкрытые, ежовые иглы – что некоторое военное напряжение вошло в наши отношения – легким морозцем, позволяющим не потонуть в трясине совместной жизни.
 - Мы поженимся?
 - Конечно, поженимся. Мой муж будет – настоящий еврюган, умница и красавец, хваткий, хамоватый. Перспективный. И это – всегда в цене.
        Знаете, я ничуть тогда не оскорбился. Я уже говорил – у меня была завышенная самооценка и непомерные амбиции. Только сейчас – мне не понять уже, правильный был выбор или нет. Я предпочел слишком…нет, не сильную – буйную, что ли? –  для меня женщину. Которая любит все усложнять там, где все очень просто. Мне всегда везло на истеричек. И тихих, и громких.
        Только от тихих – никогда не знаешь, чего ожидать. Я не видел жену два дня. Хорошо, что я спрятал пистолет в рабочий сейф.


                ТРЕТЬЕ ЛИЦО

    Привет! Простите, мне придется вас немного огорчить. Я не могу ответить на Ваш звонок, потому что я – умерла. Как давно? Честное слово, мне трудно сказать: время теперь идет для меня совсем по-другому. Но тело уже закопали. Значит, прошло не менее трех-четырех дней. Мне очень жаль, поверьте.

        Знаете, она тщеславная. Утром еще глаз не открыла – рассказывает мне свои сны. Всегда она там актриса какая-нибудь (завидует ли моей жене?), и пожилые женщины берут у нее автографы для интернатов и кузин из провинции. Белоснежные дома с колоннами и солнечные побережья. Белые вина в сияющих бутылках. Кольца рассыпаются по ступеням из голубого мрамора. Такие у Томки волшебные сны. Только у нее всегда там зубы шатаются или вообще выпадают.
        Около месяца назад мы снова стали трахаться. Она позвонила и – я даже не понял сначала, кто это – стала кричать, какая же это сука, моя жена. Но быстро успокоилась, даже шутила. Кто, по-вашему, прозвал мою жену Натс – ха-ха! – шоколадкой этой дешевой? С нугой и карамелью? Тома. Я хохотал до упаду.
        Так что вы сами понимаете, что это шутка. Про смерть. Только шутка. Не совсем удачная, малыш. То, что ты напугала мою жену – хорошо, но меня не стоит выводить из себя. Я и так многое тебе прощаю, малыш. Например, твоего мужа, который стоит у меня поперек дороги. Твою неискренность. Все те мысли, которые ты скрываешь от меня. Только что смотрела прямо и смеялась, как девчонка – через секунду глаза в сторону, молчит. Я все тебе прощаю за то, какой ты стала за эти десять лет. Если уж ты что-то обещала – конечно, исполнишь.
       Пардон, я попробую позвонить на работу, может, она там.
 - Наташ, соедини меня с Ганер, с Тамарой.
        Через минуты три – долго как! – Натальин голос. Наташкин, а не Томин.
 - Александр Анатольевич, Ганер нет, могу соединить с ассистентом, если это по поводу декораций.
 - Соединяй, - а сам уже начинаю злиться. Томка, сучка.
 - День добр, Алесандр Анатольч, - Маринина всегда глотает буквы, как таблетки. – Я выслала последние эскизы вам на мэйл, но кое-что уже готово, привезли сегодня. Мы думаем, вам стоит подъехать и взглянуть.
 - Ганер тоже так думает?
 - Это ее предложение.
 - Почему сама не позвонила?
 - Уехала на съемочную площадку, часа полтора назад. Уже должна быть там. А декорации только что привезли. Что-то не так?
 - Мобильный не отвечает. Очень я не люблю, когда люди, с которыми я работаю, недоступны.
        Так, спокойно.
        Маринина заглотала буквы снова.
 - Я е звонил токшто, все работает. Мож, связь плохая.
 - Может. Я подъеду после пяти. Ганер объявится – пусть звонит.
 - Да, Алесандр Анатольч, буд вас ждать.
        Спокойно. Это плохая связь.
        И меня захватили-закрутили дела. Очень важные дела. Такие важные, что тело, которое уже три дня лежало под землей, меня больше не волновало до самого вечера.
 
        Привет! Простите, мне придется…
       
        Ах ты, сучка, вот только доберусь до тебя – отымею в хвост и в гриву, буду трахать тебя, малыш, пока ты не заплачешь от усталости…Только ответь мне, пожалуйста, ответь, я очень хочу – очень хочу – слышать твой голос. Я опять сегодня вечером буду пить, хотя обещаю себе бросить уже третью неделю. У меня начались проблемы с оргазмом – все из-за выпивки, надо думать. Только ответь, малыш.
        А звонила – Натс. Мы разошлись на некоторое время, может, навсегда. Но если мы не созваниваемся ежедневно, Настасья с ума начинает сходить. Впрочем, трудно сбежать от бабы, если эта мадам – твоя самая козырная актриса и тянет на своих плечах твой последний – слабый по сценарию – фильм.
        Я ж был моложе тогда. Ночной Таллинн – мигающие фонари вдоль пустых улиц, низкие оградки тенями тянутся от одного островерхого дома к другому, между – желтые узоры фонарного света. В одном из последних трамваев я еду с кинофорума в гостиницу, ловя в квадратах окон свое отражение. Отражение – печальное усталое лицо – ловит свет фонарей. Фонари исчезают за плечом.
        Они вошли – две в плащах – и встали за другим плечом. Запах я почувствовал сразу – мытые ромашкой волосы и не наши, заграничные духи. Но сильнее всего был запах то ли сушеных грибов, размоченных в воде, то ли сливовых косточек – когда одна из них, задев лицо краем шершавой ткани, села мне на колени. Она широко расставила ноги, эта валютная таллиннская проститутка, и мой член – в доли секунды – оказался в ней. Трусиков я даже не помню, она их не носила, что тогда, что теперь. Эта женщина была красива, как лошадь, пусть это банальное сравнение. Длинное острое лицо, овалы ровно-коричневых глаз – и, о боже, как широко она расставляла ноги, почти как на шпагате на мне сидела! Гимнастка, не иначе!
        Думаете, я что-то сказал? Вдохнул-выдохнул? Я смотрел ей в лицо и ровно ничего не видел, кроме очертаний лошади в этом  лице – добротной молодой лошади, из ночной росистой степи, из мокрых от сезонных дождей зарослей. Она тоже молчала, не двигалась, только обняла меня крепко. Вперед – по вагону – пустота, назад – вдоль красных рядов сидений – вторая проститутка, двое военных с закрытыми глазами, с тупым лицом кондуктор. Мы были похожи на лобызающихся влюбленных.
        Таллиннская валютная ****ь сжимала и разжимала мышцы вагины так, что я бурно кончил – не успел заметить, как это случилось. А вторая сука смотрела – она все знала. На следующей остановке – у больницы – они вышли. Никаких денег. Никаких слов. Сильные мышцы, такие сильные, что когда она встала и пошла, ни капли не упало на пол. Я искал ее потом почти неделю. И нашел.
        Знаете, что? Не было еще такого, чтобы я прогадал. Сразу понял, что Настасья – перспективная. Талантливая таллиннская ****ь, недоучившаяся студентка театрального, опасная стервочка и истеричка, но уж это – понятно и  допустимо, издержки, так сказать, профессии. Не профессии проститутки – но актрисы. Несложная пластическая операция избавила от старых приятелей. Настя стала звездой моих фильмов. И женой. Зачем? Чтобы рядом была, чтобы проще было контролировать. Да разве мог я забыть тот галлон спермы, что она выкачала из меня печальной таллиннской ночью! Я и любил ее, как никакую другую женщину…
        Пока снова не встретил Тому. Я встречал ее и раньше, мы здоровались. Недавно начали работать вместе – над последним моим проектом. Но я был так занят, что не сразу – по-настоящему – заметил ее.
        Она просто почувствовала психологический момент, когда появиться в моей жизни снова. Позвонила и стала кричать, что жена моя – сука. И продолжала бы орать, и могла бы устроить бесконечную истерику, но так быстро успокоилась – чересчур быстро.  Извинилась. Положила трубку. Я сам от себя этого не ожидал – набрал Томин номер.      
        Алло? Что я мог сказать ей? Секунда раскинулась огромной дорожной картой, скрещеньем магистралей, узорами домов. Я – человек в дорогой белой рубашке, с небрежно затянутым галстуком, с полудневной щетиной – рука застыла возле уха, на часах играют блики. Пять шагов налево – дверь открывается бесшумно – Наташа корчится в конвульсиях трех телефонных линий. Сразу направо, снова направо, двери, двери – желтый прокуренный, с солнцем, плывущем в дыму, двор. В черном автомобиле – выезд на набережную, Дом музыки, горящие – вечером – окна «России». Улица, где раньше стояли проститутки, теперь они – выставляют свои ноги в сетку из-за жирных телефонных номеров в гладких журналах. Дом с аркой. Три этажа вверх, влево по коридору, тянется провод, летят в ухо звуки. Алло? Черт, да что я мог ей сказать? Что десять лет прошли как та неделя, через которую я обещал ей позвонить – и не позвонил? И если она не послала меня на *** – то только потому, что идиотам вроде меня везет ни за что. Повезло и на этот раз.
- Ты можешь бросить все на неделю и лететь со мной в Индию?
 - Какую Индию, ты обалдела, солнце?
 - Гоа. Сейчас там не сезон, людей меньше, и я хочу – туда.
 - Хочешь – со мной, как я понимаю.
 - Правильно понимаешь, молодец.   
        Сучка, десять лет назад она так со мной не разговаривала! Впрочем, я же сам знал, что все изменится. Что – именно так – все и будет происходить.
 - Неделя, говоришь? Много, мне настолько не вырваться.
 - Сначала Гоа – потом Таллинн, ты ведь там родился? Ты меня свозишь? Рискуй. Решайся.
 - Да погоди, не торопи ж ты меня! – и чуть было не прибавил «дурочка», как в прежние времена, но слово это…не его было время.
        Неделя на Гоа перелопатила меня, старого идиота, как мельница. Перемолола, в муку, в труху. Я – мать вашу! – не понимаю, чего теперь мне надо от жизни! Но я знал – еще тогда – что это случится. Десять лет шустро так свернулись в одну неделю, только все встало с ног на голову. Мне еще думать и думать об этом – за стаканами виски. Я вижу даже, как они движутся по стойке – с жидкостью цвета жженого сахара – один за другим, один за другим. Черт, я же бросаю пить. Только стаканы в глазах передвигаются, как по конвейеру.

        Привет! Простите, мне придется вас немного огорчить.

        Ответь, малыш. Если ты сегодня не перезвонишь мне, я напьюсь как скотина и потрачу кучу денег на проституток. Тебе же никогда это не нравилось, тебе же – не все равно, как моей Настасье.
        Я был на пятнадцать – или около того – лет старше. Ей – около двадцати, совсем девчонка. Я даже не встретил тогда еще свою жену, вторую, Натс, впрочем, наш с Томкой роман случился незадолго до того. Конец весны был. Еще – никакой собственной киностудии, но фильмы я уже снимал – как режиссер. Гордый был этим до чертиков, никто никогда не узнает, как я был счастлив – добился-таки своего! Развелся с женой, переживал, конечно, из-за сына, но так - сразу почувствовал себя легче. Свободы ли мне хотелось? Может быть – в том еще, извращенном ее понимании. А тут Томка. Ее синее платье и тонкие руки с белыми-белыми волосками.
        Я захотел ее сразу, как увидел – ассистенткой костюмера, новенькой, с диким по молодости взглядом – захотел втолкнуть в свой кабинет, раскинуть на столе. Думал вечерами: ебливая она или нет – такое детское у Томы было лицо, обманчивое, как подсказывал опыт.
        И по-детски, обманчиво у нас все было. Поначалу я сплавил ее другому режиссеру, своему приятелю: я не завожу романов на работе. В первую нашу встречу вне стен конторы, в ресторане, я был очень пьян и все твердил про себя: «Запомни этот миг, малыш, запомни его навсегда. Сбылась твоя мечта, Томик».
        Вот какой я был самоуверенный! А вообще – нам тогда нечего было делить, вот и выходило все легко, как мне казалось. До меня не сразу дошло, что она действительно все запомнила, что я некоторым образом изменил ход ее жизни, даже сломал ее жизнь – прежнюю. А изменил все – вот как.
 - Интересно, лет через пятнадцать-двадцать я захотел бы трахнуть тебя или твою дочь? – это я ей, задумчиво, любуясь.
        Она не сразу сказала, но ответ читался в ее лице – во всем выражении ее лица. Она очень умная была девочка, даже тогда.
 - Со мной.
 - С тобой, малыш. Ты о-фи-гительная будешь, даже через десять лет уже. Я бы побоялся с тобой снова встретиться. Я бы пропал, может быть.
 - А сейчас – нас связывает только секс. И никаких обещаний, которых мы не можем выполнить.
 - Никаких, малыш.
        Она сказала это так честно, что я, дурак, поверил: я уже тогда знал, что однажды пообещаю позвонить и исчезну. Думал – она поймет, примет как должное. А сам – сломал и ее, и себя – сейчас. Тогда сломал, сейчас только – почувствовал.
 - Маринину мне.
        Щекочущая минута ожидания.
 - Алексан Анатольч? – и замялась, жрущая буквы сука. – Тамара вам звонила?
 - Нет. Я хочу…
 - Вы не сердитесь, мы и без нее прекрасно справляемся…
        Что опять?!
 - Что с ее телефоном? Почему отключен?
 - Отключен? – искреннее удивление. – Я разговаривала с ней только что. Она час назад вышла из офиса.
 - И ничего обо мне не сказала?
 - Почти ничего. Но я ей передала, что вы звонили и хотите с ней лично пообщаться.
 - Черт, я три дня не могу дозвониться, это начинает выводить меня из себя! Автоответчик говорит, что она умерла! Она сама – это говорит! Записанный на пленку голос. Что происходит, я хотел бы знать, это уже похоже на издевательство, причем вы – госпожа Маринина – с Ганер сговорились!
 - Простите…Но Тамара недавно вышла из этой комнаты. Телефон ее работает, никакого автоответчика. Попробуйте, Алексан Анатольч, успокоиться и набрать ее снова. Думаю, она еще не села в самолет. Улетает в Таллинн.
        Я сегодня вечером опять буду пить.

                ЧЕТВЕРТАЯ

        Абонент временно заблокирован или находятся вне зоны действия сети.

        Он может позвонить и сказать – так, между деловыми разговорами, стоящими безумно много денег – сказать:
 - Назови сейчас, только быстро, не думая, три позы, в которых я хотел бы тебя отыметь. Ладно, подумай, не торопись, я перезвоню.
        Через часа полтора – сходя с ума – я набираю сама – номер с мелодией под названием «Воздушная»:
 - Малыш, я на совещании. Говори быстро, у тебя полминуты.
 - Сзади. Я хочу, чтобы ты был сзади и…
 - Еще.
 - Я – сверху, на корточках.., - он что-то сказал своему собеседнику – я этого человека не вижу, но он представляется мне отвратительным, перевяленной рыбой. И быстро ему, сквозь зубы, - И минет.
 - Я высказал бы все, что о тебе думаю, но у меня совещание. А потом Натс. Спокойно, деловая встреча. Перезвоню.
        Мелодия называется «Воздушная». Все – воздух, когда трубка наигрывает эту дрянь. Все вокруг – воздух, которого уже не хватает моим легким. И пройдет еще десяток лет, а «Воздушная» так же будет тиранить мой слух. Слишком нежная – до боли какой-то смутной – мелодия. Она противна тому, что в меня вселилось.
        Александр заставляет – и даже упрашивает иногда – говорить ему что-то приятное. Наверно, у него все-таки что-то с самооценкой. Хотя выглядит он таким самоуверенным.
 - Тебе нравится мой член? Ха-ха! – так он смеялся, когда мне было совсем не до того. Я думала – ускоряя движения: разумеется, он в моей судьбе оставит гораздо более глубокий след, чем я – в его судьбе. Это было так давно – теперь я смотрю на этих людей – которые ускоряли движения в чужой квартире на Остоженке – по-другому. Честно: я совсем стараюсь на них не смотреть, я закрываю глаза.
        И вижу: когда я шла – ломаными линиями – к туалету, и походка от волнения была скованная, когда пыталась руками голыми сдержать свое сердце, говорила себе, говорила: «Запомни этот миг, запомни его навсегда. Сбылась твоя мечта». Нам даже не о чем было разговаривать, кроме секса. Вокруг было много удивительных, прекрасных, зрелых женщин, и я сходила с ума, не хотела его отпускать. Поэтому – потеряла почти сразу. Когда это было? Лет десять уже прошло.
 - Ты будешь мне подчиняться, иначе я посажу тебя на другую машину и отправлю домой.
        Гордая – выскочила на первом перекрестке – слизываю слезы, которых нет, воды нет, а соленое жжение почему-то на губах. Конечно, он догнал меня – дурочку, это была детская площадка у самой дороги, посреди бульвара с широкими просветами среди редко посаженных лип. Холодные майские полпервого, машины – тяжелыми рядами по обе стороны площадки, глазами-фарами высматривают мою тень. Такси уехало, а Александр – остался. На плохо крашеной карусели он меня трахнул – девочку, без презерватива, без любви, без трусов, которые потерялись там (нашлись каким-то ребенком, намотаны были на куклу, затаскались, затянулись грязью – были выброшены). Потом –  Остоженка и другие квартиры, недолгие встречи.
        Я тебя люблю.
        Я тебя обожаю.
        Сука.
        Шлюха.
        Выебу тебя – так, что член выйдет из твоего горла.
        И представлял себе, какое у меня при этом будет лицо. И как – я буду вести себя с общими знакомыми.
 - Привет, малыш, как дела? – тогда не было мобильных, звонил из таксофона, под рев тяжелых рядов.
 - Ничего, отдыхаю.
 - А я в пробке стою на Садовом.
 - Куда едешь? Домой или на важные встречи?
 - Мы с Павлом Николаевичем – к продажным женщинам. Ну, куда могут ехать двое совсем еще нестарых мужчин? Конечно, к продажным бабам! – и, через паузу, - ну, как тебе мой ответ?
 - Спасибо. Очень мило.
 - Более того, это куртуазно! Нет, малыш, домой я еду, домой. Кстати, чего это я тебе звоню, соскучился, что ли, а? Нет, не так скучаю, чтобы с ума сходить, даже совсем не скучаю, а так, что-то сродни…
        И начиналось. Я трубку швыряла. Однажды нечего уже было швырять, не из-за кого.
        А потом в меня что-то вселилось.
        Я просыпаюсь всегда не в духе, я по утрам людей бью сотнями – мысленно. Я их кромсаю на куски. Муж со мной даже не разговаривает. Он старается встать раньше и уйти с чашкой кофе на кухню. Потом – поцеловать быстро, пока ножи не пущены в ход, и в дверь. Мы никогда не валялись сутками в кровати, не спали на мятых, сползших наполовину на пол простынях только потому, что нет сил встать и перестелить постель. Мы не занимались сексом на детской карусели, в чужих и съемных квартирах, в «Волгах», пока шофер торопится за «Явой».
        Один раз – первый раз –  когда Максим выпросил на два часа комнату в общежитии у сокурсника, он не смог кончить от волнения. Я мнила себя много знающей – и скучала. Через полгода – когда мы поженились – нас счет сравнялся. Он научился, я закрыла глаза. И больше не открывала.
        Потому что в меня что-то вселилось.
        Я – актриса, и престарелые дуры меряются со мной улыбками перед дешевыми фотокамерами. Зубы у них – желтоватые, но здоровые, а у меня – во сне – всегда болят или шатаются. Часто я теряю зубы во сне. Натс рекомендовала мне психоаналитика, но это не для меня, я – всегда сама. Зубы выпадают, но приходятся смеяться вместе с этими дурами: делать, что называется, хорошую мину при плохой игре. А когда Нечто приходит в меня, контролировать становится нечего. Я мыслю уже – иначе. Бегу от людей, в какие-то кусты (конечно, обдираю руки – и зубы забываются), в болота, от всех подальше. Такие параноидальные сны.
        Наверно, я скоро отключу телефон.