Напрасное чудо Франгейта

 Ермилова Нонна


НАПРАСНОЕ ЧУДО ФРАНГЕЙТА
 

       Молодой человек, пришедший из ивовых зарослей, не пользовался уважением населения, так как не удовлетворял основному требованию – «иметь здравый рассудок». О нем было известно, что он ведет жизнь дикаря, что кого-то ждет и имеет непонятную цель, связанную с ивовой зарослью. Звали его Франгейт.
       Александр Грин. « Ива».


Однажды, бродя по выставке среди многоцветных, в заплатках золота и серебра коллажей, я случайно увидела картину, надолго запомнившуюся мне тем беспокойным чувством смятенного ожидания, которое приходит, когда начинает светлеть день. Она так и называлась – «Весенний сон».
Из легких, вьющихся как дым угасающего костра, штрихов пера по шероховатой поверхности акварельной бумаги, высоко над городом вырастало огромное дерево, оплетенное причудливой волной коры. То была ива… На изломанных узловатых ветвях ее раскачивалась на кольце опустевшая птичья клетка с распахнутой дверцей. Наполненный тревожным весенним ветром, вился узкий шелковый шарф, зацепившийся за голую деревянную мачту скрипучей вершины. И оставляя далеко внизу остроконечные крыши и башни спящего города, в котором в эту светлую ночь не спали лишь чуткие стрелы серебряных флюгеров, летел подвешенный к старому суку, гамак, сплетенный из ивовой коры, со спящей в нем женщиной с лицом Боттичелиевской дриады.
Весенний сон – легкий и беспокойный, как неожиданный порыв майского ветра, как полет ласточки, как мучительная и нежная боль оттаивающего сердца Кая – обещание и ожидание Весны.
Потом – когда я снова обрету радость и право любить и утешать других, я забуду навсегда то наваждение ожидания, начавшееся с ночного полета дриады, и приведшее меня в тот бесконечно мчащийся в ночи поезд Ожидания, когда бессонная тоска по родному городу и рассвету сжимает горло как жажда, и тщетно, точно соленую воду, пить взахлеб нескончаемые часы дороги.
Странен был чужой город, странен был дом, в котором я жила, и который называла своим, странен и непохож на то, что вкладывается в понятие Дом.
По воле своей будущей профессии, я училась придумывать Дома на любой вкус, и даже оттенок настроения. В пустоте подрамника передо мной легко и весело раскрывались невидимые двери, и каждый раз я испытывала чудесную радость Хозяина, встречающего желанных гостей.
Я знала, как прикоснуться тонкой кистью, чтобы зажечь легкие, как гирлянды мыльных пузырей, стеклянные светильники над входом, как заставить вспыхнуть встречным хрустальным светом пол, как изогнуть перила лестниц, чтобы легкая, как птица, рука долгожданного гостя сама опустилась бы на них.
Как радостно и легко было распахивать все новые и новые двери, то – в строгие анфилады комнат, почти пустых в синеватой дымке холодной акварели, то – в дом, наполненный солнечными лучами золотого дерева и тонкого блестящего металла лестниц, чьи звонкие струны были натянуты в стеклянном сердце светлых стен.
Терпеливо вслушиваясь в язык цветов, я увидела, как качается сиреневый веер над лиловым башмачком душистого горошка, как, словно дракон, растопырив зеленые перепонки листьев, ползет настурция, и желтая бахрома дразнящих языков свешивается из ее алой пасти. И хотя никто никогда не дарил мне ни тигровых лилий с золотыми кошачьими глазами, ни голубых, как паруса, полные ветра, лесных колокольчиков, со временем я научилась различать и их
голоса.
Но, распахнув последнюю дверь – для себя – я с кружащейся от усталости головой всегда оказывалась в той единственной комнате, которая была моей. Моим был стол, заваленный мокрой бумагой, потеки зеленой и синей акварели на ладонях и не отдираемая черная корка китайской туши на губах. Моим было услышать, как прямо о подушку колотится сердце, и, проваливаясь в бездонную пропасть сна, последним взглядом увидеть собственную серую комнату, набитую нелепыми громоздкими вещами.
… Пыль на них оседала бесконечно, сколько я не пыталась ее стирать. Половину комнаты занимал стол – такой большой, что я могла влезть на него с ногами. На столе стоял макет моего Города.
Может быть, с Города все и началось?
Угол занимал желтый шкаф с большим мутным зеркалом, но в какой бы части комнаты я ни находилась, я вечно видела свое отражение в его печальном, словно припорошенном ржавой крошкой стекле. И неизменно мне хотелось запустить в него чем-нибудь тяжелым, чтобы видеть, как, уныло дребезжа, стекло сползет на пол, и живые осколки его, скуля, расползутся по углам.
Может быть, все началось с зеркала?
Нет, не с выставки и не с зеркала, это началось в те Далекие времена, когда все было Вечным. Вечным был дом – не этот, а другой, вечными ссоры с родителями, бабушки на скамейках, лекции в институте, вечными были друзья, и ленивая, как сахарная патока дружба, в которой новый день не сулил ничего неожиданного. И любить я никого не любила, жила без боли и обольщения, хотя другие, точно такие же лягушки, как и я, в нашем тепленьком сладком болоте, уже протянули друг другу лапки и свили гнездышки из тины в знак совместного счастья.
И тогда стала я, как Андерсеновская жаба, глядеть вверх, в ожидании, что с ведром воды кто-нибудь, да и вытащит меня к солнцу.
Но время шло, а ничего не менялось. Тогда-то и пришла мне в голову безумная идея - уехать в другой город, чтобы ничто не мешало мне закончить работу над моим проектом – ни родительский дом, ни скучные обязанности и привычки, которые, как дешевые, растаявшие от жары конфеты в липких бумажках и съесть невозможно и выбросить жалко. Совсем чужая и одинокая в чужом городе, я со свободной, чистой и пустой душой могла бы все силы отдать своему труду.
Маленький желторотый воробей сел на окно и сказал: мама!
Так все и кончилось. И поезд ожидания понес меня, набирая скорость.
Так вот я и оказалась в другом городе, в другом доме, где поселилась у маленькой старухи, которая больше ворчала себе под нос, чем говорила, и когда засыпала, то крошечная как репка ее голова с хохолком не вздрагивала во сне, и тогда мне казалось, что старуха-хозяйка давно уже умерла, и только на людях притворяется живой.
В комнату с зеркальным шкафом я внесла подрамник для своего проекта и начала строить на нем макет Города.
И только раз дошел до меня телефонный звонок из дома, и сказала я лишь пустую глупую фразу о том, что живу хорошо, и строю свой Город так легко, как будто играю в кубики.
И правда, стоило лишь догореть крохотному огоньку последней жалости, как работа пошла легко и спокойно. Но некстати вспомнился мне маленький Кай, безуспешно пытавшийся сложить из ледяных кубиков слово « Вечность» и с досадой на себя, я добавила, что только одна беда и есть в моем новом доме, что завелась в нем мышь. Но это уже не было правдой, вернее все было далеко не так…
Освобожденная от ненужных привязаностей и обременительных забот, я действительно работала поначалу так, словно и вправду играла, как бездумно строят дети замки на мокром песке. Мне нравилось наблюдать, как по мановению руки возникали площади и ложились мосты, а улицы, наполненные звонкой жизнью, разворачивались, рассказывая свою историю, как линии на раскрытой ладони, и вначале все было возможно и легко видеть возникающий Город, как видят города быстрые ласточки и свободные морские чайки.
Что же случилось потом? Отчего так скоро жизнь Города начала замирать под моими пальцами?
Легкость, с которой все подчинялось моей руке, я принимала за умение лишь по ошибке. Я могла угадать, как переменится шаг, когда идущий перейдет с блестящего синего асфальта на изгиб мощеной рифлеными плитками дороги. Я знала, как сбить тон шагов, переводя один узор плитки на другой и как включить в их ритм мелодию ступенчатых переходов…
Я знала это, но не более…
Ночи напролет за моим окном раскачивался фонарь, бросая в комнату страшные крылатые тени, словно над моим окном кружила громадная ночная птица…



Я положила на стол рядом с учебниками книги, пытаясь найти счастливую разгадку в мудрых историях Андерсена, причудливых фантосмогориях Гофмана, мужественных и чистых рассказах Грина.
И вот, держа в руках карандаш, я думала о веселых праздниках и карнавалах, и самый радостный из них был новогодний. И вот уже мелодия зазвучала сама собой, и сами зажглись золотые огоньки над маленькими красными свечами, и, поворачиваясь от их теплого дыхания то одним расписным боком, то другим, на шелковой ленточке, заблестел как звезда, розовый пряник. И сказку я узнала – новогоднюю сказку о Щелкунчике, и тут же увидела, как дрожащее пламя рассыпалось цветными звездочками леденцов, и Фея Драже, приподняв переливающиеся хрустальные юбки, вступила в танец. И когда, улыбнувшись, я взглянула на свой рисунок, то вдруг увидела перед собой отвратительную, злобно усмехавшуюся в ответ королеву Мышильду с тремя крысиными головами.



Однажды, сильно промокнув под дождем, я вошла в свою комнату и села на кровать, забыв включить свет. Я сидела в мокром плаще, обхватив себя руками, чтобы согреться, но в доме было так же холодно, как и на улице, и собственные руки ничуть не грели меня. Тогда я вспомнила, что по дороге домой не успела заглянуть в почтовый ящик. Я встала и снова спустилась вниз.
Лампочка горела едва-едва. На стене, присохнув, висела расплющенная муха. Из-под лестницы доносился пронзительный писк и шум возни. Почтовый ящик был пуст.
Я постояла еще, с минуту разглядывая рассыпавшиеся в черной луже картофельные очистки, и внезапная догадка поразила меня: к ночи крысы совсем осмелели и выбрались из своего подземелья.
-Нет таких писем, которые могли бы изменить чью-нибудь судьбу в лучшую сторону, - неожиданно произнес надтреснутый старческий голос. - Вы слишком много надежд возлагаете на жалкие клочки бумаги.
И помедлив, голос добавил: Словом можно только убить.
Не оборачиваясь, я бросилась вверх по лестнице, и, не чуя под собой ног, захлопнула дверь.
Я вновь сидела в темноте на кровати, упершись взглядом в зеркальную дверцу шкафа.
Дрожа от страха, я через силу старалась думать только о своем Городе. Счастливое ожидание… Какими арками и переходами окружить эту площадь,
которая даст начало чудесным улицам, полным неожиданных чудных поворотов. Каким возникает этот первый шаг на бумаге, а потом и в камне?
Ожидание? Скрип входной двери… Наконец-то дождались?… Нет… Это с долгим скрипом открывается дверь шкафа, это запевает жуткая скрипка деревянного музыканта, там, внутри, и вот…
Ужаснувшись обороту своих мыслей, я потянулась к выключателю, чтобы зажечь свет, но поздно было уже, поздно…
Как она успела опередить меня на узкой лестнице? Как попала в мой дом? Или, быть может, она давно ждала меня, притаившись за стеклом зеркального шкафа, того, что следил за мной старческим своим тусклым глазом с первого же дня моего появления здесь?
И вот уже она сидела передо мной, раскладывая по полу свой траурный шлейф, и над тусклым овалом серебряного ворота, в облаке истлевших кружев, поднимались сразу три ее головы в маленьких коронах.
-Вовремя ты опомнилась, и я помогу тебе, - засмеялась Подземная Королева, Королева крыс, моя незваная и нежданная Гостья.
-Что же это за помощь?- невольно для себя ответила я, не в силах оторвать взгляд от извивающегося по полу крысиного хвоста, унизанного огромными серебряными перстнями.
-Будет тебе все, чем больно твое сердце, - быстро заговорила она темным языком цыганки, раскидывающей засаленную колоду карт. - Я знаю, как ждет солнца земля под коркой снега, я слышу, как пробиваются маленькие зеленые ростки сквозь лед и камень. Отчего же мне не знать, что творится в человеческом сердце?
Слова мои о легком труде и легкой удаче камнем стояли у меня в горле, и я не в силах была произнести их. Да и не было мне больше удачи задаром, и давно следовало бы догадаться, что талант рукам дает только любящее сердце, а мое отроду не было таким.
-Только любящее сердце дает талант рукам, и я берусь его сделать таким, - продолжала Королева, - но ты должна будешь заплатить мне за помощь, и возьму я недешево.
-Нет, - засмеялась она, снова предупредив мои слова, - Мне нет нужды отбирать твой голос, оставь себе все те слова, которыми по людскому разумению, можно пленить любое ухо. И я не заставлю тебя ходить по острым ножам, хотя и не поручусь, что не пробьет тот час, когда будет тебе во сто крат больнее.
-И я смогу достроить свой город? – перебила ее я, опять невольно поддаваясь возникшему между нами заговору.
Королева усмехнулась моим словам, или быть может, ее позабавила моя горячность, но усмехнулась тонко, словно лезвие бритвы блеснуло.
-Все будет по-твоему, если тот, кого ты полюбишь, всею душой откликнется тебе. Но если сердце его ничем не отзовется тебе – жди беды. Каждый дар твой будет безвозвратно потерян, и Город, который ты так хочешь построить, будет не расти, а таять у тебя на глазах – потому что это Город твоего сердца.
И в тот час, когда ты поймешь, что он никогда не полюбит тебя, твой Город исчезнет навсегда. И тогда сердце твое опустеет, и руки опустеют, и я превращу тебя в бездомную собаку, которая будет, как милостыню выпрашивать корку хлеба, танцуя на задних лапах. Я обращу тебя в серую ласточку, как гордую красавицу Инге, наступившую на хлеб, и как Инге собирала по крошечке буханку хлеба, так и ты по всему свету будешь собирать потерянное и понапрасну растраченное. Но более того – с высоты полета птицы Господин сердца твоего покажется тебе ничтожным и недостойным всего того, что ты вытерпела, и горько тебе будет так, что горе обратит тебя в серую крысу. И когда ожесточение станет твоей единственной защитой, ты навеки останешься Верной слугой в моем царстве.
Я слушала ее, опустив голову. Даже в глубине души не могла я поверить ее словам, зная, что даже если сбудутся самые страшные ее пророчества, я преданной собакой лягу у ног Господина моего, птицей прилечу петь песни к его окну. Не сможет он не полюбить меня – ведь я ждала его так долго.
Королева же, склонив головы, словно чутко и жадно вслушиваясь в мои мысли, вдруг метнула на меня взгляд пустых своих глаз, на дне которых, как в глубине пересохшего колодца, тлел синий огонь.
-Да ты знаешь только счастливые сказки… - протянула она, начертив тонкой палочкой на полу перед собою какой-то знак и внимательно вглядевшись в него, кивнула.
Тогда вот и раздался телефонный звонок, что спугнул ее.
Когда я вернулась в комнату, там никого уже не было, а на месте того, что я приняла за волшебную палочку, валялась тонкая ивовая ветка.
Королева была не права, ведь об иве, вернее об ивовых чудесах я знала давным-давно. Хотя, и вправду, среди сказок о бедном Щелкунчике и самоотверженной Мари, гордячке Инге, искупившей вину и улетевшей к солнцу, ивовая сказка всегда была для меня загадкой. Ведь согласно тем моим соображениям о справедливости, в сказке непременно должно было побеждать добро, любовь должна была рождать любовь, а верность – верность.
Ивовую сказку, как ни странно, написал Грин, убедивший когда-то всех в правоте Алых парусов – чуда, сотворенного ловкостью рук и маленькой добродушной хитростью. В сказке об иве все было наоборот, и заканчивалось, на мой взгляд, как нельзя хуже.
…Когда-то давным-давно и далеко-далеко в безмятежном мирке поросшего ивами маленького острова жило двое детей – мальчик и девочка. Мальчика звали Франгейт. Когда они подросли, девочке наскучил мирный покой серебряных ив, и ее потянуло в большой и шумный город. Тяга к пестрой и суетной жизни была так велика, что, смеясь над преданным другом, она воткнула в землю сухую ивовую удочку и пообещала вернуться, когда палка расцветет. Конечно, это означало непреклонное «никогда», но не для любящего сердца.
И тогда, чтобы помочь расцвести ивовому прутику, поднялись самые невероятные чудесные силы – и возникший из капризного дорожного вихря волшебник Бам-Гран с дерзкими глазами, сияющими голубым пламенем. И вызванный из небытия самоубийца Рауссон, и маленький доктор растений, поливавший ветку хлорофиллом из лейки.
Но ни одного из этих чудес не было бы, не позови их любящее сердце Франгейта. Сухая ветка покрылась зелеными листьями, но это чудо никому не принесло счастья. Девочка, ставшая известной танцовщицей, готова была покориться беспечно данному слову и зеленому зову ивы, но Франгейт, ждавший любви, а не жертвы, жертву не принял и один воротился в свои ивовые заросли.
Ночью мне приснилась светящаяся река. И люди, не достигшие цели, вышли из ее вод. И самоубийца Рауссон, с лицом прекрасным и величественным как закат, расстегнул камзол и приставил к сердцу пистолет. А потом я увидела человека с неистовыми и строгими глазами, и мне мучительно захотелось сбросить наваждение, закричав: « Для кого цветет твоя ива, Франгейт?»
А поезд Ожидания уже нес меня дальше, и на первой же остановке в него вошел человек, любовь к которому была мне подарена безжалостной щедростью ночной повелительницы крыс.
Как странно думать мне сейчас, что я никогда не вспомню его лица. Моей памятью оставлено мне всего лишь несколько цветных квадратиков в огромном мотке черной засвеченной ленты. И оттого они стерлись настолько, что скоро я совсем перестану различать и улицу, и лицо, останется лишь поднимающаяся навстречу солнцу улыбка. Ни для кого и не о чем, беспечная и беспечальная, словно первый, негреющий луч солнца…
 


В тот год весна не наступала долго, и уже стало казаться, что ее не будет вовсе. Целыми днями шли мертвые зимние дожди, и сквозь провалившийся снег текли серые ручьи. Странное чувство вселилось в мою душу. Теперь, бродя по городу, и в блестящих витринах, и в чужих окнах, не имея права, но руководствуясь лишь искушением надежды, видела я себя то счастливой невестой, то матерью, окруженной золотоглазыми сыновьями
Страшная ночная Гостья больше не посещала меня, но, помня о Франгейте, я поставила в мастерской ветку ивы в банку с водой, и вскоре на ней показались яркие длинные листья. И хотя чуда в том не было, как не было чуда в расцветшей ветке Франгейта – чудо было в чем-то в другом, только вот в чем? – я сочла цветение ивы добрым знаком приближающейся весны.
Между тем, близился срок конкурса и время защиты, а работа моя не пошла легче.
В те дни, когда я заходила в мастерскую, то без мысли и тревоги глядела на свой город, и даже когда склонялась над ним, не видела больше маленьких жителей его, хотя впору им было выйти на улицу, размахивая флажками и призывая на помощь.
Я давно перенесла свой макет в учебную мастерскую, опасаясь, что поселившиеся в моей комнате мыши захотят полакомиться картонными домиками. Но не мыши польстились на бумажные здания, а я сама неловко подняла тяжелый подрамник, и уронила его по дороге в грязь, сломав сразу несколько бумажных проспектов.
Сидя позже в макетной, я взялась, было восстанавливать полузабытый замысел, но он уже не показался мне таким совершенным и красивым, каким казался раньше. Напротив, я словно увидела все свои любимые идеи жалкими и поникшими, как в кривом зеркале. Такими они и были, бумажные кубики в подтеках грязи, со сдвинутыми бумажными крышами, выстроившиеся в жалкую очередь на сером листе.
А весна не наступала. Каждый день я возвращалась домой одной и той же дорогой, и видела последний луч солнца на льдинах не тронувшейся реки. Тысячи чаек недвижно стояли на ней, обратившись, как одна, клювами в закат. Все были одинаковы. Минуя мост, я шла мимо особняков, где за высокими, потеплевшими от золотого внутреннего огня окнами, струясь хрусталем, спускались на бронзовых цепях старинные люстры. Волшебное, полузабытое из детства платье улыбающейся феи Драже…Мерцающий хрусталь в розовом медальоне торжественного мрамора стены…Любимый, кому протяните вы свою руку?
Однажды в прогнозе погоды пообещали снег, и хотя никому не верилось, на утро все было белым-бело, словно наступил нежданный и не ко времени праздник.
И хотя я ждала весну, радостно мне было видеть, как чистый покров затянул все мучительные знаки ее приближения – обнаженные, незащищенные корни деревьев, растрепанную желтую траву, замело грязные лужи – так что повсюду под слоем снега появились чистые черные зеркала. Можно было размести варежкой снег и глядеться в них сколько душе угодно. И я склонялась над ними, до боли в глазах пытаясь разглядеть собственное будущее.
Тщетно, в них не было даже моего отражения, словно и меня уже больше не было.
Лишь однажды удача на мгновение вернулась ко мне. Слушая, как однокурсники обсуждают нашумевший проект Хрустального дворца, я вдруг ясно увидела дворец, который встанет в центре моего города. Не откладывая дело, я натянула звенящую электрическую струну, и от нетерпения обжигая белыми искрами пальцы, начала работу. Впервые за многие дни я услышала, как в голове стройным хором торжественно зазвучали сложные математические формулы, словно математические знаки были певчими птицами музыкальных нот.
И когда, окончив макет, я подняла голову, то увидела Его стоящим на пороге.
В тот час, озаренные солнечным лучом, мне показались солнечно-золотыми его волосы и золотыми глаза, хотя я и знала, что, как и у большинства людей, они такого же неопределенного серого оттенка.
Улыбаясь, он взял в руки макет, и легкие конструкции его, подобные серебряным крыльям большой бабочки, вдруг стали непоправимо искажаться, словно их коснулось дыхание огня...
Как знать… как знать, отчего собираются на болоте серые лесные цапли, отчего слетаются тучами жирные трусливые мухи, почуяв невероятные пиршества, отчего неудачи приходят одна за другой, стоит лишь одной заприметить твое окно.
Без мысли и тревоги глядела я на свой обезображенный город, и в сердце у меня не было ни боли, ни любви. А может быть, не было у меня и самого сердца, как предсказывала повелительница Крыс. Напрасным усилием разворачивала я улицы то в одну сторону, то в другую. Дома повиновались мне как оловянные солдатики на плацу, а новый замок Фатоморганы высился за ними черный и страшный как тюрьма.
Милые жители моего Города, простите ли вы мне мое отчаяние и сумасбродство, с каким я выстраивала ваши дома маршировать на параде в ту пору, когда самое время мне было пуститься бегом по вашим улицам, стуча во все двери и умоляя о помощи.
Зима не сжалилась и не отступила пред моими бедами, и лужи поутру все так же покрывались льдом. Но я уже не смотрелась больше ни в них, ни в зеркала, и не пыталась разглядеть свое лицо.
Одно лишь старое стекло доврского тролля в старухином шкафу, должно быть, исправно несло свою службу. Но заглянуть туда я не могла себя заставить. Я боялась увидеть в нем серую жизнь мышиного королевства и снующих повсюду важных, облаченных в серые суконные сюртучки мышей. О, я уже догадывалась, что в отличие от меня, эти мыши чувствовали себя уверенно и достойно, на ходу поправляя топорщащиеся крахмальные манишки и прижимая к себе тисненые папки с важными бумагами.
Больше всего на свете хотелось мне без памяти и заботы бродить по улицам, высоко подняв голову и разглядывая карнизы домов, греть замерзшие руки у костров и бросать хлебные крошки пестрым уткам у края ледяной полыньи.
«…В полях, под снегом и дождем, мой милый друг, мой бедный друг…» *Я перестала ждать конца зимы. « Тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг…»
И тогда наступил этот день, ветреный и яркий. В такие дни сами собой распахиваются двери и окна, форточки и печные заслонки, и сумасшедшие ледяные звезды сами залетают в дома. Я протянула к ним руку, в надежде, что одна из этих ледяных плясуний сядет на нее, и я попрошу ее о последнем желании, которое еще у меня оставалось. Словно она могла принести счастье, как ее падучие небесные сестры…
Но ни одна из снежных звезд не упала мне в руку, но ветром швырнуло мне прямо в лицо скомканный лист бумаги, который я, не глядя, сжала в руке.
Только тогда я и собралась в мастерскую.
Ветер был такой сильный, что все, казалось, сорвется с мест и пустится в полет. Плащи и пальто одиноких прохожих трепетали на ветру, словно в один день все сделались крылаты…
«Мой милый друг, мой бедный друг…»
Он стоял в подъезде, нетерпеливо размахивая длинной зеленой веткой.
- Я ищу тебя в мастерской который день, - он раздраженно хлестнул себя веткой и последний, чудом державшийся на ней лист упал ему под ноги. – Но не вижу не тебя, ни твоего проекта. Скажи на милость, куда он подевался?
- Мой Город? – спросила я, глядя на изломанный ивовый прут, - ты был наверху?
-Конечно, мы были наверху, - просто сказал он, - я пришел к тебе с радостными новостями. Порадуйся за меня, ведь ты меня так любишь…
Люблю тебя…
Только тут я увидела женщину у него за спиной. Рука ее, унизанная кольцами дешевого серебра, лежала у него на плече, а глаза были подкрашены, чтобы понравится любимому. Моему любимому… И она понравилась ему…
«Мой милый друг, мой бедный друг…»
-Ты ведь покажешь нам свой Город? Ведь я тоже немного помогал тебе…
«Тебя укрыл бы я плащом от зимних вьюг, от зимних вьюг"...
-Не знаю…- ответила я. И увидела обиду на его лице. То была обида и растерянность ребенка, сладкая и невинная как леденец…
« И если мука суждена тебе судьбой, тебе судьбой…»
Могла ли я сказать, что Города больше нет?
* - стихи Роберта Бернса
«Готов я боль твою до дна делить с тобой, делить с тобой…»
И когда я собрала все силы, чтобы улыбнуться, мне на мгновение показалось, что я превратилась в собаку, верно глядящую в лицо хозяина.
-Когда-нибудь я непременно приглашу вас в свой Город, - пообещала я.

В старом парке медленно шел снег. Я сидела на скамье и тысячи снежных звезд падали мне на руки, и садились на плечи. Я разжала руку и на скомканном клочке бумаги увидела нарисованную мною когда-то Королеву Мышильду. И она кивнула мне.
Я медленно закрыла глаза.
Розовые, синие, золотые маски беззвучно кружились вокруг меня. По лицу рыжего клоуна текли слезы.
Меня словно закачало на медленных волнах, вслед тронулся маятник, качалась и скрипела колыбель, потянуло синеватым дымом, запел охотничий рожок, завертелась прялка, и, качаясь, плыл узкий челнок по темной воде…
Маленький желтый шут кружился, звеня бубенчиками…
Ивовый гамак со спящей дриадой прочь из города уносил ветер осени.
«Пришла осень», - успела подумать я, как над моей головой пронеслась, прошумев карнавалами и фейерверками, зима, и зазвонил колокольчик весны.
И когда настала весна, я сделалась серой ласточкой.
Медленно кружила я в небе, и видела далеко-далеко внизу своего любимого и его подругу. С такой высоты он казался совсем маленьким, и ничем не отличался от других людей, но, чертя круг за кругом, я видела его таким же, как в первый раз пообещала мне ночная Королева.
Я глядела на крыши домов, на которые раньше смотрела лишь снизу, как с темного дна глубокой реки, и удивительна была мне их прекрасная жизнь в веселых разноцветных огнях.
Я поднималась все выше, и вот уже подо мной засияла вечно солнечная и беспечальная пустыня голубого неба. Внизу, в серых клубящихся облаках видны были черные колодцы, наполненные золотыми огоньками городов.
Без ошибки выбрала я один из них, и вскоре узнала родной город. Без зова опускалась я на распахнутые окна и после долгой разлуки вновь встретила своих добрых друзей и милых родителей.
А люди поднимали головы, и, завидев в небе ласточку, говорили друг другу, что наконец-то пришла весна.
А потом крылья понесли меня вниз, потому что давно уже сияли и ждали меня внизу как звезды беспощадные и манящие глаза Рауссона.
И тогда, повинуясь его взгляду, я сложила крылья.
Наступят ясные дни, зазеленеет трава, кончатся видения, сгинут старые лестницы с искореженными спицами ржавых прутьев, зацветут каналы пестрой ряской, узкоглазые ангелы на старых часах затрепещут медными, в прозелени крыльями. И лишь в бреду вернемся мы в этот Дом, а может быть, и в бреду не вернемся, только вечный поезд Ожидания всегда будет в дороге…
У самой земли почувствовала я сильную и верную руку Франгейта, и она удержала меня.
Когда я открыла глаза на старой скамье в парке под расцветшей ивой, уже началась весна.
Серые крысы попрятались в свои подземелья и тихо сидели в своих домах с редкими окнами.
Светлый мечтатель Франгейт, ива твоя цветет для всех, кому трудно в пути.

 
       Ермилова Нонна.
       1988-1989 гг. редакция 1998 - 2003 г.