Рождественский домик

Ермилова Нонна.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ДОМИК, или
АНГЕЛОЧЕК СОСНОВЫХ СВЕЧЕК.


  День был мягкий, сиренево-розовый, деревья стояли белые, как кораллы, а на снежной полянке в парке мамы с малышами лепили снеговиков.
Полянка быстро заполнялась веселыми снежными человечками.
Юлька с Никой пришли последними и тут же радостно принялись за работу. Ника катал комочки, а Юлька складывала и выравнивала их. Она сняла свои любимые варежки, цветные, с кисточками, и гладила снег руками, чтобы он стал твердым и гладким. Про себя же она тихо радовалась, что обойдет в снежном искусстве всех разряженных мам. Ведь все это были настоящие мамы - нарядные, веселые, любимые, и только маленький Ника пришел на прогулку с нянькой – Юлькой.
Ника и Юлька были большими друзьями, но всем известно, что с мамой – лучше.
Они работали дружно и слаженно, и Юлька оказалась права – вскоре среди снежных баб и снеговиков появилась настоящая Снегурочка.
-Здорово у нас получилось! – торжествовал Ника, свысока поглядывая на других малышей. Потом, задумавшись, спросил: - Снегурочка – чья дочка?
Юлька застегнула у него на куртке верхнюю пуговку и скороговоркой ответила: - Жили-были дедушка с бабушкой, одни одинешеньки на всем белом свете, детей у них не было, пожалеть их было некому. Вот они взяли и слепили себе в утешение девочку-снегурочку из самого чистого снега…
Ладони у нее покраснели от холода как гусиные лапки, и она тщетно пыталась засунуть их обратно в варежки.
- А в Зоопарк пойдем?- спросил Ника.
 Юлька утвердительно кивнула.
- А песенку помнишь, про Улитку?
И они хором запели « От улыбки станет мир светлей, и жуку и даже маленькой улитке…»
Юлька так убедительно кивала в такт головой, что два разноцветных помпона на ее смешном сиреневом колпачке подпрыгивали, делая ее саму похожей на расхрабрившуюся улитку.
 Под песенку они бодро зашагали к дому. Ника шел впереди, а Юлька сзади. Всю дорогу она оборачивалась, пока ни увидела, как ватага школьников выкатилась на полянку, круша все, что попадалось под руку.
Тогда Юлька быстро, чтобы Ника не оглянулся, взяла его за руку и заговорила: - Очень скоро: раз-два-три – среда, четверг, пятница – наступит Новый Год.
- И гости придут, - с важностью поддержал приятную беседу Ника, - И маленький Федя. Он маленький. Ему всего пять лет, а мне скоро будет шесть. Мама принесет красивый торт и будет дома. В большой комнате, и в бабушкиной, и в моей поставят елки…А со Снегурочкой-то, что дальше вышло?
- Она раста…- набравшись духу, начала Юлька, но потом сама себя перебила: Они стали жить-поживать, да добра наживать. И построили себе избушку краше прежнего, и там жили, и бабушка, и дедушка, и Снегурочка, и мышка-норушка, и лягушка-квакушка, и маленький ежик…
- Домик! – обрадовался Ника, - а мы с тобой тоже нарисуем чудесный Домик?
- К Новому году, - пообещала Юлька, - Я сделаю его к Новому Году, а потом мы вместе додумаем, как ты захочешь.
- Я так и знал! – просиял Ника, - я еще тогда про этот Домик догадался, когда мы с тобой про Рождество читали. Как Марии с ребеночком не оказалось места ни в одном доме. Вот мы к Рождеству Домик-то и сделаем!
Юлька открыла рот, чтобы все объяснить по-обычному, но вдруг поняла – Мария и Младенец были для Ники просто мама и ребеночек, чудесный рождественский ребеночек, беззащитный и нуждающийся в Никиной помощи как маленький друг Федя.
И Юлька ничего объяснять не стала – она решила, что именно так гораздо лучше.
Ника радостно побежал по дорожке, а Юлька невольно оглянулась.
На опустевшей полянке от снежных человечков остались лишь маленькие безвестные холмики.


Когда-то давным-давно, в далекой прошлой жизни, Юлька окончила архитектурный факультет и служила архитектором в большой конторе.
Работать в конторе было совсем не так интересно, как учиться.
Она научилась ответственно и старательно чертить, но любила – любила она совсем другое…
Не вечно простуженную подневольную конторскую жизнь – любила она чудесные поделки, большие умные книги с картинками.
Не огромные новые дома – любила она маленький волшебный домик, который построили феи Питера Пэна для доброй девочки Мэйми.
Она не умела ни быстро думать, ни легко приспосабливаться. Словно улитка, выпестывающая жемчужинку в раковине, она долго согревала теплом пространство своего труда. И как маленькая сосредоточенная улитка медленно, верно и трудно преодолевала ступень за ступенью.
Там, где-то наверху, она должна была непременно сбыться и подарить миру свои драгоценные жемчужинки.


В той жизни тоже бывало нелегко. Однажды кто-то подсказал ей сходить в церковь. И теперь, когда не хватало душевных сил, она, незаметно ускользнув из-за чертежной доски, тайно шла в ближайшую церковь.
Церковь эта была высокая, холодная, грозная.
Суров был и обычно добрый Николай Чудотворец, и ласковая Ксения Блаженная смотрела строго и осуждающе.
Юлька ставила тоненькие свечечки к подножию золотых огромных мозаик и беззвучно тряслась от пронизывающего душу холода.
Однажды, когда она стояла так, к ней подошла маленькая, сердитая и всезнающая старушка, и посоветовала:
« Разве ж здесь молиться-то надо – вон, где Матерь Божия Знамения – ей-то и молись, даст Бог, все хорошо и будет. Молитву читай. Знаешь ли молитву-то?»
И сокрушенно покачав головой, она взяла со столика бумажку и стала старательно писать стершимся тупым карандашом.
Не смея возразить старушке, Юлька покорно пошла к иконе Знамения, зажав в замерзшем кулачке записку.
Одинокая девушка, о чем она могла просить Божию Матерь Знамения?
На бумажке дрожащим старушечьим почерком было старательно выведено: « О преславная матерь Божия, помилуй меня, прииди ко мне на помощь во время болезней и опасностей, с которыми рождают чад своих…»
Она затвердила наизусть эти не имевшие к ней отношения слова и стала свечи к иконе Богородицы, ожидающей Младенца, а когда денег не было – кланялась ей особо.


Много позже ей случилось дважды по-настоящему обмануться в ожидании ребенка.
Первый раз имени ему еще не было. Имя она узнала потом.
Первый раз это показалось ей неожиданной надеждой на будущую счастливую, согретую любовью жизнь, покой, защиту и заботу.
Но никто во всем свете, кроме нее, не обрадовался известию о маленьком существе. И потому, когда ожидание ребенка оказалось ошибкой, все остальные надежды навсегда исчезли сами собой.
Празднично искрящейся зимой, в легкости поднятой золотой головы в блестках снежинок – во всем Юлькином преображенном новой надеждой существе – жила она - будущая девочка! – под теплым серебристым мехом шубки. Шубки из далекого, блаженного институтского детства, оставшейся от студенческого путешествия в далекую, соборную и колокольную Прагу.
  Это была счастливая, грустная и тревожная тайна. Одинокая тайна.
Безнадежная на твердое основательное людское благополучие. Одинокое, гордое и чистое счастье – не расплывшейся квелой гусыней в клетчатом мешке, сонно кивающей из-за плеча мужниного пиджака – но юной принцессой в широком травяном бархате, в золотом шитье весенних лесных цветов.

И имя этой девочки она уже знала – Александрина. Имя драгоценное, имя одинокое.
Она только начала привыкать к этому сосредоточенному, исполненному важности и гармонии с миром ожиданию – как оно снова оказалось ошибкой.
Но больше уже она не заблуждалась. Потому что вскоре случилось так, что белокурая девочка с крошечным фонариком светлячка-александрита в руках стала с ней неразлучна.


Нашла она ее не сразу, но не в церкви и не в капусте, а на лесной дорожке вместе с грибами.
Больше всего на свете Юлька любила лес, шишки, желуди, ягоды рябины, осенние листья и конечно, сами деревья, особенно сосну, каждую каплю ее светлой медовой смолы, золотой ствол в легких розовых чешуйках, словно засахаренных и подернутых голубой изморозью, ее изумрудные и лиловые свечи, ее живое солнечное тепло.
Это чувствовала она и в твердом чистом листе бумаги, рождавшей рисунок и таившей в себе чистое дыхание деревьев и кроткий, мягкий и душистый запах лесной земли и хвои.
В своем лесу она обычно шла по белой-белой песчаной дорожке, ведущей к соснам. Она шла спокойно и радостно, про себя разговаривая с давно ушедшими из ее жизни людьми, и они словно дарили ей в ответ свою доброту, силу и утешение.
Потом она ступала по мху – с высоты кружева мха казались ей маленькими деревьями далекой очень зеленой и доброй планеты. Там, видимо, жили маленькие славные лесные жители, а над ними летали добрые лесные ангелочки – из тех, что помогают в почти незаметных глазу, но радостных душе делах.
Юлька не раз замечала, как чья-то заботливая рука указывала ей то спелые ягоды, а то и моховичок – точеный и словно обтянутый рыжевато-коричневатой замшей. В своих мыслях она простодушно не разделяла добрых маленьких сказочных созданий с ясными ангелами истинной веры. Там где были они, была и простая радостная красота, дающая силы для жизни созидательной, верной и спокойной.
Потому, быть может, для всех, кто смотрит на мир иначе, навсегда останется тайной, как случилось, что однажды, в корзине, полной грибов, ягод и шишек, принесла она домой свою надежду, своего лесного-брусничного эльфа, ангелочка сосновых свечек – девочку – Александрину.



Ах, Александрина, Александрина!
С нею Юльке открылось многое.
На Серафимовском кладбище, где мокрый ветер сыпал ржавыми копеечками березовых листьев на каменно-серебрянную сиротскую постель, Юлька увидела вдруг поднявшийся из зеркальной волны студено синего гранита высокий крест и на нем белых голубей – по числу тех, кто слетелся сюда… Во всем этом был такой величественный покой и такое утешение, что впервые осознала она эту землю не горькой и жадной, но тихой и благословенной, какой была земля соснового леса.
Александрина! Маленькая, ласковая красно-шершавая бархатная лапка осенней землянички!
Как страшно было думать, что все уже или потеряно, или прошло мимо… Но Александрина садилась в изголовье, тихонько гладила по голове, по пушистым волосам и тревога уходила.
…Где-то на грани сна весенняя бузина раскидывала свои темно-зеленые листья, в тумане крошечных белых цветочков, с лиловыми кистями тонкокожих ягод… И боль, и болезни – все отступало…
Она закрывала глаза успокоенная и вспоминала и об этом, и о том, как сказочный дракончик несет в чайнике свежий ароматный чай для своей бабушки, а в груди под блестящей кольчугой чешуек – нежное сверкающее пламя, чтобы согреть его.


Детское книжное издательство, благосклонно поддерживающее ее труд своими обещаниями, вдруг обанкротилось и потеряло разом все ее работы.
Все – и феи Питера Пэна, и прочитанные с Александриной сказки о дракончике Эндрю и бузинной тетушке – все иллюстрации канули в небытие.
Юльку не хотели пускать в разгромленное хранилище, но она все-таки вошла. В разоренном доме на огромных пустых стеллажах нашла несколько пыльных папок – ее рисунков там не было. Сквозняком гоняло по полу обрывки бумаг.
Она, быть может, и не осознала полностью произошедшего несчастья – труд оставался жить в ней, в ее мыслях, в ее руках – но смысл его заслонила необходимость искать какую-нибудь работу, чтобы просто выжить. Многоколонная проектная контора, казалось, стоявшая несокрушимо, тоже оказалось колоссом на глиняных ногах – именно таким, каким всегда и выглядела с фасада, и вот-вот должна была закрыться.


Очередь была большая-пребольшая, и уже кричали, чтобы ее не занимали больше.
Пожилые дамы с замкнуто-напряженными лицами прижимали к себе фарфоровых кукол в расшитых мягким разноцветным шелком платьях. Серьезные, совсем юные девочки по очереди высыпали на стол что-то чудесное, глядящее широко раскрытыми нарисованными глазами.
Очень ироничный бледный мальчик держал папку с акварелями отстранено, почти небрежно и рассказывал стоящему за ним мужичку-лесовичку: « Представляете, выставка, у всех берут интервью, а меня как будто и не замечают». Мужичок-лесовичок, весь в растопыренных иголках седой бороды, смотрел весело и независимо. Картина, которую он уже приготовил к оценке, была явной и старательной копией Шишкина. Написана она была грубовато, но с любовью и тихим благоговением и перед мастерством художника и перед сосновым лесом – величественным, светлым и теплым. И видно, чтобы вдохнуть в картину еще больше жизни, любви и умиления, автор всюду пририсовал от себя разных зверей и птиц – оленей, зайцев, белок, дятлов.
Юлька праздным зрителем смотрела на все это со стороны – и не со стороны даже! – но отвернувшись лбом в серое тусклое отражение в витрине.
Казалось – вот он, пришел в город настоящий праздник красок, прямо из-под сказочной елки Щелкунчика – парадное шествие старинных оловянных солдатиков, именины кукол, золотой век трудолюбивых подмастерьев. Но ни веселья, ни праздника не было.
« Много развелось вашего брата, да», - словно читалось во всех движениях оценщика, молодого, вальяжного парня. По уверенным движениям рук, что-то оставлявших, а что-то сразу откладывавших в сторону было видно, что он поднаторел в оценке творчества художников.
Говорил он еще детским, щенячьим голосом: « Вы ведь художник, написано – Академию заканчивали. Отчего же тогда складочки на модельке прорисовать аккуратно не можете? Вон, и зрачок у гренадера сдвинут. Нет, вы мне хоть как возражайте, не приму. Вон их сколько стоит – спросом не пользуются. А получше, вашего, извините, нарисованы.»
Он посмотрел на картину с сосновым лесом. « А это что? Олени-то зачем? Дедушка, ты что, умнее Шишкина что ли? Сказано ведь в договоре – копия, значит копия».
Лесовичок вдруг выхватил из рук оценщика своих оленей и трясущимися руками стал быстро запаковывать их обратно.
Стоя в стороне, Юлька всем существом своим чувствовала унижение и обиду отвергнутой картины – неужели и правда художников так много и они совсем никому не нужны?


В последнее время в городе прибавилось бездомных собак. Их отовсюду гнали, а законопослушные граждане звонили по инстанциям и жаловались.
В ненастные дни собаки были особенно заметны – на тонких кривых больных лапках, с седыми мордочками, похожие на старые игрушки, такие старые, что из матерчатой шкурки повылезли почти все линялые завитки шерстки, неизменно шли они – деловито и озабоченно за каким-нибудь совершенно случайным человеком, который, может быть, погладил их, а может, просто взглянул ласково.
А однажды, в автобусе, после сильного ночного мороза, Юлька увидела заскочившую туда с отчаяния собаку. Та взгромоздилась на переднее сидение, но никто не гнал ее оттуда. Чьи-то сердобольные руки даже положили перед ней печенье, колбасу и конфеты.
Но собака уже ничего не могла есть – нижняя челюсть ее была отморожена и свернута набок, одеревеневший язык не успевал сглатывать слюну. А невидящие глаза светились укоризной, болью и удивлением, как догорающие зеленые фонарики.


Не смотря на снежную пургу, останавливающую ее на каждом шагу, вдохновленная и ободренная надеждой, Юлька добралась до детского сада во время, назначенное ей директрисой.
- Вот увидишь, - рассказывала она на ходу Александрине. – работать будет очень интересно. Учить детей рисунку, это даже лучше, чем в книжке картинки рисовать. Мы с тобой таких игрушек для них наделаем!…Я и из шишек умею, и из желудей. Желудь, это же целый мир – он такой блестящий, гладкий, вылитый самовар! А если хвостик приделать – тут тебе и мышка-норушка… Целый класс свой будет – тепло, уютно, спокойно, тихо, радостно, только работай! Заживем!
Александрина недоуменно трещала крылышками, удивлялась.


Директриса сидела ровно в центре за длинным столом, на котором стоял компьютер, пуская с ультрамаринового экрана белые звездочки, кофеварка, выплевывающая черные сгустки в высокий стакан и лежали цветные офисные папки.
Она была хороша собой – плосколицая, как полная желтая луна, вся в леопардовом шелку. А когда встала, оказалось, что на ней змеиной кожи туфельки на неимоверно острых металлических каблучках. Ни дать – ни взять – царь-девица, шамаханская царица.
Дипломы, которые Юлька выложила перед ней на стол, удовлетворили царское тщеславие.
-Пойдемте смотреть классы, - снисходительно кивнула Шамаханская Царица, - да не бойтесь, собак пока только на ночь выпускаем.
Одна из этих собак почему-то лежала прямо на ковре в кабинете. Подняв голую розовую морду, она тихонько всхрюкнула, глядя на Юльку красными маленькими глазками, и даже слегка осклабилась, обнажив мелкие рыбьи зубы.
- Думаете, простой бультерьер? - с торжеством спросила Царица, - Я привезла его из питомника в Штатах.
-Здесь у нас компьютерный класс, здесь зал восточных единоборств, здесь фитобар, здесь лингофонный кабинет… - поясняла Шамаханская царица, по хозяйски распахивая дверь за дверью, - Солярий через галерею, бассейн внизу…
Юлька, шедшая за ней, с каждым словом чувствовала себя не просто бедной – достойно и честно бедной, а совершенно, беспредельно нищей.
- Я умею делать хорошие игрушки. Я делала уже – из шишек, из желудей и веточек… - с трудом выдавила она, чтобы скрыть замешательство.
- Это нам не надо, - отрезала Царица, - это самодеятельность.
Юлька виновато улыбнулась и замолчала.
-А у вас дети есть? - вдруг, словно вспомнив о чем-то важном, вдруг обернулась к ней Царица.
Юлька покачала головой: - Поделки я для других детей делала. У подружек…
-Да бог с ними, с вашими игрушками. Не о том речь. Но вы молоды, - озабоченно ответила Царица, - Я – вот что! – беру вас на работу по договору. Каждый месяц – новый договор. Вы уж простите, но я себя тоже обезопасить должна. У меня тут не богадельня.
Юлька ничего из этого не поняла.
-А у вас есть дети? - спросила она из вежливости.
- Конечно, и оба мальчики!- с гордостью подтвердила Царица. Она тут же вынула из маленькой сумочки изящный альбомчик с цветными кодаковскими снимками. – Мои львята. У старшего – черный пояс по каратэ.
- Почему львята?- не удержалась от глупого вопроса Юлька.
-Знак Зодиака. Я к астрологии отношусь серьезно, - снизошла Царица, - Она многое определяет. Вот у вас, к примеру, какой знак? Скоро только по знакам на работу принимать и будут.
- Не знаю, - ответила Юлька, - Мне все равно.
Когда Юлька вышла из детского сада, охраняемого бультерьерами, пурга на улице улеглась, словно ее никогда и не было.


В почтовом ящике она нашла длинный фирменный конверт творческого союза с приглашение на немецкую конференцию.
Юлька уже и думать забыла о каких-то творческих союзах и секциях, но там, где-то наверху, о ней вспомнили и позвали.
В программе значился трехдневный научный семинар с ежедневным бесплатным обедом в ресторане Союза.


На семинар собралось неожиданно много народу. Многие уже разуверились и в себе, и в своей работе, но фирменный конверт, как казалось, таил в себе не простое приглашение – в нем была некая определенность и уверенность на близкое разрешение всех проблем, которых накопилось немало. Их позвали – значит, они были нужны. Их мнение выслушивали. И кормили.
Окна в ресторане были огромные – от пола до потолка, из них был виден Невский. Мягко кружился снег, и весело спешили люди – отчего-то казалось, что в театр.
Стеклянная вазочка, и свежий гофрированный лист салата с оливкой, и две сложенные пирамидкой салфетки – белая и вишневая с золотом – все это было из устроенной благополучной жизни и прикоснувшись к ней, они воспряли духом.
Когда же наступил последний день так ничего и не решившей конференции, ее спешно завершили, И когда уже не нужны они были – массовка, нагнанная специально, чтобы заключить договор с немцами, никто даже не потрудился объявить, что в этот день их решено уже на обед не звать – пусть догадаются сами! Неловкие, толпились они в дверях, простодушно благодаря за свое потерянное время, а рядом, в соседнем кабинете, ничуть не стесняясь их присутствия, уже сновало вокруг роскошно накрытого стола правление.

       
Однажды ей посчастливилось. Среди бесконечных столбцов с требование рекламных агентов и телефонных диспетчеров, в газете оказалось необыкновенное объявление, приглашающее архитекторов и художников.
  И они пришли…Ребят, откликнувшихся на пару строчек, оказалось много.
С жалкими латаными рюкзачками, рулонами чертежей, вошли они по команде любезного молодого человека – в назначенный час - не ранее! – распахнувшего перед ними дверь бывшей коммуналки в стадии ремонта «под офис».
Скрывая улыбку, им предложили расположиться в больших вертящихся кожаных креслах. Возникла робкая суматоха, кресла закружились металлической каруселью, рюкзачки шарахнулись в стороны и затаились на безупречном однотонном ковре.
Юлька сознавала ясно при этом только одно – окон не было. Их скрывали белые металлические жалюзи. И все помещение было белое, слепое, стерильное, компьютерное.
Сознание ее раздваивалось – она была здесь и в то же время смотрела откуда-то сверху, с высоты Александрины и остро ощущала жалость ко всем, кто пришел сюда.
По человеку, вальяжно крутившемуся в кресле, высоко закинув ногу на ногу и бросавшему невнятные обрывки цифр в радиотелефон, она вдруг поняла – это Воры.
И те, кто все же останутся здесь, будут совмещать в себе все эти обязанности – грузчика, продавца, программиста, но больше всего – лакея, кланяющегося возле новой модели шкафа, и никогда – художника! И так будет до тех пор, пока они не надорвутся. Тогда их выбросят, и позовут новых.
И еще она точно знала – художники такие наивные, такие доверчивые и такие нищие.
Сейчас им что-то пообещают и ободренные, пойдут они по своим жалким конуркам рассказывать своим похожим на перепуганных зайчих матерям о том, что посулили им Воры, а те будут переживать, надеяться и радоваться, что все-таки дали своим детям высшее образование.
- У нас, сразу скажу, зарплата хорошая, но со всякими выходными, больничными, декретными и отпусками можете распрощаться. Нравиться вам роль госслужащего от звонка до звонка – туда и идите, в современном ритме надо работать двадцать пять часов в сутки. Не можешь – уступи место следующему, желающих много, - услышала, наконец, Юлька. Много, много…
Никакой семьи, никого – кроме Александрины! – у нее не было, но даже Юлька понимала, что кроме службы у человека должен быть дом. И любовь к дому и домашним, и только свое – время жизни, и он сам – единственный в этой жизни.
Поэтому она поспешно сгребла свои бумаги. Из слепого офиса она вырвалась, как ласточка из подземелья крота.
Она шла, а на город спускались сумерки.
На каменном затылке метро пела и играла пьяная музыка, несло луком, пивной пеной и томатными плевками. Глянцевое лоскутное одеяло из болтающихся на веревке газет пестрело уродами и страшными рожами.
В бесконечном тоннеле метро надрывались песней три стойкие тетки. А по обе стороны эскалатора, по которому люди, сердито толкаясь, проваливались вниз, стояли две странные фигуры.
Седая скрипачка в бархатном концертном платье казалась такой важной и неприступной, что никто и не помышлял кинуть ей милостыню.
Напротив нее стояла бабка в ватничке, с табличкой в одеревеневших руках, на которой корявыми буквами было выведено: « Предлагается работа в престижном офисе».


Подземелье метро текло мимо нее своими звуками, музыкой, обрывками рекламы, вспышками цифр и вдруг что-то пестрое, крошечное, вздрогнувшее под башмаком здоровенного недоросля, заставило ее остановиться. Юлька вгляделась – пушистый разноцветный шарик был потерянным детским помпончиком.
Парень, явно издеваясь, то почти растирал его подошвой, то пускал попрыгать на волю, подталкивая к краю платформы.
Наконец он выждал, и когда с шипением начал подползать поезд, с силой поддал помпончик на стальные рельсы.


Автобусы от метро ходили редко, но регулярно к переполненной ожидавшими площадке под покосившимся желтым фанерным флагом подкатывали коммерческие икарусы – из тех, которые раньше возили на экскурсии.
Поначалу первыми в них совались дотошные пенсионеры. Но требование жалких положенных льгот здесь было напрасным. Униженные, с трудом выползали они обратно по высокой лестнице из светлого и теплого автобусного рая.
Однажды, стоя так битый час на остановке, Юлька увидела за огромным стеклом икаруса своего одноклассника, занимавшегося перепродажей китайского ширпотреба. В мягкой, удобной дубленке, он комфортно усаживался в велюровое кресло.
От всего этого веяло такой устроенностью и уверенностью, что Юлька еще долго стояла, улыбаясь замерзшими губами и глядя вслед чудесному белому лайнеру, бесшумно и победно рассекавшему холодную тьму.
Она была гордостью своего класса, ведь она одна стала настоящим художником. Какое счастье, что одноклассник не заметил ее!


Когда-то в детстве Зоологический музей казался Юльке очень интересным. Теперь же она видела лишь бедные облезлые чучелки, стеклянные пуговичные глазки, пыльные шубки. Палые зверьки, или хуже того, убиенные зверьки. Несчастные тушканчики и суслики, суетливо прижавшие к груди иссохшие лапки-пальчики и даже огромные невиданные рыбы – луна и солнце. Сушеная луна! Сушеное солнце!
И в этом шествии костей лишь огромные холодные крокодилы в слоистом стекле своих витрин лежали живые и страшные.
Юлька с Никой прошли мимо них, с опаской оглянувшись.
- И это еще что! - гордясь крокодилами, пояснила старенькая смотрительница, - вот тут у нас выставлялись экспериментальные художники, так подлинно, страх. В композиции с крокодилами.
- Какие художники? - спросила Юлька.
- Так эти – экспериментальные.



Они уже перешли мост, и даже миновали крепость, когда Юлька вдруг предложила: - А хочешь, я тебе зайца покажу? Настоящего?
- Мы что, в Зоопарк тоже пойдем? - удивился Ника.
-И не в Зоопарк, - загадочно сказала Юлька, - Совсем рядом с твоим домом живут удивительные существа, по-настоящему живут, но не как в Зоомузее или в Зоопарке. Они живут высоко. Люди их не всегда замечают, потому что редко поднимают голову. И напрасно – ведь там, наверху, целый чудесный мир.
- И заяц? - недоверчиво спросил Ника. И оттого, с какой надеждой и доброй озабоченностью за судьбу зайца, живущего где-то высоко, произнес он это, у Юльки защемило сердце. Добрый сказочный заяц – какое он еще внушал уважение и расположение. « Мир еще светел!»- подумала она, а вслух сказала: - И заяц! Гляди!
В каменном треугольнике фронтона сидел заяц. Маленькая, точенная из камня фигурка его, умильно приподнятая в растерянной улыбке верхняя губа – все выражало мягкость и доброжелательность. Он не был одинок. Выше по стенам поднимались, качая бутонами, цветы, по сказочным рощам гуляли единороги, аисты и пеликаны распускали каменным веером по стенам свои крылья, готовясь к полету.
Ника запрокинул голову – из-под самого щипца крыши на него лукаво и весело поглядывала северная сова.
 - Каменная сова живее чучельной? - недоуменно спросил он.
-Это потому, что ее придумали. Любили и придумали. Чтобы мы с тобой увидели, удивились и обрадовались, - сказала Юлька торжественно. – Ее придумал художник.
-Как ты?
Юлька только грустно улыбнулась.


Домик получился как огромная открытка.
Узкий, золотисто-розовый, весь в бликах солнечного света и подчеркнутый мягкой сиреневой тенью, с плоскими лопаточками-пилястрами, с крыльцом-арочкой и перильцами в блестящих медных шишечках, - он был нарисован на большом листе картона, а ставни и двери его открывались по-настоящему.
На пороге лежал коврик, а рядом, на цепочке, висел настоящий маленький колокольчик.
Охраняла Домик верная коричневая такса.
В подвальном окошечке располагалась довольная крыска с полумесяцем сыра.
По малиновой черепице высокой крыши бесстрашно разгуливали полосатые кошки. Их, как и таксу, Юлька вылепила и раскрасила отдельно.
У кошек были огромные синие глаза, цветные носочки в полосочку, бантики с бубенчиками – и каждая улыбалась по-своему.
А в маленьком слуховом окошечке за башенкой с флюгером трусливой тряпочкой висела маленькая летучая мышь.
Самыми главными на башне были, конечно, часы.
По блестящему, белому как фарфор, картонному кругу двигались матового золота стрелки, отсчитывая разноцветные цифры.
  За каждым окном открывался свой добрый веселый сказочный мир. Видимо там, внутри, была деревянная резная лесенка, и по ней-то, взад-вперед, с чайниками, именинными тортами с горящими свечками, с фиалками в горшочках и книгами с картинками ходили друг к другу в гости невидимые нарисованные жители.
Юлька точно еще не знала, как это произойдет и осуществится, но наконец-то, в общем течении жизни, она снова поняла свое дело и назначение. Она была уверена, что сделает и другие Домики, еще лучше, в них будут играть, и полюбят их разные дети. Будут они - сбудется и ее маленькая Александрина.


Каждый день после затянувшихся прогулок их с Никой угощали горячим чаем. Бедная Юлька, какой радостью для нее был этот чай!
Уже совсем поздно, когда покрытые серыми ледяными бусинками детские варежки и валенки были выбиты и развешены по батареям, Никина строгая бабушка доставала красивую коробочку с чаем.
Бабушка Юльку любила – так любят графскую – кровь с молоком – кормилицу, пока она нянчит наследника. Поэтому и чай для Юльки приберегался удивительный. Юлька сжимала руками глубокую чашку, и отогревалась, окунаясь лицом в теплый пар. Из сияющей золотой глубины чашки поднималось цветущее вишневое дерево. И вместе с его теплом она забывала и прощала и холод, и ночь, и долгие дороги.
На память ее приходили другие чаепития и другие чашки – только ее памятью и хранимые – с белыми толстыми шершавыми изнутри стенками – словно целый век вымывало их великое чайное море. Эти чашки были ее детством – на кухне, отгороженной в маленькой нишке бледно-зеленой портьерой в шелковых шариках-бубунечиках, из них пили чай они с бабушкой. Теперь все это жило и сияло лишь в светлом луче фонарика Александрины. Где это все было теперь? Быть может, где-то рядом, скрытое за одним из окон Домика?


И вот наступил этот день – праздничный, предновогодний.
В своем забавном сиреневом колпачке Юлька важно вышагивала к остановке, неся тщательно упакованный в целлофан Рождественский домик для Ники.
Полосатые кошки, крошечные мышки, верные собаки, мудрые часы и звонкие колокольчики – все они собрались в путь, чтобы порадовать маленького мальчика.
К подходящему к остановке автобусу она бежала изо всех сил, и была счастлива, когда ей удалось прилепиться на нижней ступеньке. Домик, чтобы сберечь от встряски, она подняла над головой и тут только поняла, что Домик под прозрачным целлофаном виден всем в автобусе.
Интересно было бы узнать, что думают люди, видя хмурым ранним утром такой веселый и милый Домик. Даже когда она рисовала удивительный домик, который построили феи Питера Пэна, чтобы спасти от холода маленькую Мэйми, она не смогла нарисовать лучше.
Гордясь своим Домиком, она даже приподняла его чуть повыше – чтобы в мрачном переполненном автобусе всем стало чуть-чуть легче на душе.
Взгляд ее упал на высокого статного старика, стоявшего ступенькой выше. Чем-то он напомнил ей покойного отца, о котором она думала со щемящей благодарностью. Именно отец – такой суровый - учил ее постоянному труду – честному, нелегкому, но вносящему в жизнь порядок и смысл. Она до сих пор рисовала его карандашами – красного душистого дерева, в лакированных синих мундирчиках с белыми отворотами, привезенными из самой Индии. Отец был очень хорошим инженером-кораблестроителем. На своих кораблях он исходил весь мир, и видел ту далекую Амазонку, на которой Юльке не бывать никогда.
Они читали эти стихи с Никой, Ника, может быть, еще и будет на Амазонке.
…Старик, которому, видно, чем-то мешала большая цветная картонка в Юлькиных руках, и раздражали помпоны на смешном колпачке, вдруг начал медленно и настойчиво толкать ее вниз.
Какое-то время Юлька этого не замечала, потом держалась и, наконец, попросила: - Пожалуйста, осторожнее. Этот Домик – игрушка, подарок на Новый Год. Мне, знаете ли, и так очень трудно стоять, но я должна довезти его в сохранности, пожалуйста…
Старик в ответ вдруг как-то торжествующе хрипло засмеялся, так, что румяный мужик в шляпе, скрючившийся в три погибели рядом, тоже не выдержал и хихикнул.
Тогда старик вдруг рявкнул: - Да вас вообще всех давить надо, гадов! А тебя, сука, в первую очередь!


Юлька на мгновение оглохла и растерялась.
Похожая на перепуганную улитку, она завертела головой и даже сняла свой колпачок, потому что от волнения у нее сразу заложило уши.
И вдруг сразу увидела перед глазами маленькую зеленую церковку на Серафимовском. Когда гроб вынесли из церкви и поставили на каталку, все смешались и не знали, что делать.
И только двоюродный брат отца – маленький, голубоглазый и розовощекий, как обиженный пузырик – вдруг подхватил железную ручку каталки и быстро-быстро повез по дороге эту последнюю, смертную коляску со своим братом…


-Да уж совсем распустились! Учить их и учить! Уму разуму-то! - неопределенно поддержал старика дядька в шляпе.
Тогда ободренный поддержкой, старик вдруг рванул Домик из Юлькиных рук.
- Помогите! - тихо сказала Юлька. От смущения и растерянности она не могла закричать, но все же оглянулась, ища в людях защиты.
В наступившей тяжелой тишине было слышно лишь как в чьих-то наушниках веселая, звонкая и настойчивая пила пилит мозги в мелкую труху.
Старик еще рванул Домик на себя, и Юлька вдруг поняла, чего он хочет – сломать и затоптать Домик в грязь под ногами.
-Это же игрушка, для ребенка – воскликнула она. Слава богу, ведь были же на свете эти вечные магические слова. У многих было – должно было быть! Самое дорогое, самое неприкосновенное! – малыш и его игрушки. - Это на Новый Год! Рождественский Домик!
Люди глядели враждебно и на Юльку, и на непонятный им яркий кусок разноцветного картона с неизвестно как прилепившимися маленькими фигурками…
Наконец, какая-то справедливая тетка, похожая на школьную директрису, сказала: -Вы бы, девушка постыдились так кричать! И так всем мешаете!
И тут старик, видимо, и без того раздраженный проволочкой, вдруг изо всех сил и очень метко ударил Юльку по рукам, так, что у нее даже в глазах потемнело от боли. По ее чутким, умелым, рабочим рукам, которые могли сделать еще много чудесных вещей.
И в слепящем свете боли Юлька снова увидела кладбище – все, что помогла забыть Александрина – мертвые игрушки – выцветшие, вымытые дождями, позабытые, как те дети, с которыми их принесли сюда. Мертвые игрушки – еще страшнее и невероятнее, чем само мертвое дитя…
Пальцы до самых кончиков онемели от удара, но каким-то чудом Юлька не отпускала Домик.
Напротив, неожиданно она заговорила во весь голос, обращаясь ко всем людям сразу: - У вас ведь тоже Новый Год – Новый Год и Рождество – они наступают для всех, как бы тяжело ни было! Разве оттого, что жизнь трудна, ненависть сделает ее легче?
Она говорила, уже ничего не боясь, но и не видя никого.
Люди превратились в одно скрученное до рези перламутровое пятно.
И вдруг автобус качнуло на повороте – дверь его раскрылась и Юльку, соскользнувшую с обледеневших ступенек, с размаху выбросило в снежную колючую бездну.
Но даже и тогда она не выпустила из рук свой Домик, и, падая вниз, держала его у груди, как икону.


Куртку Юлька выбирала долго, и все-таки в ворохе нарядных и броских нашла именно такую – мягкую и широкую, закрывающую ее от колен до подбородка. Выбирая ее, подсознательно, - как все, впрочем, чтобы она ни делала, Юлька думала о том, что в такой куртке будет не холодно зимой гулять с ребенком.
Откуда ей было знать тогда, чей это будет ребенок, и что за прогулки…
Но именно эта куртка – последнее земное доказательство существования Александрины, как большая пуховая подушка, смягчила падение.
Но прежде Юлька ясно успела увидеть стремительно надвигающуюся Смерть. Она неслась в высокой черной машине с затемненными окнами, оставляя за собой высоко взбитые песчаные перины свежих могил.
Но тут невидимая рука отвела машину в сторону, из-под колес взметнулась черная нефтяная жижа, и Юлька, живая и невредимая очутилась в придорожном сугробе.


Она все шла и шла, а жизнь вдруг стала белой-белой, из одного только света и снега. И все в ней было, как есть, всюду была одна только беспощадная правда.
Было мужество, и стойкость, и воля, но исчезло все близкое, доброе и мягкое.
Кругом была правда – безжалостная, жестокая и ясная.
И никакой защиты от этой правды не было.
Как не было и маленькой Александрины.


Отшумел Новый Год, но впереди еще было Рождество.
Ника уже получил в подарок Юлькин Домик и много других замечательных вещей.
- Я еще для нашей коллекции кое-кого нашел! - похвалился он Юльке, когда они вышли на прогулку.
- Для какой коллекции? - не сразу поняла Юлька.
- Для звериной, конечно, - растолковал Ника. – Пойдем, и я тебе покажу!»
Они пошли и шли долго, пока Ника не остановился напротив большого красного дома. Дом был как суровая крепость, и на каждом его водостоке щерился сердитый львенок.
- Смотри! - Ника показал на самый верх. Злых своих львят охраняли два больших старых льва. Из их ртов уже сыпалась штукатурка, обнажая ржавый каркас, но белые глаза смотрели на мир с недоверием и злобой.
Юлька ничего не сказала, и они пошли дальше.
Когда они подошли к церкви, она вытащила из кармана скомканный черный платочек, и бережно разгладив, повязала на голову вместо улиточьего капюшона.
Ника, одобрительно кивнув, важно снял шапочку.
Высока была светлая, вознесенная над нижними сводами белыми плечами с золотой головой, вся в белом кружеве лепнины и лазури наряда, Никольская церковь.
И сияла светлая душа ее и звенела ангельским пением и светилась тысячами свечей.
Они вошли, чинно крестясь.
По правую руку от входа была икона девы Марии в простой темной раме, и словно венчальная фата, прикрывала ее легкая кисейная занавесь.
Не смея приблизиться, Юлька низко склонила перед ней голову.
Дальше сияла Богоматерь Троеручица, юная, темноокая, светло заплаканная, вся в тяжелом уборе из бирюзы и лазурита, вся в синеве и матовом серебре.
У самых алтарных врат была старинная икона Богоматери, затянутая атласным золотом и выложенная тусклым речным жемчугом.
Юлька дала Нике свечку, и он непоколебимо поставил ее Николаю Чудотворцу – ведь он был так похож на доброго сказочного Деда Мороза – а в жизни было столько чудес – мама, елка, игрушки и Рождество!
Золотая сверкающая колыбель со свечами качалась перед иконою Чудотворца.
Ника с достоинством перекрестился, на мгновение закрыл глаза, и сразу увидел золотой кораблик, плывущий по голубым волнам далекой Амазонки.
Но, видно, Юлька видела что-то другое.
И он терпеливо стоял и ждал, когда же, наконец, она отойдет от иконы со светлым кругом, в обрамлении, украшенном маленькими резными золотыми херувимами.
Новый Год прошел, скоро Рождество…
Ангелок мой золотой, Александрина, не бойся, возвращайся…
       Июль 1996 – май 2000 г.