Об улитках. часть вторая. Воинство Аполлона

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ВОИНСТВО АПОЛЛОНА.

ГИАЦИНТЫ
Иногда я люблю наше Купчино, иногда нет, в зависимости от настроения. И в зависимости от этого самого настроения и состояния души вижу его по-разному, но все-таки чаще, вырываясь из потока людей и машин старого города,  я вижу его хорошо.

 
Когда автобус, по пути домой проезжает под железнодорожным  мостом, то вдруг выныривает из города, из заводской зоны в загород, в зиму. Неба  больше, видны  месяц и  звезды, и расстилается  снежный простор,  и сразу становится  спокойнее и  легче дышать. В снегу  по сторонам дороги  стоят кусты боярышника,  калины и барбариса, а за речкой Волковкой  раскинулись  ивовые заросли.
И вот, автобус, пришедший,  что само по себе счастье, вовремя, уже вольной птицей - тройкой нес нас к мосту, но у моста  застрял в пробке – последнее испытание, прежде чем попасть домой, и  застрял основательно. И всем пришлось покинуть автобус, и   все покорно вылезли и муравьиной дорожкой потекли через снега, берегом речушки Волковки домой. Никто не роптал, все шли  гуськом по узкой тропинке в снегу, привычно и даже весело.
На следующий день я проснулась поздно.
И утро было снежно, белый снег шел, украсив все вокруг, скрыв сор, и  деревья стояли, как  на газонах в  ухоженном   парке Старой Англии, и чисто было, и светло от снега. И  утро за окном  звенело, и пело, и чирикало, и  свистело птичьим голосами, и синицы и воробьи слетелись к кормушке на балкон, и капли весело и звонко стучали по жести подоконника. И ветви деревьев за окном были в иллюминации стеклянных капель, и были уже видны почки. 
И я все просыпалась и засыпала в малиновых полосатых одеялах, и не могла проснуться, и,  открывая глаза, видела в окно серебристо-белое небо, и ветви деревьев,  и дальний дом,  с  круглыми  балконами и трубами шел  ко мне по небу, как по морю, сквозь  пену снега, словно белый корабль, и вокруг него кружили чайки, прилетевшие с Невы.
На окне на кухне в горшке  распускался маленький гиацинт. Плотное розовое соцветие его выглядывало из зеленых ладошек, и нежный запах весны, юности и  свежести витал над ним.
Я с благодарностью глядела на  расцветающий гиацинт, и на другие – еще один смотрел на мир любопытным живым зеленым носом, другой едва выглядывал  из земли  зеленой  крошкой ( «кто-то маленький жить собрался, зеленел, пушился, старался завтра в новом предстать плаще!»). Благодать была разлита и над цветами,  и над   скатертью  в синюю клеточку  и лимоном  на фарфоровой розетке, и над горячей овсяной кашей, молочной и сладкой.
И я все никак не могла  взяться за дело, и  утреннее время текло, как прозрачный цветочный мед. И я  глядела в окно, восхищаясь зимой и заснеженными тополями, и розовыми бутонами гиацинтов – Аполлон увидел на его цветах слова – « ах, горе, горе!» – но что мне до  Аполлона!  Свой гиацинт я окрестила Розанной, чтобы никак не связывать его с Аполлоном, ни с греческим богом, покровителем искусств, ни с вполне известным мне  Аполлоном Светозаровым, главным редактором и идеологом радиостанции «Полярная пчела».
И я нюхала  зеленые шершавые  круглые листики герани, и пересаживала отростки, и лила  цветам воду из маленьких кувшинчиков, стоявших повсюду на широком подоконнике, и разливала в кувшинчики свежую,  и мыла до блеска  чашки, и переставляла на полках книжки, и  стирала с них пыль, и углублялась в чтение то одной, то другой. И  заново удивлялась позабытым строчкам – то ли видела я в них что-то другое, то ли и правду оно там всегда было  прописано. И  вдруг начинала мечтать о стеклянном зимнем саду, и мыслями уносилась в этот  вечно цветущий сад, под хрустальным сводом  и  под шапкой снега, над которой сверху – сияющая синева неба и  благодатное солнце,  и вспоминала маленькую вишню у летнего домика в Заозерье – деревце Эслана, как я его называла в честь Хроник Нарнии, хотя деревом Эслана была яблоня. Вишенка была с меня ростом,  с круглой кроной, красивая, как будто каждый  листочек ее выписан  кистью Анри Руссо. Минувшим летом на ней впервые созрела горсточка сладких терпких вишней.
Я  люблю сладости, и даже  чудесные приключения Хроник Нарнии кажутся мне  еще более  милыми и уютными, от того,  что девочка Люси пила  чай с добрым фавном мистером Тамниусом, и оттого, что даже под страхом опасности  четыре юных короля и королевы -  дети, братья и сестры, попавшие в Нарнию из старинного платяного шкафа, отобедали с добрыми бобрами, и бобриха испекла рулет с повидлом.  И даже отчасти  понятен противный Эдмунд с коробочкой душистого прозрачного рахат-лукума, эдакий вариант нашего Плохиша, продавшего  главную тайну за  корзину печенья и банку варенья …
Конечно, не только этим дорога мне Нарния, и всегда слезы навертываются у меня на глазах, когда мышка Храброхвост одиноко плывет в своей лодочке  по светлым водам, среди лотосов,   далеко  закинув в море  свою боевую шпагу. « У края небосвода воды слаще меда»…
 Нет, не стала бы, я как Вася, строить передачу о Нарнии на  какой-то магической  музыке,  напоминающей  отдаленное львиной рычание.  Впрочем, в музыке я не сильна,  да и ни Вася, ни я, никто уже не делает никаких литературных передач в «Полярной пчеле». Как нет и «Пчелы», мог бы и сам Аполлон, возомнивший переплюнуть «Северную пчелу» и иже с ней великих наших  предшественников,  пораскинуть мозгами, нешто выживут  на Северном полюсе пчелы? Вот и не выжили. 
На кухне лежала стопка глянцевых журналов, которые,  как всегда дала мне почитать Наташа.  Я люблю рассматривать толстые красивые журналы для скучающих бездельниц,  любуясь их комфортом и респектабельностью,  которых  в жизни моей нет и не будет,  да и бог с ним,  ведь  от этого  еще яснее становится, что  есть для меня и  «Блаженство дождя» или «Блаженство леса», «Блаженство весны» или « Блаженство любить родителей» и, наконец,
 « Блаженство быть здоровым» -   о чем  красноречиво поведал нам  Морис  Метерлинк, и в чем  каждый из нас смог, наверное, не раз убедиться.
У этих журналов  даже запах особенный -  терпкий запах очень хороших  духов, роскошно сохраненной мебели  редкого дерева, очень  дорогого старого вина – как я себе его представляю, потому что,  конечно, никогда не пробовала.

Журналы любят посплетничать о знаменитостях, и  уже на обложке второго журнала – не успела вчера рассмотреть у Наташи! - я увидела фотографию в полный рост Аполлона Светозарова – нет, видимо, не удастся мне позабыть его так, как он позабыл нас. Аполлон был безумно величественен в  алом плаще, на котурнах, с золотыми кудрями до плеч и  с золотой кифарой в руках.  Незамутненный взор его ярко синих очей был обращен к небу, в ухе  сверкала серьга Средиземноморских флибустьеров с громадным брильянтом. Аполлон изображал Аполлона, то есть себя, каким он и был, по сути. 
Как я уже заметила,  Аполлон не только не  пропал без нас, но, как  оказалось,  когда я  отыскала  данное им  интервью   на странице,  благоухающей  морем  и соснами,  был  полон сил и планов начать новое дело с новыми друзьями.
Наверное, не мне, никогда не бывшей  с  Аполлоном на дружеской ноге, да и вообще не обольщавшейся  хорошим  американским  термином « команда», вот уже лет десять  бесполезно внедряемом  в нашу работу и жизнь, где   человек теперь  больше всего  стремится стать другому человеку волком,  было бы сожалеть об этом,  но мне стало грустно.
Благодаря нехитрому жизненному опыту, я уже знала, что все, кто берется руководить нами, делятся на начальников и учителей. Учителей единицы, начальников пруд пруди. Начальники  попусту тратят чужую жизнь и чужое время, видят в людях пешки своей собственной выгоды или амбиции, тыкают, стараются унизить и поставить  всех на место, мол, всяк сверчок знай свой шесток! 
Учителя отдают и передают свое дело, они дарят  свои знания, хотят сохранить их в других и через них – в будущих поколениях, а потому каждый ученик  дорог им,  возвышен и обласкан. Его время и жизнь для них бесценны. Они называют всех  только  на вы, даже первокурсников в институте.
Царственный Аполлон, конечно, был начальником. Но начальником, изображавшим  учителя, покровителя искусств, странствующего философа, наконец,  «просто рубаху-парня, как я его называю королька», своего в доску, слугу царю, отца солдатам.
Как это ни может показаться забавным,  родилась я с Аполлоном ровнехонько  в один день и в один год,  и мы  были не только  ровесниками,   а по сути, эдакими  звездными близнецами, случайность, о которой Аполлон и не подозревал, с истинно российским барственным величьем не давая себе труда, подобно американским дельцам, быть в курсе  семейных дел своих подчиненных. Смешно сказать – но если б Аполлон дал себе труда приглядеться ко мне, он увидел бы, что даже внешне мы похожи, и при иных обстоятельствах могли бы стать плечо к плечу как мифические  брат и сестра Феб и Диана, Аполлон и Артемида. Как это ни странно, похожи мы и с другом моим Антоном, неизменным  и бескорыстным помощником в моих делах. Но сходство наше иного рода, происходящее от общности вкусов и  интересов.   

Кстати,  факт общего  дня рождения  не раз на протяжении моей работы в  «Пчеле» играл со мной печальные шутки. Любезные коллеги на  утренней планерке, ловко нарезая принесенный мной в честь моего личного  маленького торжества  шоколадный тортик, на ходу горячо обсуждали, как будут вечером поздравлять Аполлона и даже,  не переставая жевать,  умудрялись слагать  в его честь весьма неплохие стихи. Будь я  совершенно одиноким существом, каких не мало, и кои ошибочно полагают свою работу вторым, а то и первым домом, подобное обхождение ввергло бы меня в глубокую депрессию. Но дома меня ждали мама, Антон, звонки от моих и только моих друзей, да и  на работу, в конце концов, приходила Наташа, раздавала подзатыльники  неучтивым  конторским джентельменам, приносила  чудесный домашний торт и  справедливость и день рождения восстанавливалась.
 Наташу все любили и слушались.  Торты у  Наташи получались  потрясающие, как и вообще все на свете, за чтобы  она ни бралась. Все она  делала с удовольствием,  все ей удавалось, и в случае с Наташей, что случается  далеко не часто,   награда по трудам нашла своего героя.   
Наташу, Асю и Воробышка я знала с первых дней, когда «Полярная  Пчела» объявила грандиозный конкурс вакансий  самых необыкновенных должностей -  радио ведущих,  редакторов программ,  корреспондентов, и объявила, не таясь  среди  знакомых, а  на весь мир, прямо в  одной из центральных газет.
Это-то объявление попалось на глаза  Светлане Ефремовне, с которой мы вместе ездили  окапывать кусты смородины, Светлана Ефремовна  и убедила меня  пойти попробовать себя на новом поприще, и оказалась права.
Правда, в конце концов, все  обернулось так, что теперь   «Пчела»  называется  «Голубой  Цикадой», и никто из нас больше там не работает.
Когда мы явились на зов Аполлона, Аполлон Светозаров,  глава  едва народившейся   литературно-музыкальной радиостанции  с амбициозным названием « Полярная пчела»   к тому времени  уже один раз успел  собрать друзей, разогнать друзей и позвать новых. Все мы,  облеченные доверием  Аполлона, каждый по-своему  стосковались по хорошей настоящей работе и готовы были ринуться в бой.
Это было недолгое счастливое  время золотого рассвета ( если не считать первых друзей Аполлона) и расцвета.
Все вместе ввязались в новое интересное дело, руководимые самыми романтическими помыслами.
Все были добры, предупредительны и внимательны друг к другу, говорили приятное даже тогда, когда критиковали.
Воробьев, которого  тут же ласково прозвали мы  Воробышком, снискал всеобщее уважение тем, что имел терпение и силы изо дня в день таскаться на работу из какого-то отдаленного пригорода,  никому неизвестного поселка Таракановка. ( Как клятвенно  уверял сам  Воробышек, получившем свое название  в честь печально известной княжны Таракановой).  Тогда еще никому и в голову  не приходило, что во всей своей округе, он не только не прижился, но и успел основательно испортить отношения во всех местных нетребовательных  и снисходительных газетах и журналах, и потому волей неволей пришлось ему искать работы за тридевять земель.  Пока же, не узнанный, он был любим и обласкан, и важничал, и чистил перышки в лучах всеобщей доброжелательности.


 АПОЛЛОН И МУЗЫ

Скоро разъяснилось, что Аполлон и его дело процветали   благодаря покровительствующему искусствам  могучему  районному боссу Пал Палычу    Фетрову,  в просторечье – Папычу.  Даже  место для « Полярной пчелы» сыскалось в одном из особняков, занимаемом чиновниками Папыча. Особняк этот мы сразу прозвали Дворец.  Если б мы знали тогда, сколько раз предстояло еще нам покинуть его стены, и снова возвратиться, прежде чем расстаться с ним, надеюсь, навсегда!
Хотя я и пришла в контору Аполлона, мечтая о неспешных литературных передачах или хотя бы  тихом  скрупулезном редакторском ремесле, всех нас отрядили бегать по новостям, не взирая на чины и прочие отличия, достоинства и недостатки.
Мы начали понемногу втягиваться в репортерское дело, кто быстрее, кто тяжелее, кто и вовсе потерялся по дороге. Лучше всего завертелось все у Аси с Наташей, чьи таланты  тут же снискали всенародное признание. Неплохо покатил и Воробышек, производивший  впечатление человека надежного и  осведомленного. Пришлось и мне расстаться, как казалось, на время, со всеми своими  новыми и старыми надеждами.
О бедняжка  Элиза Дулитл, fairy lady,  малютка-цветочница, говорящая на ужасающем кокни, как горько раскаялись мы, что когда-то потешались над тобой!
Вслушавшись в собственное произношение, о безупречности которого доселе и не задумывались, мы пришли в ужас и не знали, что  делать – смеяться или плакать. Пришлось каждый  новый день начинать с бубнения упражнений и скороговорок.
 Случалось, впрочем,  мне и на самом деле плакать, смахивая  злые колючие слезы, на обратном  пути во Дворец с очередного бесконечного заседания чиновников, на которое тратились невозвратимые  часы моей жизни и свободы. До головной боли пыталась я понять, чему было посвящено собрание, и не находила ответа. И мучилась, пытаясь  составить  краткий отчет-информацию, расценивавшийся по самому низкому разряду,  и даже не догадывалась, что делается все это совсем не так, и что никто из репортеров  не только  не выслушивает скучных докладчиков, но  даже и не дожидается начала заседания, записав краткое интервью,  наскоро вырванное  у кого-нибудь из Главных. А уж если и выслушивает, то с большою пользой для себя, как доказал мне вскоре предприимчивый Воробышек.
Однажды, пока я составляла очередной репортаж -  «радио спектакль» на две с половиной минуты,  из музыки, выступлений, опроса (от каждого – по два слова, не больше) и собственных комментариев,  Воробышек, сидевший за столом напротив, сожмурился, потянул лапки и довольный, провозгласил «Ну, берусь за десятое интервью и на сегодня все».
-За десятое интервью? - в ту пору старательной своей работы я едва успевала сделать в день один добротный звуковой материал – «радио спектакль» с песнями, танцами, и прочими  чучелами и блинами и сушеными грибами. Не догадывалась я,  что впереди еще грядут те времена, когда  придется делать и по двадцати материалов в день.
- Да у меня тут на кассете  материала на сорок интервью! – разоткровенничался Воробышек, и поскольку на лице моем было написано  неприкрытое изумление, льстившее его самолюбию, пояснил: -  Был с утра на заседании у Папыча.
Видя, что  смысл сказанного до меня так и не доходит, Воробышек сощурил глазки, и как  совершенной  дурочке,  начал пояснять, выразительно загибая пальцы: «Папыч  сказал свое слово о районном хозяйстве – это  раз сюжет, Папыч поделился своим мнением  о реформе школьного образования – два,  Папыч – о помойке, три, Папыч  о международном положении  - четыре, каждый сюжет по полтиннику, слово Святослава – золотое слово,  слово  Папыча  в нашем государстве -  конвертируемая валюта.  Бандуру трехминутную не во всякий выпуск  вставишь,  задумаешься еще куда влезет, а мои интервьюшечки маленькие, удобные, компактненькие. В каждой бочке затычка».
И прав, прав, был Воробышек,  количество не переходит в качество, зато оно переходит в деньги. Алхимики не додумались до того, до чего додумались радио журналисты – обращать в деньги  колебания  воздуха.

Но  в то время рассуждения Воробышка не слишком покоробили меня.
-Бедненький, - подумала я,  - ездит каждый день из Таракановки, лишения претерпевает. Семью кормить надо, конечно, тут не всегда до творческих поисков. Однако работать  умеет. Ведь привез же из автопробега зарисовки с бибиканьем, мычаньем и  колокольным звоном, и разговоры, даже  пение птиц записал. Полное ощущение звуковой картинки. А интервью с  Папычем  – это не от жадности, это от бедности.

Многое  мне в ту пору нравилось в редакции «Пчелы», и более всего  общение с интересными  людьми  - журналистами, звукорежиссерами, музыкантами.
И, наконец,  нравилась просто сама  работа, творческое дело, которое если разобраться, хотя и не было моим делом, но  было мне понятно и сродни тому, чему я училась в институте.

После «Дворцового моста» я старалась  быть тише воды, ниже травы, и снова готова была взяться за любую работу. Повторюсь, что на западе, быть может  это и  хорошо. Но к нам все это не относится. У нас это все плохо, и если ты готов к черной работе, то ничего кроме этой черной работы  и не получишь. А если что и выпадет, то не за труды, а случайно.

СОРАТНИКИ.

Стоило сказать и несколько слов о новых коллегах. Тех, кто пришел вместе со мной на объявление  и прошел  конкурс, вы уже знаете  - это умница Ася,  красавица Наташа и вездесущий Воробышек.
Позже примкнул к нашей редакции  юный недоросль Аркаша, но Аркаша – это богатая тема для  отдельного рассказа.
Но оставались в редакции и те, кто  уже ранее служил у Аполлона. 
Первым из них был  Степанов, да, да, тот самый  молодой актер Степан Степанов, который подавал надежды еще на чтении  текста Улиток. Степанов хорошо поставленным голосом вычитывал выпуски новостей.
- А я не только на новостях специализируюсь, - похвалился  Степанов. – У меня  на радио «Божья коровка»  по средам своя  программа, « Санта симплицитас» ( sancta simplicitas) , «Святая простота», по-нашему. Во вторник я ишачу как вол на молодежном канале, по пятницам играю в Карнавале, а с февраля у меня съемки в сериале.
- Как  же ты запоминаешь, когда ты кто? – изумилась я, - А «Санта симплицитас» - это так  Ян Гус сказал про благочестивую старушку, которая ему хворосту в костерок подбросила?
- Поди ж ты! Про благочестивую старушку! Ян Гус! Вот это да! А я и не знал! Но звучит классно, согласись! А не запутаться легко! – снисходительно пояснил Степанов.-  Стоит только ввязаться!
- И ты никогда не забываешь, где сказать «Дорогие братья и сестры! », а где « Здорово, ребята! Прикиньте, как это   прикольно, что мы снова вместе зажигаем  в эфире!»?
- Никогда! – гордо  выпятив грудь, сказал Степанов, - Ну, или очень редко. А потом я и не говорю « как это прикольно, что вы прикинули», я культурный человек, артист. «Братья и сестры», это да, это бывает.         

Вторым с кем судьба свела нас в  «Пчеле» был Туся Набаковский.
Туся  Набаковский  оказался удивительным созданием. Существовал он в редакции задолго до нас, и был, очевидно, из тех, кто собрался вокруг  Аполлона по самому первому зову, но, как прочие, отвергнут не был, а даже остался процветать при своем весьма прибыльном деле.
 Как-то очень быстро, да простит нам Набоков, к Тусе привязалось прозвище Трупсик, и было отчего.
Трупсик ходил весь в черном – черные джинсы, черная  рубашка из мелкого вельвета, черные бархатные волосы расчесаны на идеальный пробор. Личико у него было херувимское, нежные щеки чуть розовели румянцем,  пухлые губки  обиженно складывались бантиком, длинные ресницы бросали тень на пол лица, и тем более неожиданным был  из-под них взгляд  стальных глаз, мгновенно  пронзающих холодом.
Трупсик  без устали сочинял опусы о болезнях и был  истинный поэт своего дела.
Кому доводилось утром, на ходу проглатывая чай и натягивая  сапоги, вдруг вздрогнуть, услышав из приемника  зловещее: « если у вас  свербит в носу и покалывает в боку, по утрам хочется спать и  чешется левая пятка, готовьтесь к худшему»,  и неизменно следующие  во след  призывы: «но есть, есть хорошее средство, которое спасет вас от мигрени и геморроя, прыщей и мозолей,  скорее  бегите и   покупайте-покупайте – покупайте», тот знает и Трупсика и изваянные им шедевры.
Любил Трупсик и походы по богадельням, и  ни что же сумняшись, поднося микрофон к  подслеповатым старухам, с пристрастием  спрашивал: «тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе милая?» И старухи  с готовностью отвечали, что тепло, и норовили угостить любезного молодого человека жиденьким чайком со слипшимися карамельками, и почтительно называли по имени отечеству – «наш Анатоль Сергеевич». 
Поначалу было противостояла Трупсику в его работе  подвизавшаяся  ранее в газете некой местной лечебницы  могучая журналистская  дама  Марфа  Кузьминишна, за  чрезмерную любовь к социальным сюжетам, перешедшую за долгие годы в  некоторую экзальтацию, прозванная «Мать уродов», но не смогла побороть Трупсика и в слезах отправилась восвояси, на постные больничные харчи.   
Более никто не смел посягать на  народного заступника, и, кроме того,  было очевидно, что Трупсик, мраморный  мальчик-Гипноз с сонным маком в руках, маленький божок греческого Пантеона,  имел  какое-то тайное влияние на самого Аполлона, потому что тот никогда не вмешивался в его дела и не высмеивал со своей  барской бесцеремонностью его фальшивые,  а иногда и  со всей очевидностью проплаченные сюжеты.


Главой редакции новостей  через какое-то время после  нашего прихода была назначена Людвига Свердловна.
Свердловна была вся в зиме, причем в зиме без зимних праздников, в сухом холоде, в инее, в мерзлых сучьях. Кто-то в шестьдесят – щедрая плодоносная  августовская яблоня, осень в благодатном  золоте и пурпуре  несказанной красоты венце листьев, выпадает кому-то и  зима,  с веселыми санками с горки, пушистым снегом, смехом, румяными щеками, елкой, подарками, сдобными пирогами. Свердловне же достался  один пронзающий душу  мороз. Вместо заслуженного признания трудов всей жизни  и уважения – позорное изгнание с Главной кнопки, торжество молодых волков,  черная  неблагодарность, обида, подступающая пустота, которую наполнить не чем,  вся жизнь ушла на работу, а  сделанного  ничего  не осталось, руками не потрогать,  « ни съесть, ни выпить, ни поцеловать»– все   унеслась с ветром эфира.
Большая часть жизни ушла на то, чтобы быть начальником, главное – командовать и рапортовать, ничего  своего не построено, дети выросли без присмотра, повзрослели и разбежались кто куда, из рук все валится, еда получается  невкусной, в огороде ничего не растет кроме колючек.

Назначив Свердловну  главой новостийного отдела,  Аполлон вернул  ей шанс, это он любил – не волшебник, но учусь.
Но Свердловна  шанс взяла и воспользовалась во зло.
 
Контору Аполлона Свердловна заведомо считала второсортной, и церемониться здесь не собиралась. Молодые «Пчелы» не чета были молодым волкам  Главных Кнопок,  – куда им, плывущим  со своими передачками в утлом суденышке по средним волнам  до золотых стандартов Главной кнопки.
В большинстве своем «Пчелы» - будь то корреспонденты, звукоинженеры,  ведущие и  музыкальные редакторы  были незлобливы, прекраснодушны,  и искренне радовались своей  работе,  не сознавая  ее убогости  в сравнении с более высокими инстанциями, что и раздражало Свердловну более всего.   

Единственный, к кому прикипела она всею душой,  был Аркаша. Но об Аркаше, как я и обещала – позднее.
Говоря так о Свердловне, вовсе не хочу я подчеркнуть, что была она во всем плоха, и не было в ней ничего человеческого – а взять хотя бы нежную, почти материнскую любовь к Аркаше! Не отказать было ей и в известном профессионализме, и даже в стремлении к прекрасному – на рабочем столе ее, под кипой бумаг  вечно была припрятана книга, куда Свердловна с горячностью и восторгом вписывала и вклеивала всевозможные, попадавшиеся ей под руку заметки и сведения о разведении садовых цветов. И будьте уверены, помимо всякий карьерных и шкурных интересов, она имела в жизни  и возвышенную цель -  не больше ни меньше, чем вырастить какой-нибудь небывалой красоты цветок – черный тюльпан или голубую розу, этого я уж не могу сказать наверняка.


Но, надо же, наконец, рассказать и о самом Аркаше.
Вначале  Аркаша сидел тихо, скромно скачивая новости с компьютера, куда, в бездны интернета, сливали их разные информагенства. Иногда из угла, за шкафом, где сидел Аркаша,  вдруг  раздавался боевой крик: « Экслюзив, срочно в выпуск!» Это Аркаша  забывался, что удачно найденную им информацию,  уже  добыли  информ агенты и разослали и по всему свету. Все возмущались, смеялись, но так или иначе, Аркаша первый развел в редакции магазин на диване. 
Нескладный Аркаша, в школе очевидно, по запискам от мамы, все десять лет просидевший на скамейке освобожденных от физкультуры, как выяснилось позже, был  заядлым поборником спортивного образа жизни. Спортивные новости он скоро научился  вытаскивать  не только из компьютера, но и из телевизора – как только нам подарила его районная администрация в лице  Папыча  за лучшую подборку  репортажей о жизни района.
Поскольку разориться на настоящего спортивного обозревателя « Полярная пчела» не могла, постепенно пошли вход  и Аркашины спортивные информации, дальше больше, вскоре уже провернут был замечательный по простоте и гениальности фокус. Аркаша звонил в эфир по телефону из соседней комнаты и передавал спортивные новости как бы с мест – « А сейчас  по телефону рассказывает наш корреспондент»  - подразумеваете сами -  из Нагано, с Уимблдонского турнира, далекого Солт-Лейк-Сити.
Денежки  ручьем потекли в загребущие руки Аркаши, но он жаждал большего – славы, поклонения,  чистой и светлой любви, наконец, но вместо любви получал  ежедневную порцию неприязненного удивления коллег, в мыле прибегавших с новостями  из гущи событий, и застававших Аркашу, расслабленного, разомлевшего, утомленного обилием новостей, кушающего сайку, поднесенную Свердловной, на продавленном редакционном диване.
Впрочем, Аркаша  нисколько не терялся и тут. Сидючи целыми днями  около факса, Аркаша получил доступ первым рассматривать и изучать все приглашения и сообщения, которые, за неимением лучшего, складывал себе на стул, и таким образом, в буквальном  и переносном смысле сидел на информации, а потому, в конце пятничного вечера, когда все с облегчением убирали свои бумаги  и собирали сумки и портфели, из угла за шкафом доносился гнусавый голос Аркаши, вопрошавший Свердловну исключительно в интересах общего дела,  о том,  кто завтра  к восьми утра   поедет на концерт детского сада номер два в поселок Стройподшипник, и интимным шепотом добавлял, что из Подшипника уже дважды звонили, интересовались – кто поедет? Ехать приходилось тому, кто  во время развития событий не успевал сосредоточиться и придумать убедительную версию, убедительно  обосновывающую отказ ехать в Подшипник. Свердловне, как и всякому истинному начальнику, чужого  времени и  жизни  жалко не было, но иногда, для  поддержания авторитета, она проявляла милосердие и называла событие мелким, и достойным устного упоминания в выпуске, а то и вовсе недостойным такового. Тогда Аркаша, вынимал из стопки бумаг, на которых сидел,  очередное горячее послание, и,  округлив от его важности  глаза,  зачитывал с придыханием.
Странно, что ни Свердловне,  и никому из ребят не приходило даже и  в голову попросить сходить куда-нибудь в воскресенье или в праздники самого Аркашу.
Видимо, Аркаша производил впечатление какого-то инвалида, хотя руки и ноги у него были на месте,  да и  по сообразительности наверняка  Аркаша дал бы фору сто очков вперед каждому,  и в секунду нашел бы сто причин, чтобы никуда не идти и тем более не ехать. 

Аполлон смотрел на все эти забавы сквозь пальцы, он задумывал новый проект, а до Аркаши с сайкой ему и дела не было. Да и был ли для него Аркаша, и вообще кто-нибудь из нас? 

КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ

И вот оно завертелось, поймавшее  и меня, наконец, колесо, и понеслось все вокруг, теряя очертания и смысл.
Иногда, останавливаясь на секунду, я спрашивала себя, неужели и вправду по доброй воле ходила я  когда-то на выставки, в музеи,  в театры, и, побывав на  премьере или фестивале, всерьез почитала это за важное в своей жизни событие? А может быть, оно и было тогда по-настоящему важным?
Сейчас  все вертелось перед глазами   как в калейдоскопе, каковым, по сути, и являлось. Непрерывно  сменяющиеся затейливые узоры на деле оказывались кучкой  разноцветного  стеклянного сора в зеркальной призме.
Я так  быстро бежала в колесе, что каблуки на ботинках стачивались и скашивались на бок. С утра давали прием для прессы в Эрмитажном театре. Ах, век бы сидел на этих чудных бархатных креслицах с гнутыми ножками, и любовался изящным залом, прекрасным, как драгоценная шкатулка, и с поклоном принимал бы с серебряного блюда  маленькие слоеные булочки с персиковым джемом, свернутые бантиком и посыпанные сахарной пудрой. В двенадцать по полудни  благородный русский князь из династии Романовых должен был  при  большом скоплении прессы, видных деятелей и представителей дворянских фамилий  выстрелить из знаменитой пушки в  Петропавловской крепости – так прямо и значилось в приглашении:
  « Выстрел князем из пушки состоится …сего года в 12-ть  часов по полудни»- куда там  байкам про барона Мюнхгаузена! К князю полагалась получасовая светская беседа с экзотическими фруктами и  горьким шоколадом. Не забыть заглянуть на биенале финских художников в Невскую куртину – «Движущие шестеренки прогресса или Сага о времени еловых шишек»! Много непонятных конструкций  концептуального назначения и несколько настоящих шишек. С Петропавловки надо было сломя голову нестись в Зоопарк, там устраивала вернисаж обезьянка, умеющая рисовать и слагать стихи. Сколько помню  я свои скромные попытки, и робкие опыты своих друзей  хоть как-то  пристроить и продвинуть свои рисунки, никогда, никогда, усилия наши и труды не увенчивались таким успехом и таким признанием, каким увенчивалась  мазня несчастной обезьянки, не ведавшей, однако, своего счастья,  и вскоре скончавшейся в неласковом климате Северной столицы от несварения желудка.
Днем в Манеже открывалась Выставка Бриокрикского картофеля.
Но прежде чем  рассказывать про Бриокрикский картофель, надлежит вспомнить о Кроссбриоских розах. О Розах следует рассказать отдельно.
 

ВЕРНИСАЖ РОЗ
 
Выставку Роз устраивала  республика Кросс-Брио, та самая, с которой в феврале  того достопамятного года наш город  начал налаживать контакты.
Находится Кросс-Брио так далеко, что никто даже толком не знает где.  Может быть, на далеких атолловых островах, а может быть, и за Полярным кругом. И сидит ли ее королева на троне в эскимосских унтах, или же, наоборот, в набедренной повязке, увешенная в три ряда бусами  из акульих зубов, тоже доподлинно неизвестно. Как бы то ни было, на приемах она появляется в строгих костюмах от французских модельеров и говорит исключительно по-английски.
Переговоры  начались успешно – и  подтверждением тому  сразу же стали обширные  новые финансовые и культурные проекты. Финансовые, безусловно, оказались на первом  месте, но  о них журналистам никто, как правило,  рассказывать не спешит, зато культурные все как на ладони.
На пресс-конференции в честь выставки Роз из Кросс-Брио пришлось стоять в самом конце зала – так много было желающих приобщиться к культуре далекой страны. Узнать, правда, толком ничего не удалось – розы в Кросс-Брио, как и повсюду, выращивали в теплицах, что, впрочем, не помешало многим из присутствующих в утренних газетах окрестить Кросс-Брио  родиной Роз.  Пригласительные же билеты на вернисаж  Роз в лучший цветочный салон города получили без исключения все журналисты.    

- А что это за открытки такие красивые? – заинтересовалась дома бабушка Валя, желая поскорее унести блестящие открытки в свой уголок.
- Это билеты на выставку, - пояснила я,   - я тебе потом, после выставки их отдам.
- А цветы там будут продавать? – оживилась бабушка. Она всегда оживала, когда речь заходила о цветах. – Луковицы, рассаду, или семена? Чтобы на огороде посадить?
- Это же выставка, - вмешалась мама, - для красоты.
- Какая же красота в срезанных-то? – возмутилась бабушка, досадуя на больные ноги и то, что ей не дойти до выставки. – Вот если бы на корень их вывести…- завела она, желая отвести душу в споре, но спорить  никто не стал.
- Мам, а ведь мы можем вместе пойти, билет-то на два лица! – осенило меня. Мы  давно  вместе не ходили никуда торжественно.
- Обязательно сходите, -  убежденно откликнулась бабушка, сразу изменив свое мнение о выставке, - Это же какая радость! Это же цветов-то сколько! Теперь она точно знала, что если бы не больные ноги, она обязательно дошла бы до выставки Роз. Она бы останавливалась там у каждого цветочка, разглядывала бы его, разговаривала с ним, а может быть, и гладила украдкой. А старое пальто и башмаки ее не смущали.
- Наверное, надо сходить, - растерялась мама. Выставка, внедряясь в будущую жизнь, уже превращалась в источник гордости, волнения и беспокойства.
Всю неделю я слышала,  как мама в телефонных разговорах с подругами нет-нет, да и касалась выставки. Правда, как правило, ничего хорошего из этого не выходило – знакомые обижались, что я не припасла  бесплатных билетов и для них, и на том дело и кончалось.
Когда собирались на выставку, бабушка заговорщески шепнула маме:
-Ты мне все-таки хоть один цветочек  купи. Если что, я денежек-то добавлю.
И попыталась сунуть в руку аккуратно свернутую десяточку. Мама десяточку не взяла, страдальчески сморщилась, но кивнула.
Выставочный зал кроме  букетов роз был украшен картинами кросс-бриосских художников. Охотились ли они  на китов или разъезжали на страусах, определить по полотнам было трудно. По набору же цветовых пятен и полос картины вполне отвечали стандартами   концептуальной живописи,  образцов которой  и без того полным-полно в наших  художественных галереях.
Был бы здесь  однокурсник Лизы, Митя Куликов, знаток  кросс-бриосского кинематографа, может быть, он бы и внес в происходящее  какую-нибудь ясность. 
Представительница от Кросс-Брио, которую мне наконец-то удалось отловить, расцвела в улыбке и очень живо и старательно начала отвечать по-русски.  Мне она понравилась чрезвычайно, но когда я, отойдя в сторону, решила прослушать записанное на диктофоне, то просто не поверила своим ушам. Из общего потока  фраз, размытых в океане   приличествующих случаю любезностей  четко вылепилась  только одна-единственная мысль.  Кросс-бриосцы любят и жалеют простых людей из далекой России, которые никогда не видели настоящих цветов и не умеют составлять букеты.
Я почему-то сразу вспомнила нашу электричку, которая два с лишним часа тащится от Сосново до Финляндского, собирая на своем пути толпы  дачников, навьюченных  рюкзаками и  толкающих перед собою неизменные  сумки на колесиках, доверху  груженные  картошкой, кабачками, грибами и ягодами. Но как бы ни тяжелы были рюкзаки и  тележки, почти каждый везет в город букет цветов – тюльпаны, нарциссы, высокие, как деревья гладиолусы или  пучок простых ромашек. Большинство из них  слыхом ни слыхивали  о Кросс-Брио, а  неведомые кросс-бриоссцы, оказывается, любят  нас и даже жалеют.

Я  старалась не потерять глазами маму.
Изящная кросс-бриокская дама  у   букетов любезно отвечала на вопросы журналистов.
Как оказалось, средние букеты стоят двести, двести пятьдесят долларов, но есть совсем дешевые – долларов за пятьдесят. Можно вообще купить  баснословно дешевую бутоньерку – долларов за двадцать пять.
Среди ваз с букетами дефилировали самые разные личности, большинству из которых розы, очевидно, мешали   фланировать вольно и свободно. Они радостно узнавали друг друга, раскланивались, весело и оживленно перекликались и  с удовольствием набегали на столики, куда выносили на подносах шампанское. Было полно девиц, явно принадлежащих
художественной богеме и  облаченных в длинные просторные балахоны. Возможно, это были дорогие новинки из модных бутиков, а может быть, и просто мешки из дерюги. Девицы повадками и внешним видом походили на марабу – нелепых, но невозмутимых  и самодостаточных.
На одной из  площадок начался перфоманс « Жизнь Розы».
Розу почему-то представлял  совершенно лысый,  атлетического сложения мужик, обнаженный до пояса. Обмакнув руки в разноцветные краски, он сосредоточенно чертил   ими на белом полотне, разостланном на площадке какие-то полосы.
Марабу толпились вокруг, оживленно перешептываясь.
Мама стояла ужасно перепуганная и сконфуженная.
-А ты не гляди, - посоветовала я, - смотри лучше на розы.
-А может, пойдем? – робко предложила мама.

Когда мы выходили из зала, марабу как-то особенно зашумели и зааплодировали, и я увидела, что лысый мужик, измазав красками полотно,  вылил остатки краски себе на голову. «Вот почему лысый!»- догадалась я.
Как только мы оказались на улице, вдруг стало нестерпимо жалко ожидания  открытия выставки Роз.
-А магазин «Фарфор – Хрусталь» еще есть? - спросила мама, - Двести лет не была в центре!
Магазин «Фарфор- Хрусталь»,  как ни странно, оказался на своем месте, и в него даже  можно было зайти. В магазине мы прошли все хрустально-перламутровое великолепие и оказались в тупичке у прилавка с  посудой на самый простой и невзыскательный вкус.
-Может быть, чайник купить, а то наш какой-то совсем битый, -  мама повертела чайник с  невзрачными цветочками, и окончательно разглядев, сказала с облегчением: - Надо брать с дырочкой на крышке. А этот никуда не годится.
И  с достоинством отставила чайник как негодный.
Наверное, по дороге домой следовало было приобрести  недорогой горшочек с розами – они продавались на каждом цветочном лотке и  мало чем отличались от прославленных роз Кросс-Брио,  а дома  отдать  бабушке, выдав за принесенный с выставки.
Но подарили ей мы этот горшочек  недели две спустя, на восьмое марта.
К тому времени о Кросс-Брио уже ничего слышно не было. Очевидно, контакты оказались не такими взаимовыгодными, как хотелось бы. Зато стали подавать  большие надежды Бриокрикские острова, знаменитые  своей картошкой…
И все же, когда я вспоминаю о выставке Роз, то каждый раз мысленным взором вижу на ней бабушку, в пальто, косыночке  и ботах. Бабушка останавливается у каждого цветочка, разглядывает его, гладит украдкой и как никто радуется выставке…



ПРОЖЕКТЫ АПОЛЛОНА

И вот, наконец, Аполлон решил обнародовать свой  проект.
- Я собрал вас, чтобы сообщить важное известие – мы начинаем новую передачу! – Аполлон орлом оглядел собравшихся,  притиснутых  размахом его крыл к  противоположной стенке. Все сжались еще больше. Идеи Аполлона,  по прошествии года знакомства с ним,  уже не всегда вызывали бурю народного энтузиазма.
- По субботам, - добавил он хищно. Все мысленно повалились в разные стороны. Только Аркаша  развесил  губу – его, одного из немногих, честолюбивые амбиции толкали в прямой эфир когда угодно, но, услышав у себя над ухом Аркашино  возбужденное гайморитное сопение, Светозаров поморщился и начал личную перекличку. Первой, конечно, назвал он красавицу и умницу Наташу, но та была недаром умница и красавица и видела любую ситуацию насквозь, а потому сразу нашла приличествующие случаю слова, чтобы и отказаться и чести не посрамить. Воробышек, изрядно помятый ежедневным  вояжем между Питером  и Таракановкой, предпочитал в выходные отлеживаться, Ася, по ее мнению, и так тащила много работы с ГУВД, у специалиста- фармацевта Трупсика, не смотря на налаженные связи,  болели сразу нога и горло. Товарищи падали вокруг меня пачками, а я стояла, как Пьер Безухов, на открытой выстрелам со всех сторон проплешине, спрятаться было некуда,  и  решительно ничего не приходило в голову, Аполлон таки умел захватить нас врасплох. Воистину, как говаривал Дракон, настоящая война начинается вдруг!
-Что же, ничего не поделаешь, остаешься ты,  Фенечка, - хамски сказал Аполлон, - в понедельник сценарную заявку о передаче мне на стол. Аркадий, не налегай на меня,  мне желателен дамский голосок, для живости.
Я, хотя бы и понимала, к чему все это клонится, не сразу сообразила, что это он имеет в виду меня. Как вы помните, зовут меня Аней, фамилия Афанасьева.  С заявкой тоже было придумано лихо – сам  заварил кашу, а я пиши заявку, обосновывай и растолковывай  ему же его же собственные идеи.
Аполлон выдержал эффектную паузу и  добавил со значением: - Не сказал сразу, хотел нарочно проверить, наша передача будет выходить на Главную кнопку.
Все пренебрежительно пожали плечами с глубоко разочарованным видом – Наташа потом задумчиво говорила мне – не знаю, может, я и зря отказалась? Все  на свете зависело  лишь от одного ее желания! Но отказалась она не зря, ибо не прошло и года,  как воссияла она во всей своей звездной красе в хорошей передаче на телевидении, со всеми заново подружилась, и все ее полюбили – и начальство и зрители.
Один Аркаша тихо взвыл, прочертил по стенке шкафа  скрюченными пальцами сразу шесть полос и завернулся вокруг себя косичкой.
И все-таки, не смотря ни на что, оставался еще тот миг, когда мне надо было собрать силу воли, и  более того – твердость духа, и решительно отказаться от выгодного предложения Аполлона. Наверное, он бы пришел в страшную ярость, и рычал бы как лев, и сделал бы вид, что хочет проглотить меня,  быть может, он облил бы меня презрением с ног до головы, как ледяной водой, но верно и то, что очень скоро забыл бы обо всем этом и обо мне, и
оставил в покое.
И был этот миг, и я даже успела осознать его, но не воспользовалась этим спасительным знанием. Не знаю, что сыграло свою роковую роль, то ли моя всегдашняя робость перед велениями начальства, вскормленная  на пословице «плетью обуха не перешибешь», то ли желание показать, что я могу делать работу не хуже Аси с Наташей – да что им-то с того? то ли прекрасная  возможность  позлить Аркашу – пусть подавится от зависти! Но что мне, в конце концов, и  до Аркаши,  от злости-то он навряд ли преобразится, стоило ли из-за этого одевать себе петлю на шею. А может быть, я искренне поверила, что смогу преуспеть на новом поприще? И в то, что поприще это  сулит славу и признание, признание и  славу. Почти такую же,  как быть торжественно внесенным в зал на ослепительно сверкающем   серебряном блюде.   И главное, решила для себя, что это важно и нужно, потому что все вокруг меня считали именно так.      


КАРАБАС И  ПРЕМЬЕРЫ «ДВОРЦОВОГО МОСТА»

Колесо крутилось, я бежала, и стоило оглядеться, стало видно, что рядом со мной бегут  тем же кругом самые разные люди. Вскоре я поняла, что большинство из них, как и я, заблуждаются об истинной сути своей деятельности и  им кажется, что, пообщавшись, часок-другой  с людьми дела, они  сами становятся исключительно важными особами, причастными  каждому делу едва ли не больше, чем те, кто занимался им годами.
Особенно остро я ощутила это, когда однажды мы ехали на пресс-конференцию в деревянный путевой дворец на все той же моей родной петергофской  дороге. Этот  маленький дворец был первым объектом, на котором мне выпало трудиться в  проектной конторе после института. Тогда   мы, готовя обмерные чертежи  для реставрации, с рулеткой и блокнотом, прошли его весь, с подвалов до чердака, пересчитали по сто раз его лопнувшие от старости балясины, и по точкам отстроили первоначальный  энтазис каждой  покривившейся от времени деревянной колонны в  серой коросте облупившейся краски. Больше года все в отделе  корпели над этими чертежами, специалисты ломали голову над изразцовыми  печками для будущего музея,  археологи искали форму  фонтанов,  которые не сохранились, но долженствовали  быть и с лупой исследовали следы фундамента  церкви,  в которой венчалась с Ланским  Наталья Гончарова, то есть Пушкина. Дворец, как кошмарное видение, являлся мне  во снах  по ночам. 
Но сейчас, среди  толпы всезнающих дам  с диктофонами, живо обсуждавших историю и реставрацию дворца, мне казалось, что обо всем этом я слышу впервые.      
          
 Но   худшее было еще впереди, когда однажды всех нас, корреспондентов, оповестили о грандиозной премьере анимационных лент, которую долженствовал устроить в Доме Кино «Дворцовый Мост».

«Дворцовый мост»  весь был в сборе. На сцене перед бархатным занавесом выстроились традиционной  шеренгой на поклоны. В центре -  торжествующий Карабас-Барабас, по  левую руку Манюня, по правую – ведьма Валерия, следом  скромница Ксюша, с косою до пят,  великий сочинитель Горшин, что-то на ходу записывает в блокнотик, чуть особняком Марьяна, элегантная как английская королева, со своими новыми  любимчиками. Только бедного Павла Александровича не было с ними.
Карабас - Барабас прокричал какое-то приветственное слово. Все начали кланяться, а зал аплодировать, погас свет,  засиял магический экран и просмотр начался   коротеньким роликом Валерии, в котором волосатые герои, щелкая  аршинными зубами,  так быстро бежали куда-то, отталкивая
друг друга локтями, а потом так старательно дрались и  даже под конец устроили кучу-малу, что толком понять ничего  было не возможно.
Потом был   фильм  по мотивам фантазий  Горшина, с  множеством презабавных фишек и приколов, режиссированный Марьяной и ее новыми  ребятами, из тех, что в начале учились на курсах, а теперь  воротились из Москвы и были приняты как мастера на хорошие оклады. Марьяна выжала из  сюжетов Горшина все что можно, талантливые девочки-мальчики нарисовали так, как она им велела в  самом лучшем виде и даже еще лучше, все на экране звонко пело, кувыркалось и перевертывалось, но зачем оно пело, плясало  и кувыркалось, было непонятно. Абсурд.  Марьяна едва скрывала раздражение. 
Горшин,  впрочем,  тоже сидел с недовольной миной – не узнавал своего сюжета.   
Вслед за тем начался фильм Ксюши. Ксюша старательно сделала  свое дело, и сложила свой фильм, может и далеко не так,  как  замышляла, но ровно настолько, насколько самой хватало сил. От одного того, что сам замысел его был  чистый и ясный, фильм вышел хоть и простой, но легкий и светлый. Передо мной на экране разворачивались милые сценки из жизни прошлого века на  старательно нарисованных  мною же  для Ксюшиного фильма интерьерах. Эти интерьеры помогали мне выжить на улиточьем безденежье.  За них Ксюша обещала написать меня в титрах художником по фонам.
Ах,  если бы и я  изначально полагалась только на себя! Мой фильм об улиточках был бы  гораздо проще, но все-таки был бы! А так сиди и любуйся на свою работу, сделанную для чужого фильма.
Пока я размышляла, фильм кончился, поплыли колонки фамилий. Никто из зрителей не подозревает, как много людей работает над десятиминутной мультипликационной картиной!
- Я для этого фильма рисовала почти все фоны – помнишь – гостиную, и зал, и галерею, - не удержавшись, пояснила я Асе, обожавшей кино и в обход редакционных обычаев выбравшейся на премьеру вместе со мной.
- Вот это да! – изумилась Ася, и  посмотрела на меня с недоумением: - А почему тебя в титрах нет?
В титрах меня действительно не было, ни художником по фонам, никак вообще. То ли Карабас дал  строжайший приказ по всему кукольному королевству стереть даже самую память обо мне, как особе дерзкой и непокорной, то ли сама Ксюша решила не будить лиха, не знаю.
Фильм Манюни  пролетел мимо меня, слившись в одно сплошное цветное пятно. Команда  Репова постаралась, и не подкачала, вывезла-таки  картину.   
Вспыхнул свет и Карабас дал  жест, что можно начинать расспросы. Пока шли расспросы,  ко мне подсела Ксюша, перекинув светлую  косу со спины на грудь, свежая, чистая и порозовевшая от приятного волнения, как гимназистка выпускного класса. Ксюша радостно обняла меня и сразу, без обиняков и намеков пояснила, что когда стали снимать титры, наборщица Тамара - ну, ты ж ее знаешь, - все перепутала, отсняла не так, все наоборот, переснять уже  не успели. -А исправлять уж точно  не будут, - горестно подумала я, сразу для себя решив поверить сказочке про Тамару, так  мила и доброжелательна была Ксюша.
-Поэтому, -  таинственно улыбаясь, продолжала Ксюша, - вместо твоего имени получилось сияющее белое пятно. Видела, там, в конце пятно светится, вот там и должна была быть ты!
Я понимающе кивнула,  как будто это было плевое дело, теперь всем  так и буду объяснять, что белое пятно среди титров и есть моя фамилия.

И нельзя  было даже  развернуться и уйти, ибо Аполлоном было поручено   звать Карабаса в эфир.

 Я собралась с духом, и, откланявшись, протянула Карабасу визитку – «Главный редактор  «Полярной  пчелы» господин Светозаров Аполлон Григорьевич и  корреспондент Афанасьева  Анна  Борисовна, нижайше просят  пожаловать в студию «Полярной  пчелы»  для дальнейшей
задушевной беседы в прямом эфире со слушателями».
Карабас  благожелательно кивнул, словно и не совсем признал меня, но, в то же время и признал, и даже рад был видеть в новом, приятном для него качестве.
-Возможно ли пригласить так же и Марьяну  Вадимовну? –  чинно осведомилась я.
-Приглашайте, - позволил  Карабас.
Марьяна, конечно, меня узнала.
 –Ну, я рада, что ты наконец-то на своем  месте! – философски заметила она,  –  ты и не представляешь, как быстро  теперь шагает  прогресс. Никакой контуровки,  готовые фазы в компьютер закладываются  и там же и раскрашиваются, так что никакие  заливщики и контуровщики теперь не нужны.   
Не смотря ни на что, Марьяна, все-таки  раз и навсегда  отвела мне место на уровне заливки и контуровки – самых низших ступенях большой фабрики мультипликации, и на том стояла. И даже на этих низших стремилась уничтожить, мало, что ли,  мне Ксюши с ее белым пятном!
Она  посмотрела на  меня, и сочтя эффект не достаточным,  весело добавила: -  И  фоны компьютер сам  рисует!
- Небось, рисует все как в жизни. Зачем тогда  вообще рисованный фильм, с его эстетикой и культурой? Тогда проще все в живую снять. На видео. Или на видео все-таки дороже?  – засомневалась  я про себя, но вслух одобрила:  - Не может быть! А специальные программы вместе режиссеров скоро появятся, или они уже есть?
 А что мне еще оставалось делать…



ПУГОВИЧНИК

…В центре все развезло очередной оттепелью, а на Серафимовском лежал  чистый нетронутый снег, как за городом, только дороги были  расчищены. Зимой сюда приходят редко, считается, что зимой земля спит, спят и все, кто лежит в ней, нельзя тревожить их ни слезами, ни  жалобами,  но мне было невмочь. Одна, как ворона, нахохлившись, сидела я на  низенькой ограде, а передо мною был сугроб, из которого торчали  два серебряных креста. Я не стала разметать сугроб – так похож он был на  чистейшую взбитую перину, а  выкопала  в сугробе две  ямки и  зажгла в них свечки. Руки замерзли, было холодно и ни на  каплю не становилось легче. Я смотрела на огоньки в снегу, на кресты и ощущала какую-то пустоту, еще большую, чем пустота зимнего кладбища.
И неожиданно поняла, в чем  была эта пустота – пустыми были кресты, на них не было табличек с именами. Сначала я решила, что они  как-нибудь сами отвалились, скажем, от мороза, хотя никаких морозов и не было, и стала искать их в снегу. Но все поиски были напрасны, и вскоре мне стало ясно -  таблички были латунные, под бронзу. На каждой – по два имени и даты. Прабабушка Агаша, бабушка, дедушка,  папа…
Таблички из латуни –  а значит, из «цветного» металла, который теперь килограммами принимают в скупку. Те, что не брезгуют никаким промыслом,  пришли  сюда и вырвали из креста имена и даты, сложили в мешок с другим металлическим старьем  и отнесли в переплавку. За гроши расплавили годы жизни и имена, так что точно теперь и  вспомнить невозможно.
Зимний день короток, но не солнце ушло в облака – это наползла на меня тень Пуговичника. Сам Пуговичник стоял где-то в конце аллеи – я никогда не ходила в ту сторону и не знала, что там – может, граница миров, граница между тем светом и этим.
   
   Но даже издалека Пуговичник грозил  своей ложкою, в которой переплавлял тех людей, из которых не вышло никакого толка.
Папа, дедушка, бабушка, Агаша – я единственная  оставалась на земле хранителем памяти о них, всем, во что вылилась их  жизнь, и так до сих пор  ничего еще  не сделала в жизни стоящего. 



КУНСТКАМЕРА

После всего этого впору было и окончательно захандрить, но это, если бы я до конца могла осознавать себя и свое местоположение на философской карте своей жизни и жизни города.   
Но колесо, поймавшее меня, вертелось так быстро,  что ни заплакать толком, ни осознать ничего было невозможно. Колесо вертелось, и я бежала, все менялось, открывалось, закрывалось, проводилось, возникали и исчезали какие-то совершенно безумные проекты, сияли несказанной красотою, явив ее на мгновение, картины прошлого, и обезьянка с вдохновенную кистью снова возникла и уж навсегда сгинула, бедняга, и  вереница  призрачных слонов прошла по городу, и сошли гиганты  в Фонтанку, и, омывшись ее водами, стали искать дорогу на Васильевский, дабы переломать и сокрушить там убогие чухонские хижины.
Холодный  не по весеннему  город украшали все новыми чугунными статуэтками, но тепла не прибавлялось, и даже симпатяга  Чижик-Пыжик, не раз уносимый впечатлительными гостями города с крошечной своей жердочки  пред Инженерным замком, но неизменно возвращаемый на место бдительными стражами порядка, а то и неизвестными меценатами, стал  причиною  несчастия  неких  молодых людей, которые, ободряемые присутствием  славной птички,  вознамерились   близ  ее  постамента искупаться в  Фонтанке.
И вот  художник Кострома,   скрупулезно пересчитал, пронумеровал и обозначил  желтой краской все до одной  капли петербургского дождя,  и вдруг обрел смысл жизни в спирали пингвинов, в  которую они  сбиваются, дабы уцелеть перед лицом опасности, и по которой причудливо крутятся внутри стаи, сохраняя дружественное тепло.
И Кострома построил для людей модель спирали пингвинов, и разложил ее на полу в Белом зале Мраморного дворца, для всех желающих обрести  смысл жизни. И все мы, корреспонденты и искусствоведы, и просто званные гости, прошлись цепочкою вдоль выложенной куриными перьями спирали и всяк в свою очередь, оказались под огромным кубом, свисавшим с потолка на канате. И каждый сунул голову в специальную дырочку, и очутился  на мгновение в центре куба. Но не обрел смысла жизни, а, задохнувшись от  смрада выстилавших куб изнутри куриных перьев, поспешил выдернуть голову из куба обратно, и нервически смеясь, перейти к фуршетному столику.
А все-таки и газеты набежали, и телевидение приехало, и даже наш старый знакомый оператор Серж, провалившийся во ВГИК  на законе Ома, пожаловал с камерой на плече. Остановился, прицеливаясь камерой,  в восхищение оглядел  кучи перьев на полу Белого зала, и, наконец,  расплылся в сверкающей улыбке. 

 А спустя три дня вездесущие пожарные арестовали  пингвино-куриную спираль, но не за идеологическое несоответствие окружающей жизни,  а за нарушение правил техники пожарной безопасности. Однако все кто пожелал, уж и так успели насладиться незабываемым зрелищем.

Но было  среди этой круговерти  видение,  с известной  настойчивостью явленное  дважды. Впервые  то было еще осенью, когда  в  саду перед   Адмиралтейством  дети уже весело собирали осенние  листья и  желуди, и Нева была студено-голубой, и ветры дули над ней, вынося из города  остатки тепла.  По  древней каменной лестнице я вбежала  со служебного хода в Кунсткамеру, и мне указали, куда идти дальше, и распахнули дверь, и я пошла галерей второго этажа мимо  витрин, где сидели у потухших костров индейцы и шаманы, где в  крохотных углублениях на подошвах японских сандалий прятались  звонкие бубенчики, где  было полно других  тайных  чужестранных диковинок, но не было времени остановиться и взглянуть на эту красоту, и подивиться ей.  И уже на ходу разматывая шнур от микрофона, и соединяя его с диктофоном, я вошла в назначенный отдел, и тут попросили меня подождать, и я на мгновение опустилась на кожаное кресло. И увидела за окнами  Неву, и Эрмитаж, и Адмиралтейство,  и огляделась: вокруг  высились до самого потолка стеллажи с книгами, стояли  старинные письменные столы,  обитые кожей стулья с высокой спинкой, а в  закутке, обложившись  книгами, сидел и писал что-то маленький ученый, похожий на хоббита. Кругом  на столе лежал ясный свет  маленькой лампы, тонкий горячий пар поднимался над фарфоровой чашкой, и сказочный хоббит добывал свое ученое золото из мудрых книг.         
И сменили друг друга одно за другим времена года. И почила в бозе славная обезьянка, и с нею, и без нее,  многие  важные проекты, о которых было говорено и переговорено, и  тут же  возникли  на их месте  другие, потому что колесо крутилось,  и снова я волею судеб оказалась у дверей Кунсткамеры,  и снова тяжелые двери распахнулись, и снова открылась бесконечная каменная галерея, и наступая на собственный шнур от микрофона я вошла в кабинет – теперь уже не воздушные змеи заботили меня, а язык вееров, и когда навстречу, улыбаясь приветливо и скромно, как истинная японка, шла владелица коллекции, я  вдруг увидела – на том же месте, в своем  закутке все так же трудится серьезный маленький ученый, и та же лампочка светит ему, и так же поднимается над фарфоровою чашкой  пар, и это значит, что  есть в этом мире что-то постоянное,  неизменное, наука, спокойная сосредоточенность, несуетный труд…

В ЭФИРЕ С КАРАБАСОМ

Стоит так же, чтобы не кривить душою, отметить, что Карабас-Барабас в эфире был совсем не то, что Карабас-Барабас начальник.
Грозный облик его как-то  смягчился, и он просто стал казаться усталым от праведных  дел немолодым уже человеком,  чуть похожим на большого мудрого льва.
Дважды просил он меня принести воды, смущенно  объясняя  это волнением  перед эфиром, хотя ему ли было волноваться передо мною и невидимыми оппонентами из эфирных дыр.
Зато и разговор в эфире вышел чудо как хорош. Карабас рассказывал умно и толково, а шутил так обворожительно, что тут же снискал любовь и расположение всех домохозяек на всех ближайших кухнях в округе. Я не пыталась блистать своей осведомленностью в делах кинематографической жизни, а задавала хорошие, стандартные, проверенные временем вопросы о творческих планах, учителях и учениках, словно никогда и не была в подчинении Карабаса, а Карабас отвечал со всей искренностью и прямотой, прошибавшей слезу домохозяек, отложивших свои скалки и поварешки, и подтверждавшей, что нет, не была.
С концом эфира наше общение  закончилось к обоюдной радости.
  И все же… Все же, положа руку на сердце,  жаль, жаль было мне, что все так сложилось, а как сложилось, ничего и не вернешь, не повернешь вспять.       

Однажды, пробегая мимо меня, Аполлон на бегу пророкотал: - Вот еще что, Нютечка ( От «Нютечки»  меня скрутило особо.) ,  - завтра  лечу я  к Папычу в первопрестольную, а на эфир к тебе Леха придет, Бестужев, я давно ему обещался по старой дружбе,  поговоришь с ним на правах хозяйки дома – позволяю!  Давай, давай, работай, девушка! У Лехи картина снимается, летом выйдет – точно будет шедевр мирового масштаба!    Не дрейфь, учись, разминайся, Анютка,  готовься  к выходу в большую журналистику!
И он  барственно похлопал меня по плечу, будто я была старой боевой лошадью, которую надо  приободрить перед выездом. Потом, уже не оборачиваясь, Аполлон словно вдоль по Питерской,  пронесся над землей,  то есть  над лощеными паркетами  чиновных   коридоров, очевидно, в столицу-матушку.
Называть Алексея Бестужева Лехой  только Аполлон мог с тем же успехом, что и величать меня Нютечкой.  Алексей Бестужев был   одним из ведущих   актеров  в  престижном  театре, располагавшемся на подвластной нашему  Папычу территории и  самым красивым из когда–либо виденных мною молодых людей, не считая, быть может, самого Светозарова, красота и стать  которого  во внимание не принималась, ибо он был начальником,  долженствующим давать  деньги и чинящим всякого рода  неприятности.
Правда и то, что  в облике Аполлона, не смотря на  двухметровый рост и прочие кондиции,  было нечто неподдающееся описанию, коварно-женственное, иногда даже  капризно - детское, свойственное, впрочем, всем богам и героям античности, а так же царям- завоевателям, включая победоносного Александра Македонского. Алексей Бестужев же был просто красив мужественной красотой, которая отличала  благородных русских генералов прославленного  двенадцатого года,  роли которых он, кстати, часто и исполнял с большим успехом.
С этим самым Алексеем  Бестужевым  была связана одна из самых романтических  историй моей жизни, героем которой он стал, сам того не подозревая. В первый год моих марафонских забегов с микрофоном наперевес  во славу воинства Аполлона, волею  судьбы вместе со знаменитым  Алексеем Бестужевым меня закинуло в далекий маленький город Острогорск на концерт «Провинциальные встречи».
Концерта я не видела, поскольку заработки репортера, как я уже убедилась и без нотаций Воробышка, в определенных ситуациях, напрямую зависят от резвости  ног и языка. Однако   похвальная резвость моя  на ниве стяжательства все же   не помешала мне насладиться выступлением Бестужева. Его песни  я услышала, даже не трудясь зайти в зал. Голос Бестужева, казалось, лился отовсюду – из-под потолка, из стен, из закрытых дверей, от него колыхались портьеры и  мелко дрожали стекла. Не правдой будет сказать, что голос Алексея Бестужева был просто громким, подобно голосу Джельсомино. В нем действительно звучала внутренняя сила души, готовая открыть лучшие и прекраснейшие свои чувства и помыслы – и чувства эти  действительно были прекрасны и достойны. Более того, они  возвышали всякого, кто соприкасался с ними.
Само собой разумеется, что  мощный  музыкально-песенный  фон совсем не способствовал  звуковой чистоте и  качеству моих записей, и, понимая полную тщетность своих усилий отыскать во всем  здании Дворца культуры хоть один  тихий уголок для записи интервью, я вошла в зал и скромно села на  крайнее кресло в  последнем ряду.         
Я не пожалела о том, что не только услышала голос Бестужева, но и увидела его на сцене – никогда ни до, ни после того, не видела я человека, в котором одновременно и  столь гармонично и выразительно   сливались и внутренняя душевная наполненность и внешнее обаяние.   
Я слушала Бестужева, и странное дело – все  больше казалось мне, что, не смотря на определенно достигнутые им высоты и покоренные вершины, что- то не додано ему  еще от жизни  и  творчества, в чем-то главном  нет еще ему признания, что-то важное еще не сбылось в его жизни, а жизнь, с ее силами, молодостью и надеждами неумолимо  идет, и сознает он это и мучается от этого, точно так же как и я.  »Души,  души, быть вам сестрами…» - невольно вспомнила я. В высокие моменты жизни обыкновенно я начинаю высокопарно мыслить строчками  чужих стихов. Впрочем, я тут же осадила себя  пришедшейся весьма кстати благоразумной мыслию о том, что в своем стремлении считать душу  Бестужева хоть в чем-то родственной своей,  я вряд ли буду одинока и оригинальна.      
И правда!  Словно в подтверждении этого по окончании выступления  всенародного любимца Бестужева прекраснейшая  половина  Острогорска         
буквально завалила цветами, так что остальных участников концерта мне  стало  даже жалко. 
Когда, проделав обратную дорогу и прибыв в Питер, мы выходили из присланного за нами автобуса, Алексей Бестужев вдруг посмотрел на три казенные суровые  гвоздички, врученные мне, как представителю столичной прессы, и галантно протянул  все  преподнесенные   поклонницами цветы.   
Быть может, в тот момент его переполняли рыцарские чувства, навеянные собственными же песнями, но, скорее всего,  ему было лень тащить домой через весь город огромный веник цветов. Гордость  самолюбиво подсказывала мне свистящим шепотом, что приличествует  отказаться, однако я не отказалась.
На этом пути наши разошлись – Алексей  направился в метро, а я на троллейбусную остановку. Троллейбус пришлось дожидаться долго, было уже темно, и я сама не  сразу заметила, что  плачу давно и горько, захлебываясь в холодной зимней ночи от весеннего аромата роз.

И вот волею Аполлона я снова должна была встретиться с Бестужевым.
Все это время я, конечно, помнила его – не то чтобы я думала о нем с утра до вечера, просто он никуда и  не уходил из моей памяти, как впрочем, и многие другие замечательные люди,  так или иначе встретившиеся на моем пути. Бестужев же позабыл меня начисто, вернее ни минуты и не помнил, и не видел вовсе, так что и забывать ему было нечего. Ничего удивительного в том не было, как бы  ни казалось обидным. Если бы  не слышала я песен Бестужева, я бы тоже никогда вспомнила о нем. Даже не смотря на генералов двенадцатого года. Их и в галерее Эрмитажа полным-полно – разве что историк и ученый знает их наперечет. 
В последнюю нашу встречу, я и правда, ничем не поразила его воображение,  и даже, на крайний случай, не прошлась на голове.

Ночь была ветреной, и за окном грохотало жестью, выло, и плакало, и стонало  в тысячи голосов. Тщетно заворачивалась я с головой в одеяло, укрыться от этого плача и воя было невозможно. Заснула я лишь под утро, когда голоса и плач за окном стихли, и  потеплело, отпустило, стало снежно и  вдруг почувствовалась весна.

И вот,  снова, не по воле своей, но волею судеб, слушала я  Алексея Бестужева. И снова казалось мне, что сейчас рухнут потолок и стены, и что на операторском пульте вылетят все рычаги, какие только там есть.
И странно, не смотря на то, что в эти то долгие, то краткие эфирные минуты – о  как эфирные минуты не похожи на минуты  обычной  земной жизни! я  ясно сознавала, как в жизни моей  мало было любви – можно сказать,  что не было вовсе и  мало надежды, что будет, но еще яснее я сознавала, что пребываю в счастье. Ощущать и знать это в жизни обычно удается редко.
Кроме того, я  знала, что счастье это очень скоро кончится – я даже точно знала когда. Ровно тогда,  когда истечет мое время в эфире. Знала я и то, что  счастье это мне совсем не принадлежит – принадлежало оно и адресовалось невидимым, но вполне реально существовавшим слушателям, а я удивительнейшим образом  очутилась в эпицентре  этого счастья.  Сейчас шагну за границу  этого круга – и там уж больше  никто не споет мне и для меня.
Но не смотря на это  мгновенное счастье,  опять не покидало меня то ощущение, которое возникло еще при первой нашей встрече в Острогорске – какой-то скрытой  несчастливости и неоцененности,  непримененности  несомненного бестужевского дарования. Наверное, я что-то должна была сказать  поддерживающее – но никто не просил у меня поддержки, да и  что я – несостоявшийся режиссер, сценарист и художник, и довольно посредственный  журналист  могла  сказать?    

И вот передача наша закончилась, и все окончилось.

Кому-то любовь, а кому-то – работа. Кому-то все вместе и  сразу, а кому-то и вовсе ничего. Мне нечего жаловаться,  в жизни мне  досталось не так мало, я знаю, что я в дороге, знаю, что я иду, что у меня будут силы идти, что цель моя и труд  мой когда-нибудь  будут  неразделимы, и это тоже счастье, только другое.
      
Когда я провожала Алексея, выводя его из  чиновных закоулков нашего дворца, он был устал и  рассеян, словно на тот момент все раздал, что у него было. Наверное, он даже шел за мной  чисто машинально. По пути мы повстречали кадровицу Переделкину, трусившую откуда-то с авоськой, из которой торчали бледные куриные ноги.
- Аничка,  районное начальство прислало нам в подкрепление куриц, беги скорей к главному ходу, а то опоздаешь! – заботливая Переделкина подалась было  ко мне, но тут, вдруг  узрев и узнав Бестужева, замерла на месте. Бестужев тоже остановился и вежливо раскланялся.  – Алексей Олегович, непременно, непременно приходите к нам еще! – запричитала Переделкина, - Это как же я такую-то передачу пропустила! Это ж когда вы  еще к нам  придете!
- Да, да, я непременно  приду, - отвечал учтивый Бестужев, - я все свои координаты оставил, зовите. – Вот,  – он повернулся ко мне, взглянул совершенно  пустыми невидящими глазами, прищелкнул пальцами, словно пытаясь поймать какую-то ускользающую мысль, но не поймал и сказал просто: -У девушки все записано. Всем спасибо. До свидания.

Я вернулась в редакцию, где на счастье мое никого не было, кроме Аськи, погруженной в милицейские хроники.
- Что, Аничка? – проницательно спросила Аська, вскинув на меня свои чуть раскосые по-монгольски очи, которые тут же засияли внутри изумрудно-зеленым огнем. 
- Да ничего, - сказала я и бухнулась на стул, обхватив себя руками. Мне было холодно и одиноко, как никогда.
- Ничего? – Аська выгнула бровь луком кочевника и пустила в меня сияющую зеленым огнем стрелу.
- Ах, Аська, Аська,  никто не хочет поговорить со мной  по-человечески! – выдохнула я,  до крови прикусив губу, спекшуюся от эфирного напряжения.
-Так вот только что сам Бестужев говорил с тобой битый час! – засмеялась Аська.
- Не со мной!!!
- Аня! Только ты и хочешь, что с тобою поговорили по-человечески? -  Аська смотрела на меня во все свои сияющие глазищи, - Только и всего-то ты хочешь?   

Я люблю зиму. Когда приходит зима, и выпадает снег, я чувствую такое блаженство на  сердце, такой покой и отдохновение, что не хочу ни весны, ни лета. Это не значит, что когда приходит лето, я не люблю его. Конечно, я люблю  и цветение почек, и листья, и серебряный мох, и сосны, и лесную землю, и  оранжевые,  как огонечки, цветы ноготков, и  запах яблок и сладкую горечь  черной смородины. В конце лета я даже начинаю бояться надвигающейся как ночи зимы. Но когда приходит зима – перед нею меркнут и куда-то отступают все мои летние радости. Самое мое большое счастье тогда – смотреть,  как во тьме ночи идет и идет снег, и все покрывается чисто белым. 
- Больше ничего, - твердо сказала я, - мне просто обидно, что никто из них не говорит  со мной по-дружески.
- А на премьеру, на премьеру-то тебя позвали?
- Да ладно, уж премьеру-то мы и по телеку посмотрим! 
Аська горестно задумалась, словно  вспомнив что-то свое тоже. Потом, вздохнув,  вновь  просияла:   - Давай хоть я что ли поговорю с тобою по человечески и по -дружески.

ПРО СОШКУ  И ЛОЖКУ

Дела наши, казалось, шли хорошо, и долженствовали пойти еще лучше,  ибо неожиданно  заметили и оценили в самых высших кругах нашего покровителя Папыча  и  неожиданно призвали в  первопрестольную, на самый верх.
Никто и не догадывался, что именно это и станет началом конца нашего общего дела, радовались и строили самые радужные планы.
 
В это самое  время  Аполлон  возомнил, что дело его процветает, и  круг соратников и единомышленников  должен стать  велик, как никогда.
Народ всякого разного сорта валом  повалил в «Пчелу». Были среди них и серьезные, интересные, люди, были и просто любители поживиться за счет широкого дела. Кто-то быстро уходил, в недоумении разводя руками, кто-то застревал надолго. Среди оставшихся были две барышни-журналистки -  Вандалина Чернобайко и  Катя Персидская.

Вандалина была один к одному Манюня из «Дворцового моста», но  еще с  большими претензиями. Отличительной особенностью ее  характера было то, что Вандалина с  недюжинным рвением, достойным всяких похвал, живо откликалась на любое,  даже  робкое предложение начальства отправится с поручением в самую отдаленную окраинную дыру. И в то время, как все еще сидели в недоумении, Вандалина взвивалась со своего места, длинная и прямая как палка, увенчанная щеткой мучнисто-белых волос и рапортовала руководству  о полной боевой готовности. Вандалине тут же открылся  повсюду зеленый свет, и хотя по ходу работы  неоднократно замечалось,  что ни в какой  периферийной дыре по разным  уважительным причинам побывать  Вандалине так и не удавалось, в памяти начальства оставалось не это, а ее бойкая готовность отзываться на все  пожелания.          

Катя Персидская, не в пример Вандалине, была тонкая штучка.
Возраст ее колебался от двадцати семи до сорока пяти. То казалась она умудренной жизнию, знающей себе цену  и  компетентной особою, то являла собою полнейшую наивность и святость, неискушенную в грубых мирских делах.
В любом случае, Персидская не лишена была известного артистизма, блеска и шарма самого высокого толка.   

На каждого работающего сразу же  нашлось по десяти и более нахлебников.
В какой-то момент наступила настоящая вакханалия. Деньги лились рекою на тех, кто находил способ их прибрать их к рукам.
Редакторы, составляющие выпуски новостей,  изобрели дополнительный хитроумный  источник заработка – они  резали  «звуковые интервью»,  скрупулезно  заставляя звукоинженеров выковыривать из полутора минутного интервью два – три слова  и  на  этом получали  половину с  «отредактированного» интервью – хороший  приработок, и при том  не сходя с места.

Откуда-то с телевидения в помощь Свердловне  был взят грозный  Митрич по прозвищу «Капрал».
С утра в понедельник  Митрич  получал распечатку городских событий и, перевирая темы всех журналистов, расписывал под ними фамилии, как бог на душу положит. Потом часа два корреспонденты разбирали обратно друг у друга  темы, которые вели, переписывали фамилии заново и  докладывались Митричу. Обычно  Митрич с переменами милостиво соглашался. Но случалось, что и вожжа попадала ему под хвост, и он вставал на дыбы, и ни в какую не соглашался на обмен, видимо, желая показать свой ндрав.   
Желая так же сделать к окладу небольшое добавление, он садился перебирать  отпечатанные для эфира информации, перечеркивал какое-нибудь слово, вписывая сверху синоним, и с чистой совестью ставил на  чужой  статейке свою подпись.
У Аркаши появились конкуренты.
 
 

ВЕТКА и НЕБО.

В выходные я  впервые за этот год  поехала в Заозерье. День был  солнечный, небо простиралось надо мною от горизонта до горизонта,  оно было васильково синее. Полукругом вокруг маленького дачного поселка стояли сосны, а с одного конца расстилались зеленые  холмы.
Вишневое деревце было в цвету. Цвели нарциссы и все было в желтых одуванчиках.
Я  окапывала кусты смородины,   согреваясь под солнечными лучами.

Никогда не чувствовала я себя так спокойно и свободно,  как здесь. Здесь, я злилась и жалела головастиков, попадавших в ведро с водой, когда я зачерпывала ее из канавы. Об этих головастиках мы со всею серьезностью говорили с  доброй соседкой – она тоже ходила выплескивать головастиков обратно в канаву.
Золото солнца и синь неба   изливались на все вокруг, смородиновые кусты, с которых в конце лета мы будем  собирать ягоды на варенье, стояли в золотом и лазоревом  потоке света.
Трудно было даже представить себе, что где-то, в пыльных служебных помещениях, вечно, даже в летние дни, с утра до ночи гремят под потолками лампы дневного света, и мечутся  люди, пытаясь ухватить ускользающие новости, факты из какой-то  псевдо жизни, придуманной другими людьми.

Как не хотелось мне  снова возвращаться в город!
Маленькие лесные дары  меркли на глазах  уже по дороге.
Я тщательно укутала мокрой тряпочкой букет нарциссов,  чтобы  они  не завяли по дороге, и мне стало невыносимо грустно  от одной мысли о том, что  всего  через пару часов меня поглотит огромный каменный подвал городских  переходов с этим жалким букетиком в  руках. И не захочешь, а вспомнишь о розах Кросс-Брио!

Уже на остановке, в ожидании автобуса на железнодорожную станцию, я, запрокинула голову, и увидела над собою ветку сосны с лиловыми  шелковыми шишками и  глубокую жаркую синеву небо. Как хотелось мне никуда не спешить, не тратить время зря на пустые дела, жить спокойной, мудрой, трудолюбивой жизнью, под синим небом, среди сосен. И вопреки этому, я снова лезла в самую гущу неприятностей.

ТОР

Горестное   впечатление от встречи с Бестужевым  только успело померкнуть,  как  Аполлон  приготовил мне новый подарок.
- Нютечка,  тебя  опять ждет  роковое свидание в казенном доме! -  пообещал Светозаров, нахально улыбаясь во весть рот. Я страдальчески воззрилась на Светозарова, понимая, что роковое свидание неизбежно и отвертеться мне от него  никак не удастся.
- Ну и ничего томить, -  попросила я жалостно, -   как  почтенного гостя     зовут- величают?
- Тор,  -  торжественно отвечал  Аполлон.
- Тор?!  - удивилась я, -  У меня однокурсник с такой фамилией был, всегда  впереди планеты всей. Звездный мальчик. 
- Мальчик?  - ухмыльнулась Аполлон, - Тор -  скандинавский  бог  бури и грома, тот, который с молотом. Хлобысть  кувалдой по башке – мало не покажется.
- Он что, бандит?
- Он  архитектор номер один в нашей бывшей братской Прибалтике, так что однокурсником твоим не был и быть не может,  -  урезонил  меня Аполлон. Тут надо, полагать, дело было не в одной архитектуре, а еще в этом пресловутом – Номер Один. По мнению Аполлона,  я  просто не могла иметь ничего общего с человеком Номер Один,  еще меньше,  чем  журналист с архитектурой. 
Тут,  была б одна только моя воля, не сдерживаемая   изысканными манерами,  я точно высунула бы язык.   С Филиппом Тором  я училась на одном курсе  архитектурного факультета все шесть долгих  лет инженерно-строительного института, тех самых, о которых Аполлон знать не знал  и понятия не имел. Правда, с Тором, я, конечно, не дружила, это правда.
Но ведь и никто с ним не дружил. Или он ни с кем.

О времени этой учебы можно было  рассказать не меньше, чем об учебе во ВГИКе,  но не  об этом сейчас речь.
Справедливости ради все же надо отметить следующее. В самом начале я уже  рассказывала  о замерзших в каменной клетке конторы экзотических птичках, но всякая правда имеет как минимум  две,  а может и еще более сторон,  и, говоря о птичках, я  не была до конца  права.  Вернее сказать, это был мой взгляд на проблему. Учась в первом институте, я   училась ради чего угодно, но только не ради  самой профессии. Училась ради процесса  учебы, ради  спокойствия  родителей,  и более всего  ради общественного мнения,  утверждавшего самоценность высшего образования, не как образования, а как  непременного атрибута определенного статуса в обществе.
Ничего удивительного и не было в том, что расплата за все это  последовала очень быстро. Наверное, учась в институте уже на последних курсах, по-своему преуспевая и  даже получая хорошие оценки за ставшими к концу учебы  вполне приличными  проекты – я была покладистым студентом и уважала опыт  преподавателей,  всегда  следовала их советам и ни в чем не перечила,  я еще строила себе какие-то иллюзии, что сумею ужиться в специальности, но повторюсь, в конторе они развеялись начисто.
Этот  первый улиточий урок прошел даром. Конечно, выжить можно было и в конторе, если б меня хоть сколько-нибудь грела мысль о профессии и моем пути в ней. Но я видела разносолы, патиссоны в банках, теток, спешивших в обед по магазинам,  коллекцию сушеных водорослей, каковую представляли собою пожилые конторские юноши, тоску и одиночество заброшенных и загаженных дворцовых чердаков, по которым я  ползала с рулеткой  по колено в голубином  пуху и помете. Работа  эта даже не казалась мне благородной – она была напрасной, чертежи сдавались и складывались  в  папки, папки покрывались пылью, реставрации никакой не было – или почти не было,  я даже не могла понять и объяснить, почему и как все это происходило. Особенно же удручало меня то, что как оказалось в процессе знакомства с реставрацией, ничто не наносило памятникам такой урон – ни революции, ни войны, ни холод, как сами люди. Вернее, вандалы. Вандалы-обыватели. Конечно, памятники спасались благодаря подвижникам. Но подвижников было мало, а вандалов много. Взгляните на свежевыкрашенную стену своей парадной на следующей день – и вы поймете, сколько их.

Тора я  прекрасно помнила таким,  каким он был  больше  десяти  лет назад, и даже еще раньше, когда мы только поступали в институт и  встретились на вступительных экзаменах.
 На курсе  его звали  Инфантом за дурацкое имя Филипп, но чаще дразнили Фтором – по аббревиатуре первых букв фамилии  - Филипп  Тор.
Филипп Тор точно   тогда  и был  инфантом  -   прямые светлые волосы  до плеч, капризный длинный рот, ледяные синие глаза. Преподаватели стонали от одного только упоминания о Торе.  Тор никогда не шел ни на какие компромиссы и всегда делал все по-своему. Ему ставили то пятерки, то двойки, то превозносили другим в пример, то  грозились отчислить. Благодаря своей нечеловеческой работоспособности и воле, Тор, цепляясь как кошка, переходил с курса  на  курса,  а  время от времени его проекты, казавшиеся и нам,  и преподам, далеко не блестящими, получали какие-то сногсшибательные призы на разных конкурсах.

Почему- то на курсе  его недолюбливали. Не смотря на его дипломы и заслуги. Наверное, дело было в том, что  все мы – студенты, и даже сами преподаватели,  изначально были мечтателями, строителями воздушных замков, творцами  возвышенных бумажных идей, которым не суждено было никогда воплотиться, и всякая причастность к суетному миру здешнему, всякий намек на желание укрепиться и удержаться  на  грешной земле, встать на нее обеими ногами  и тем более  стоять непоколебимо, воспринимался болезненно, как  некий диссонанс  миру возвышенному.
Тор был прагматиком. Слишком явно собирался он строить все,  что являл  пока на бумаге. Поэтому он был математиком  еще больше, чем дизайнером,  хотя и дизайнером он был неплохим, гораздо  лучшим, чем художником. Художником его вообще назвать было невозможно – совсем не потому, что он не умел рисовать. Просто в нем не было никакой романтики, во всяком случае, так, как понималась она в то время.

Прагматизм Тора ярко проявлялся и в том, как он дотошно пытался разобраться  в таких науках, о которых большинство из нас  слушали с содроганием  – в технологии строительного производства, в рытье котлованов и в насыпи кавальеров – представьте себе, именно кавальеров  и ничего более, ибо так и только так именовались  земляные отвалы вокруг вышеупомянутого котлована. Как говорил Остап Бендер: « Почвоведы, встаньте!» Когда же Филипп на глазах онемевшего курса брался чертить  на доске схемы стояков водоснабжения  многоэтажного и  многосекторного дома, он приводил нас в суеверный ужас и вызывал глухую ярость протеста  одновременно.
Да для того ли рисовали мы  антиков в греческом зале Эрмитажа, чтобы ломать голову  над  коллекторами и сливными бачками – ямщик сам знает, куда и как  везти! 

Вполне возможно, что и тогда в проектах Тора  уже  были  не только  функция, и удобство,  но  и своеобразная красота и элегантность. Но в то время   Тор  с его цепким, изворотливым и  безжалостным  математическим умом, казался не Моцартом от Бога, а  Сальери.
Впрочем, смешны, смешны мне  были сейчас тогдашние студенческие идеологические схватки и прочие ледовые побоища.
После  окончания института Тор вернулся к себе в Прибалтику, туда же, куда еще раньше уехал и другой наш однокурсник Даня Воронов, тот, что стал скульптором и  тоже прославился.
Потом ничего о нем  долго слышно не было, видимо, в конторе не процветал и настырный Тор, однако же, он со стойкостью  выдержал это время, и теперь   побеждал всегда и везде. Проекты мастерской Тора –  уж, разумеется, теперь у Тора была своя мастерская! -  обожали презентовать на своих глянцевых страницах все те же  пресловутые  дорогие журналы, так что волей неволей, слава Тора докатилась даже и  до меня, никуда не денешься.  Нельзя было и не признать, что не только в  производимых проектах, но  даже и в собственных интерьерах эта мастерская была хороша –  освещенная солнцем сквозь стеклянный потолок, вся в светлом золотом дереве. 

-Ну да, enfant terrible. Злой мальчик. Злой гений, - сказала я про себя.
- Не  террибль, а Филипп Леонардович, - поправил меня Аполлон, - Ты этого, с гостями-то   по- вежливей.
- Отказаться нельзя ни под каким видом? – на всякий случай спросила я.
- Ни под каким видом, - посуровел Аполлон. - Тем более что никаких видов нет.
- Без нас ему славы мало что ли? – в сердцах сказала я.
- Ему без нас хватит, а нам  его слава не помешает, -  Аполлон наставительно погрозил мне пальцем, и, считая разговор оконченным,  развернулся, чтобы дать наставления Аркаше, по обыкновению,  хлопотавшему около компьютера.
Глупо было возражать, глупыми были и причины для отказа – детская солидарность со строителями воздушных и песчаных замков, запоздалая любезность к соседям по песочнице. Все строители замков  так и остались безвестными, а победил он – прагматик.
Делать нечего, я смирилась, и в ожидании встречи,  стала гадать, здорово ли изменился Тор, как он будет рассказывать мне об архитектуре, а так же удастся ли расспросить его о Даньке или даже передать с ним привет Лизе. Интересно было  бы и узнать, как выживал Тор в конторе, ведь были же конторы и в братской Прибалтике, небось, не хуже наших.   

Узнала его я,  конечно, сразу, хотя в нем  почти ничего не осталось от юного золотоволосого инфанта.
Из инфанта Тор не стал королем, а сразу превратился в божество. То самое, что  денно и нощно кует своим молотом золото, и дает нерадивым подмастерьям тем же молотом по башке. 
Сказать ли по правде, я так и не поняла, узнал меня Тор или нет. Во всяком случае, мои слова о Дане и Лизе,  а так же прочее « а помнишь», тут же застряли у меня в горле. Конечно,  для Тора меня  не было в архитектуре, которая была делом его жизни. А значит, и в воспоминаниях  мне тоже не было места.

Была сначала  в нашем диалоге неприятная холодность и некоторая колкость, но как-то незаметно нашлась  общая тема – как ни странно, ею оказалось ландшафтное проектирование,  в применении к нашим скромным владениям,  разведение цветов на садовых участках. Никогда бы не подумала, что  прагматик Филипп будет  со всей серьезностью говорить со мной о цветочках, а я с той же серьезностью буду поддерживать этот разговор.  Кстати, именно Филипп Тор научил меня давать имена домашним цветам, чтобы они лучше росли. С тех пор я так и делаю, не столько ради цветов, сколько в память   встречи с ним.
Под конец я не удержалась и спросила у Филиппа, почему он предпочел учиться у нас, а не в родной Прибалтике,  и какие творческие планы связывают его с нашим городом сегодня.
- Мои предки родом из-под Петербурга, из немецкой колонии Старого Петергофа, -  охотно пояснил Филипп, - думаю, к сожалению, немногим известно, что на берегу Финского залива там долгое время сохранялось колонистское кладбище,  окончательно разоренное только  в конце двадцатого века. Мне всегда  хотелось, чтобы на  этом месте  стоял памятник в честь этих скромных и трудолюбивых людей. Сейчас я работаю над этим проектом.

…Даже самой себе  сначала я не смогла бы объяснить,  зачем мне надо было еще раз увидеть Тора, прежде чем он уедет.

Но нужен был хоть какой-то  предлог  для встречи –  и предлог этот неожиданно подсказал мне сам Светозаров.
- Нютечка,  заморскому  гостю кассетку-то сподобилась эфирную подарить от нашего радио? – спросил Аполлон. – Пусть и в  братской Прибалтике  о нас услышат.
-В компьютере должна оставаться  запись, - растерянно  сказала я, - можно, наверное, еще  перегнать.
- Звони на мобильный, хотя  не уехал ли он? – засомневался Аполлон.
Я  и представить не могла, что  буду  так волноваться, набирая номер, продиктованный мне Аполлоном.  Дважды я  сбивалась, так что Светозаров, наконец,  посмотрел на меня сначала с  недоумением, а затем расплылся  до ушей.
Вряд ли Филиппу нужна была наша кассета, но он поблагодарил, и сказал, что будет ждать меня через полтора часа  на Московском вокзале.
Я побежала в аппаратную записывать кассету. У звукоинженеров не было ни одной свободной минутки. Кассеты не находились. Сам материал отыскался с большим трудом, уже в компьютерной корзине.
Потом я помчалась на вокзал,  уже  безнадежно опаздывая, и куда бы ни  поворачивала, всюду и  везде на моем пути зажигался красный свет. Под конец, в метро неожиданно застряли  электрички, от того, что какую-то раззяву  именно сейчас  угораздило обронить на пути свою авоську.
Но я летела вопреки всему, словно от этой встречи зависела вся моя дальнейшая жизнь. Что я надеялась услышать от  Филиппа? Что ожидала? Что он поцелует меня в щечку? Пообещает писать письма или звонить на Рождество?

Тор, конечно, не стал  ни целовать меня, ни тем более обещать писать письма. Но он все же стоял на назначенном месте и терпеливо ждал, хотя я опоздала на целых пятнадцать минут -  совершенно непростительно по европейским меркам.
Филипп  взял ненужную ему кассету. Еще пару минут мы поговорили ни о чем.
- Вы часто бываете в Москве? Наверное, она очень изменилась? – теперь, на расстоянии нескольких лет я вспоминала о столице с грустью. Я, можно сказать, заработала это право. Уж, конечно, слышала я ни раз, что за это время все в ней изменилось до неузнаваемости. Когда доведется  увидеть мне Яузу и Будайку, и улицу Вильгельма Пика, на которой возвышается наша альма-матер, вскормившая и позабывшая нас? Доведется ли когда? 
- Я еду в Париж, на  Архитектурный Конгресс, - пояснил Тор, - в Москве буду проездом,  надо доделать документацию.
«В Париже-то я точно  не буду никогда!»  - подумала я. Тор, стоявший рядом, уже был бесконечно далеко от меня.   
Пора было прощаться. Еще мгновение мы стояли молча, прежде чем разойтись каждый в свою сторону.
- Если вы думаете, что это счастье, так  вовсе нет, -  неожиданно сказал Тор, - Мне совершенно не хочется ехать на этот  Конгресс. Это просто пустая трата времени, жизни и сил.
Я  довольно плохо изобразила улыбку понимания. Париж окончательно сбил меня с толку. Судить о поездке в Париж было вне моих возможностей. Для Атоса слишком много, для графа де ла Фер слишком мало.
 Тор  истолковал мою улыбку  верно. – Я н-н-не рисуюсь, – сказал он,  даже слегка заикаясь от обиды, - Правда.   

 -Филипп, - произнесла я, с трудом выдирая  слова, словно они были приклеены изнутри. Но все же я  осознавала для себя важность всего, что решилась сказать. Как просто было бы уйти, не сказав этого! -  Наверное, некрасиво искать вашей дружбы – что дружбы! – просто  расположения сейчас, а не раньше. Вы   сделали уже очень многое из того, что не удалось мне, и я очень рада этому. То есть не тому, что  не сделала я, а тому, что сделали вы… Тут  я   запуталась  совершенно. К чему  ему мои рассуждения, если он и  меня-то  не помнит, да если  и помнит – что с того?  Но Тор  слушал, не перебивая. 
- И памятник, и Финский залив…- почти всхлипнула я, чувствуя, что речь  моя  теряет последнюю логику и  убедительность. – Просто я думаю, что если у вас все удалось – значит, это возможно, возможно благодаря честному труду, значит, надо идти дальше и не отчаиваться.  И поэтому мне очень важно знать, что вы помните меня – не можете же вы совсем не помнить меня! И будете хоть изредка вспоминать с добрым чувством, которого, быть может, я  и не заслужила в ваших глазах, но на самом деле,  все-таки стою. То есть не уйдете совсем и навсегда. Это глупо звучит, но, наверное, это единственная правда, ради которой я  сейчас здесь.
Всю мою  сбивчивую речь Филипп выслушал очень внимательно.
- Я понимаю, Аня, - кивнул он,  - Я рад нашей встрече. И торжественно протянул мне руку.

Когда я вбегала на  вокзал, чтобы встретится с Филиппом,  была весна, почти лето, все уже было зеленым, и все цвело, а когда вышла, то с неба хлопьями валил снег. Небывалое дело – снег шел почти летом, и в пору было представить, что началась зима.
Но снегопад неожиданно закончился так же внезапно, как и начался. Снег еще не растаял, как  тут же  жарко выглянуло солнце, и все засияло, и в  ясном небе засветилось сразу две радуги. 




КУРИЦА

Тем временем передача ехала, набирая ход, и Аполлон победно  летел на  своей квадриге, и золотое солнце озаряло его, и золотой лавровый венок сиял на его голове.
И как когда-то в «Дворцовом мосту», хоть я и внутренне клялась себе никогда не повторять этого,  у меня  снова пропал каждый недолгий свободный день жизни, сосны, солнце, озеро, покой и  свобода, пропала весна, все дела мои, все дорогое сердцу отодвинулось куда-то, я и не жила свою жизнь, просто какая-то  неведомая сила, по моему же согласию, выкинула меня на серебряное блюдо и поднесла к барскому столу.
Всю неделю, кроме круговерти служебных повинностей и дел, я искала  достойных гостей для передачи Аполлона, уговаривала, встречалась, беседовала, составляла сценарий, звонила, напоминала, встречала, угощала чаем, пытаясь скрасить  более чем скромную обстановку нашей редакции, и. наконец,  знакомила с Аполлоном. Здесь поджидало меня одно  из глубоких разочарований. Мои гости, успевшие почти подружится со мной за время подготовки к передаче и проникнуться важностью нашего общего дела,  с первого взгляда совершенно очарованные  приятным  обращением,  красотою и обаянием Аполлона, тут же забывали обо мне, сердцем чуя, кто здесь главный. Ему преподносили они скромные подарки, взяв за пример эстафету « Поля чудес», ему смотрели в рот и смеялись его шуткам. Аполлон не даром носил имя бога искусств,   в любом эфирном  разговоре  не  было ему равных, он чувствовал любого собеседника с полуслова и мог  достойно поддержать любую изысканную беседу.

Мои  же страдания  и на этом  не кончались.      

Как и большинство людей,  которым  ни с чем подобным не приходится   сталкиваться в жизни, я и не предполагала, что говорить в прямом эфире так сложно.
Нет, должно быть для тех, кто в жизни за словом в карман не полезет, совершенно все равно в каком эфире быть, и с кем разговаривать! Беда в том,  что и в жизни-то  не отличалась я особой  бойкостью языка, а уж в эфире тем более. Правда, блистать перлами ума и искрометным юмором  в передаче с Аполлоном  я бы не смогла при всем желании, было кому в нем блистать и без меня.
Однако же, не смотря на всякого рода умственные соображения, помимо моей воли, всякий раз, стоило лишь прозвучать позывным передачи, а гостям поудобнее усесться в креслах, меня  охватывало  мучительное  волнение подначального исполнительного создания, стремящегося оправдать возложенное на него доверие! Создания, противу воли своей растоптавшего свое слово чести на службе у Карабаса, и теперь, во чтобы то ни стало стремящегося исполнить все возложенные обязательства в лучшем виде!
Сердце мое стучало едва ли не громче, чем звучал голос, ладони покрывались ледяным потом, в голове звенело и случалось, что одним глазом я видела собеседников,  а другой  заливало нестерпимым сверкающим светом. 
Я старалась изо всех сил, как старалась, впервые поступив в институт, вызубрить наизусть все формулы, смысл которых был мне не понятен, как сжав зубы, старалась выучиться  аниматорским схемам рисованного движения, как везде, так и здесь, я совсем переставала думать о том, что люблю, хочу, и главное -  умею  делать сама, а спешила  успеть за другими, и в награду быть поданной  к  барскому  столу на серебряном блюде.    

 На стене  маленькой студии, из которой шло вещание, было небольшое стеклянное  окошечко к звукоинженерам, и со стороны вполне  можно было себе вообразить, словно мы и гости студии сидим внутри духовки или микроволновой печки и смотрим  оттуда на мир, поджариваясь, как курицы гриль в сгущении напряженной  эфирной атмосферы.
 
Однажды, вернувшись в редакцию после очередного выступления, я пожаловалась Асе, благо  больше никого не было, что если не откажусь от передачи, то сгорю изнутри.
Ася, приподняв голову от многочисленных милицейских сводок,  которые она выстраивала в одну статью, поморгала, что-то соображая, и, наконец,  отчасти поняла, о чем я говорю, но не поддержала.
-Потерпеть надо, - сказала она, - привыкнуть и все покатит. Увидишь! Такое дело бросать нельзя! Знакомства, связи завяжутся, наладится все,  в эфире намелькаешь, опять-таки. Ты посмотри, людям годами не прорваться, очередь  в четыре  ряда, а ты что придумала -  отказываться!    
- Аська, - взмолилась я, – ты кого из ведущих телепрограмм помнишь? Которые в новостях  перед тобой как лист перед травой  каждый день? Раз-два и обчелся, и то вчера – сегодня - завтра. Послезавтра, если передачу с эфира сняли, тебе и дела до нее нет. А знакомства, сама знаешь, какие, пока ты у дел, о тебе помнят, и может, от щедрот  предложат билетик на бесплатный концерт или  подарят плакатик, который ты повесишь в редакции. Да уж если захочется на концерт, неужели сама билет не купишь? Были бы деньги…
- Откуда деньги-то? – вздохнула Ася, задумалась, и неодобрительно спросила: - Ну и что ты хочешь?
- Делать дело, -  ответила я, - настоящее,  важное, надолго.  «На посмотрение будущим родам». Такой  надписью  раньше украшали   вещи, если удавалось хорошо их сделать.
Ася пожала плечами: - Вообще рассказывать об интересных людях и интересных делах тоже неплохо. Вполне достойно.
Я кивнула: - Да, это правда. Если  это по душе, только это и ничего больше нравится и получается, лучше дела, может, и нет. Надо  только быть или очень самоотверженным или  совершенно пустым. Но если  должен сделать что-то свое, то бесконечные  разговоры о чужих проектах и достижениях -  это что-то вроде служения, для  смирения   собственной гордыни что ли, или еще бог знает за какие провинности. Мне кажется, я это уже с лихвой отработала.
- Этого-то  никто наверняка знать не может, - вздохнула Ася.
И тогда я  неожиданно  даже для себя  поведала Асе  про Улиток.
Я давно уже не рассказывала никому про Улиток. И это означало, что история их не окончена и снова возвращается к жизни.
- А что, если,  - сказала Ася, серьезно выслушавшая мой рассказ, - подложить под это какую-то насущную мысль. Например, «скажем нет наркотикам!» 
- А наркотики-то тут причем! - я так и села, - У тебя, Ася, от твоей милицейской хроники крыша, часом  не поехала?
- И очень даже причем! - Ася просияла и указала куда-то вверх. – Это важно – сказать  им нет! То,  что они представляют себе как райское блаженство, обернется для них мучением! 
- Оно, конечно, так, - поневоле согласилась я, поморщившись.
- Это потому что ты не сталкивалась! – возразила Ася.
- А ты сталкивалась!
- Я репортажи двести раз об этом делала!
- Пусть так, но тут философии гораздо больше, чем про наркотики. 
- Но ведь это и не важно, главное, надо чувствовать, что злободневно! – восторжествовала Ася.   

Не смотря на разницу во мнениях, я  все- таки успела какое-то время  порадоваться, что нашлась хоть одна живая душа, с которой можно поговорить о фильме про Улиток. Но буквально  спустя неделю Ася  в пух и прах  разругалась с Аполлоном и покинула  «Пчелу» с грандиозным скандалом. Дело вышло так. Бухгалтерия подбила итоги и выяснилась, что мы превысили все лимиты, которыми нас обеспечивал Папыч. Тогда Аполлон, не долго  раздумывая и не выискивая правых и виноватых,  повелел срезать всем с заработанного ровно треть. Народ  приуныл, но возражать никто не смел. Никто, кроме Аси. Ася пришла в ярость, а в ярости она была подобна тигрице.
Хуже всего, что с Аполлоном Ася сцепилась прямо  посередине  редакции при большом стечении народа.
-Я требую выплаты честно заработанных мной денег! – насела на Аполлона Ася.
- Да ты пойми, что у района казна не резиновая, -  поначалу миролюбиво
уговаривал ее Аполлон, - подсчитают, сколько мы сжираем и вообще кормить перестанут!
 – Мне  никакого дела нет, что ты развел здесь бездельников и всех кормишь.   
- в праведном гневе кричала Ася.- Я свои деньги заработала и в суд подам, а  деньги верну, ты мне еще штраф заплатишь. А вы что  стоите и смотрите, как стадо баранов! – обратила она к нам сверкающий взор. - Вас обдирают, как липку, а вы и уши развесили!
Этого она лучше бы не говорила. Дубина народной войны, нацелившаяся было на золотые кудри Светозарова в мгновение ока обратилась против Аськи.

- Ты посмотри на своих товарищей, которые понимают важность общего дела и работают, скандалов не учиняют, -  увещевал Аполлон, – вон, хотя бы и Аня Афанасьева.
- А  Афанасьева ваша  вообще курица курицей, - отрезала в запале Аська.


Ну да, курица курицей.  Современный мир породил неисчислимое многообразие типов работающих дам -   какая-нибудь бизнес - вумен,  леди-босс  стукнет  острым  кулачком с безупречно отлакированными ноготками  по столу: « Как это не сделано? Что б сей момент сделать!» -  и вся работа! Есть  женщина-Никита – даст с размаху ногой по морде – и порядок! Есть целая стайка девочек, выудят из пластиковой  офисной папочки листочек 
« Менеджмент системы целевого внедрения  средств, разработанных на   основе ленты, пропитанной специальным клеящим составом и картонного цилиндра для  пропаганды борьбы с летающими насекомыми в  весенне-летний период «  и  часами углубленно изучают его.    
Я же не хочу ни на кого стучать кулаком, готова работать много и хорошо под чьим-то начальствованием, если оно разумно,  лишь бы работа составляла часть того, что  я считаю смыслом жизни,  лишь бы жизнь моя не уходила  понапрасну, минута за минутой капая оловом в ложку Пуговичника. И при этом мне надо совсем немного -  чтобы неприкосновенным оставался тот уголок в сердце – сердце сердца, где мама, Антон, тетушка Злата, домик и все, кого я люблю.   
У Аськи другие резоны, ей этого не понять, да схвачено у нее уже  что-нибудь, иначе бы она на рожон лезла.

- Аня человек добросовестный, старается. Не всем же звезды с неба хватать, - похвалил меня Аполлон.


Аська слово сдержала и правда, довела дело до суда, и  суд этот выиграла, и получила от Аполлона непомерный штраф, перекрывший всю жалкую экономию на срезанных гонорарах. Мы не заступились за Аську, а Аська в свою очередь плевала на нас. Или наоборот, но все равно ничего хорошего.   
Более того, вскоре увидели мы Аську в кожаной тужурке и с суровым прищуром  в  независимой телепрограмме «Криминальный вестник».

Вскоре после Аськи на телевидение пригласили Наташу, и Наташа благосклонно приняла предложение и ушла безо всякого скандала. Все, и даже Аполлон понимали, что такую звезду нам у себя долго не удержать, и Наташу отпустили с миром, хотя и не без сожаления.
Наташа после этого пошла в гору, но возноситься не стала, и с прежними сотоварищами  осталась мила и любезна. Именно Наташа время от времени  звала меня в гости, давала  красивые журналы, книжные новинки,  заботливо угощала чем-нибудь вкусненьким,  а иногда  даже  дарила  что-нибудь очень хорошенькое из одежды, которая по каким-то причинам оказывалась  надоевшей или не очень шла к лицу, а  в добавок ко всему,  в изобилии потчевала меня разными  полезными  практическими советами, которыми, к сожалению, не умела я воспользоваться с толком.
Итак, хоть редко, встречались мы с Наташей за чашечкой  английского чая с восхитительными французскими булочками, а вот с Асей со времени скандала в «Пчеле» мы  не виделись ни разу, хотя я и  сожалела об этом.


ПАРИЖ

- В конце месяца едем в Париж по приглашению Международной Ассоциации журналистов, - Светозаров сиял, наслаждаясь произведенным эффектом. - Достаточно было одного места, но  от щедрот выделили семь, четыре на администрацию, три осталось на нас. Едем я, Афанасьева и Дарья  Савельева, как последние уцелевшие из старой гвардии. Я главный, девушки для антуражу, молодые люди не подойдут по этическим соображениями. Остальные свободны.
Восторженная Даша  запрыгала и захлопала в ладоши.
Аркаша страдальчески сморщился и заскрипел. Остальные  сдержались, но я явственно  ощутила, как отовсюду  вдруг повеяло холодом.
Не знаю почему, но новость не вызвала у меня  радости.
Конечно, глупо было отказываться от поездки, но что-то подсказывало  мне, что она не сулит ничего хорошего.
Даша ничего такого не ощущала, и целыми днями приставала ко мне с разговорами о Париже и Франции.
В самые неподходящие моменты  она обрушивалась на меня  с толстенным путеводителем в руках и призывала: - Анька, давай помечтаем о Франции!
И наконец, час Парижа пробил. Все время, пока мы летели в самолете, я думала, что рискую жизнью непонятно зачем. И снова, почему-то не меньшим риском представлялось мне и само путешествие. Как показало дальнейшее, предчувствия меня не обманули.

Два дня мы добросовестно участвовали с Аполлоном  в конференции, носили за ним бумаги в папках и по мере сил впитывали опыт зарубежных коллег, который, при всех его очевидных достоинствах, стоит признать сразу, плохо ложился на нашу российскую почву.
Конечно, в меру сил, успели мы посмотреть и Париж, который представлялся совсем другим, не смотря на путеводители и лекции на архитектурном.
Заседания  начинались в страшную рань, и из-за этого, а может,  из-за сбоя во времени все время хотелось спать.
В какой-то миг, сидя на одной из знаменитых площадей,  под синим небом и палящим солнцем,  я поймала себя на том, что стоит мне только закрыть глаза, как  сразу  начинает сниться сон.  Снилось, что мы с мамой сидим на поваленном стволе  среди молодого сосняка, с  корзинами грибов. Мы сидим, сняв платочки,  вдыхая солнечный  хвойный воздух и подставив  лицо солнцу, и я знаю – счастье есть. Я с сожалением стряхивала с себя сон и снова оказывалась в Париже, что должно было быть  огромным счастьем, но счастьем отчего-то не было.

На третий день конференция закончилась, Светозарову  торжественно вручили еще кипу всяких бумаг, и пора было возвращаться на родину. Беда заключалась в том, что наш самолет отправлялся лишь на следующий день.
Аполлон, как я уже давно поняла,  был человек мира. Ему было  абсолютно все равно, где жить и где странствовать. Поэтому он сообщил, что сам найдет где переночевать, а нас отправит к своим родственникам, которых, он правда, никогда не видел – вторая волна эмиграции!, но успел договориться обо всем  по телефону.   
- Надо всего- то  лишь  доехать до этой станции метро, - он ткнул пальцем в путеводитель, а отсюда на автобусе – три – четыре остановки. Это  почти центр, как наша Петроградская. Не приезжайте слишком рано, но и не болтайтесь допоздна.
Ровно в семь вечера мы отправились на поиски родственников. После продолжительного блуждания по незнакомому метро, мы догадались, что остановка, на которую указывал Аполлон, вовсе не станция метро. После долгих изъяснений на плохоньком английском с полицейскими  и прохожими, мы пришли к выводу, что это, скорее всего, остановка трамвая.
В поисках трамвая прошло еще с полчаса. Начинало темнеть. После утомительных поисков Дашу осенило, что станция, указанная Аполлоном,  наверняка находится где-то  на железной дороге. На вокзале
Дашины предположения подтвердились. Обрадованные, прыгнули мы в поезд. Сначала все шло как по маслу – мы сосчитали и сверили с расписанием все остановки, которые проезжали, и тут, когда нам следовало бы выходить, поезд вдруг понесся, развивая невероятную скорость. Он летел во тьме, как стрела, проносясь через тоннели и взлетая по мостам. У нас заложило уши и закружилась голова. Когда мы, наконец, оказались на земле, был кромешный мрак, лил дождь, и все четыре платформы были пусты.
Вокруг, сколько можно было разглядеть при резких вспышках молний, не было ни домов, ни машин, и вообще ничто не указывало на присутствие здесь человека.
Это был какой-то край земли, где потеряться было так же легко, как иголке в стогу сена.
Наконец, мы все же обнаружили  будочку, где сидели железнодорожники и с помощью международного языка жестов и цифр убедились, что находимся так далеко от Парижа, как какой-нибудь 69 километр от Питера, и  что поезда на указанной Аполлоном станции  вообще останавливаются редко, и поезд, на котором мы ехали, ее давно проскочил. Наверное, это был такой же глухой полустанок, как этот,  может даже и глуше, а ведь от него надо было еще ехать на автобусе. Может быть, этот автобус ходил раз в день, или только по выходным!
 Единственно, что можно было сделать в такой ситуации – возвращаться на центральный вокзал, а оттуда прямо ехать в аэропорт. Вокзал на ночь закроют, а аэропорт открыт круглосуточно. Но вернуться в этот день в аэропорт нам не удалось, потому что последний поезд отменили, а предпоследний ушел перед нашим носом.
Делать нечего, мы свалили наши сумки на тележки, вывезли к  стене вокзала и уселись  на них в ожидании утра. В чужом ночном  городе,  полным наркоманов, воров и проституток, без крыши над головой,  мы были абсолютно беззащитны.
Говорят, что ночной Париж полон туристов, и гулять по нему не страшно, а даже увлекательно. Но гулять, взвалив на себя багаж, сможет далеко не каждый. К тому же увлекательность прогулки в данном случае впрямую пропорциональна содержимому кошелька.
Нам оставалось сидеть, ждать рассвета и уповать лишь на Божью милость.
Постепенно вокруг нас сложился кружок таких же незадачливых скитальцев.
Напротив обосновалась молодая пара - он старательно укрывал ее курткой, она, сидя на тележке, как на санях, невозмутимо читала книжку, рядом со мной девчушка, по виду, студентка младших курсов, свернулась на дождевике, положив голову на рюкзак, мать с дочкой сидели рядышком на чемоданах.
С появлением  людей стало спокойнее, но жутко было все равно.
За полночь обкурившиеся травы мулаты стали подходить ближе к нашему маленькому кружку. Стараясь задеть и привлечь внимание, они по-звериному  рычали, лаяли, хохотали и  говорили что-то  быстро и страшно, размахивая руками.
Полиция  невозмутимо кружила на электромобиле по ярко освещенному вокзалу. Ей дела не было ни до наркоманов, ни до опоздавших на поезд.
И только когда уже начало светать, уже забелело небо, я почувствовала, что  опасность миновала. Всю эту ночь я думала  о маме, об Антоне, о том, как они втайне гордились, что меня отправили – подумать только! -  в Париж, наивно полагая это наградой за мои труды. Ни мама, ни Антон не говорили вслух ничего, но оба словно светились изнутри от гордости. А мама! Она- то
уж точно полагала, что  меня  наконец-то оценили по достоинству! Видели бы они меня сейчас!
-А мама еще уговаривала купить меня новый дорожный чемодан, - хотела  сказать я, по возможности весело,  но ничего не смогла выговорить, кроме слов «а мама …», потому что с этими словами слезы  хлынули у меня градом и больше уже ничего сказать я не могла.

Потом мы  полдня маялись в аэропорту, потом  суматошно оформлялись, чтобы вылететь, проходили шенгенскую зону, которая была свободна от налогов, но в которой товары стоили гораздо дороже, чем в обычном универмаге, что не помешало все нашим попутчикам  выйти из нее обвешенными бумажными пакетами с покупками.
До вылета оставалось пятнадцать минут, мы сидели с Дашей  как бедные овечки в ожидании  шефа. Пассажиры бойко грузились в автобусы, спешащие к лайнеру, а Светозарова не было.
- Я все время слушаю объявления, – призналась Даша, - вдруг он нас внизу разыскивает. А мы уже оформились и тут сидим. Вдруг он из-за нас в Париже останется, решит,  что мы пропали! Что мы наделали, Анька!
Светозаров появился за пять минут до вылета. Он шел налегке, помахивая свернутым в трубочку журналом.
- Привет, девчонки. А  я думал, вы уже  в Питере, - пошутил Аполлон. Он был в хорошем расположении духа, и ему даже в голову не пришло нас разыскивать.
Пока мы летели в самолете, я снова думала, что подвергала свою жизнь опасности совершенно не за что. Наверное, за то, чтобы похвастаться, что я была в Париже. Перед теми, кто только за это меня  ценить и будет. 
Моя жизнь нужна была для мамы и Антона, для тетушки Златы, друзей, для того чтобы восстановить надписи на крестах Серафимовского, написать сценарий про девочек и собак и другие рассказы, решить судьбу Улиток. Это в глазах Аполлона она ничего не стоила.



ДВА ГОРЕСТНЫХ ЕНОТА

Мои  муки  окончательно завершились  лишь в наш общий день рождения. Нет, про общий день  рождения Аполлон так никогда и не узнал, просто на этот раз с барской руки своей он прямо с утра в ознаменование своего тридцати трехлетия  притащил в людскую –  то есть в редакцию громадную коробку с тортом.  Как водится, мы  дружно разделили  торт на двести маленьких кусочков. Каждый съел свой и похвалил за отменный вкус, съели все одинаково, а отравилась я одна.
Я даже думаю, что в бисквитном ломтике и не было ни какой отравы, просто лакомство, принятое  из рук Аполлона  стало для меня  ядом.
Аполлон, злодей, и не подумал повиниться передо мною, непризнанным  мышонком Моцартом,  невидимым миру,  вдохновенно играющем в рояле у пройдохи-кота.
К вечеру, узнав о моей болезни,  Аполлон  бушевал, метал молнии,  и топал ногами.
–Настоящий профессионал, - гремел в телефонную трубку Аполлон, изрыгая пламя, - не бросит дело даже при смерти! Умирай, а дело знай, погибай, а товарища выручай! У меня  даже если  в эфире голос пропадет, я задницей говорить буду!
- Не хочу я говорить задницей! -  слабо возражала я, - и вам не советую, для красного словца только разоряетесь. Все плыло у меня перед глазами, все качалось и ехало то в одну сторону, то в другую. Но странное дело, я была почти счастлива, что никакая сила не может больше заставить меня выйти в эфир.   
- Не можешь, значит, не хочешь, - орал Аполлон, - кто не хочет профессионально работать – тому метлу в руки – улицы подметать!
- Не буду я подметать улицу, сами метите сколь душе угодно, - сопротивлялась я.
- Мне и весь город вымести не влом, - надрывался Аполлон, видимо оживив в памяти какой-то ленинский субботник из пионерского детства, -  А вы белоручки, интеллигенты проклятые, воспитал на свою голову!
В  смысле воспитания, он, конечно, с царственной манией своей, здорово перегнул. Но  не было уже у меня сил  ответить, я и в здравом уме не очень находчива.
…Лодка ждала меня у сонного берега. Я подхватила хвост одеяла, волочившегося по полу, закуталась в него потеплее и села в лодку. На носу суденышка горел фонарик. Лодка сама выплыла из-под сплетения плакучих ивовых веток и  серебряных узких шелковых листьев, и оказалось, что вода  под ней голубая и прозрачная, и окружают лодку не лилии, а лотосы. Боязливо зачерпнула я ладонью воду и поднесла к губам – « у края небосвода воды слаще меда… «
 Но, не смотря на лотосы и хрустальную глубину,  вода была соленой и горькой.   

Неотложка побоялась со мной возиться и сразу отправила в больницу, припугнув возможными последствиями.

Мимо этой больницы я ежедневно проезжала то на автобусе, то на троллейбусе по пути на работу. Автобус объезжал ее слева, троллейбус – справа. Живая повседневная жизнь со своими горестями  и  радостями обтекала больницу, ей не было до нее дела.
Теперь, из окна больничной палаты, я видела с высоты птичьего полета, как   
весело бегут по шоссе маленькие, как игрушечные машинки, как  жучок ползет синий троллейбус с железными усиками, как живо  прокатил желтый икарус. Больница определяла и выявляла истинную суть вещей и жизненных ценностей. Вся жизнь была видна с ее высоты как на ладони – главное, чтобы были близкие, и  было здоровье. Главное, беречь близких, и самому сохранить силы. Чтобы поддержать друг друга и не дать пропасть.
Несколько дней  мы с мамой и Антоном  ждали какого-то обещанного врачами  решения или какого-нибудь диагноза. Наверное,  стены больниц  насквозь пропитывает  боль и горе, и от этого уснуть здесь невозможно.

Мама и Антон  приходили каждый день, сначала мама, после работы Антон.
 С мамою мы стояли в больничной рекреации, у окна, обнявшись, как два горестных заплаканных енота, мама ниже и пушистее. Всю ширь окна, как на  большой картине  заполняла  болотистая пустошь, такая же, как та, по которой носилась собака Баскервилей, и  вдалеке  виднелось между зелеными деревьями смиренное  кладбище.
Рекламируя этот  район, строительные компании делают особый акцент на наличии в нем большой  зеленой зоны.  Главная зеленая зона здесь -  это кладбище.
У всех, лежавших в палате, жизнь была разная, сложная по- своему. Говорили только о любви и о болезнях. О работе, как ни странно,  не говорил никто. На подоконнике стоял транзистор. Я  с трудом поймала волну «Полярной пчелы»,  сквозь треск и шум до меня донесся  какой-то знакомый голос из   другой жизни, потом я поняла – мой собственный, гоняли повторы.

Один раз  мама принесла  банку золотисто - красных, как елочные игрушки засахаренных райских яблочек с тонкими сладкими хвостиками, от тетушки Златы. Золотое варенье от Золотой тетушки.
В этот день, поставив на тумбочку перед носом банку райских яблочек – она светилась изнутри  малиново-золотым ночником, я, наконец, заснула.
Во сне  я выглянула из окна и увидела весну в Заозерье и  наш маленький дом.
Не знаю уж,  как добрался сюда домик – может быть он, как гусеничка в мультфильме, на  бетонных ножках, снялся с места, расправил затекшие лапки и  засеменил по шоссе, чтобы к утру оказаться под окнами больницы.
 
 Около дома на полянке  росла вишня, вся в цвету. Рядом с  вишней стояла пожилая  женщина в белом платочке, и приветливо махала рукой. Женщина была удивительно знакомой, но я никак не могла понять, кто она – может быть Светлана Ефремовна, а может прабабушка Агафья, а может быть даже сама  Святая Блаженная Ксения…   
 

Дней через пять слез и ожиданий объявили отбой. Не нашли ничего особенного, гастрит,  желудочные колики на нервной почве, будете нервничать, еще не так скрутит! И выписали. Отпустили обратно в обычную жизнь. Троллейбус, скрипя  и скрежеща на поворотах, не развалился на груду жестянок, но  обогнул больницу и бойко затрусил по накатанной дорожке к метро.
На службу я  явилась словно из другого мира. Здесь кипело солнце, бушевали редакционные  страсти по новостям и уже через минуту все внутри у меня невольно забурлило, задрожало, завибрировало, настраиваясь на какую-то стремительную музыку, боевой бой барабанов, под который несется по пампасам обезумевшее стадо глупых африканских коз. Я взяла горячий факс из Эрмитажа и  тут же отправилась в Эрмитаж. Стоя вместе с другими журналистами в невероятно золотом зале и  отражаясь в зеркалах, я не переставала удивляться  стремительному переходу из одной жизни в другую, и золоту, и зеркалам, и  старинным,  удивительной красоты фолиантам, которые почему-то сочли нужным представить общественности, и всей богатой, насыщенной  красоте  этих минут.

За  время моей болезни, Аполлон отыскал себе для передачи какую-то важную тетеньку с Главной кнопки,  которая  время от времени  проходила  через редакцию не здороваясь,  вбивая шаги, как гвозди, в строгом костюме и с непременным  мобильником у уха, словно она всегда была на связи с кем-то неизмеримо более важным, чем все окружающие ее в данный момент люди.  Передачу я не слушала – не от профессиональной ревностности, а просто было некогда. Аполлон до разговора со мной не снизошел. Зато трепещущая от важности собственной миссии  руководительница отдела кадров  Переделкина  подплыла ко мне с папкой бумажек, которые  я должна была безропотно подписать, отрекаясь от каких-либо претензий на передачу, и задушевным голосом от себя лично попросила не дергать, не обременять волнениями начальника, потому что и без того  хлопот полон  рот, гляди, прикроют вот нас, что делать-то будем!

Жалко было одного, совсем не увидела я весны, не ощутила ни прихода ее,  ни радости. Пропустила и счастье  светлеющего дня, и   чудо распускающихся почек, и  радость  цветения, когда каждый  новый листок  любим и  близ теплой чугунной крышки люка  распускаются желтые цветы мать- и- мачехи на толстых крепких стебельках, и  все поет, звенит и  переливается.
 
Еще один сюрприз поджидал меня, когда я получала причитающиеся за передачу гонорары. Труд мой Аполлон расценил по самому минимуму, мне причитались сущие копейки. Озолотиться я не рассчитывала, но выписанная мелочь показалась мне еще большим унижением, чем все пережитое взятое вместе. Теперь я поняла, почему Аполлон никогда не ругал меня за плохое ведение  эфира.
Когда-то, сдавая сессию в институте, мы привыкли, что преподаватели по ходу беседы поправляли нас, а то и  принимались рассказывать сами, ведь наши знания, для них, в конце концов, значили больше, чем  оценки.
 Лишь Сумасшедший ученый – преподаватель по начерталке, автор безумного, им одним на всю страну разработанного метода, выслушивал все наши ответы,  кивая как болванчик, с легкой, блуждающей по лицу  улыбкой.  И только когда, не колеблясь, выводил он каллиграфическим почерком в  протянутой зачетке, ломящейся от пятерок свое «удовлетворительно», на полгода лишавшее нас стипендии, мы понимали  истинную цену и своих знаний и его дружеского расположения к нам.   

В  Троицу мы с мамой  отправилась на Серафимовское, собрав  щетки, тряпки и бутылки для воды.
Служебные  дела, хотя и доставили  немало неприятностей, все еще  принимались меркой  больничной правды, поэтому благодарность моя за избавление от болезней была неизмеримо выше.   

В бабушкином цветнике обычно уже в начале лета   расцветали цветы. Как я уже рассказывала, моя бабушка Валя  страстно любила их при жизни, но  так и не научилась  за ними ухаживать. Цветов у нее было много, она собирала все, но красивые, цветущие, богатые приживались редко, из жалости она заливала их водою, полагая, что растения страдают от жажды. Оставались некрасивые, с большими листьями, выпирающими из горшков корнями, но она  любила и ценила и их, называя своими друзьями. Бабушка совсем не знала ни забот об  уюте, и ни каких-либо  мечтаний о довольстве и богатстве. Для счастья  ей было достаточно горшков с цветами  и коробочки-кормушки за окном, куда прилетали воробьи и синички. Единственным богатством, да и то, лишь в собственном понимании, у нее была  пятитомная «Жизнь растений», написанная  совершенно непонятным бабушке  научным языком и  большая картонная коробка, доверху  набитая неказистыми глиняными горшками. И даже, при всей любви, жалости и уважении к ней, никак нельзя было сказать, что все расцветает и оживает в ее маленьких трудовых руках, таких любящих и нежных ко всему маленькому, зеленому, живому. Все это начало цвести позже – в крошечном цветнике на Серафимовском, жизнь вечная, благородная и благодарная, восстановила справедливость, устроив все, как оно и долженствовало быть.
В очередной раз тихо удивляясь и размышляя между собою об этом,  мы издалека кланялись родным крестам, предчувствуя  радостное изумление  бабушкиным цветам.


БАШНЯ

Переделкина опасалась не зря. Заместитель Папыча, Папыч – два, уже неоднократно позволил себе усомниться в целесообразности поддержания деятельности «Пчелы», и, наконец, совершенно осерчав,  предложил Пчелам о себе позаботиться самим, и для начала перестал оплачивать аренду помещений во Дворце.
Воззвали к Папычу, но Папыч высоко был вознесен и не услышал.
Воззвали к творческим союзам, профсоюзам и прочим  комитетам, и те поспособствовали  Пчелам переселиться в Башню.   
Башня высилась почти в самом сердце города, над петербургскими крышами и мансардами, над  реками и каналами, рядом с нею  были  золотой римский  шлем Исаакия,  и  византийская шапка Казанского, видны были   все купола, шпили и колокольни города.
 Башня венчала громадное, страшное на вид здание, издалека очертаниями  напоминавшее гигантский корабль, не весть как заплывший в  речку Мью и  выброшенный на сушу. По легендам, когда- то  было оно  реформаторской  церковью проекта архитектора  Боссе, но в грозные тридцатые пришли бетонные гиганты, свалили шпили, выгнали взашей бедных прихожан, устроили праздник на весь мир, всенародное гуляние, потом, поднатужились и  вкатили на самый верх каменные колеса и шестеренки, атрибуты своего труда, внесли громадные каменные циркули и каменные снопы колосьев, и сами застыли на самом  верху колокольни, и по сей день стоят там, схватившись за руки, прижавшись спиною к стене, и с ужасом смотрят вниз, сами не рады, что натворили.
В  страшном доме ныне от былого веселья осталась  на одном из этажей разгоравшаяся под выходные дискотека с  размалеванными и обкурившимися  подростками, нередко заканчивавшаяся дракою со смертоубийствами, да внизу, на донышке, несколько кабинетов, где колдовали таинственные маги,  и  к вечеру выстраивалась к ним  печальная очередь из заплаканных людей.
Сюда в Башню - бывшую колокольню, оцепленную снаружи  бетонными гигантами, мы въехали вслед за колесницей Аполлона, изгнанные из  бывших владений  Папыча.    


Но жизнь брала свое, и вскоре привыкли мы к Башне и даже полюбили ее за те самые  петербургские  купола и крыши, с натяжкой, которую мы охотно допустили, придававшие Башне сходство с мансардой вольного художника.
Внутри три  самых  верхних этажа Башни с  узенькой деревянной лесенкой,  были  отделены от просторных нижних этажей железной дверцей –  эдакая тайная «маленькая железная дверь в стене», не всякий  и заметит. Три же этажа с крошечными комнатками вокруг деревянной лесенки  так же могли  при большой фантазии и добром расположении духа сойти за старинный дом  в Лондоне, где на каждой площадке располагается не более двух комнат.
Но лучше всего было в ясный день, пробегая из редакции в аппаратную, остановиться и взглянуть с площадки  на блестящую, играющую  под солнцем перламутровой  рябью  серебряную  ленту речки Мью и белые туристические пароходики, и ощутить  всю полноту и счастье  этого дня.


Но только мы  устроились, обжились  и  признали все видимые и кажущиеся прелести Башни, как явилась новая напасть.
Чтобы ни говорили впоследствии враги наши, но «Пчела», несомненно, имела  свой, особый, постоянный   контингент слушателей.
То были интеллектуалы, в силу прекрасной души своей и великолепного презрения к денежным мешкам, не сколотившие изрядного капитала.
Люди  все еще озабоченные вопросами смысла бытия  и творящейся в мире несправедливостью, но не шумные и не хваткие, ценители хорошей музыки, хорошей литературы и неспешных возвышающих душу бесед с умными собеседниками о Возвышенном.
Обращаться к ним за финансовой поддержкой было бы бессмысленно, ведь общение наше строилось на бескорыстии и доверии, да и не смогли бы поддержать нас они, если бы и захотели.
Но то, до чего додумалась «Пчела», все три года своего существования с презрением отвергавшая  какую бы то ни было рекламу, пусть даже и самую невинную, было гораздо хуже, чем просто просить деньги у  благородных слушателей.
       «Пчела», доселе славившаяся своей честностью и неподкупностью, посягнула на святое – ответственность за  слово в эфире, и сходу, обойдя рекламу прокладок и подгузников, начала промышлять политическими сюжетами, благо на тот момент в городе созрели очередные выборы.
Сюжеты сначала и вовсе выдавались за обычного рода беседы. Потом к ним все же, из вежливости, стал прилепляться звуковой ярлычок, гласивший, что сюжет проходит в эфир  «На правах политической рекламы». Но для слушателей,  конечно,   оставалось неясным,  что «Пчела» вовсе не поручается за честность рекламируемых людей и не дает  гарантий ни единому  их слову.
Особо выбирать и привередничать «Пчеле» не пришлось – желающих поплавать на  далеких  эфирных волнах в утлом кораблике  находилось не много. Это были либо те, кто уже охватил рекламой своей особы  все  средства массовой информации, и «Пчела» бралась в комплекте, либо те,  кто  при  своих  незначительных капиталах никуда больше пролезть не мог, и на этот случай годилась и «Пчела». Поэтому в оборот взяли все, что пришло.
Каждому в редакции, не взирая на жалостные  вопли и протесты, раздали по объекту приложения рекламы и обязали строго-настрого с желаниями клиентов считаться и не выпендриваться.    
Конечно, упирались и протестовали далеко не все, многих, наоборот, обрадовала возможность подзаработать, и они радостно ухватили свою удачу и воспользовались открывшимися благами по мере сил.
Так, например, Трупсику удалось сразить наповал своими шедеврами лекарственного короля Аптекмана, и Аптекман с барского плеча кинул денег на отдельную рубрику « Дорожная аптечка», так что очень вскоре Трупсик стал подъезжать к Башне на новенькой машине.
Воробышек снискал расположение сразу двух помоечных боссов Рылова и Задова и под это сумел слепить проплаченную  экологическую передачку «Зеленые друзья».
Зато с несколькими корреспондентами, наотрез оказавшимися от рекламной акции, Свердловна расправилась своими руками и разжаловала и вырвала непокорных из редакции в течение нескольких минут.
Протестанты сдались и ушли без боя, понимая сопротивление как бесполезную трату времени и сил. К стыду «Пчел» стоит отметить, что дружный коллектив не встал грудью на защиту отступников,  здраво рассудив « что дружба дружбой, а табачок врозь».  Что ни говори, а первые плоды политическая реклама дала, не заходя далеко в народные массы.   
Кое- кто же принял более изощренную систему самообороны.
Закавыка в работе с претендентами на политические кресла заключалась в том, что свои тезисы ( в эфире  оплачивались   крошечные реплики длинной  от 15 до 30 секунд), они никак не желали наговорить все разом и в специально оборудованной студии  «Пчелы».
Для каждой отдельной реплики им  требовался  особый настрой и особая обстановка, иногда весьма экзотическая.
Даше Савельевой, к  примеру, пришлось клещом вцепиться в загривок господина Гусейнова и мотаться с ним по всем долам и горам, где он намеревался снять тучную жатву голосов избирателей. Гусейнов воспринимал  Дашу как досадную частицу  своей всенародной славы. Едва завидев ее, он обречено вздыхал: - А, это снова ты! - словно и не сам  требовал специального корреспондента,  и утомленно бросал пару слов в протянутый микрофон.
Гусейнова, вы, наверное, помните, это он целый месяц мозолил вам глаза на каждом телеканале, шагая в косоворотке среди колосящейся ржи с клещами и отбойным  молотком в руках, граблями на одном плече, а косой на другом, а провалив выборы,  сразу сел  то ли за растление, то ли  за денежные махинации.
Даша  на полном  серьезе считала провал Гусейнова личной маленькой победой над мировым злом.   
Но пришел и мой черед.
-Афанасьева, срочно связывайся с помощниками Бубенцова, - скомандовала Свердловна, - завтра не позже двух должно пройти его поздравление с Рождественскими  праздниками.
- Да ведь  еще даже не Новый Год, по церковному самый пост,  - попробовала возразить я.
- Не умничай, - огрызнулась Свердловна, - делай как велено.

Я побросала все дела и начала вызванивать штаб Бубенцова.

Следующим утром, аккурат в половине седьмого, трясясь от утреннего холода,  я поджидала на Пулковском шоссе машину помощников Бубенцова, которые  спешили принять в горячие  партийные объятия своего босса, возвращающегося со встречи с соратниками.
Помощниками Бубенцова оказались два разбитного вида молодых человека, подхвативших меня на ходу  под руки и запихавших в довольно потрепанную белую Волгу.
- Скорей, скорей, а то к самому-то опоздаем, шеф этого страсть как не любит, осерчать может, страсть! – гомонили молодые люди, подгоняя водителя. Но опасались они совершенно напрасно. Авиалайнер, на котором прибывал Бубенцов, задерживался на три часа.
- А зачем интервью в аэропорту записывать? – нашла нужным, наконец, узнать я.
- А это уж так, - неопределенно пояснили молодцы, - где папашка пожелает говорить, там и будет. Такой ндрав у него. А ты девушка, сиди, отдыхай, самолетиками любуйся, вот рекламы тебе папашины – знакомься.

Даже в самые застойные годы моей юности,  никогда не была я  среди тех молодых людей, которые без  насущной необходимости, но, повинуясь одному лишь зову романтики, отправлялись в аэропорт поглазеть на самолеты и пропустить чашечку кофе, поэтому такое предложение не доставило мне никакой радости. Да и аэропорт казался каким-то  обезлюдевшим, а буфетные угощения  убогими и дорогими.

Наконец, громкоговоритель возвестил о том, что самолет Бубенцова прибыл.
Бубенцов появился налегке. Идущий за ним охранник тащил здоровую картину, обернутую в бумагу. Бубенцов молодцевато оглядел соратников.   
-Друзья по коалиции портрет подарили, - важно пояснил он, кивая на картину, -  желаете взглянуть?
Помощники восторженно закивали, сраженные расположением шефа.   
По кивку шефа охранник снял с картины  упаковку, и  нашим глазам явилось живописное полотно в добротной раме. Оно изображало семейную идиллию Бубенцовых.  На лавочке в парке среди пышных георгинов  сидели рядком ладком Бубенцов с супругою, премиленькие мальчик с девочкой и с ними большая макака, в которой я, приглядевшись, узнала знаменитую обезьянку – художницу.
Наклонившись к моему уху, один из помощников Бубенцова жарко прошептал: -Господин Бубенцов все свое свободное время, просто абсолютно все,  отдает  воспитанию внуков. Не забудьте отметить это в интервью!
Его слова подтверждала и надпись под картиной, гласившая  «Счастливая семья».   

 Однако, похвально! Вот чьей внучкой, оказывается,  была знаменитая обезьянка! Самого господина Бубенцова!
Приглядевшись, как ни странно, я поняла, что, и мадам Бубенцова оказалась мне знакома, и узнала я ее по любви к  суконным нарядам. 

Нарушив идиллию встречи,  я  поинтересовалась у помощников, которые вовсю охаживали своего хозяина, где будем записывать поздравление.
-Поздравление? Ну ни минуты покоя! - расстроился Бубенцов. – Ну что ж, от прессы никуда не денешься, с журналистами дружить надо – пусть несут правду в народ!
И он отечески похлопал меня по плечу, как некое создание без пола и возраста, на данный момент воплотившее в себе понятие  «пресса». Потом он широким жестом повелел нам следовать за ним и зашагал к стоянке.
Здесь Бубенцов распахнул дверцу  БМВ,  широкого и блестящего,  как  галоша, задержал  взгляд на небе, в которое взмывал сияющий авиалайнер, и  строго спросил: - На фоне аэропорта?
-Зачем на фоне аэропорта? - растерялась я.
- Да Сан Ваныч, ведь это ж не телевидение, - всполошились молодые люди, - картинки-то не видно будет, это ж радио! 
- А где же телевидение? – огорчился  Бубенцов.
- Так на телевидении завтра заказано, - засуетились помощники.
- Ну, тогда завтра и скажу, - отрезал Бубенцов.
- Сан Ваныч, родненький,  ведь эфир-то у нас на сегодня проплачен, да и девчонка с утра мается, вас ждет, - заныли помощнички.
- Не буду народное время разбазаривать, - зафордыбачился Бубенцов, - у меня через час митинг на Стройподшипнике.
- Ну Сан Ваныч, ну миленький, - запричитали молодцы.
Вся эта канитель длилась минут десять, так что за это время можно было бы записать штук двадцать самых разнообразных поздравлений.
Наконец, Бубенцов смилостивился и пригласил меня в БМВ. Я протянула к его лицу микрофон и он начал: « Христос был прост и добр со всеми, кто приходил к нему …»Говорил Бубенцов хорошо, заслушаешься, и без единой запинки. Произнеся свою речь, он любезно распахнул дверцу БМВ и я перекочевала в раздолбанную колымагу помощников, которая выстроилась шестой в эскорте кормильца.
Проводив барина, молодцы домчали меня с ветерком до самой Башни, и, посулив новые встречи, чем нагнали  на меня ужас, отчалили.
Новых встреч, на мое счастье, не получилось, потому что  у Сан Ваныча в скором времени  вышли серьезные  разногласия со сторонниками и партия самораспустилась, не дойдя до выборов. 

Тем временем, почуяв,  что дела плохи, народ хлынул с « Пчелы». Вскоре нас в   информационной редакции осталось ровно в половину того, что было. Важная Кнопка, увидев, что гонорары уменьшаются не по дням, а по часам, тут же  бросила  передачу Аполлона, и,  печатая шаг стальными каблуками ушла к хорошим денежным проектам. Аполлон тоже поостыл  к своему детищу, и передача бы совершенно пропала, если бы ее не взвалила на свои хрупкие плечи  Даша Савельева.
 Даша спасла передачу,  выпестовала ее,  дала новое  романтическое название  «Встреча с прекрасным», а  сама по такому случаю взяла звучный псевдоним Алина Алмазова.  Не смотря на то, что судьба  передачи висела на волоске, а сама она  доставляла Даше всякие неприятности, Даша, не в пример мне,  передачу полюбила,  вдохновенно разыскивала для нее интересных людей, и это давало ей силы для преодоления  всевозможных препятствия.   
Одну из  многочисленных историй,  приключившихся  с передачей, рассказала мне сама Даша.   
История  начиналась с того, что  каждую зиму  у Даши начинало болеть горло и это весьма осложняло работу в эфире. В бесполезных странствиях по врачебным кабинетам Даша, наконец, дошла до  общегородской  клиники.
В громадном вестибюле, зябко поеживаясь, и поочередно прыгая то на одной ноге, то на другой, Даша  стащила  сапоги, и надела тапочки,  почти физически ощущая, как от этого она  становится еще более беззащитной.    Сжимая в руках полиэтиленовый пакет с сапогами и  папку со сценарием передачи, Даша испуганно шагнула в огромное пространство центральной городской поликлиники, изнутри напоминающее бетонную мясорубку.
Из глубины мясорубки на нее тревожно взглянули несколько сотен глаз. - У кого сто первый номер? - упавшим голосом спросила Даша. - У нас здесь живая очередь, - строго ответила дородная дама в полосатом костюме, - Я, к примеру, еще с ночи занимала.
-Но ведь я ко времени, – растерялась Даша, - Здесь написано – половина девятого, а сейчас еще и восьми нет.
Очередь, хотя и состояла из больных, была точно, очень и очень живая, и больше напоминала змею, готовую в мгновение ока развернуть свои кольца. Ее идейным вождем, а проще говоря, жалом, была полосатая дама.
-Мне только на консультацию, - сочла нужным пояснить Даша, - у меня горло болит, а передача…
- Глядите-ка, молодые, а уже стоять не желают!- восторжествовала полосатая дама. Очередь ответно зашелестела: « Мы со вторника стоим», «  а мы с ноябрьских», « С майских занимали»…
Даша сделала шаг вперед, но полосатая дама грудью преградила ей дорогу. Даша попятилась. Листки сценария передачи « Встреча с Прекрасным» выскользнули и разлетелись по бетонному полу. Даша бросилась собирать их, но тут из мешка вывались сапоги,  а полосатая дама, вознесшаяся над ней  как монумент, подытожила: - Дура!
- От дуры слышу, -  прошептала Даша. Накануне  «Встречи с Прекрасным», говорить и слышать такое было особенно обидно.  Полосатая победила. Даша собрала листки, развернулась и побрела прочь.
Выйдя на улицу и зажмурившись от внезапно расцветшего ярким  солнцем дня, Даша смахнула выступившие в уголках глаз злые слезы.
Едва она открыла дверь редакции, на нее налетел начальница Людвига Свердловна: - Вам из  микрорайона-4,  Грязево, все утро звонят, а вы где-то болтаетесь!
- Мне?! - растерялась Даша.
- Вам, вам, слушатель звонит, из Грязево.
- Про « Встречи с Прекрасным»?- удивилась Даша.
- Горячую воду у них отключили, - рассердилась  Людвига Свердловна, - Просит разобраться. Разберитесь.
Даша с тяжелым вздохом взяла трубку.
- У нас горячей воды со вчерашнего нет, - бойко сообщил неведомый слушатель.
- А почему вы на радио звоните, а не в коммунальную службу? –  поинтересовалась Даша.
- По второму микрорайону,  Упупунская  улица, помните, вы давали информацию,  так там теперь горячей водой хоть залейся! - радостно закричали в трубке.
- Анонимные звонки не принимайте! - неожиданно заорала  над  Дашиным  ухом Свердловна.
- Представьтесь! - твердо сказала Даша слушателю, в надежде, что тот окажется анонимом и отстанет от нее.
Слушатель смешался, но тут же, стыдясь минутной слабости, отрапортовал: - Иван Петрович Сидоров.
- Постараемся вам помочь, - обречено сказала Даша.
Она взяла толстенный справочник, разваливающийся от собственной тяжести, и стала искать телефоны жилищно-коммунального хозяйства.  Сначала  отвечали какие-то совершенно посторонние люди, и стало ясно, что все номера успели перемениться. Потом удалось выяснить новые номера, но зато оказалось, что в приемной все время занято. Наконец, оскорбленный женский голос крикнул прямо в ухо: - Приемная!!!
- У вас горячую воду отключили! - опешив оттого, что, наконец, дозвонилась, напрямую сказала  Даша.
- Отключили! - согласилась приемная, - Но виноваты не мы, а Южная ТЭЧ.
- ТЭЧ – это что такое, электростанция или котельная? – переспросила Даша. Но приемная уже бросила трубку.
Еще час времени ушел на  расшифровку загадочной ТЭЧ, которая оказалась эксплуатационной частью, принадлежащей какому-то военному округу.
Потом Даша стала спешно печатать опус о водных баталиях в Грязевском микрорайоне. Потом ведущий новостей Степан Степанов, гордясь тем, что служил в армии, и знает о ней не понаслышке, принес информацию обратно и во всеуслышание  поставил на вид, что южных военных округов, равно как и северных не существует в природе, военный округ для всех один. Свердловна смерила Дашу уничтожающим взглядом.
После выпуска новостей Даша позвонила Ивану Петровичу в  Грязевский микрорайон  и осведомилась, доволен ли он ее работой. Иван Петрович особого довольства не выражал, поскольку горячей воды в кранах еще не появилось, а выпуск новостей он прослушал. Но, на всякий случай, не желая портить отношения с Дашей, пошутил: - Когда воду дадут, начальство ваше пусть вас к премии приставит!
- А если не дадут, то к выговору? - уточнила Даша. Но тут оказалось, что уже пора сломя голову бежать в аппаратную, чтобы выпустить в эфир «Встречу с прекрасным».
Если говорить честно, даже сама Даша толком не поняла, как прошла  «Встреча», потому что все, что она говорила, и что говорили ее гости, было как  бы в тумане или во сне.
Когда она снова  спустилась в редакцию, Людвига Свердловна не преминула  язвительно заметить: « Вот вы, Дашенька, с Прекрасным встречаться изволите, а как военный округ в Грязево называется, до сих пор не удосужились узнать!»
Все укоризненно закивали.
Потом Даша  звонила домой, чтобы узнать, понравилась ли передача  про Прекрасное маме, но мама только переполошилась: - А что, уже было?!
Затем звонил Даше внештатный автор из второго микрорайона, с Упупинской улицы, граничащей с Областью, Паша, просил передать сводку о надоях  фуражных коров. Коровы разгуливали по Упупинской улице, лихо нацепив на рога фуражки, и слали Даше свой привет.
- У нас в Доме Культуры такая тусовка идет!- орал в трубку Паша. – Хотите про тусовку информацию? А про шхуну, на ней Антарктиду открыли!
- Когда? - изумилась Даша.
- Когда Антарктиду открыли, не помните, - горько усмехнулся Паша, и в оскорбленных чувствах повесил трубку.
Потом Даша бегала вниз вверх по лестнице – носила из аппаратной в редакцию кассеты и подписывала разнообразные содержательные указы – о передаче по смене ключа от туалета и журнала по передаче журналов.
Пока она бегала, в редакцию позвонили из Грязево, и сообщили, что дали горячую воду.
От этого известия Даша так разволновалась, что даже села на холодную, как лед, редакционную батарею. - Может для этого и стоит работать? Может быть – вот она – настоящая встреча с Прекрасным - давать людям тепло, реальное, а не духовное? -  задумалась она, но ее размышления прервал новый звонок из Грязево.
Звонил Иван Петрович. - Все это, конечно, неплохо, - он многозначительно повздыхал в трубку, - Но вот домофоны в парадных никак установить не могут. Про домофоны  сможете?

Потом опять звонил телефон, и приятный женский голос попросил к аппарату Алину Алмазову. Даша, схватившая трубку, не сразу поняла, кто это такая и некоторое время в растерянности оглядывалась по сторонам, но все-таки, наконец,  сообразила, что это ее собственный замечательный  псевдоним.
-Я Ангелина Семицветова, - проворковал  голос, - поэтесса. Слушала вашу замечательную передачу про Прекрасное. Очень, очень хочется встретиться с Прекрасным, и прочитать свои стихи о доброте и любви к людям.
-Конечно, пожалуйста, приходите, - обрадовалась Даша, - Можете прямо сегодня, почитаете свои стихи, подумаем, где они пригодятся. Здорово, что вы обратились к такой теме – о доброте мало кто пишет!
-Да, да я непременно буду. Скорее, скорее, диктуйте мне адрес! Кстати,  что у вас  с голосом? - заботливо спросила Семицветова.
-Горло болит, - пояснила Даша.
-Вам надо беречь себя, кто же, как не вы, поможет нам встретиться с Прекрасным! - участливо сказала Семицветова.
-Такие люди как вы! - скромно ответила Даша, - до встречи!
- До встречи, - до встречи с Прекрасным,- пропела на том конце Семицветова.
Спустя пару часов дверь в редакцию распахнулась и на пороге, конфузясь и поправляя прическу,  возникла полосатая дама.
- Где тут встречаются с Прекрасным? – робко спросила она и увидела Дашу…    
               
               



ВОЙНА ГРИБОВ С ГОРОХОМ

То, что Аполлон был человек прекраснодушный, с размахом и купеческой русской широтой,  еще раз показал очередной  скандал, вспыхнувший на  Главной кнопке, благодаря которому многие важные птицы были  изгнаны  с насиженных мест и отправлены в свободный полет.
Поскольку сейчас почти ни у кого в доме не сохранилось радио приемника с несколькими программами, и все слушают либо одно кухонное радио, либо носятся по всем волнам приемника, скажу, что Главная кнопка – та, которая находится на многопрограммном приемнике с правого краю, она же включает радио на кухне. «Полярная  Пчела», как вы понимаете, не помещалась даже на одной из кнопок приемника, найти ее    
можно было долго блуждая по волнам, щелкая рычажками, вытягивая антенки и тряся приемник в поисках особо удачного положения. Однако если все вышеперечисленные действия увенчивались успехом, Пчела  услаждала ваш слух во всей своей красе.

Истинная правда, что Аполлон собирал под своими крыльями  людей всех и всяческих талантов и способностей, не брезговал и сирыми и обиженными, всех обогрел, обласкал и возвысил.
Правда и то, что бывало,  не поведя бровью,  той самой, в которой золотое колечко, ни за что не про что выставлял он за дверь и тех, кого вчера называл друзьями, особенно если они ни в чем ему не уступали и уступать не желали. Справедливости ради добавим, что случалось сие не часто, хотя и случалось и иногда даже  сопровождалось (а иногда и нет)  целым  взрывом  либеральных эскапад и всяких невероятных превращений,  и осыпаний золотым дождем. Хотя золотой дождь – это уже не из епархии Аполлона, а небожителей  иного, высшего ранга. 

Но одна рука милует, другая казнит.
Однажды когда Главную кнопку сотрясали враждебные вихри, львы, драконы, грифоны и крокодилы сходились в рукопашную, по закоулочкам летели клочки, пух и перья из хвоста, соратники по работе в передаче  «Городская  палитра» поднатужились и выкинули  госпожу Спицыну, подвизавшуюся в скромной должности телефонного редактора.
Размахнись плечо, раззудись рука!
Госпожа Спицына не растерялась, и, сплотив вокруг себя таких же оскорбленных сподвижников, образовала  новое независимое творческое объединение.
Все сестры за преданность получили по серьгам, никто не оказался не у дел. Всяк был назначен если не начальником, то директором, если не директором, то  еще каким-нибудь главным.  Дело оставалось за малым – не доставало свободного эфира в который бы пустили госпожу Спицыну со товарищи.
И тут подоспел Аполлон, у которого в кармане очень кстати завалялась пара - тройка часов  свеженького утреннего эфира. 
«Приходите, тараканы, я вас чаем угощу. А букашкам по три чашки, с молочком и крендельком».
Гостеприимный Аполлон не только разместил  на своих волнах Палитру со всем комфортом, но еще и с присущим ему высокомерием  погнушался брать за это деньги. Впоследствии «Палитра»  со всей щедростью, на какую была  только способна, отплатила ему за сие благодеяние столь
черною неблагодарностью, каковую и возомнить себе было трудно. Но это было потом, в ту пору, когда Папыч  был возвращен с московских высот в районные владения, и низвергнут своим приемником Папычем - два.
А  на первых порах и «Пчелы», и «Краски»  бок о бок  носились с микрофонами по одним и тем же тропам, старательно делая вид, что не замечают друг друга. Между тем редакции «Красок» и  «Пчел» вступили между собою в негласное соревнование,  кто быстрее спихнет новость с одних и тех же волн. За «Пчелами» стояло несколько вечерних  выпусков. За  «Красками» -  простор утреннего эфира.
Случалось и так, что одного и того же человека брали штурмом со всех сторон целая толпа корреспондентов из разных передач и программ «Пчелы» и «Палитры».
Особую прелесть в том, чтобы воткнуть шпильку-другую «Палитре», неожиданно открыл для себя  Трупсик. Со всей пылкостью борца за  народную справедливость, он ввязался в состязание с «Палитрой»,  принял личные обязательства, и стал толкать в эфир еще больше лекарственных опусов. Трудно сказать,  насколько украсили они вещание «Пчелы», но заметно прибавили не только гонораров, но и  жизнерадостности  самому Трупсику. Более того, скажу, что никогда не видела я его таким оживленным – если  такое определение вообще   возможно в применении  к Трупсику, как в пору противостояния «Пчелы»  и «Палитры».
В остальном же, соревнование  можно было назвать искренним, бескорыстным и осененным духом подлинного творчества. Во всяком случае, со стороны «Пчел», не утративших детской наивности и азарта. «Пчелы» старались во всю, лезли в гущу событий, рвались с доверительными разговорам к знаменитыми и важными людьми, ломали голову над комментариями, скрупулезно выстраивали выпуски новостей  и бурно ликовали всей редакцией, встречая аплодисментами хорошо сделанный материал.
Выпустив удачный материал в эфир, «Пчелы» делались щедры и отходчивы и когда нарочный из «Палитры»  прибегал с просьбой поделиться матерьялчиком, они делились им не без гордости. Маленькое тщеславие так и распирало их, когда нарочный уходил, кланяясь, благодаря и расшаркиваясь ножкою.
Сами «Пчелы» никогда материалом у «Палитры» не одалживались, считая себя на голову выше «Красок». 
Успехи в собственных глазах так вскружили «Пчелам» голову, что они даже не принимали  в расчет известную русскую пословицу, что из «спасибо»  шубу не скроишь, и в этом  точно следовали своему начальнику и идейному вождю Аполлону Светозарову. 

« Палитра» материалы брала, не моргнув глазом, платила «спасибом» направо и налево,  и преспокойно перемалывала «пчелиные»  наработки в своих эфирных жерновах.   
Времени она  зря не тратила и на ерунду не распылялась. Госпожу Спицыну интересовали  вовсе не художественные,  а деловые аспекты работы с эфиром.  В то время как восторженные «Пчелы» носились по всему городу, собирая мед для своего эфира, «Палитра»  с пристрастием присматривалась к спонсорами, встречалась с депутатами, вела долгие переговоры с директорами заводов и фабрик.
 
Установившаяся ситуация казалась забавной ровно до той минуты, пока не грянул гром – Папыча отстранили от высокого назначения и  отослали обратно из первопрестольный на скудные районные хлеба. На первый взгляд, казалось бы, беда не столь большой руки, подзатянем пояса, да грянем родимую,  наше дело правое, но не тут-то было.
Правопреемник Папыча, по  совпадению, так же  Палыч, снискавший в народе прозвище Папыч-2, уже прочно сидевший в районном хозяйском  кресле, успел вкусить все прелести  районной власти и без боя  расставаться с нею не собирался.
Ослабевший Папыч, оказавшийся без высочайшего расположения и на полулегальном положении в собственных же владениях, отдал приказ вернуть «Пчелу» и иже с нею обратно во Дворец. Может быть, этим жестом он хотел отчасти утвердиться на ослабевших позициях, может быть, просто хотел  иметь под боком союзников.
С грустию стали собираться мы во Дворец. Какая-то часть жизни нашей оставалась здесь, в Башне. Здесь, так или иначе, мы были ближе к петербургскому небу, вознесенные над крышами и куполами, отсюда выходили мы и оказывались в самом сердце города, ощущая его не музеем, а почти таким же родным, каким бывает двор дома.

Вспоминая о времени, проведенном в Башне,  прежде всего я вспоминаю,  как неожиданно для себя  разглядела  в виртуозно, до неузнаваемости подстриженном дереве на краю садика посреди Исаакиевской площади дуб. Осенью он ронял желуди на асфальт, они прыгали прямо под колеса машин. Желуди были крупные, блестящие, настоящие красавцы. По дороге на работу я останавливалась, и, смущаясь, набирала их полные карманы, чтобы потом раздать всем желающим. 
Посреди круглого газона в центре Исаакиевской  неразумными горожанами  была протоптана тоненькая тропочка – совсем такая же, какие бывают среди поля или в лесной траве. 
Отсюда было рукой подать до Невского, Исаакиевской площади, Эрмитажа.
Здесь явным становилось неразрывное, кровное родство с  древней Невою, ее берегами, такими, какими они были, быть может, три века назад, когда вместо города стояли леса.
Здесь  мы были  увлечены работой, беспечны и неосмотрительны.


ВООРУЖЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ

Аполлон, как с ним уже ни раз бывало, объясняться с нами не явился, и поэтому о том, что все права редакции « Пчелы» на новости оказались переданы «Палитре» мы узнали самим неожиданным и невероятным образом.
       
Произошло это так.
В  то самое роковое  утро, когда я  явилась на службу во Дворец, и уже направлялась к лестнице,  размахивая пропуском перед  обыкновенно  меланхоличной охраной, у входа уже сидела арестованная Персидская с сигареткой и  задумчиво покачивала ножкой в прехорошенькой туфельке. Охранник, ловко выудив у меня из руки пропуск,  громко, но невнятно доложил что-то по рации и предложил нам с Персидской следовать наверх в редакцию.
Такое я видела только в боевиках, а посему подчинилась безоговорочно.   
Постовой  с автоматом за плечом  ввел нас с Персидской  в редакцию и первым кого мы там увидели, был Трупсик.
Трупсик сидел перед компьютером и что-то быстро строчил. Увидев нас, ведомых постовым, Трупсик огорченно всплеснул  руками и запричитал о левых перегибах.
 –Но ведь такого приказа  никто не давал! -  возмущался Трупсик, - мы в свободном демократическом обществе!
- Госпожа  главный редактор Спицына строго-настрого приказали-с, - хладнокровно отвечал охранник, и полез в карман  за бумагой.
- Да оставьте вы эти формальности, не при Пиночете, – ворчливо заметил Трупсик, - я  Спицынский  заместитель, правая рука,  если изволите знать. Отпустите девочек.
Тут мы с Персидской так и сели, хотя  суровый постовой такой команды не отдавал.
Из-за спины Трупсика выпорхнул,  насвистывая что-то веселенькое  Воробышек  и вывинтился как штопор Аркаша.
Дверь распахнулась, и новый постовой ввел в редакцию пышущую злобой Свердловну.
Как оказалось, накануне, Аполлон отдал распоряжение передать «Палитре» все выпуски новостей в неразделимое  пользование. Поскольку «Палитра», и только «Палитра», по мнению Аполлона, умела зарабатывать себе деньги, а денег нам никто больше не давал.
Нехотя ситуация разъяснилась, и постовой, наконец, сняв нас с прицела, разочарованный, удалился, однако, недвусмысленно сделав  пальцем «пиф – паф».   
Освобожденные, мы бросились в бухгалтерию, которая уже второй месяц задерживала нам зарплату, но бухгалтерия предвидела наш натиск, и забаррикадировала дверь. Нечего делать, мы отправились в администраторскую, но там сидела только нахальная рыжая  Тамара, начальник рекламного отдела, и красила губы ярко-красной помадой.
Перед ней лежала гора папок, очевидно, она покидала насиженное место, но обижена не была.   
- Вот теперь ищите себе сами спонсоров, девочки, чтобы в эфир выйти, - посоветовала Тамара, будто до этого платила нам деньги из своего кармана.
В администраторскую влетела, как паровоз, на ходу выпуская пар, Переделкина, и не успела развернуться и убежать, увидев нас.
-Пишите заявления на отпуск, - с кислым видом сказала Переделкина,  выставив впереди себя ладошку. – Главный наш сказал, по семейным обстоятельствам. Больше ничего не знаю.
-Это же нарушение всех прав! – возмутилась Персидская.
- Если хотите уволиться, то это легко, - пообещала Переделкина. – это мы мигом оформим. Хоть по собственному, хоть за опоздания, или там по профнепригодности и несоответствию. Держать насильно никого не будут.



«ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛИК»

Идею с детскими передачами подал музыкальный редактор Вася. Он же и собрал всех, кто пожелал участвовать в благородном деле. Детские передачи  « Воздушный кораблик»  выходили под ведомством музыкально-художественной редакции и под начало «Палитры» пока  не попадали. Вначале  «Воздушным корабликом »  управляли исключительно маститые приходящие авторы,  режиссеры  и  артисты, которые никого другого и близко не допускали. Но как только «Пчела» начала терпеть бедствие,  именитые артисты и режиссеры  совершенно потеряли к детским передачам  всякий интерес, и бросили  «Воздушный кораблик» на волю  эфирных волн без руля и без ветрил. Тут-то вахту и  подхватил Вася.

Не смотря на  то, что временно отлученная от  власти  Свердловна, узнав про Васину  затею, злобно шипела, что  скоро  всякие публицистические передачи, а детские в первую очередь будут выброшены  из сетки вещания, время передач в эфире  до конца марта оставалось неизменным.
Свердловне вторила Персидская, презрительно уверявшая, что за жалкие гонорары детских передач могут работать только совершенные простаки.
Но, тем не менее, каждый день детских передач был с готовностью разобран желающими.

А когда Вася  рассказал в эфире о  любимой в детстве книге -  «Хрониках Нарнии», у всех новоиспеченных  ведущих детских передач  точно глаза раскрылись. Все ухватились за  эту мысль, начали творить и рассказывать о том,  какие именно хорошие  книги  они любили в детстве, а может и не в детстве, а во вполне взрослой жизни, но все равно любили и желали поделиться этим со всеми, кто захочет выслушать.
Самое забавное, что в начале работы  мне и в голову не пришло, что это и есть именно то, ради чего пришла я в «Пчелу»!
Нашей работы над литературными передачами выпало всего полтора месяца, но именно за эти полтора месяца я сделала больше из того, что хотела сделать, чем за три предыдущих года.
Прежде всего, я призвала  Степана Степанова и поставила его перед фактом,  что хочу разбить текст  литературной передачи на два голоса.
-Степан,  – строго  сказала я. – Ты снова имеешь шанс прославиться как великий актер. Я отдаю тебе большую часть слов, а себе возьму поменьше, исключительно  для живости звучания. ( Про живость где-то  я уже  слышала!) Все напишу и распечатаю, ты только проникнись смыслом!
- Если изъяснишь смысл, глядишь и проникнусь! –  Степанов взлохматил волосы и уставился  на меня букою.
- Наша цель, чтобы слушатели обрели себе в  лице книги хорошего друга, для  душевной поддержки…- начала я.
- В лице книги! –  тут же перебил меня  Степанов. – Это в каком же таком  виде понимать это лицо  – в философском? 
- Лучше понимать в  философском, - миролюбиво согласилась я, - Сейчас дети совсем не хотят читать, а жаль, теряют  источник мудрости и утешения,  который всегда рядом. Глядишь, послушают нашу передачку, и заинтересуются.
- Ну,  это ты,  Анна,  перегибаешь – то лицо, то источник… - усомнился Степанов, - а если детективов каких-нибудь начитаются!  И тоже  - обретут поддержку в намерениях…
- Так мы же не триллеры будем детям рассказывать!  - возопила я, не выдержав,  и тут, неожиданно припомнив наставления бабушки Анны, пояснила: - Каждый человек творение Божие и  рожден для добра,  тем более маленький. Ты ведь сам по вторникам – «санта симплицитас»  на радио Божьих коровок!   
- По средам, - поправил Степанов, - «Святая простата», говоришь? Ладно,  тащи, Анька,  свой сценариус, постараюсь проникнуться!

Мне  хотелось схватиться за все сразу – Бемби и друг приятель-заяц, Питер Пэн, ворон Соломон, феи и герцог Маргариток,  Ванькины именины, Черная курица, Капитан Крокус и поросенок  Персик, кукла Эмилия и граф де Кукурузо, Принцесса Сентябрь, Меловые холмы, Холодное железо Киплинга, щенки далматских догов и  отважный тряпочный щенок Кнопка. Лишь усилием воли  заставила я  себя остановится.
В понедельник мы со Степановым торжественно записывали рассказ о муми-троллях.    
- Дорогие друзья, сегодня наш «Воздушный кораблик» отправляется в Финляндию, а точнее в ту сказочную страну, населенную удивительными созданиями,  которую открыла  в своих книгах детская писательница Туви Марика Янссон. На борту «кораблика» вас приветствуют  ведущие Степан Степанов и Аня Афанасьева … - вещала я.
- Эй,  Анна, не забудь и про меня, я тоже хочу в волшебную страну населенную удивительными созданиями… - послышался в  наушниках голос звукорежиссера  Алеши Белкина.
- И  наш борт механик Алексей Белкин, - кивнула я Алеше из-за стекла дикторской кабинки  - не забыла,  не забыла.      

Дикторская будочка становилась уютной, словно и впрямь была кабиной крылатого кораблика. Листы сценария освещала настольная  лампа, рядом лежала книжка, стояли чашки с чаем. Три микрофона казались забавными  разноцветными поролоновыми  головами игрушечного дракона.

Живописуя детство  Муми - папы в доме  подкидышей, основанном добродетельной Хемулихой, я с грустью  рассказывала о царивших в нем порядках -   ничему не удивляться, быть серьезным, послушным и аккуратным,  все делать в одно и то же время, не болтать по ночам, не приносить в дом маленьких зверюшек, а здороваясь,  всегда держать хвост точнехонько  под углом сорок пять градусов!

- А по утрам мы  исполняли марш подкидышей  « Как не по- хемульски все в этом мире..» - вторил мне Степанов.

- Петь будете? – с надеждой спрашивал в наушники Алеша.

Все волей-неволей прислушивались к нашим переговорам и нет -нет да вставляли свои замечания,  одна только  Даша  Савельева, тихо шелестящая в уголке листочками с записями «О Прекрасном», не сводила глаз со Степанова,  словно  он открылся перед нею в новом , удивительно привлекательном свете. 

Есть люди, которых хлебом не корми, а дай почувствовать себя человеком, человеком при хорошем  деле. Таковы,  наверное, были тогда и мы. Мой друг  Антон рассказывал мне об одной уборщице, которая ездит на  Грушинский песенный фестиваль,  потому что там  ее ценят и любят друзья,  сплоченные общей идеей.  «Потому что там она – человек!» - убежденно говорил Антон, не отыскав другого, более точного определения.
Я живо представляла себе немолодую уборщицу с нежной душою, чутко чувствующей поэтическое слово, и вынужденную  подтирать следы башмаков  и мыть грязные чашки за какими-нибудь недоумками в их крашеной в белое бывшей коммунальной дыре, называемой офисом, со стыдливо зашторенным  жалюзи видом на помойку во дворе-колодце.

Очередной ловец душ, Аполлон, приманивая нас на крючок творчества, понимал, что не захочет прозябать в конторе среди толстозадых теток, полдня толкущихся с чайниками в очереди в туалете, тот, кто вкусил хоть немного настоящей работы.
За время войны  Аполлона с районным начальством, мы несколько раз со скандалом, груженые пишущими машинками, арифмометрами  и обшарпанной мебелью, переезжали из Дворца в Башню, а из Башни во Дворец, и сейчас, когда  в очередной раз  были выдворены во Дворец, конечно, не испытали восторга.
Бог с ним, не любили мы этот дворец, хоть и располагался он почти на берегу пруда, в старом парке, где росли огромные дубы и  клены, где вечно была тень и сырость, но газоны были ухожены, и на клумбах (« каждая клумба в парке кажется свежей могилой»!) весной раньше всех всходили нежные белые крокусы. Может оттого, что днем  дворец  жил своей чиновной жизнью второго ранга, с грозными задастыми тетками в чиновных сюртучках, непрерывно моющих чашки в туалете, где к вечеру нарастали горы громадных пустых коробок из-под конфет  в сусальном золоте и розах, с сановными мужчинами, такими холеными и громадными, будто они были против нас людьми какой-то особой породы, как лоси перед оленями, или жабы перед лягушками, где в дорогом буфете  с красными бархатными портьерами всегда царило веселое оживление, которое, впрочем, нас не касалось, и  случались бурные споры соратников по фракциям, заканчивавшиеся неизменным  примирением за бутылочкой коньяка. Но к семи вечера дворец  вымирал, служебные машины разъезжались, и  в темноте опустевшие коридоры наполнялись иными, шелестящими шагами и приглушенными голосами, шумом деревьев, плеском воды, блуждающими огнями.
Пока носилась я как белка в колесе, забегая в аппаратную лишь сдать звукоинженерам монтажные листы и кассеты, ночная прелесть дворца была для меня сокрыта.
Теперь же,  когда из редакции  я переселилась в аппаратную, мне открылась совсем другая жизнь, жаль, что «Полярной Пчеле» оставались считанные дни.   

   
В отличие от длинной кишкообразной редакции, в которую к вечеру во все  громадные окна жадно смотрела темнота ночи, в аппаратной  было тесно, тепло и хорошо. Здесь была полна горница людей, но каждый был занят делом и никто никому не мешал. На столе неизменно закипал чайник, и лежали скромная  еда – сушки, самодельные сухарики, хлеб с тмином и изюмом.
Когда длинным темным коридором из редакции приползал Аркаша, и, размахивая длинными, как грабли руками начинал что-то горячо рассказывать, его какое-то время терпели, а потом гнали. Аркаша уходил,  надменно вскинув голову и  затаив обиду, но через какое-то время снова возвращался в аппаратную как ни в чем ни бывало, и приобщался к сухарикам.

 
И  ничего не было на свете  лучше этих вечеров в аппаратной, похожих на последние августовские вечера на даче – и грустно, и прекрасно, и быстротечно, быть может, тем дороже, чем ближе разлука. И знаешь, что скоро пролетят эти дни, и начнется осень, и школа, и подневольная учебная жизнь, в которой не  поживешь уже свободно, ах, эти летние каникулы, которые будем мы потом ощущать и ждать каждое лето, но много еще остается – темные звездные августовские вечера, запах цветов, свет на веранде, и не хочется расходиться, и все сидят в обнимку на крыльце и все что-то хотят рассказать и передать друг другу, прежде чем расстаться на долгую зиму. И был этот особый уют ночи,  смягчающая все усталость уходящего дня, сплоченность общей печали расставания, когда все уже поняли обреченность борьбы и то, что плетью обуха не перешибешь, и смирились с тем, что кончилось лето, и  дело наше пропало, не вернешь.


И было еще одно чудо из чудес,  как награда за старания,  путь домой. По гулким коридорам дворца  вереницей спускались мы все в ночной парк, волнующийся от ветра, шумящий  мокрыми ветвями, забирались в автобус и отправлялись в путешествие по ночному городу, такому   не похожему на дневной.

За эти полтора месяца я настолько воспарила духом,  что вечерами успевала еще работать над обещанным когда-то в Москве  Лизе сценарием про девочек и собак, так что ровно в эти полтора месяца и написала его и даже отослала Лизе. Без особой, впрочем,  надежды, но и не без удовольствия. 

И стоило лишь мне  только начать строить планы  дальнейших передач, как на следующий же день,  словно чертик из табакерки возникла в аппаратной  Переделкина, которая, трепеща от сознания собственной значимости, принесла нам подписать лист о закрытии с 1-го апреля всех  детских программ.
Не зависимо от нас, что-то творилось уже с нашим эфиром, наша  радиостанция мужала, и незримые суровые парни перво - наперво посчитали должным  расправиться с пупсами.
Вечером в аппаратную, совсем осмелев, ввалился Аркаша. Тень его тянулась длинными лапами к самому потолку, грозя оторвать лампу.
- Так таки и  все передачки  позакрывали? – замирая от восторга, уточнил Аркаша, скребя башмаком об пол, - Ох, что делается…
- Да иди же, иди же …
- Примите мои искренние соболезнования…
- Иди!!!
- Это ж надо, все передачки позакрывали!
Аркаша, наконец, вытолкнулся за дверь, и  запрыгал вприпляску по  коридору, стуча тяжелыми башмаками.



- Ерунда, ничего, ничего страшного, все это уже двести раз было, не впервой, нам не привыкать, - утешала себя я по дороге домой, - Да так и должно было выйти, при такой ситуации другого нечего и ожидать.
Дома я быстро включила телевизор, и нашла что-то про животных, что–то  спокойное, умиротворяющее, безобидное. Изумрудная морская черепаха вышла  из лазурных вод, черепашья Афродита с маленькими мудрыми глазками, изумрудная черепашка на золотом песке. Вдруг перед ней возник юный леопард, и все происходящее сразу обернулось  сказкой  Киплинга, про глупого  любопытного  леопарда  и броненосцев. Леопард поддал черепаху носом,
и глаза его выразили невероятное изумление. Потом  осторожно, как неуклюжий котенок,  подвинул черепаху лапой. Затем неожиданно легко, как камешек, подкинул, поймал раскрытой пастью и раскусил пополам, и безмерное черепашье горе хлынуло, выливаясь  с экрана, и захлестнуло меня с головою...
Мгновение я в оцепенении смотрела на  экран, потом выключила телевизор, погрозила ему в бессилии и отчаянии кулаком, побрела в свою комнату и свалилась на кровать. Я уткнулась лицом в подушку, и  заплакала. Я плакала и  беззвучно кричала, зарываясь в подушку от раздирающей душу не проходящей обиды, и устав плакать, раскачивалась  как суслик у своей норки, и снова начинала плакать, и не могла остановиться.
Всего несколько лет назад, когда мы учились во ВГИК, в документальном сценарии нельзя было не только что утку застрелить на охоте, но даже и муху прихлопнуть! Эту черепаху, не смотря на весь реализм законов природы, раз уж коснулись они ее жизни своею камерой,  надо было отобрать, спасти, отпустить обратно плавать в синее море!   
Я плакала над невинно пострадавшей черепахой, над несправедливо отнятой у меня работой, над маленьким домиком в Заозерье, над всем моим будущим, так несправедливо перечеркнутым, над бедными моими Улитками.



СНОВА  В  РЕДАКЦИИ

Как получилось у Спициной выгнать нас, догадаться не трудно – ей позволил это Аполлон.
Как Спицина чуть было не выгнала  взашей и самого Аполлона, тоже ясно. Даже еще остается удивляться, как ей при этом не удалось переманить на свою сторону всех преданных  сподвижников Аполлона.
Тут сказалась   тактическая  неразворотливость самой кавалерист-девицы Спициной, посулившей всем надавать тумаков вместо невыплаченной за три месяца зарплаты, и тем самым начать новую жизнь в новом качестве.
Разрешилось же  все самым анекдотическим образом. Пока  Аполлон бился не на жизнь, а на смерть с госпожой Спицыной, которую сам же зазвал к себе в «Пчелу»,  в дело вмешался остававшийся до сей поры в тени  малоизвестный молодежный клуб «Голубая Цикада», и, посчитав момент как нельзя более удачным, выкинул обоих.
В первую очередь, но  не как дама, а как неформальный лидер выставлена была госпожа Спицина.
Не дрогнув, построила она свое войско, сильные взвалили себе на плечи электрические пишущие машинки, остальные нагрузились бумагами и печатями, и зашагали  отвоевывать новое жизненное пространство.
Аполлон был  все еще облечен официальными полномочиями. А потому вещание временно возвратилось к нему, и мы были снова призваны на службу.
Состоялось тягостное воссоединение бывших соратников. 
К моменту, когда Переделкина подтолкнула к редакционным дверям нас с Персидской и  Вандалиной – Свердловна шла сама, начальственная стать никогда ей не изменяла, в обмелевшей  после отхода войск Спицыной редакции остались Трупсик, Воробышек и Аркаша.
Трупсик  неспешно захлопнул дипломат, пригладил перед зеркалом и без того идеальную стрижку, всем благодушно улыбнулся и удалился с видом абсолютно независимым, сделав в дверях на прощание ручкой.
Аркаша в ужасе  взметнулся пару раз длинными руками под потолок, ноги сами колесом несли его к выходу – но куда? А  как же деньги… и он в отчаянии опустился на стул.
Когда Свердловна, вновь облеченная властью, обратила свой  испепеляющий взор на бывшего любимца,  Аркаша покаянно развел руками, шаркнул ножкою, сложил руки по швам, и растекся в сладчайшей улыбке: - Вот прибыл  обратно в ваше распоряжение…
Свердловна взглянула исподлобья на Аркашу, но не выдержала, и заключила его в распростертые  объятия: - Ну, и слава богу!
Воробышек, который  шнырял по уголкам и неутомимо шелестел бумажками, понял, что дело на мази, пошло-поехало, и уже с обычным своим деловым видом обратился к Свердловне: - У меня тут пара-тройка файлов с заседания коммунальщиков, пригодиться?
Воробышек для важности именовал  свои записи файлами, чтобы из-за его спины  не сильно высовывались  пасторальные пейзажи Таракановки, по которым сновали пейзане и пейзанки. 
    
ТРИУМФ  «ЦИКАДЫ»

Дальнейшие события не заставили себя долго ждать.
Сначала развернулась  битва титанов. Папыч - один и Папыч – два встали друг напротив друга, набычились, подобно японским борцам сумо и готовы были схватиться не на шутку.
Аполлон подстегнул остатки команды и принял сторону кормильца. 

Но дело пошло наверх, наверху порешили свое, но для порядка воззвали и к народу, собрали референдум, народ откликнулся, и Папыч - два пришел к власти уже официально.
Занятые самим процессом работы, мы как-то не задумывались о юридических тонкостях  деятельности  «Пчелы».
Теперь же перед нами открылась самая неприглядная картина.
«Пчела» была акционерным обществом, и большая часть ее акций принадлежала районной администрации, которую до недавнего времени возглавлял Папыч-один, склонный воспарять  мыслью в заоблачные дали       и  благостно покровительствовать  самым радужным прожектам.
Папыч- 2,  рачительный хозяин, рассудил иначе – зачем району содержать радиостанцию – одни убытки и никакой выгоды. Деньги должны работать.
Тут же на арене боевых действий появился молодежный клуб «Голубая Цикада».
«Цикада» денно и нощно помышляла о своем радио, чтобы говорить со всем миром крутым, типа отвязным языком обо всем  на свете. Надо полагать, были у нее и другие, более серьезные виды на свое радиовещание, но достаточно и этого. И что обидно, и денег у нее на это хватало, не  лохи чай, не нищие какие-то, но все какие-то закавыки выходили с концепцией, а без этой  самой концепции – а может еще чего?  - но не давали «Цикаде» порулить в бурном океане эфира среди бушующих радиоволн, не давали крикнуть во всеуслышание наболевшее – пацаны, типа, ну вы даете, блин!
Скупив акции «Пчелы» и погасив ее долги,  заботливо устроенные для этого случая Папычем –два, «Цикада» ловким маневром обходила скользкий момент  сложных творческих притязаний на свою  частоту в эфире, и становилась законным владельцем частоты, занимаемой «Пчелой».  Поправить остальное было делом времени.
Некоторая загвоздка вышла с Аполлоном, которого по существующему закону акционерного общества трудно было сдвинуть с места без согласия трудового коллектива, а ведь  «Цикада» уже не поскупилась и выписала из первопрестольной себе нового главного редактора – некоего Господина У, и расторопный  Господин У, подстегнутый  хорошими зелеными деньгами,      прибыл в боевой  готовности  все перекроить в соответствии с последним словом  заказчика.
В  одном из всеми любимых  детских мультфильмов про приключения Алисы Селезневой, уже вошедших в классику,   фигурируют  два коварных межгалактических злодея – злобный Глот и  его  сподвижник -  фальшивый Весельчак У. Прибывшее к нам облеченное высокими полномочиями «Цикады»  лицо являло собою точную копию этого последнего, но так, будто ему все-таки удались его  низкие интриги  на каком- нибудь  далеком астероиде  и из Весельчака У он сделался Господином У.
Так в дальнейшем я и буду величать его.

«Цикада» пару раз сыграла в демократию, собрав жалкие остатки трудового коллектива и  гуманно предложив отказаться  бедолагам от дискредитировавшего себя руководства в лице господина Светозарова.
Если выбирать между Спициной и Аполлоном было все равно как между петлей и удавкой, то отказаться от Аполлона в ситуации  с господином  У было тоже,  что подписать  себе окончательный приговор.
На третий раз «Цикаде» надоело играть в  демократические игры, и когда жалкое войско  «Пчелы» явилось в актовый зал, он был уже до половины заполнен неизвестной, но очень продвинутой  молодежью, с разноцветными волосами, серьгами в ушах и роликовыми коньками на плечах, оживленно гудевшей что-то про «свое радио». Тут же волной прокатилась весть, что все выходные  срочно призванная к новому руководству начальник отдела кадров Переделкина оформляла на работу новых сотрудников. Переделкина, в сюртучке, сидела секретарем собрания, моргая и сморкаясь в кружевной платочек, источавший запах «Красной Москвы».  Все лицо, вся фигурка ее выражала, что она маленький, подневольный, подначальный человек, и что указало ей  высокое начальство, то она и будет делать.      
Господин У, новый претендент на место главного редактора,  раскланялся и предложил приступить к процедуре голосования за снятие господина Светозарова Аполлона Григорьевича.
Разноцветные молодцы разом подняли руки – их было и не сосчитать! И  Аполлон рухнул со своего кресла в то самое мгновение, когда пошел наперерез на Дунсинанский холм  Бирнамский лес!
Аркаша  с первого ряда выше всех тянул свою руку, преданно глядя в глаза Господина У…


При всем том, что впоследствии именно «Цикада»  и ее хозяева обошлись с нами  хуже некуда, нельзя не признать, что в борьбе этой не было ни правых, ни виноватых, но конечно, были победители и побежденные, и уж, разумеется, униженные и оскорбленные.
«Цикада» хотела славы – и она получила ее, и теперь у каждого третьего ларька услышите вы песни «Цикады», возможно, и пролетающий мимо автомобиль грохнет на вас из-за оттопырившегося стекла песнями и плясками »Цикады», и пара отвязных пацанов, смачно оплевывающих вокруг себя тротуар,  авторитетно заявят,  что «Цикада» это чисто круто, и что «Цикада», блин, дает.
Чаровница, сладостная певунья  Цикада, она же в русской басенной трактовке Стрекоза, нокаутировала трудолюбивую скромницу Пчелу, выкинула ее из домика, развеяла  труды ее  по ветру, да еще и насмеялась вволю.
Папыч-два остался доволен, выгодно вложив капиталец в  прибыльное дельце, хозяйству достаток, а беспокойства меньше.
Даже и сам Папыч-один, понял для себя как хороши  «голубое небо и золотой песок», хотя на счет золотого песка вряд ли кто сомневался, - а именно такие слова были в  популярной и ныне в среде продвинутой молодежи песне, написанной на стихи Господина У – Господин У был не просто так себе господин, он считался  поэтом.  И порешив это для себя, Папыч-один превосходным образом поправил  под голубым небом свое здоровье, набрал вес и управляет теперь каким-то другим  крепким хозяйством, и даже, поговаривают, наверху снова имеют на него весьма солидные виды.            
Да что Папыч, и Аполлон, в конце концов, понял, что плетью обуха не перешибешь,  оставил свои  позиции, смахнул  непрошеную слезу, глядя, как по обгоревшему бранному полю расползаются букашки- инвалиды, кто лапку потерял, у кого крылышки  подпалило, а у кого и усик сломался. Отвернулся, устыдясь минутной слабости, подхлестнул крылатых лошадок и понесся, озаряемый солнцем, в своей квадриге, чтобы в сияющей дали начать новые грандиозные дела с новыми  настоящими друзьями и соратниками. 


ГОСПОДИН У

Были скрипки в руках
У его скрипачей,
Были трубы
У всех трубачей,
И пилили они,
И трубили они,
До утра, не смыкая очей.
( « Веселый Король» из английской поэзии в переводе  С. Маршака.)


Господин У, новый наш начальник и повелитель,  для первого задушевного знакомства возник перед нами с гвоздичкой в петлице – впервые в жизни  видела я человека с гвоздикой в петличке!
В ту, первую нашу  встречу, он либеральничал, шаркал ножкою,  миндальничал, откровенничал: «Я хоть и начальник вам, холопам – хочу казню, хочу милую, а ведь еще я  поэт и не токмо в душе. В Москве на Арбате  в книжных лавках как раз сейчас продается новый томик моих стихов, кто пожелает, привезу и подарю от чистой души»
Ну, полно, была ли у него душа, да еще и чистая.
« Видите и я поэзии очень не чужд!»


Сначала  какое-то недолгое  время  все текло как  раньше, вернее так  продолжалось в Башне, куда мы были в очередной раз выкинуты из дворца, а в ночном клубе «Голубая Цикада» конечно, во всю кипела работа.
Незаметно началось лето, и оставшиеся соратники запросились в отпуск – кто на время, а кто навсегда. Крючкотворец Аркаша долго плюсовал себе какие-то цифорки и трудодни,  совершенно задурил Переделкиной голову, и таки отсудил себе  на каникулы все лето – не желал работать в переходные времена,  да и все тут. Что с таким поделаешь? Аркашеньку отпустили. Вандалина принесла справку размером с простыню о дипломном отпуске – на моей памяти Ванадалина чуть ли не каждое лето писала диплом и все удачно.
Свердловна причитая про пенсию, и что пора, пора на почетный отдых, на покой, к цветам, на грядки,  решила пока удовольствоваться парой месяцев.
   
Даша была занята своею передачей.  «Встреча с прекрасным «  оказалась единственной передачей, которая  уцелела в сетке. Правда ее урезали сначала до пятнадцати минут, потом  до десяти, потом до пяти, зато она стала  выходить каждое утро. Даша сбилась с ног, но держалась молодцом.
Оставалась Персидская, но с нее мало было толку. Аккурат намечался у нее роман с хорошим человеком из аппарата, и Персидская вся ушла в цветение и пух.
Господин У всем благосклонно подмахнул заявления на отпуск, и опамятовал  лишь когда вспомнил обо мне.
Не могу сказать, как он узнал про мою нелюбовь к своей особе, но осведомлен был о ней очень хорошо с первого же дня нашего знакомства,  ведь и не даром выбрала его на главный пост «Голубая Цикада», не простаки ж там сидели, а истинные воротилы  бизнеса.
- А  Афанасьева в отпуск  пойдет в сентябре, ведь вы не в обиде, Анечка, бархатный сезон, пляжи, голубое небо, золотой песок, а сейчас надо товарищей выручить, поработать,  -  игриво пропел Господин У, и одарил меня веселым  благосклонным взглядом.
Тамбовский волк вам товарищ!  Работать я никогда не отказывалась, была бы работа по силам, но то, что объявил  Господин У вслед за тем, повергло меня в трепет.
- У нас остаются незакрытыми новости, что-то, конечно, возьмет на себя Степанов, что-то  Вася пока начитает, но дневные придется вам, Анюточка, пособирать.
Так и сказал,  злодей, словно это были цветочки какие!
Не знаю почему я не отказалась  сразу же, словно какой -то столбняк на меня нашел, от ненависти, от презрения, от собственного попранного со всеми своими передачами достоинства, от собственного творческого будущего со всем своим внутренним домашним улиточьим счастьем, которое перечеркивал Господин У,  не могла я возразить ему ни слова. Начитать новости! Пособирать информушечки!
Новости, которые при Аполлоне собирали человек двадцать корреспондентов, человек десять комплектовали в выпуск, который  и  читали  потом в эфире настоящие дикторы!
Я вспомнила тот счастливый для всей молодой «Пчелы» миг,  когда общая любимица наша, красавица Наташа впервые вышла  с новостями в прямой эфир. Сама Ася собирала ей выпуск по листочку, вычитывая сложные слова и по двести раз сверяясь со словарем и с авторитетными людьми.

А затем, мы всей редакцией, вместе с самим Аполлоном, с замиранием сердца слушали ее чистый звонкий голос, собравшись под динамиком, и когда порозовевшая и торжествующая Наташа выпорхнула из аппаратной, встретили ее дружными аплодисментами и  шампанским… Наташа смогла,  у нее были к этому способности…
Я стиснула зубы и не ответила ничего. Ложная или настоящая гордость, ложное или настоящее представление о чести  – к чему переживать за дело, которое уже все бросили, даже те, кто и затеял его, а ведь я не была даже истинным чистосердечным патриотом «Пчелы», будто уж все мне  безоговорочно нравилось! Но больше всего мне не хотелось унижаться и просить милости у Господина У.  И не захочешь, а сам себя подашь к господскому столу на серебряном блюде! 

Голос ведущего новостей – особый голос, без акцентов, дефектов произношения, без чрезмерных интонационных уклонов, наклонов и нажимов, ясный, чистый голос, который растворяется в потоке информации, так что слушаешь именно  новости, а не голос. Именно такой голос был у Наташи, или  у Степанова, когда он прилагал к тому усилия, а у меня не было никогда, как бы я ни старалась. Да ведь я и не собиралась быть ведущей новостей! Если бы литературные инсценировки можно было бы записывать с настоящими актерами, я, не колеблясь бы ни минуты, оставила  себе только написание сценария.

Я честно отработала  все,  что повелел Господин У, и совершенно сорвала голос, который старательно пыталась выстраивать «как надо», только к началу своего отпуска, который выпал на холодный, дождливый, печальный  сентябрь.
Пусть сильные независимые люди, играя  блестящими на солнце бронзовыми мускулами, говорят, что они  не боятся ничего. Я страшилась непредсказуемости  коварства  лицемерного Господина У,   боялась снова вступить в  безвременье, боялась, что все вокруг меня уподобятся слушателям «Цикады».    
По сию пору, если случается волноваться, у меня в первую очередь садится голос – в напоминание о  днях работы под началом Господина У.

И лето, которое казалось бесконечным, пока я билась над новостями, кончилось в одночасье, и враз наступили  холода. Бедняга  пушистый шмель,  лежал, вцепившись всеми окоченевшими лапками своими в  пышный цветок 
бархатца, словно в  солнышко, словно в само лето, будто вознамерился задержать его, не зная, что и цветок скоро завянет от холода…


И все же мы с мамой уезжали в Заозерье, и порой не бывали в городе по несколько  дней.
Из заозерских знакомых  всех ближе была к нам мамина ровесница, Людмила Александровна. Людмила Александровна одна жила в соседнем доме. Дом был огромный – не чета нашему, дочка соседки постаралась и вложилась в строительство от души, но  проживала Людмила Александровна в самом уголке его. Дом стоял наполовину заколоченный, дочка, занятая своими делами, почти никогда не заезжала сюда.
Кроткая Людмила Александровна  дружила с моей мамой. И вскоре я поняла,  что Заозерье было именно тем, может единственным на земле  местом, где  я представляла  видимую и значимую ценность в чьих-то глазах.
У Людмилы Александровны была дочка, но как бы ее и не было. Они никогда не ездила вместе с поклажей на электричке, не возделывали вместе  маленький  клочок земли, не готовили вместе обед, не ели вместе, и  в болезнях и трудах своих Людмила Александровна была совершенно одинока, одна на один  с мыслями о бесполезности всех трудов своих. И ничего, ничего не надо было ей – ни славы, ни денег, ни громадного дома, а только родного, близкого человечка рядом, чтобы любил и согревал своим теплом.
Наверное, благодаря меня за принесенную с колонки  воду  или за скошенную лужайку, она почитала  молодость и силу мою  вечно данной, и ни на минуту не задумывалась,  какая участь  ожидает меня в будущем.      
Но меня – меня не покидали мысли, одна печальнее другой.

Однажды, воротившись после  нескольких дней в Заозерье  в городскую квартиру, я вдруг всем существом своим ощутила такое запустение, такую покинутость дома, что мне стало не по себе. На кухне в хлебнице оставался хлеб – он был весь в ярко – синей плесени, и в любимой чашке моей, такой нарядной и яркой, на дне в оставленном чае плавала и цвела плесень. И страшны, страшны, мне были эти пятна тлена на дорогих сердцу вещах  в моем доме.
Воротившись вечером следующего дня в Заозерье, я  по обыкновению уже, сложившемуся в это лето,  вышла на  широкую лужайку перед домом и запрокинув голову, стала смотреть в  небо. Небо низко было и печально, и простиралось от горизонта до горизонта, и стояла такая тишина, что ни один листок колыхался.
- Господи,  - думала я, всматриваясь в бесконечно  далекие клубящиеся серые облака, - Помоги мне, Господи справиться  с муками  души моей, пошли мне утешение, укажи, как  идти мне на путях моей жизни, поддержи меня, Господи!
И вдруг  неожиданный ветер среди полнейшей тишины  явился, шумно и грозно нарастая издалека, зашевелил деревья, всколыхнул кусты, и, пригибая траву дошел до меня, мощным дыханием своим  обвился вокруг меня и пошел прочь, замирая и теряясь в  высоких вечерних травах.
Я не успела испугаться, и стояла в оцепенении, не зная, что и думать.
Но тут, не подозревая о значительности сего  момента, вышла из соседнего дома добрая соседка наша и махнула мне рукой: - Аничка, детка, зови маму,  там по телевизору сейчас премьеру давать будут, историческую, приходите смотреть!
Мы с мамой захватили кулечек с печеньем и отправились по мокрой уже траве к славной  Людмиле Александровне смотреть телевизор,  которого в нашем доме не было. Точнее же сказать, он был, но привезенный,  уже третий год лежал завязанный в одеяло  в шкафу за ненадобностью.  Просмотр телевизионных программ, в отличии от города,  в Заозерье превращался в самую настоящую церемонию, поэтому  мы и ходили смотреть фильмы  к соседке, причем зачастую смотрели то, на что дома  точно не стали бы тратить времени.    


Но на этот раз нам посчастливилось. Исторической премьерой оказался тот самый фильм, о котором твердил мне когда-то Аполлон, и главную роль в котором сыграл Алексей Бестужев.
Сказать, что фильм этот снова обращался к любимой Бестужевым теме генералов двенадцатого года, наверное,  означает не сказать ничего.                Картина  повествовала о любви  Маргариты Нарышкиной и Александра Тучкова. Того самого, о котором столь легко и изящно писала Марина Цветаева, но жизнь которого  была скорее полна труда  и нелегкой чести исполнения  воинского долга,  и в результате положена была на алтарь верности Отечества в сражении при Бородине. 
Александр Тучков, как и его братья, был генералом не для парадов, он был защитником державы.
Преданная своей любви Маргарита не оставила  молодого генерала  Тучкова,  когда император отправил его  полк на подкреплении прусской армии, когда вошли в Пруссию войска Наполеона. Вместе с мужем скакала она на боевом коне, терпела тяготы походной жизни, ночевала в ледяных норах, вырубаемых во льду на стоянках,  поддерживала раненных и раздавала хлеб бедствующим.   
Маргарита Тучкова, прекрасная, единственно любимая  им верная Маргарита,  потеряв друга и мужа своего, основала часовню на поле минувшей битвы, а затем стала настоятельницей в возникшем на  месте его героической гибели  монастыре.
Мы, затаив дыхание, смотрели, как разворачивалась перед нами возвышенная  и настоящая, исполненная достоинства и истинной, не сусальной красоты,  история любви и чести, милосердия и благородства.
Бедная Людмила Александровна экономила свет, и поэтому, когда  вскоре стало  совсем темно, мы смотрели на экран телевизора,  зябко прижавшись  плечом  к плечу друг к другу на стареньком  диване, как на яркое окно в неведомый прекрасный мир с высокими и светлыми страстями и высокой любовью.
Мы были за тысячи верст, за сотни лет от этой жизни, затерянные где-то в черноте ночи среди лесов и полей. И все же и нам была открыта и эта красота и благородство, и мы, сколько хватало душевных сил, могли удивляться и восхищаться ей, и лить слезы от полноты чувств, благо никому это не было видно.
-Боже же мой, и родятся же на свет такие удивительные люди,  как этот Александр Тучков, - вздохнула  Людмила Александровна, незаметно вытирая лицо платочком.
- И Маргарита… -  эхом ответила ей мама. А я подумала, что хотя и ощущала происходящее на экране абсолютной и достоверной историей  любви и жизни, разворачивающейся у меня на глазах, ни на минуту не забывала  о главном – Алексей Бестужев все-таки сыграл ту свою  роль, уже для одной  которой стоило жить.   


   
Осенью Господин У, удостоверясь, что дела идут на лад, приступил к  окончательной очистке  «Пчелы» от оставшихся после Аполлона сотрудников.
Явился он  к нам в редакцию, как всегда при полном параде, в костюме  с иголочки и  неизменной гвоздичкой в петлице, суровее, чем обычно, словно все страшно провинились перед ним,  без всякого предисловия  пригрозил строгими мерами, и удалился.
Уже тогда и прошел слух о переименовании «Пчелы»  в «Цикаду».

Но перво наперво Господин У  погнал музыкантов, то есть музыкальных редакторов, за то, что пиликали классическую музыку, а хуже того авторскую и бардовскую песню.
Начал компанию по изгнанию музыкантов Господин У с Васи.
Не смотря на вкрадчивые рекомендации Господина У, прозвучавшие в начале на словах, а потом,  распечатанные, изящно заключенные в виньетки и украсившие собою  стены  эфирной студии, Вася продолжал являться на работу в старых джинсах, и не подумал остричь свою рыжую шевелюру до плеч, придававшую ему отдаленное сходство с любимым его книжным  персонажем – сказочным львом  Эсланом из Хроник Нарнии, или с  Тем, кого их автор, богослов  Клайв Стейплз Льюис по настоящему имел ввиду.
Однажды, посетив студию, когда Вася  общался  в эфире с меломанами, Господин У,  пока в эфире шла песня и Вася  распахнул дверь в студию, заглянул и приятно улыбаясь, посоветовал объявить песню  «Голубое небо».
- Эту фигню? – искренне удивился Вася,  – Давайте лучше грянем «Старика Козлодоева». Он захлопнул дверь и вывел  «Козлодоева». Когда Вася открыл дверь в следующий раз, Господина У уже не было, а на его месте стояла  Переделкина и протягивала Васе дрожащей рукой  приказ об увольнении.
 
Как жалки, как беззащитны  становимся  мы все, по мановению руки власть имущего дяди,  лишаясь работы,  нехитрого заработка и  гордого чувства собственного достоинства.
Вася расписался в приказе и, понурив непокорную свою голову, собрал свои кассеты и  вышел из студии. 

Как сказано было в детской английской  песенке про веселого короля дедушку Коля: « Старый дедушка Коль был веселый король. Громко крикнул он свите своей: - эй, налейте нам кубки, да набейте нам трубки, Да гоните моих скрипачей, трубачей. Да гоните моих скрипачей!»
Впрочем,  как говорится, касается всех.
В скором времени уже повелось, что через каждые пятнадцать минут  в эфир  шла  знаменитая песня  из четырех слов, собственноручно начертанных Господином У - « Голубое небо, золотой песок», что означало – расслабься, закрой глаза, улетай. Ничего нет – проблем, жалости, совести,  устоев, традиций. Никого нет – бедных, больных, слабых, старых, малых.  Друзей нет – приятели,  подружки.  Что делаем? – бутылки открываем,  пьем пиво. Приколись! Ты что, опух? Полный отстой! Отпад! Ништяк!  Послушай новый СиДи!
Дебилы, это мы что ли?!  Ребята, мы не дебилы  -  мы команда!
Тока щас  прикинем,  кто из нас слабак, и порядок! Помните, каждый за себя!
Кому что – а не нравятся мне  соседи – слева, справа, сбоку, еще  - вот там! и вот эти тоже… Ну-ка, скажи-ка, дружочек, нам на ушко – чем они тебе не подфартили? А хочешь, мы их того – съедим?! С-сымволичисс-ски.
- Да я не на ушко, да я на всю страну скажу, пусть слышат, да пустите же  меня к микрофону, пустите, блин, к экрану! Известно чем, слева, селедка какая-то выставилась, справа -   чучело на кривых ногах, сзади жаба толстозадая, а спереди  вообще старая  и …дура! А вот и подружка моя, прости за откровенность, и ты здесь дура дурой, встретимся в другой жизни!
Давно пора  в шею гнать старых,  больных, некрасивых, ковыляющих, плачущих, сирых, убогих, колчегоногих, просящих об одолжении!
Ребята, помните, мы команда!

Господин У начал чаще наведываться в редакцию и вызывать подчиненных в свой кабинет для  задушевных разговоров.
 
- Девчонки, поменьше комментариев своим голосом и никаких своих фамилий в эфире! – однажды возвестила нам Свердловна, воротившись с очередной летучки у нового руководства. – Сидите как мыши, будто вас и нет. Чем дольше не будете высовываться, тем дольше просидите. На улицу-то чай не больно хотите? А ты, Афанасьева, вообще будь тише воды ниже травы. К тебе у Него самые большие претензии. А может и не у Него, а у кого повыше.
-А кто повыше? – заинтересовались все, но Свердловна только неопределенно развела руками.
 – Кто платит, тот и заказывает музыку, - заключила она, и для особо непонятливых уточнила,  - хозяин – барин. Больше ничего мы от нее на первый раз не добились, потому что сразу вслед  затем последовала серия  обыкновенных для Свердловны причитаний про пенсию,  заслуженный отдых и краткая лекция  о выращивании цикламенов в наших погодных условиях. 
Как выяснилось, не только повыше, но и сам  Господин У питал  личную  неприязнь к нашим голосам.
Особенно, если они говорили о том, что было ему не по вкусу. А не по вкусу ему было практически все.



КОРОВА и БЕСЕДЫ С ГОСПОДИНОМ  У.

Снизошедши до объяснений, Свердловна, донесла, наконец, до нашего сведения, что Господин У в доверительной беседе  сетовал  ей на  полное отсутствие у нас оригинальности и что лишь благодаря ее бескорыстному заступничеству и   добрейшему  нраву  Господина У держимся мы еще в редакции.
Сначала  я никак не могла понять, какого рода оригинальности  требовал  от нас Господин У. 
Наташа, к которой я  бросилась за поддержкой, авторитетно посоветовала постараться,  пораскинуть мозгами, изобрести требуемую оригинальность и в лучшем виде со всей почтительностью  вручить злодею. Цикада  раскрутится, ловкие  они ребята и хваткие, хочешь ты этого или не хочешь, а что-то во всем этом есть, поверь. Ничего не поделаешь, врага придется сразить профессионализмом! Да, Анька,  и тебе живости бы добавить давно не помешало – в веселое все-таки время живем! Главное, оттачивание остроты мышления,  оно же зарядка для хвоста, никогда никому  не вредило. Я в тебя верю, у тебя получится!
Если  с похвалой Цикаде  даже в таком виде смириться было трудно, то похвалу в свой адрес я, конечно, приняла охотно.
Вдохновленная,  решила я попробовать себя  в новом жанре. Острота слова и сюжета  на площади в  тридцать секунд должна была быть необычайной – филигранная работа замысла и формы. Попробовать себя в этом было заманчиво.
Я  попыталась сделать пару-тройку сюжетов в таком духе и  начала входить во вкус эксперимента.
Послушав меня, хмурая Свердловна саркастически  улыбнулась, Аркаша же помрачнел и насупился.   
Не смотря на  таинственность, которой  старательно окружала себя  Свердловна, мне казалось, что она и сама толком не знает как себя вести при Господине У  дабы снискать полное его расположение, а ведь Свердловна не вчера явилась в журналистику, и уж должна была понимать, что к чему и
откуда ветер дует.

-Ну, вот, к примеру, завтра день рождения Есенина, неплохо бы отметить! –
- размышляла Свердловна,  нервно перебирая на столе цветочные вырезки. Очевидно, она полагала Есенина поэтом-хулиганом, а значит, в чем-то  близким по духу контингенту по-новому формировавшейся Пчелы.
- Даешь отметить день рождения Есенина! – поддержал Воробышек, по-своему истолковав слова Свердловны.
- Пусть каждый что-нибудь напишет, а там посмотрим, - предложила Свердловна, смерив Воробышка уничтожающим взглядом. 
- Можно призвать народ возложить цветочки к памятнику в Таврическом саду! - посоветовала я.
- Не надо! – поморщилась Свердловна, - Это банально!
- А я постараюсь, - скромно пообещала я. Но точно, не надо мне этого было делать! На Есенине-то я и узнала почем фунт лиха моему острословию.
-Ну, давай, давай, - скептически напутствовала меня Свердловна.-  Добром это все равно не кончится.
Дело в том, что ход сюжета  я уже себя  представляла.  Есенин писал, что насильственная идеология в искусстве противна человеческой природе. В то время, как идеологи требуют построить памятник Марксу, крестьяне хотят поставить его корове. Есенин рассуждал об этом, конечно, не догадываясь о тех временах, когда Маркса  скинут с пьедестала, и  хотя памятник корове так и не появится,  благодарные потомки принесут цветы к  памятнику, поставленному самому Есенину в центре Петербурга.
Само собой я  умолчала о том, что, не смотря на всю торжественность момента, каково  было бы ему представить это. ( «…Обоим по доске мемориальной. О, как было б страшно им видеть эти доски!»)

- Занятно, - сказала Свердловна. – Где это он писал про Маркса и корову?
- В «Ключах Марии», - пояснила я, - Есенин вообще не только стихи писал.
Сюжет вышел.


Тут-то в первый раз я и почувствовала, что есть гнев Господина У. Сразу после «коровы»  Господин У вызвал меня для беседы.

Разыскала для этого случая меня Свердловна и  доложила, что Господин У ждет меня. Свердловна  старательно делала вид, что не знает, о чем будет разговор, но это у нее получалось плохо, потому что слишком уж явно на ее лице  читался страх за собственную шкуру.

-Я ничего не понимаю!!! - заорал с порога  Господин У, утратив всякую поэтическую деликатность. Гвоздички в петлице у него на этот раз не было,  – причем тут Маркс, при чем тут памятник, корова и ключи Марии!
Свердловна скромно потупилась. Про «Ключи Марии» в тексте ничего не было. Если вы думаете, что я нагрузила тридцать секунд сюжета   ученостями и ссылками, то  это не так – да и при всем желании не  поместились бы они в этих секундах! 
Господин У протер лысину большим носовым платком и развел руками:
- Ну, я понимаю, если б ввернули  позаковыристей, что Есенин  был бисексуалом –  это была бы находка!
Вот какой оригинальности ждал от нас  Господин У!
И я подумала, как мы наивны – даже мудрая Наташа, даже Свердловна! Не говоря уже обо мне.
Казалось бы,  суть моей работы пока не изменилась, поскольку   для  Господина. У  работала я пока столь же добросовестно, как и для станции Аполлона.  Отлично зная это, как зная и то, что свыше дан ему приказ поменять  всех людей, работавших на «Пчеле»  от звукорежиссеров до уборщиц, Господин У все же и не подумал просто  поблагодарить  народ за труд и честно  сказать, что так сложились обстоятельства, что  для нового дела мы  не годимся. Будто уж мы и сами не знали, что не годимся, и борьба наша проиграна!

Как говорилось уже неоднократно, к несчастью, я не обладаю  находчивостью, и в присутствии  лицемеров, облеченных властью, каковым несомненно являлся Господин У, хотя и считал себя в душе поэтом, теряюсь совершенно. Тем более что я так долго ожидала обещанных строгих мер с его стороны, что устала, пала духом и опустила руки. Я слушала  Господина У, и каждое слово его звенело у меня в голове, словно на голову было надето ведро, и слово это, прежде чем осесть, несколько раз гулко ударялось  изнутри об это ведро. Одного не могла я понять, никакие  самые верхние Папычи  не требовали Господина У  унижать нас, они поставили перед ним задачу просто всех уволить, зачем же он так старался, неужели от того, что получал от этого особое наслаждение?
«Но есть и Высший суд, наперсники разврата …» 
Задумывался ли об  этом Господин У, наемный  растлитель душ человеческих? Наверное, задумывался, недаром же так цеплялся за юных и зеленых, пытаясь обмануть время, недаром же с таким рвением боролся за пропуск в  иллюзорный мир, где нет больных, одиноких, печальных и старых, но, не оттого что все  счастливы,  а оттого, что всем несчастливым вход  строго запрещен.   

Посчитав важную часть встречи завершенной, Господин У расслабился и снизошел до откровения:
- Мы еще только начинаем разворачиваться, а уже нас везде слушают. Людям нужна легкая, развлекательная музыка. Люди хотят есть, пить, легко и  весело проводить время, и извините, все остальное. А все ваши детские и литературные передачи это отстой, вчерашний день. Сейчас детям ваша литература и классическая музыка, извините, по хрену. Да вы где-нибудь, кроме своего дома   «Пчелу» -то вашу хваленую слышали?
И мне нечего было сказать на это, ровным счетом нечего.
Добрая старушка, Светлана Ефремовна слушала наши литературные передачи, потому что я рассказала ей о них, я сама  звонила ей перед передачей, и просила ее послушать, если у нее найдется время.
Передачи ей нравились, Светлана Ефремовна была честным человеком, и если  она хвалила меня, то я  точно могла быть уверена, что это правда. Но не было уже доброй Светланы Ефремовны, светлая ей память,  на белом свете. 
Я подарила кассеты с записями  детской  библиотеке  и школе-интернату, и всем своим подружкам. Я не уверена, что кто-то их слушал. Одна из приятельниц, держа на руках хорошенького, как херувимчик малыша, показала мне   спутанный клубок  магнитной ленты, и восхищенно потрепав   ребенка  по золотым кудрям, с гордостью пояснила: - Ты и не представляешь, Анька,  какие мы уже смышленые и как мы разбираемся с этими кассетами! 
Так что возразить Господину У мне было нечего.

- Исправляйтесь, и войдете желанной коллегою в наш дружный коллектив, - завершил приятнейшей из улыбок свою аудиенцию Господин У.-  Сроку вам даю аж две недели,  – прибавил он посуровев.

« Не упрямься! Что тебе стоит? плюнь, да поцелуй злодею .. (тьфу!) поцелуй у него  ручку», - советовал за спиною незримый дядька Савельич. – Ну,  улыбнись  хотя бы извергу … тьфу!

Наверное, на этот случай мне надо было вынуть из тайников сердца какую-нибудь  возвышенную песню,  подобную песням Бестужева и смыть  всю скверну  от общения с Господином  У. Но я  очень боялась расплакаться, и  потому небрежно засвистела про  себя «Марш подкидышей»: – «Как не по- хемульски все в этом мире!»
 

Не знаю как, но  с полной очевидностью могу сказать, что смысл беседы со мною Господина У, был известен моим соратникам, потому что войдя, я успела перехватить соболезнующий взгляд Персидской и ликующий – Аркаши. 

Совершенно развернуться  на первых порах Господин У не мог,
поэтому оставил в эфире только два  голоса – Свердловны и Персидской. Свердловна  для него  была  железная старуха, начальница старой формации, которую он  был вынужден пока придержать.  Персидскую же  Господин У не смел тронуть за нежную дружбу  со всеми  высокими чиновниками города и его окрестностей. Персидская мурлыкала как кошка, которая ластится к хозяину в ожидании сливок, грассируя и не выговаривая половины гласных.

Зато Аркаше повезло несказанно. Фортуна, ласково улыбаясь, наконец-то обратила на него свой благосклонный взор.
После визита к Господину У, Аркаша  вихрем ворвался в редакцию. Вид его
был страшен. С горящими глазками, в каракулевой шапке-пирожке, съехавшей на потный лоб,  в кислотно-зеленой футболке с надписью БОСС, он подлетел к  ведущему выпуски новостей  Степанову, вырвал  у него из рук микрофонную папку, и, задыхаясь, вскричал: - Главный! Поручил! Мне!!! Вести выпуск! 
Не выпуская из рук папку, он подлетел к раковине, в которой я только что мыла чайные чашки, и,  начал с толком сморкаться и отплевываться. Потом   озабоченно спросил у ошарашенных дам: « Как, не слышится соплей в голосе?» и вихрем унесся с заветной папкой в аппаратную.
Чтобы отдать все-таки должное Аркашиному упорству, надлежит отметить, что выпуск он вел  вполне сносно, учитывая еще, что  ни один слушатель не увидел ни каракулевой шапки, ни ядовитой футболки, ни гордой надписи
« БОСС». 

Свердловна не могла надышаться на Аркашу, и не знала, что судьба готовит ей еще один подарок в том же роде.
Шустрый  мальчик  Санек прибыл откуда-то из далекой глубинки, но не от земли и не от сохи, и не из  краев лесов и озер, а откуда - то из захолустья, с местной дискотеки при пивном клубе. 
Господин У  ввел его в редакцию и сразу отрекомендовал как нового начальника над ведущими эфира. Где-то  там, в  захолустье, Санек  подхалтуривал диск жокеем на дискотеке.  Новоиспеченный начальник проглатывал половину букв, отчего даже в быту речь его была непонятной, словно рот был полон каши. Два месяца назад он приехал покорять Питер, и все питерские названия произносил на свой лад. Господин У, который представлял себя столичной штучкой, но на самом деле, как и Санек, тоже происходил  из какой-то  дыры, славной не свежей провинциальной чистотой, а  обывательской хваткой, плевать хотел на  какие-то названия.
Свердловна же тренированным нюхом почуяла, откуда ветер дует, и когда Санек  в прямом  эфире  в одном выпуске, нисколько не усомнясь, и ни с кем не советуясь. ( И разве ж мы не подсказали бы ему! Пусть не ради самого Санька, но ради родного города!), в один раз назвал Обводный канал   Обводным,   окрестил известный шедевр Штакеншнейдера  дворцом  Белосёльских-Белозёрских, а  в завершении выставил  Ваганово, Лемболово и Кавголово, не дрогнула ни мускулом.
-И ничего нет удивительного, - с пеной у рта доказывала нам Свердловна, - правильное- то  название Обводной и есть, это у нас в Питере все повернутое. Санька она долго хвалила за  энергетику голоса. Энергетика, действительно была мощная, пробойная, как сверлом или долотом.      



ЕЩЕ  О « ВСТРЕЧАХ С ПРЕКРАСНЫМ»

Как я уже упоминала,  когда поснимали все передачи, оставили только Дашину «Встречу с прекрасным», сильно урезав ее в продолжительности. В таком виде «Встреча»  грозила вовсе превратиться в афишу выставок и концертов, если бы Даша не прилагала  все силы, чтобы собирать   самые интересные  интервью,  тщательнейшим образом отфильтровывать самую суть, лучшее, и обрамлять искусными комментариями. Это была героическая и поистине ювелирная работа, размещающаяся на временном  пространстве в четыре с половиной минуты!   
Однако в общей суматохе на Дашину передачу никто не обращал внимания, и первым, кто ею всерьез заинтересовался, был Санек. Санек, единственный,   выслушал передачу, как полагается, похвалил и даже пригласил Дашу на доверительную беседу за чашечкой кофе. Беседовали они довольно долго, Санек живо интересовался всем – и как Даша собирает материал, и по какому принципу выстраивает передачу, и какие у  нее сложились связи в возвышенном мире культуры и искусства. И в завершении так проникся идеей передачи О Прекрасном,  что специально, для рейтингового анализа,  попросил Дашу составить ему список всех участников передачи и их контактных телефонов.
Даша, донельзя обрадованная вниманием нового начальства к своей работе,  список представила на следующий же день.
Санек с благодарностью принял список, а к вечеру в редакцию пожаловала, обмахиваясь платочком, Переделкина и принесла ошеломленной Даше на подпись приказ об увольнении по сокращению штатов.



Понурившись, сидели мы с Дашей на крошечной площадке, прилепившейся перед круглым окном под самой крышей башни. Площадка эта походила на ту, где мы прятались от всевидящего  начальственного ока  в  далекие дни службы в конторе и были полны надежд и планов изменить жизнь к лучшему,  и сходство это отчего-то заметила я  только сейчас. Наверно, просто потому, что до этого  и в голову не приходило прятаться от начальства.
- Придется вставать на биржу, - Даша поежилась,  - вместо того, чтобы бросать силы на передачу, надо было работу искать. Но не очень-то ее найдешь. Правда, - она вздохнула, -  передачу жалко было бросать, она все лучше и лучше получалась – когда еще удастся! 
- Еще удастся! – прошелестела я слабым эхом.

- Пока никто не заставляет тебя делать что-то против своей профессиональной и человеческой  совести, надо работать, Ань, -  торжественно продолжала Даша, словно вознамерилась передать мне особые распоряжения,   - что делать, надо терпеть, ведь и  жить-то на что-то надо. Я же не говорю, что против совести.
- Аська права была, когда назвала меня курицей, - в сердцах отвечала я,  - курица я и есть. Господин У уже вручил мне черную метку. Так что долго выбирать, бороться с совестью или нет, не придется.

- Курица - это ведь совсем  не так плохо, - улыбнулась сквозь слезы Даша, - курица – хорошая домашняя птица. Я,  тебе про курицу вот что скажу – целую сказку. Жила –была Курочка-Ряба… И не перебивай меня, Аня, ты рисовала мультфильмы, так вот возьми и напиши, по своему, по-сценарному, и нарисуй, а я тебе суть объясню. Так вот, Курочка Ряба была художником… 
И Даша рассказала мне сказку, а я записала ее по-своему, по сценарному, и нарисовала и курочку, и цыпленка – все как описала мне Даша.
 
Курочка-Ряба была художником. Ее тесная мастерская, как и полагается у художников, располагалась в чуланчике, иначе говоря, в курятнике. Впрочем, никаких других кур там не было, потому что хозяева были довольно-таки скупы.
Каждый вечер Курочка- Ряба отправлялась в Избу. В крыльях она трепетно держала завернутое в ситцевую тряпочку снесенное яйцо. Курочка  тихо уговаривала сама себя: « Ну, вот сегодня, наконец-то».
Все началось с того,  что по первости, Курочка старательно несла простые белые яйца, каждый вечер отправлялась с ними в Избу, и тут происходило ужасное.
В Избе, начищенной и натопленной, за большим столом уже восседали в ожидании : Дед, большой, осанистый, сердитый, Баба – грузная и ядовитая на язык старуха, Внучка – капризная, тощая, белобрысая девчонка, Жучка – глупая, но чрезвычайно брехливая собака, и маленькая, но весьма ехидная Мышка.
Как только Курочка являлась с Яйцом, все оживлялись, выхватывали у нее яйцо, тут же, откуда ни возьмись,  появлялась огромная, шипящая от жара сковородка, дед разбивал об нее яйцо, а пустую скорлупу выметали в сор. Все  бросались уплетать за обе щеки яичницу, а про Курочку совершенно забывали. И она, понурив голову, уходила в свою маленькую темную клетушку. Там, сидя на насесте, она думала о том, что должна непременно сделать что-то выдающееся, чтобы все поняли и увидели ее старания, и чтобы почувствовали, что в ее маленькой, покрытой рябыми перышками груди  бьется   талантливое, доброе и открытое сердце….
Так она и стала художником. Для начала она завела у себя в чуланчике холсты и кой-какие краски – из одуванчиков, бузины, подорожника и голубой глины. Холстами, конечно, служили старые бабкины юбки.
Сначала она не могла придумать ничего на ее взгляд стоящего, кроме белого яйца в синюю крапинку, но попыталась рискнуть.
Конечно, этого никто не заметил, и  белое, в синюю крапинку яйцо постигла та же участь, что и предыдущие. Никем не замеченная, Курочка со вздохом подобрала осколки разбитой скорлупы и отнесла в чуланчик.
На следующий день она специально  ходила на  дальний луг рисовать какие-то особенные цветы и к вечеру принесла отличное, розовое,  в белых ромашках и желтых одуванчиках яйцо.
Но  и на это никто не обратил никакого внимания. Яйцо  так же шмякнули о горячую сковородку, а скорлупу так швырнули за порог, что Ряба еле-еле  успела ее подхватить. Да и то это были одни розовые осколки…
Нет, видно, признание надо было завоевывать большим трудом!
И Курочка - Ряба взялась за работу. Она все совершенствовала и совершенствовала свое мастерство. Яйца выходили одно другого краше, но каждый вечер их постигала все та же печальная участь. Скоро вся маленькая каморка Курочки-Рябы была завалена разноцветными расписными битыми скорлупками, а толку не было никакого…
И вот однажды – Золотое Яйцо. Собственно, она лишь предполагала пустить по золотистому фону фарфоровые облачка, овечек,  пастушка и цветочки, но яйцо почему-то вышло просто золотое, настоящее, со здоровенным клеймом-пробой – 583. Растерянная Курочка с трудом докатила его до Избы, где ее неприветливо встретили заждавшиеся Дед,  Баба и компания. Они сердито  забрали яйцо и начали по привычке бить. Но золотые яйца, как известно, разбить невозможно. И тогда, они, наконец, увидели пробу – 583.
Дед сурово погрозил Курочке пальцем и отправился за советом к соседям. Оттуда он вернулся обрадованный, что-то сказал, потирая руки, и все семейство запрыгало от радости.
Растерянную Курочку тут же запихали в клетку,  которую водрузили в Избе, а рядом поставили большой мешок. Теперь она обязана была каждый день нести золотые яйца с магической цифрой 583. Мешок  с золотыми яйцами становился все больше и больше. Дед, Баба, Внучка, Жучка и Мышка перестали есть яичницу, зато у них на столе появилось много других вкусных вещей, и поедали они их с превеликим  удовольствием.
Однажды ночью, когда все, наевшись, спали, Курочке удалось вылезти из клетки. Она тихонько пробралась в чуланчик, где лежали ее полотна, и который был почти доверху набит разноцветной скорлупой.
Там она снесла яичко – не золотое, простое. Она прижала его к своей груди, где под рябыми перышками печально билось ее теплое, доброе сердце и вдруг почувствовала ответный стук. Кто-то маленький, но тоже теплый и хороший, стучал в ответ ее сердцу. Курочка растерялась. Потом ее сердце забилось  сильнее, и тот, другой, тоже застучал горячо и быстро.
И вдруг скорлупа треснула, а в ней оказался маленький, желтый Цыпленок. Он протянул к Курочке крылышки и радостно пискнул: «Мама!»…
            
               
Увольнение в связи с сокращением штатов стало излюбленным козырем в игре Господина У, которым он бил в цель и  попадал без промаха.
«Встречу с прекрасным» Господин У перепоручил делать – кому бы вы думали? Ну конечно, угадали! Именно Саньку!  И первую же  передачу Санек посвятил – догадались? Творчеству Господина У, даром что ли он был поэт. Вторая передача тоже была про Господина У, потом вышло несколько заказных сюжетов – про бутылки, бутики, авто и даже про сантехнику. Видали  ли вы, в самом деле, что либо  прекраснее хорошей сантехники? Потом передача сошла на нет – воспользоваться Дашиными наработками   и телефонами Саньку не хватило  терпения и любви.


НОВЫЙ ГОД В КРУГУ СОРАТНИЧКОВ

«Дорогие мои соратнички, век бы их не видеть!» - говаривал, как утверждают, вождь мирового пролетариата.      

И наступил Новый год, который  приходит при каком угодно начальстве.
Все явились принаряженные. Свердловна – в  отутюженном пиджачке, при галстуке. Она была в радостном возбуждении, и так и завопила от восторга, увидев  Персидскую, разодетую в модный костюм – он делал ее похожей на жука -  раздутые бронзово-красные надкрылья, которые, как и полагалось, раздваивались за спиной и  бордовые брючки-галифе.
Следом вышла Вандолина, одетая тощим злым крокодилом в костюмчик из змеиной кожи. 

 И новое руководство повелело всем собраться в кабинете и особо отличившихся  пожаловало ценными подарками. Там же для всех накрыт был стол, вокруг которого все построились  на вытяжку, устремив взоры на начальство. Господин У, сверля каждого насквозь глазками, поведал, как продвинулась радиостанция, какой успех имеет она у молодых дебилов, каким он сам  себе кажется  юным, как мальчик – будто никогда не видел себя в зеркале!
Отдельный,  низкий поклон был отвешен Людвиге Свердловне. К поклону присовокуплена была грамотка и презент в прехорошенькой обертке с цветочками и  кокетливым золотым бантиком. Развернув  обертку, Свердловна прослезилась -  в пакете был чудный альбом о выращивании  садовых цветов – все, все ведал Господин У, всюду у него были помощники!   
- Молодеем прямо на глазах! – вскричали вместе Господин У со Свердловной и  обнялись на  радостях – видали бы вы эту картинку!
 
Потом жестом подал Господин У команду вольно, и все, слегка обмякнув, полезли резать торт и разливать водочку. Аркаша налегал на сладкое, отгребая девочек от стола локтями.
Искушенная в фуршетах  Персидская с толком тянула хорошее вино из бокала. Потом, обернувшись ко мне, сказала мечтательно: -  Помню, однажды, на Пасху ездили в Новгород. Никогда, никогда, не будет больше такой красоты и счастия. Никогда не забыть мне пасхальных подснежников. Колокольный звон, малиновый звон, церкви Новгородские бело-розовые, в лесу в овраге еще снег лежит – синий, свежий. На полянках березки и трава  нежная. Небо синее-синее, на березках почки,  как зеленая дымка, и – подснежники…   
Жирные торты с кремовыми розами, мокрые от спирта, уехали куда-то в сторону,  вместе с нарубленными бананами и апельсинами, и на их месте засияли светлые подснежники.   
Персидская достала пачку Вог, закурила не без изящества, пустила  элегантное колечко, и продолжала: - Едем на правительственных машинах с мигалками,  все только в стороны разлетаются, кругом зеленый свет, и мы тоже – снимать народный праздник, я – в первой машине, с Самим. И только сказала – ах,  как хочется подснежников!  – как вдруг – останавливают весь эскорт. И все останавливаются, и я выхожу на поляну и собираю подснежники, двадцать машин стоят и ждут, а вертухаи мне помогать вышли – представляешь, такие обломы и с цветочками!
Я открыла глаза. Торт вернулся обратно, правда,  сильно объеденный, вернулось блюдо с апельсиновыми корками и коричневой кожурой от бананов. Приплыли даже откуда-то обертки от конфет и скомканные салфетки.
-Подснежники сорванные  плохо стоят, - заметила я.
-Да, завяли, не успели в Новгород въехать, пришлось выбросить, - без сожаления ответила Персидская.



СОБАЧКА-ИНВАЛИД

После банкета Персидская объявила, что  уважает себя и ездит только на маршрутках.
А  мне было жалко денег, все равно приходилось покупать проездную карточку, да и уважать себя было особо не за что, поэтому я добиралась  домой на троллейбусе. Троллейбусы, славу богу, ходили часто, но ползли  медленно, скребли железным брюхом по асфальту, то и дело по поводу и без поводов  роняли рожки, и иногда казалось, что пешком идти было бы и то быстрее. Однако в троллейбусе, если удастся, можно сесть на пышное дерматиновое кресло, а не удастся, укрепиться на задней площадке, поставить тяжелую сумку на перила у окна и смотреть, как неспешно удаляются    бетонные заборы  домостроительного комбината и завода  и  уезжает во вчерашний день  бензозаправка.
На этот раз все сидячие места была заняты – они были расположены так низко, что казалось, будто люди сидят почти на полу. Но водитель попался весельчак, и на весь салон пустил музыку, в которой я без труда узнала гимн «Цикады» про золотой песок. 
У рынка в троллейбус вполз  какой-то убогий старикашка,  поскользнулся на ступеньках, выронил сверток и рассыпал по задней площадке какие-то сардельки белесого цвета. Кондуктор прикрикнул на незавидного пассажира, но не зло и даже не стал вязаться с билетом. Какие-то мужики стали помогать собирать ему сардельки, а один уступил свое  стоячее место в уголке у  заднего стекла – больше он сделать и не мог, и старикашка оказался бок о бок со мной. Старикашка  залез в уголок и тотчас задребезжал оттуда пьяненько, жалобно, что никто не уважает, что жизнь пошла – хуже некуда, неуважительная к человеку.
На счет неуважительной жизни я и так уже знала предостаточно, поэтому насколько могла, отодвинулась от старикашки. Но от сарделек так несло  несвежей сыростью, не то чтобы они совсем были испорченные, но очень  уж лежалые, и деться от этого запаха было некуда.
Причитая что-то жалостное, старикашка стал выспрашивать у всех про свою остановку, когда ему выходить, а то он не видит ничего, а выпил маленечко, так и вовсе ослеп. И, правда, за окнами ничего было не различить, даром что зима, а что ни день, то  ветер и дождь. Только «Цикада», как сумасшедшая  надрывалась про  голубое небо и золотой песок.
Впрочем, двести тысяч  раз проезжая этой дорогой каждый день туда и обратно, я и с закрытыми глазами сказала бы, где мы сейчас едем. Как раз сейчас мы проезжали берегом Волковки. Между речкой и  железной дорогой робко теснилось  незаконное маленькое кладбище домашних зверюшек.
Там был один  холмик неведомо какой зверушки, и над этим холмиком  стоял не крестик, связанный  из палочек, как у других, а зонтик. То ли она, зверюшка эта, при жизни своей любила этот зонтик, то ли зонтик призван был защищать ее уже после жизни. Скорее верно было последнее – в дождливую погоду зонтик на холмике стоял раскрытым. Надеюсь, был он раскрыт и сейчас.
 
Невольно вслушиваясь в жалобы старикашки, я поняла, что он потерял жену, а еще раньше сына, и что праздник на носу, и он выпил, чтобы хоть чуточку развеселится, но стало еще более тошно, и жизнь без близких совсем потеряла смысл, а ведь он был когда-то хороший шофер, и семья была, а теперь вот нет ничего.
- И вы даже не понимаете, как мне плохо, - повторял старичок, биясь лбом о черное стекло. Я никогда не знала,  что  можно сказать в таких случаях и что сделать, а оттого молчала и лишь безнадежно сознавала всем существом своим  это одиночество, ненужность, неприкаянность.
На прошлой неделе, когда случился гололед, все в округе превратилось в сплошной  каток, на который даже смотреть было страшно, а надо было не просто смотреть, но и идти. Скользящая  впереди  старушка в черной  шубке  - как много старушек ходит в черном, словно  к старости  остается только скорбь, скорбь и ничего больше,  упала и так и лежала на льду, будто это была одна пустая поношенная шубка, и никого в ней не было.  Не без труда  мы с Антоном  доехали по льду до старушки, подхватили и поставили на ноги.
- Вам больно? вы ушиблись? – сокрушенно спрашивали мы, но старушка только отрицательно мотала головой и тоненько плакала. Она плакала не переставая, пока мы не довели ее до самой парадной, которая и оказалась-то в двух шагах. - А ведь могла и не встать, - сказала она напоследок. И я поняла, что старушка плачет от обиды, что так страшно было упасть в холоде и темноте на ледяную землю и  так горько думать, что не встанешь, что никто не поднимет.
- Да что вы, бабушка, - удивился простодушный Антон, - мир не без добрых людей. Кто-нибудь  да поможет.

Кто поможет, кто поднимет, кто приласкает? Я посмотрела во тьму за окно, где не видно было старого зонтика над несчастной зверушкой, но где он должен был стоять непременно открытым – в такую-то погоду! и   вдруг сообразила: - А вы собачку заведите…Она вас будет ждать…  Старикашка вдруг оживился и вскрикнул:  - Так ведь у меня собачка-то и есть! Собачка-инвалид! Я ей сардельки-то везу. Их на рынке выбросили, а я собрал.
- Вот сейчас приедете, собачка вас встретит, обрадуется, - приговаривала я в расстройстве и знала – все, все сказанное напрасно! Ничем не утешишь! Потом вдруг увидела, что три  серые сардельки еще валяются на полу,  схватилась их поднимать, стала помогать старичку затолкать их в мешок, и тут все стали кричать старичку, что его остановка, кричали громко, чтобы переорать «Цикаду»  и он выскользнул со своим  жалкими  припасами  в лязгнувшую железными створками тьму и дождь, легкий, невесомый в своих горестях как серенькое перышко. На руке у меня остался слизкий след от сарделек.
- Не повредили бы сардельки собачке-инвалиду, - подумала я. Почему она была инвалид, так я и не узнала, может быть, ей машиной отдавило лапку. Но потом твердо решила, нет, не повредят. Дома я долго мыла руки, и мне все казалось, что они пахнут лежалыми сардельками, а в голове при этом неотвязно крутилась песня про песок. Я чувствовала этот запах – тоски, отчаяния, и думала о том, что до глубины души ненавижу все теории о счастье румяного Господина У.   

Дома, помимо прочего, ожидало еще одно неприятное известие, и касалось оно  тетушки Златы.   
Как оказалось, тетушка собралась в больницу к подруге и  на всякий случай взяла с собой все деньги, которые удалось за зиму накопить, откладывая от пенсии,  ровно  тысячу рублей. У больницы  вдруг вспомнила – подруга любит сладкое, и  решила побаловать ее  шоколадкою. Из ларька, к которому она подошла, грохотала музыка, мешала, у тетушки и так от волнения поднялось давление, и пока она искала кошелек, две здоровые  молодые, прилично одетые девки вырвали у нее сумку и убежали, а какой-то закопченый мужик нарочно путался под ногами, мешал шаг сделать.
Потом еще набежали разные люди, и все стали кричать на нее, словно она была виновата, а не девицы-воровки, а музыка грохотала, что-то про пляж,   всего-то четыре слова, но скользкие, как обмылки, которые почему-то никак не оставались памяти. Но тетушка – отчаяние придало ей силы, вырвалась, выхватила из кармана  кофты баллончик с газом и начала фыркать на всех этим газом – газ был ерунда, не действовал, но ларечница вызвала милицию, приехала машина, милиционеры поймали тетушку и отвезли в отделение, но там поняли, что она уже старенькая, блокадница, и, пригрозив в следующий раз оштрафовать за хулиганство, отпустили. Про сумочку даже и слушать не стали, сказали, спасибо скажи бабка, что жива осталась.   
   


ПРАЗДНИК УТКОНОСОВ

-Иди, Афанасьева, шеф особо просит, озвучишь районный праздник для пожилых, - Папыча Второго  запишешь в  первых строках, во вторых – благодетелей, ну и стариков  запустишь пару слов для антуражу, - напутствовала меня Свердловна, отправляя на спецзадание.
- Учти, последний шанс тебе исправиться, оправдаться и укрепиться в дружном нашем коллективе и  дает его тебе никто иной, как самый лояльный к нерадивым подчиненным начальник в мире Господин У. Хорошо задание выполнишь, благодетели нас в денежном эквиваленте порадуют.  Не угодишь заказчикам – не обессудь, да и мы  из-за тебя в накладе останемся. Так что сама смекай, что к чему.

Праздник праздновали, специально арендовав для этого днем казино, то самое, что разместилось на пустыре, где я когда-то  в институте проектировала  свой детский театр. 

Стариков на праздник пришло неожиданно много. Они шли нарядные и торжественные, а у входа перед ними раскланивались две свирепого вида дамы с натянутыми до ушей улыбками и  лакированными вавилонами
на головах и всовывали в руку по две гвоздички.
В жарком красно-ковровом зале играл духовой оркестр, могучие  распорядители взирали благосклонно на  храбро вальсирующие пары.
Между вальсирующими  старичками лавировала  знакомая фигура.  Изловчившись, я поймала Степанова за полу фрака.
- Я здесь концерт буду вести, - отбрыкнулся от меня Степанов, - в антракте благодетели станут раздавать карамель  на палочке. Если дождешься антракта, тебе тоже дадут. А впрочем, у меня тут в кармане  парочка чупсов завалялась, держи уж!

  Добрый Степанов вывернул карман и протянул мне какого-то уродца. Уродец слагался из двух частей – отдельно страшная рожа с выпученными глазами и рахитичными лапками, приводимыми в движение  завершающей эту конструкцию карамелью на палочке  и отдельно  задница с карамелью,  палочкой, ножками и хвостиком. Задние ножки  с помощью карамельки тоже лихо маршировали, а  свиной хвостик подрагивал.   
- Кто благодетели-то? – поинтересовалась я, деликатно уклоняясь от  карамельного чудовища.
- Главная благодетельница - госпожа Бубенцова, супруга Бубенцовская, она же сопредседатель  Благотворительного международного фонда «Утконос – интернациональ», - растолковал Степанов. – Смотри, вот еще  целиком фурия на палочке есть, если тебе этот не нравится, - он жестом фокусника вытащил из другого кармана еще одного конфетного  уродца.
- Это не фурия, это настоящая химера, -  вздохнула я. Даже не скажу, что я была поражена.
- Ага, гарпия! – восторженный Степанов подергал  карамель на палочке и очередной монстр  неожиданно прытко  выдвинул шею и  грозно щелкнул клювом прямо у меня перед носом, - Бери, бери, Аркашку припугнешь! 
- Их припугнешь, как же, - я с опаской взяла бойкую карамельку.   

Гремят взрывы, палят пушки, настоящие журналисты смело ведут расследования, выводят на чистую воду  кого надо и не надо, а кого захотят в этой воде и потопят. Или их потопят. Ниспровергаются авторитеты, оттиснутые свинцом  на  папиросной  бумаге  буквы жгут страшнее каленого железа, политические оппоненты бьются стенка на стенку, возникают и лопаются форумы величиной с Колизей, пролетают над ними тайфуны и цунами, и где-то на гребне девятиэтажной  волны балансируют под утлым треугольничком на  серфинге бесстрашные экстремалы, а я, Анна Афанасьева, стою как курица со своим микрофоном и размышляю, этично ли мне записывать тридцати секундное интервью с госпожей Бубенцовой или нет.   

Все уже прошло перед моим мысленным взором -  и разумница Наташа с ее справедливыми суждениями  о том,  что слуга  должен делать то, что от него требует хозяин, раз уж нанялся служить, служи.
И  Свердловна  проехала, угрожающе клацкнув металлической челюстью, в  стриженных бобриком  волосах – чудной красоты цветок, как у Кармен. Барин, хозяин, музыку заказывает, девушек ужинает,  платит, платит, платит.
Да! «Цикада», не в пример «Пчеле», зарплату платила своевременно!

И уже навстречу поехали, завихряясь в пространстве гипосокартонными перегородками,  какие-то служебные коридоры,  унылые стенды со списками  невостребованных вакансий, какие-то пластмассовые стоечки и окошечки, бланки пролетели стайкою и выпорхнули в форточку…

Я   с трудом вынырнула из засасывающей меня воронки и  судорожно вздохнула, набрав побольше воздуха.

- Наша мечта – создать своеобразную летопись района, его родословную, которую мы назовем Красные страницы, - вдруг  звонко сказал кто-то прямо над моим ухом, и когтистая птичья лапа больно впилась в моё плечо, -  В ней красным по белому будет рассказана история каждой семьи. Для этого мы предварительно собираем анкеты, в которых просим рассказать наших уважаемых гостей о своей семье, а  тех, кто на склоне лет остался одинок, ожидает приятный сюрприз – специальное предложение.
Не без труда удалось мне  отвинтится  от когтистой лапы, и, вывернувшись увидела я совершенно очаровательную юную особу  с бейджем менеджера «Утконос-интернациональ».
- Какое специальное предложение? – охрипшим от волнения голосом спросила я. Красным по белому! Куда хватили! Сэр  Артур Конан- Дойл и тот содрогнулся бы! ( * - «Красным по белому», Этюд в багровых тонах, повесть Конан-Дойля)   
- Прямо здесь, - интимным шепотом  сообщила мне красавица, хлопая длинными ресницами, - мы можем заключить договор со всеми желающими  о передаче права наследования на квартиру.          


Вы еще помните сказку Киплинга, про Мотылька, который топнул ногой?
Этот Мотылек хвастался, что стоит ему топнуть  ногой – разразится гроза, и весь дворец могущественного владыки Сулеймана-ибн-Дауда, и весь огромный сад, что окружает его, провалятся в тартарары. На самом  же деле он знал, что сколько бы он ни топал ножкой, от этого не шелохнется ни одна травинка!
 
С небывалой ясностью представила я себя в очередной раз на месте  этого мотылька! Вот возвращаюсь я с  благостным интервью о том, как прямо на празднике стариков облапошивают за три копейки, точнее за леденец на палочке… Или, хорошо, вот возвращаюсь я с гневным интервью, которое тут же, не доведя до выпуска новостей, снимают с эфира, или ладно! Пусть по недосмотру выпускают в эфир мое гневное, размером аж с минуту интервью,  и отвязная  продвинутая молодежь, теперешний  наш основной контингент, пока я лепечу про  проблемы стариков и даже топаю  в запале ножкою, переключается на какой-нибудь другой музыкальный канал, чтобы через минуту вернуться и словить себе песенку про золотой песок.   

«Сколько ни топай, все равно ничего не получится. Даже маленькая травинка и та не шелохнется. Что ж ты не топаешь?  Топни! Топни! Говорю тебе: Топни!»



- Знаешь что, Степанов, дай-ка мне мобильник, - сказала я, - Ты все на свете знаешь, помнишь Аськин служебный?
- У меня память феноменальная, - похвалился Степанов, -  Набирай!
Я быстро набрала номер «Криминального вестника» и  сразу попала на Аську.
 -Ты что делаешь?! – заверещал только сейчас осознавший происходящее Степанов, - меня заработка лишаешь! Людям праздник попортить хочешь!

- Пусть я испорчу этот праздник, зато они спасут свой дом, а может и жизнь, -  твердо сказала я.  Для полного пафоса  происходящего не хватало мне еще только топнуть ножкою. – А ты, Степанов, чтобы после не выдумывать и огороды не городить, дождись скандала, а уж  потом лети ясным соколом на какой-нибудь из своих  каналов,   который побольше платит и будешь очевидец.
-Вообще да, это мысль, я одно место знаю, где такую новость в эфире  будут неделю пережевывать! - оживился Степанов и  тут же замер в ожидании скандала.

Скандал не замедлил разразиться, как только к  празднику «Утконосов» подъехала машина  «Криминального вестника» и оттуда,  как группа захвата мобильно повыскакивали Серж с камерой и Ася в кожаной тужурке. 
Оперативно отсняв происходящее, они посторонились, давая приступить к исполнению своих непосредственных обязанностей  правоохранительным  органам, и тут Ася вспомнила и о моей скромной особе.
- Слушай,  Анька, как это тебе удалось просечь ситуацию? – Ася рубанула воздух ладонью, -  Сейчас прямо в выпуск смонтируем, у нас с этим быстро, ты, небось, до редакции и доехать не успеешь! Ну, если успеешь, смотри в 15.30. ровно первый раз выйдем! С этим «Утконосом»  история тянется бог знает уже сколько, у них криминал шел, еще когда они переплавкой занимались, скупкой цветных металлов. Они с этой переплавкой полгорода ободрали, только что  ограду из Дворцового моста не выломали, а никак не придерешься.   Кстати, там  вообще комическая история приключилась - какие-то бомжи приперли им собственный же их символ, Утконоса этого, думали из бронзы, а он, представь, из раскрашенной пластмассы! Там еще Гусейнов, дружок Бубенцовский замешен, король алюминиевых крыш. Ладно, хорошо  хоть теперь на агитации удалось прихватить! Хотя опять вывернуться, гады, чует мое сердце! Ну, побежали мы!  Покедова, Анька! 


-Где праздник? – грозно вопросила Свердловна, стоило лишь мне показаться на пороге редакции.
- Накрылся ваш праздник, - с достоинством ответила я.
- Как накрылся! Как накрылся! – вразнобой закричали Свердловна, Персидская, Вандалина, Воробышек и Аркаша, словно под потолок разом взвилась стая ворон. Потом Свердловна взяла себя в руки и строго сказала:  - Объяснительную в письменном виде. Не успела я раскрыть рот,  как   Аркаша, пялившийся в телевизор,  вдруг заорал, указывая пальцем: Смотрите, смотрите! Идут!

К чему относилось Аркашино «идут» никто не понял, но все уставились  в телевизор. 
В  левом нижнем углу  экрана  повисла бирочка « Криминальный вестник», а на весь экран разворачивался скандал в казино на празднике Утконосов. Потом явилась Ася в кожаной тужурке и объявила: « Деятельность Благотворительного Фонда  «Утконос-инвест», занимавшегося незаконной рекламной  деятельностью, способствовавшей вымогательству жилья у одиноких пожилых граждан  приостановлена до  вынесения окончательного судебного решения».
- Так что изволите Людвига Свердловна, объяснительную или сюжет? – поинтересовалась я.
- Да провались ты со своим сюжетом! - в сердцах вскричала Свердловна, -   И кто только позвал эту бешеную ищейку! Ведь нашлась же сволочь, которая ей позвонила! Знать бы кто, своими руками удушила бы!
- Это я, - тихо созналась я, чувствуя, как вместе с этим коротеньким словом меня словно в аэродинамическую трубу стремительно засасывает туда, где гипсокартонные коридоры, и окошечки, и бланки, и унылые поклоны, и обгорелые руины кошкиного дома.
Коллеги мои замерли, взирая на меня с немою укоризною, а Свердловна воскликнула : - Ха!  и загадочная улыбка разлилась по ее лицу.
Все-таки она и сама была почти что старухой, хотя и начальственной старухой. Потом  Свердловна отвернулась к окну, и глаза у нее подернулись поволокой – видимо ей явился перед мысленным взором  чудо-цветок, который она непременно должна была вырастить у себя на грядке.

Зато Аркаша и Воробышек, не сговариваясь, почти одновременно поднялись со своих мест и  поспешно направились к двери, где и  столкнулись лбами и даже  высекли яркую искру.

Все, теперь оставалось  только ожидать,  когда и как обрушится на меня гнев Господина У.
 
Гнев Господина У обрушился на меня  лишь спустя неделю,  в течении которой я исправно приходила на службу и  даже выполняла нехитрые поручения Свердловны.

Сам Господин У от разбирательств устранился, просто в  следующий понедельник с утра он прислал в редакцию Переделкину с петицией, в которой объявлял о сокращении штатов в связи с предстоящей реорганизацией предприятия.
Среди сокращенных штатов, кроме меня, оказались так же Вандалина,  Воробышек и как ни странно, Трупсик. Как тут же выяснилось, Трупсик был то ли внучатым племянником, то еще каким-то родственником  скомпрометировавшей себя темными делами госпожи Бубенцовой.
Кстати сказать, все дело повернулось так, что весь удар приняла на себя  именно   Бубенцова.
Никакой Папыч-два на праздник Утконосов так и не явился, и как выяснилось, даже и не подозревал о том,  что таковой имел место быть, а когда узнал о происшедшем, то прошелся  ураганом по своим подчиненным и многие лишились весьма доходных мест и удобных кресел.
Господин Бубенцов тут же  с прискорбью поведал  прессе о  семейных разногласиях, давно разрушивших его родовое гнездо, предать гласности  печальные  подробности которых  удерживала его лишь природная стыдливость и целомудрие.
И наконец, Господин У, ни разу не появился после скандала с « Утконосами» в редакции, и не передал Свердловне никаких распоряжений, так что Свердловна вскоре начала теряться в догадках, ни приснилась ли  ей самой идея репортажа о празднике.
Впрочем, появление в редакции официально уполномоченной  Переделкиной слегка привело ее в чувство и  косвенно дало знать – нет, не приснилось.    


БАЛТИЙСКИЙ ФОРУМ

К тому времени, когда я случайно обнаружила портрет Аполлона  среди Наташиных модных журналов, судьба  бывших моих соратников определилась по-разному.

Людвига Свердловна так и осталась на службе у  Господина У, хотя по-прежнему причитает о пенсии.
Воробышек  махнул рукой на  журналистику и занялся фермерством. Дело его быстро пошло в гору и уже на осенней сельскохозяйственной  выставке он предстал пред публикой рядом с громадной репой, поименованной в каталоге как княжна Тараканова и сорвавшей-таки первый приз. 

Персидская в пятый раз вышла замуж, за славного молодого человека из аппарата, того самого, который заезжал за ней на красной спортивного вида Вольво, и говорят, как всегда очень удачно.
Аркаше повезло меньше – честолюбие  таки сгубило его, и  когда, наконец, «Цикада» доверила ему честь вести в эфире большой музыкальный лохотрон, нервы его не выдержали такого счастья, и он  пронзительным фальцетом  запел в эфире про голубое небо и золотой песок, а, дойдя до золотого песка, залаял и заблеял.
Аркашу отправили лечиться в хорошую клинику, он совершенно поправился, но, по слухам, сделался  тих и скромен, так что прежнего Аркашу и не узнать. Однако, нет худа без добра – у него открылся новый, неожиданный талант, - редкой высоты голос, и поговаривают, что скоро увидим мы его на большой эстраде. Так что  осуществились даже и  самые смелые планы Аркаши, хотя и не совсем так, как он рисовал их себе сам.
   
Кстати, сразу после неудачи с Аркашей и пышно отмеченной свадьбы Персидской, случилось еще одно происшествие, о котором, не умолкая, целых пол дня твердили все газеты, конкурирующие радиостанции и  телевидение, причем не только местное, но даже и международное.   
Редкое, почти необъяснимое природное явление, практически за гранью непознанного, и как ни странно, в чем-то перекликающееся с фантастическими событиями, описанными  за несколько лет до этого в экзаменационном сочинении моего однокурсника  Дмитрия Горшина. Да, да, «Время собирать камни».
 В здание, которое занимала  «Цикада», попал  самый настоящий метеорит, хотя, по правде сказать, очень маленький. К счастью, никто не пострадал, но само здание небесный посланник раскроил ровнехонько на две части.
Однако, «Цикаде» на этом вовсе не пришел конец.  Более того,  и тут «Цикада»  умудрилась преуспеть, и  в свет явилось некое новое  объединение «Цикада – 2», при том, что  сохранилась и сама «Цикада».  Чем оно отличается от самой «Цикады»  я не скажу, не сведуща я в таких тонкостях.    

Шустрый Санек чуть было не сделался в этой самой второй Цикаде главным лицом, но поспешу разочаровать вас, нет, не сделался, что-то не поделили они с Бубенцовым, чем-то не угодил прародителю и повелителю макак и мартышек отвязный Санек, да так сильно не угодил, что пришлось ему не солоно нахлебавшись отправится восвояси.
Однако у себя Санек воспрял духом, развернулся и ныне владеет целой сетью ночных клубов самого сомнительного толка и  даже готовится запустить свой проект  радиостанции «Акулы воздуха». И как знать, может, эти акулы еще приплывут к нам по воздуху и  со вкусом закусят хрустящими Цикадами, если только питаются они Цикадами – хотя в нынешнем  мире хищников  ничего не разберешь!    


Междугородный  звонок  раздался, когда я уже успела полить все цветы, засунуть журнал с портретом Аполлона Светозарова подальше, чтобы не попадался на глаза,  добраться до самой верхней  книжной полки, отыскать там пачку сценариев литературных передач, и, припомнив Муми-троллей,  в очередной раз сказать себе  «Как не по-хемульски все в этом мире!».
Схватив телефонную трубку,  я услышала радостный голос Лизы и сразу поняла,  случилось что-то из ряда вон выдающееся, но хорошее. И точно, не успела я перевести дыхание, как  Лиза с торжеством возвестила о  том, что через  неделю  состоится торжественная церемония вручения призов Балтийского форума «Литература в кинематографии», и не где-нибудь, а в Петербурге, в Доме кино.   

Не буду кривить душой и уверять вас, что совершенно позабыла про конкурс и сценарий, но  мысли о нем мне  больше нравились в виде надежды, чем в виде очередного разочарования. Зато Форум обещал встречу с  однокурсниками, с Лизой.
- Ведь ты сможешь приехать, Лиза?  – спросила я с надеждой, - Может, ты и девочку возьмешь?
- Да, старшую, Бьюти, я думаю, она уже сможет оценить красоту Петербурга! – важно отвечала Лиза.
- Бьюти –то уж точно красоту оценит! – развеселилась я. Девочек своих Лиза  назвала по- европейски. Сама, небось, тоже уже звалась Лайза или еще как-нибудь. -   Ну,  только ради того, чтобы вас увидеть  стоило поучаствовать в этом Форуме!
За время, как мы окончили институт, Лиза успела снискать не только заслуженное уважение на стезе кинокритики, привить десяткам школьникам любовь к литературе, но и дать жизнь двум дочерям.
Зато  я из всех грандиозных творческих планов  не успела сделать  почти  ничего,  кроме нескольких литературных передач, которые  только начались, как их прикрыли.
Правда, я все-таки написала сценарий про девочек и собак – через столько-то  лет, но что такое написать сценарий, когда все кому не лень  только и делают, что их пишут! 

- Аня, а ты что,  ничего не знаешь? – удивилась Лиза.
- Неужели мне присудили «Золотую  раковину»? – засмеялась я,  чувствуя, как холодок  пробегает у меня по спине.
- Ну да, я так и решила, что ты уже все знаешь! - с некоторым разочарованием вскричала  Лиза.
- Ты хочешь сказать, что дети и  собачки победили? – прошелестела я,  теряя голос.
  Пока я пыталась вернуть дар речи, Лиза рассказала, что  сценарий  победил в номинации « оригинальный  сценарий фильма  для детского кинематографа», а  призы « Золотой раковины Балтии» в чистом виде символы авторского признания, денежного эквивалента не предусматривают.
Забавно было всю жизнь мечтать об экранизациях и инсценировках, а преуспеть в оригинальном жанре!
- А номинаций  всего штук двадцать, - догадалась я, справившись, наконец, с голосом.
- Двадцать пять, - уточнила пунктуальная Лиза. 
- Все равно замечательно!

Вчетвером, Лиза, оставшаяся Лизой, совершенно такою милою и своей, как была в институте, с дочкой, которую она  называла Бьютиком,  Антон, символизирующий группу домашней поддержки, и я  скромно заняли свои места с краю на третьем ряду.
- Будут сюрпризы! – лукаво  пообещала Лиза.

Как я тут же убедилась,  сюрпризы начались сразу, только раздвинулся занавес  и явил восторженной публике столичного мэтра  Викентия Павловича, в  белом фраке. Рядом с Викентием сияла красотою Наташа с микрофоном в руках. Зал грохнул овациями, и трудно было определить, кому рукоплескали больше – прославленному столичному Викентию  или  всенародно любимой телеведущей.   
Викентий Павлович приветственно взмахнул рукой, грянула музыка и фоном за ним  заблестела и заискрилась подтанцовка.      
Церемония вручения призов была такой долгой,  что я уже отчаялась услышать свою фамилию, и когда она, наконец, прозвучала, не поверила своим ушам.
Как во сне поднялась я на сцену  к Викентию Павловичу.
 Наташа,  ослепительно улыбаясь, подала мэтру  приз, и лихо подмигнула мне.
Я тоже  незаметно кивнула ей не без некоторого смущения – на мне красовался дареный  Наташей джемпер.   
Викентий галантно принял очередную золотую завитушку, и тут
возникла какая-то заминка.
Викентий Павлович наклонил голову, незаметно протер очки,  слегка потряс приз, что зрители в зале сочли за тонкую шутку, и, незаметно пожав плечами, наконец, торжественно передал  Золотую раковину мне.

- Есть  ценности сиюминутные, возникающие на потребу дня, и так же исчезающие, и существуют  ценности  не проходящие, вневременные – дружба, благородство, любовь к природе и к меньшим нашим братьям. Именно к ним и апеллирует в своем  творчестве  наша дебютантка … э-э-э … Анна … Анна  Афанасьева. Поздравляем Анна, с заслуженной наградой! – с чувством произнес Викентий, с некоторой опаской глядя на приз.   

Я взяла Раковину обеими руками и,  как не раз видела на разных церемониях, подняла над головой. Поднимая Раковину, я успела краем глаза разглядеть то, что вызвало такое замешательство у Викентия Павловича. В глубине золотой раковины, причудливо скрученной в очень символическую спираль, сидели две маленькие тряпочные  букашки – в коих не без труда узнала я своих невесту и жениха улиточек.
Не знаю, как понравилось бы такое дополнение ныне маститому  скульптору, а в прошлом двоечнику Даниилу Вороноффу, но я была просто сражена наповал.
- Мы с Бьютиком  сами сшили! – с гордостью призналась Лиза. – Бьютик сама  придумала, когда я ей рассказала про институт и про  мультфильм. Кстати, о мультфильмах!

На сцену под торжественный марш вступил Горшин,  которого Балтия награждала за лучшую книгу о технологии  создания детского рисованного мультипликационного фильма.
Ради  одного Горшина и его вклада в отечественную мультипликацию   из Москвы специально  прибыл  сам великий мультипликатор Ключевский. Вручая  Горшину  Золотую раковину, Ключевский от полноты чувств прижал его к сердцу и даже прослезился.


- Совершенно и позабыла бы, тебе еще подарок! -  воскликнула  волшебница Лиза и вытащила из своей огромной сумки – могла бы и дома отдать, но ведь не поленилась притащить на торжественную часть! – объемистый альбом и  длинный конверт.
- Сначала читай! –  строго наказала она.
Я  залюбовалась стильным  конвертом, надорвала его с  большим сожалением, и прочла:
«Анна, поздравляю с победой! Вы можете  рассчитывать на мою поддержку в осуществлении своего проекта. Филипп Тор»
Даже почерк у Филиппа Тора был архитектурный, хотя слог уже какой-то совсем и не русский. Каждая красиво нарисованная   буква в строчках стояла прямо, уверенно и независимо, как бы сама по себе.
-А ты позволила себе усомниться в прибалтийских старушках и собачках! -  не без торжества напомнила  Лиза.
- Нет, Лиза,  рассчитывать придется все-таки, в основном, на себя, - охладила я патриотические чувства Лизы, - Но все равно  - спасибо, спасибо тебе, милая Лиза! Ты и не представляешь,  как много  все это для меня значит! Да, а как же знаменитый скульптор Воронофф? Он-то, во всяком случае, в отличие от Филиппа Тора, хотя бы списывал у меня курсовые по математике! - прибавила я для разрядки.
-Воронофф, - отвечала Лиза со всей важностью, -  передавал тебе свои поздравления на словах, потому, как сказал, в светском  письменном не очень силен.
- Ну я же говорила –  двоечник!      


    Альбом был настоящий, на прекрасной бумаге, и на обложке его красовалась надпись на английском «Дом, который построил Тор».
На первом же листе  стояла   лаконичная  надпись   « Анне Афанасьевой – Филипп Тор», и дата. Больше не было никаких пожеланий,  никаких на добрую память, и уж тем более с любовью.   

Английского текста, по счастию, было не слишком много, зато много оказалось  фотографий, планов,  сильно упрощенных для широкого круга читателей, но начертанных искусно и изысканно, рисунков – того, что  принято называть архитектурными зарисовками, интерьеров, и еще было много  цветов – цветов на  лужайках и альпийских горках перед загородными домами, цветов на газонах, балконах и террасах. Среди цветов  преобладали  синяя лаванда, лиловый вереск, шиповник, мята, и еще   какие-то крошечные белые соцветия вроде нашего тысячелистника, который в изобилии рос на Финском заливе в пору моего детства. Цветов было  столько, что  весь альбом  походил на огромный весенний букет.
Не было в альбоме  лишь одной фотографии –  самого Филиппа  Тора в изысканных интерьерах собственного дома.
Впрочем,  фотография Тора  в конце концов все-таки отыскалась  – на последней странице он стоял на фоне очередной стройки и махал рукой. Фотография  была черно-белой, и  потому Тор казался моложе и походил на того мальчика, с которым мы когда-то вместе поступали в строительный институт. Когда-то давным- давно, кажется, в прошлую пятницу… 

И все же среди посуленных Лизою и столь щедро раздаваемых судьбою сюрпризов на празднике чего-то не доставало. Я стала думать – чего же таки нет, и  скоро догадалась – все это время где-то в глубине души, сама тому не отдавая отчет,  я надеялась, что  в очередной раз  заиграют трубы, забьют барабаны  и явится на сцену Алексей, или как говаривал  Аполлон, Леха Бестужев, и может, если повезет,  споет что-нибудь или просто скажет, в конце концов,  знаменитость он или нет. Но сколько не били литавры, ни гудели барабаны  и дудели во всю мощь свою трубы,  Бестужев так и не появился. Почему? Бог весть.      

После Горшина объявили антракт, а мы устремились к Дмитрию.
- И очень даже просто, - с обычным апломбом отвечал Горшин, ни сколько не удивясь присутствию Лизы с дочкой,  -  Карабас-то как меня с редакторов  попер, то есть  как у нас с ним возникли творческие разногласия, короче говоря, он теперь сам не только снимает, но и сценарии пишет, и вообще по клипам пошел, так  вот я сразу за книгу-то и взялся. В технологию-то я порядочно врубился!
- И неужели никто тебе не помогает? – усомнилась я.
- Отчего, -  Горшин с достоинством вскинул подбородок, - Ксения – вот,   супруга и постоянный соавтор, обеспечивает иллюстративную  часть и теоретическую поддержку.
- Ксюша! – воскликнула я, -  вот это да!  Примите наши искренние поздравления!

Не успела я  толком удивиться,  как на нас налетела еще одна счастливая пара -  Степан Степанов под руку с сияющей Дашей.
-Тут  один режиссер, - заговорщески зашептал Степанов, - если его заинтересует… В общем, если он возьмется за твой сценарий, то точно мне достанется главная роль!
- Девочки или собачки? -  не удержалась, чтобы не съязвить, я, - Степа, ты хоть знаешь о чем сценарий?       
- Ну, неужели у тебя не найдется роли для подающего надежды молодого актерского дарования, - не растерялся Степанов,  – а если нет, Аня, почему бы тебе по старой дружбе не написать ее?
- Вообще-то там есть один симпатичный юноша, тренер на собачей площадке, - задумалась я, вживаясь в  публичное признание сценария.
Как знать, может, и правда его поставят?
- А девочку мы тебе к тому времени тоже обеспечим! – похвалился Степанов, обнимая порозовевшую Дашу.
- Да ведь девочке должно быть лет девять минимум! Ты считаешь так долго до постановки ждать надо? – ужаснулась я, но тут до меня дошел смысл услышанного: - Ну, только одно это оправдывает все  мучения в «Пчеле»!- Поистине,  как и предсказывала Лиза, то был  настоящий день сюрпризов. 
- Кто тут говорит о «Пчеле»? -  пропела незаметно  подошедшая к нам Персидская, и сердечно коснулась  каждого ручкой в белой лайковой перчатке с кокетливой  жемчужной пуговкой. – Жаль, что не могу поспособствовать твоей славе, Анюта. Главные неправильно поймут.
- А кто ваши главные,  Катя?  - спросила я,  любуясь  безупречно элегантным костюмом Персидской.
- Приглядись, - Персидская  незаметно показала глазами  в сторону ложи,  отгороженной от зала  бархатным барьером с табличкой  «для особо важных персон».

Я пригляделась и узрела  Бубенцова и того самого кандидата в народные избранники, который  шагал по русскому полю с косой и отбойным молотком. Оказывается, он нигде и не сидит, вернее, сидит – в ложе для «особо важных». При  дальнейшем рассмотрении выяснилось,  что оба деятеля сражались за право завоевать внимание некой миниатюрной смуглой особы в леопардовых шелках.
- Валерия! – выдохнула я,  не веря глазам.
- Мадам Валери, – поправила меня с почтительным придыханием Персидская, - Инкогнито!
- Инкогнито?! – поразилась я.
- Инкогнито, фактическая правительница республики Кросс-Брио! – шепотом подтвердила Персидская, - фактическая  владелица наших волн.
- А что у нас с этой загадочной  Кросс –Брио общее море? – окончательно растерялась я. – А эти теперь выдвинули свои кандидатуры на  соискание места короля Кросс-Брио? Что это значит – фактическая – в каком это смысле? Ты не выяснила, там,  надеюсь, народ уже отказался  от ритуальных жертвоприношений?
Персидская пожала плечами и устремилась с микрофоном  к Викентию, вышедшему прогуляться в холл.
Когда я снова, не без трепета, оглянулась на ложу для  «особо важных персон» она была пуста.

Зато рядом, как из-под земли возникли Ася с Сержем.
- Что, опять сенсация? – всполошился Степанов.
- Да так, матерьяльчик набираем, – уклончиво сказала Ася. –  Да успокойся, успокойся, в кои-то веки  в кинишку намылились!

Аська повернулась ко мне и торжественно сказала: - Поздравляем тебя, Аня!
Кстати, про Улиток твоих  я тоже тут вспоминала. Тогда, со старичками-то тоже  вроде  как про Улиток вышло.
- Не только тогда, - вздохнула я.
Степанов уставился на  нас как на шпионов, говорящих на сложно зашифрованном языке. Даром что сам зачитал текст про Улиток для фильма.
- Это про мультфильм, -  сочла нужным я успокоить Степанова.
- Про какой еще  мультфильм? – еще больше переполошился Степанов,  - Разве это мультфильм? А как же моя главная роль?!   
- Да мультфильм  был, когда ты текст читал!
- А мне казалось, это была радиопередача…- протянул  совершенно ошеломленный Степанов.
- Мультфильм был  во «Дворцовом мосту»! Или «мосте»? – обернулась я за поддержкой к Лизе.
- На каком мосту? –  запричитал Степанов.
- У Карабаса!!! – обречено выкрикнула я, предчувствуя, чем это может обернуться. Но имя Карабаса, как ни удивительно, привело Степанова в чувство.   
- Так бы сразу и  сказала! -   с облегчением выдохнул Степанов. -  А то я в толк не возьму! Ты, Анька,  давай доделывай же, наконец, мультик, где я гениально начитал текст!
-Я, может быть, для начала  попробую нарисовать что-нибудь попроще. Чтобы потренироваться. Например,  мультфильм про ворону,  которую преобразило признание, -  задумчиво произнесла я,  но тут Антон толкнул в меня в бок.
- Точнее, про курицу, - поправилась я специально для Аськи. Но Аська про курицу, очевидно, не помнила, поэтому мелодраматической сцены с  публичными извинениями  и  забиранием курицы обратно не последовало.
- Знаешь, если ты решишь все-таки доделать своих Улиток, мы тебе можем  твой проект перевести в цифровую запись, может быть на компьютере будет проще сделать, у нас хорошая техника, всякие мультпрограммы есть, даже сами раскрашивают, -  решительно предложила Ася, -  Так что у тебя вполне получится создать  свое «счастливое семейство».

И тут восторженная Даша, доселе честно  пытавшаяся уловить смысл в нашем разговоре,  заметила  игрушечных улиток в свадебном облачении, которых я все еще держала в руках, и радостно воскликнул:  - Значит вы тоже?!   
И все посмотрели на нас с Антоном.   

 
В последующие дни мы ходили с  гостями по Петербургу, и как всегда казалось, что у нас гораздо красивее и интереснее, чем обычно.
Побывали мы с Лизой и в часовне Ксении Блаженной.
В кованых подставках прямо у стен часовни стояли свечи, и лежали десятки записочек с просьбами к святой.
- Это все горе? – всплеснула руками  Лиза. 
- Это надежда, - пояснила я.

                Октябрь 2003г.

 


 


































 










ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ВОИНСТВО АПОЛЛОНА.

ГИАЦИНТЫ
Иногда я люблю наше Купчино, иногда нет, в зависимости от настроения. И в зависимости от этого самого настроения и состояния души вижу его по-разному, но все-таки чаще, вырываясь из потока людей и машин старого города, я вижу его хорошо.

       
Когда автобус, по пути домой проезжает под железнодорожным мостом, то вдруг выныривает из города, из заводской зоны в загород, в зиму. Неба больше, видны месяц и звезды, и расстилается снежный простор, и сразу становится спокойнее и легче дышать. В снегу по сторонам дороги стоят кусты боярышника, калины и барбариса, а за речкой Волковкой раскинулись ивовые заросли.
И вот, автобус, пришедший, что само по себе счастье, вовремя, уже вольной птицей - тройкой нес нас к мосту, но у моста застрял в пробке – последнее испытание, прежде чем попасть домой, и застрял основательно. И всем пришлось покинуть автобус, и все покорно вылезли и муравьиной дорожкой потекли через снега, берегом речушки Волковки домой. Никто не роптал, все шли гуськом по узкой тропинке в снегу, привычно и даже весело.
На следующий день я проснулась поздно.
И утро было снежно, белый снег шел, украсив все вокруг, скрыв сор, и деревья стояли, как на газонах в ухоженном парке Старой Англии, и чисто было, и светло от снега. И утро за окном звенело, и пело, и чирикало, и свистело птичьим голосами, и синицы и воробьи слетелись к кормушке на балкон, и капли весело и звонко стучали по жести подоконника. И ветви деревьев за окном были в иллюминации стеклянных капель, и были уже видны почки.
И я все просыпалась и засыпала в малиновых полосатых одеялах, и не могла проснуться, и, открывая глаза, видела в окно серебристо-белое небо, и ветви деревьев, и дальний дом, с круглыми балконами и трубами шел ко мне по небу, как по морю, сквозь пену снега, словно белый корабль, и вокруг него кружили чайки, прилетевшие с Невы.
На окне на кухне в горшке распускался маленький гиацинт. Плотное розовое соцветие его выглядывало из зеленых ладошек, и нежный запах весны, юности и свежести витал над ним.
Я с благодарностью глядела на расцветающий гиацинт, и на другие – еще один смотрел на мир любопытным живым зеленым носом, другой едва выглядывал из земли зеленой крошкой ( «кто-то маленький жить собрался, зеленел, пушился, старался завтра в новом предстать плаще!»). Благодать была разлита и над цветами, и над скатертью в синюю клеточку и лимоном на фарфоровой розетке, и над горячей овсяной кашей, молочной и сладкой.
И я все никак не могла взяться за дело, и утреннее время текло, как прозрачный цветочный мед. И я глядела в окно, восхищаясь зимой и заснеженными тополями, и розовыми бутонами гиацинтов – Аполлон увидел на его цветах слова – « ах, горе, горе!» – но что мне до Аполлона! Свой гиацинт я окрестила Розанной, чтобы никак не связывать его с Аполлоном, ни с греческим богом, покровителем искусств, ни с вполне известным мне Аполлоном Светозаровым, главным редактором и идеологом радиостанции «Полярная пчела».
И я нюхала зеленые шершавые круглые листики герани, и пересаживала отростки, и лила цветам воду из маленьких кувшинчиков, стоявших повсюду на широком подоконнике, и разливала в кувшинчики свежую, и мыла до блеска чашки, и переставляла на полках книжки, и стирала с них пыль, и углублялась в чтение то одной, то другой. И заново удивлялась позабытым строчкам – то ли видела я в них что-то другое, то ли и правду оно там всегда было прописано. И вдруг начинала мечтать о стеклянном зимнем саду, и мыслями уносилась в этот вечно цветущий сад, под хрустальным сводом и под шапкой снега, над которой сверху – сияющая синева неба и благодатное солнце, и вспоминала маленькую вишню у летнего домика в Заозерье – деревце Эслана, как я его называла в честь Хроник Нарнии, хотя деревом Эслана была яблоня. Вишенка была с меня ростом, с круглой кроной, красивая, как будто каждый листочек ее выписан кистью Анри Руссо. Минувшим летом на ней впервые созрела горсточка сладких терпких вишней.
Я люблю сладости, и даже чудесные приключения Хроник Нарнии кажутся мне еще более милыми и уютными, от того, что девочка Люси пила чай с добрым фавном мистером Тамниусом, и оттого, что даже под страхом опасности четыре юных короля и королевы - дети, братья и сестры, попавшие в Нарнию из старинного платяного шкафа, отобедали с добрыми бобрами, и бобриха испекла рулет с повидлом. И даже отчасти понятен противный Эдмунд с коробочкой душистого прозрачного рахат-лукума, эдакий вариант нашего Плохиша, продавшего главную тайну за корзину печенья и банку варенья …
Конечно, не только этим дорога мне Нарния, и всегда слезы навертываются у меня на глазах, когда мышка Храброхвост одиноко плывет в своей лодочке по светлым водам, среди лотосов, далеко закинув в море свою боевую шпагу. « У края небосвода воды слаще меда»…
 Нет, не стала бы, я как Вася, строить передачу о Нарнии на какой-то магической музыке, напоминающей отдаленное львиной рычание. Впрочем, в музыке я не сильна, да и ни Вася, ни я, никто уже не делает никаких литературных передач в «Полярной пчеле». Как нет и «Пчелы», мог бы и сам Аполлон, возомнивший переплюнуть «Северную пчелу» и иже с ней великих наших предшественников, пораскинуть мозгами, нешто выживут на Северном полюсе пчелы? Вот и не выжили.
На кухне лежала стопка глянцевых журналов, которые, как всегда дала мне почитать Наташа. Я люблю рассматривать толстые красивые журналы для скучающих бездельниц, любуясь их комфортом и респектабельностью, которых в жизни моей нет и не будет, да и бог с ним, ведь от этого еще яснее становится, что есть для меня и «Блаженство дождя» или «Блаженство леса», «Блаженство весны» или « Блаженство любить родителей» и, наконец,
 « Блаженство быть здоровым» - о чем красноречиво поведал нам Морис Метерлинк, и в чем каждый из нас смог, наверное, не раз убедиться.
У этих журналов даже запах особенный - терпкий запах очень хороших духов, роскошно сохраненной мебели редкого дерева, очень дорогого старого вина – как я себе его представляю, потому что, конечно, никогда не пробовала.

Журналы любят посплетничать о знаменитостях, и уже на обложке второго журнала – не успела вчера рассмотреть у Наташи! - я увидела фотографию в полный рост Аполлона Светозарова – нет, видимо, не удастся мне позабыть его так, как он позабыл нас. Аполлон был безумно величественен в алом плаще, на котурнах, с золотыми кудрями до плеч и с золотой кифарой в руках. Незамутненный взор его ярко синих очей был обращен к небу, в ухе сверкала серьга Средиземноморских флибустьеров с громадным брильянтом. Аполлон изображал Аполлона, то есть себя, каким он и был, по сути.
Как я уже заметила, Аполлон не только не пропал без нас, но, как оказалось, когда я отыскала данное им интервью на странице, благоухающей морем и соснами, был полон сил и планов начать новое дело с новыми друзьями.
Наверное, не мне, никогда не бывшей с Аполлоном на дружеской ноге, да и вообще не обольщавшейся хорошим американским термином « команда», вот уже лет десять бесполезно внедряемом в нашу работу и жизнь, где человек теперь больше всего стремится стать другому человеку волком, было бы сожалеть об этом, но мне стало грустно.
Благодаря нехитрому жизненному опыту, я уже знала, что все, кто берется руководить нами, делятся на начальников и учителей. Учителей единицы, начальников пруд пруди. Начальники попусту тратят чужую жизнь и чужое время, видят в людях пешки своей собственной выгоды или амбиции, тыкают, стараются унизить и поставить всех на место, мол, всяк сверчок знай свой шесток!
Учителя отдают и передают свое дело, они дарят свои знания, хотят сохранить их в других и через них – в будущих поколениях, а потому каждый ученик дорог им, возвышен и обласкан. Его время и жизнь для них бесценны. Они называют всех только на вы, даже первокурсников в институте.
Царственный Аполлон, конечно, был начальником. Но начальником, изображавшим учителя, покровителя искусств, странствующего философа, наконец, «просто рубаху-парня, как я его называю королька», своего в доску, слугу царю, отца солдатам.
Как это ни может показаться забавным, родилась я с Аполлоном ровнехонько в один день и в один год, и мы были не только ровесниками, а по сути, эдакими звездными близнецами, случайность, о которой Аполлон и не подозревал, с истинно российским барственным величьем не давая себе труда, подобно американским дельцам, быть в курсе семейных дел своих подчиненных. Смешно сказать – но если б Аполлон дал себе труда приглядеться ко мне, он увидел бы, что даже внешне мы похожи, и при иных обстоятельствах могли бы стать плечо к плечу как мифические брат и сестра Феб и Диана, Аполлон и Артемида. Как это ни странно, похожи мы и с другом моим Антоном, неизменным и бескорыстным помощником в моих делах. Но сходство наше иного рода, происходящее от общности вкусов и интересов.

Кстати, факт общего дня рождения не раз на протяжении моей работы в «Пчеле» играл со мной печальные шутки. Любезные коллеги на утренней планерке, ловко нарезая принесенный мной в честь моего личного маленького торжества шоколадный тортик, на ходу горячо обсуждали, как будут вечером поздравлять Аполлона и даже, не переставая жевать, умудрялись слагать в его честь весьма неплохие стихи. Будь я совершенно одиноким существом, каких не мало, и кои ошибочно полагают свою работу вторым, а то и первым домом, подобное обхождение ввергло бы меня в глубокую депрессию. Но дома меня ждали мама, Антон, звонки от моих и только моих друзей, да и на работу, в конце концов, приходила Наташа, раздавала подзатыльники неучтивым конторским джентельменам, приносила чудесный домашний торт и справедливость и день рождения восстанавливалась.
 Наташу все любили и слушались. Торты у Наташи получались потрясающие, как и вообще все на свете, за чтобы она ни бралась. Все она делала с удовольствием, все ей удавалось, и в случае с Наташей, что случается далеко не часто, награда по трудам нашла своего героя.
Наташу, Асю и Воробышка я знала с первых дней, когда «Полярная Пчела» объявила грандиозный конкурс вакансий самых необыкновенных должностей - радио ведущих, редакторов программ, корреспондентов, и объявила, не таясь среди знакомых, а на весь мир, прямо в одной из центральных газет.
Это-то объявление попалось на глаза Светлане Ефремовне, с которой мы вместе ездили окапывать кусты смородины, Светлана Ефремовна и убедила меня пойти попробовать себя на новом поприще, и оказалась права.
Правда, в конце концов, все обернулось так, что теперь «Пчела» называется «Голубой Цикадой», и никто из нас больше там не работает.
Когда мы явились на зов Аполлона, Аполлон Светозаров, глава едва народившейся литературно-музыкальной радиостанции с амбициозным названием « Полярная пчела» к тому времени уже один раз успел собрать друзей, разогнать друзей и позвать новых. Все мы, облеченные доверием Аполлона, каждый по-своему стосковались по хорошей настоящей работе и готовы были ринуться в бой.
Это было недолгое счастливое время золотого рассвета ( если не считать первых друзей Аполлона) и расцвета.
Все вместе ввязались в новое интересное дело, руководимые самыми романтическими помыслами.
Все были добры, предупредительны и внимательны друг к другу, говорили приятное даже тогда, когда критиковали.
Воробьев, которого тут же ласково прозвали мы Воробышком, снискал всеобщее уважение тем, что имел терпение и силы изо дня в день таскаться на работу из какого-то отдаленного пригорода, никому неизвестного поселка Таракановка. ( Как клятвенно уверял сам Воробышек, получившем свое название в честь печально известной княжны Таракановой). Тогда еще никому и в голову не приходило, что во всей своей округе, он не только не прижился, но и успел основательно испортить отношения во всех местных нетребовательных и снисходительных газетах и журналах, и потому волей неволей пришлось ему искать работы за тридевять земель. Пока же, не узнанный, он был любим и обласкан, и важничал, и чистил перышки в лучах всеобщей доброжелательности.


 АПОЛЛОН И МУЗЫ

Скоро разъяснилось, что Аполлон и его дело процветали благодаря покровительствующему искусствам могучему районному боссу Пал Палычу Фетрову, в просторечье – Папычу. Даже место для « Полярной пчелы» сыскалось в одном из особняков, занимаемом чиновниками Папыча. Особняк этот мы сразу прозвали Дворец. Если б мы знали тогда, сколько раз предстояло еще нам покинуть его стены, и снова возвратиться, прежде чем расстаться с ним, надеюсь, навсегда!
Хотя я и пришла в контору Аполлона, мечтая о неспешных литературных передачах или хотя бы тихом скрупулезном редакторском ремесле, всех нас отрядили бегать по новостям, не взирая на чины и прочие отличия, достоинства и недостатки.
Мы начали понемногу втягиваться в репортерское дело, кто быстрее, кто тяжелее, кто и вовсе потерялся по дороге. Лучше всего завертелось все у Аси с Наташей, чьи таланты тут же снискали всенародное признание. Неплохо покатил и Воробышек, производивший впечатление человека надежного и осведомленного. Пришлось и мне расстаться, как казалось, на время, со всеми своими новыми и старыми надеждами.
О бедняжка Элиза Дулитл, fairy lady, малютка-цветочница, говорящая на ужасающем кокни, как горько раскаялись мы, что когда-то потешались над тобой!
Вслушавшись в собственное произношение, о безупречности которого доселе и не задумывались, мы пришли в ужас и не знали, что делать – смеяться или плакать. Пришлось каждый новый день начинать с бубнения упражнений и скороговорок.
 Случалось, впрочем, мне и на самом деле плакать, смахивая злые колючие слезы, на обратном пути во Дворец с очередного бесконечного заседания чиновников, на которое тратились невозвратимые часы моей жизни и свободы. До головной боли пыталась я понять, чему было посвящено собрание, и не находила ответа. И мучилась, пытаясь составить краткий отчет-информацию, расценивавшийся по самому низкому разряду, и даже не догадывалась, что делается все это совсем не так, и что никто из репортеров не только не выслушивает скучных докладчиков, но даже и не дожидается начала заседания, записав краткое интервью, наскоро вырванное у кого-нибудь из Главных. А уж если и выслушивает, то с большою пользой для себя, как доказал мне вскоре предприимчивый Воробышек.
Однажды, пока я составляла очередной репортаж - «радио спектакль» на две с половиной минуты, из музыки, выступлений, опроса (от каждого – по два слова, не больше) и собственных комментариев, Воробышек, сидевший за столом напротив, сожмурился, потянул лапки и довольный, провозгласил «Ну, берусь за десятое интервью и на сегодня все».
-За десятое интервью? - в ту пору старательной своей работы я едва успевала сделать в день один добротный звуковой материал – «радио спектакль» с песнями, танцами, и прочими чучелами и блинами и сушеными грибами. Не догадывалась я, что впереди еще грядут те времена, когда придется делать и по двадцати материалов в день.
- Да у меня тут на кассете материала на сорок интервью! – разоткровенничался Воробышек, и поскольку на лице моем было написано неприкрытое изумление, льстившее его самолюбию, пояснил: - Был с утра на заседании у Папыча.
Видя, что смысл сказанного до меня так и не доходит, Воробышек сощурил глазки, и как совершенной дурочке, начал пояснять, выразительно загибая пальцы: «Папыч сказал свое слово о районном хозяйстве – это раз сюжет, Папыч поделился своим мнением о реформе школьного образования – два, Папыч – о помойке, три, Папыч о международном положении - четыре, каждый сюжет по полтиннику, слово Святослава – золотое слово, слово Папыча в нашем государстве - конвертируемая валюта. Бандуру трехминутную не во всякий выпуск вставишь, задумаешься еще куда влезет, а мои интервьюшечки маленькие, удобные, компактненькие. В каждой бочке затычка».
И прав, прав, был Воробышек, количество не переходит в качество, зато оно переходит в деньги. Алхимики не додумались до того, до чего додумались радио журналисты – обращать в деньги колебания воздуха.

Но в то время рассуждения Воробышка не слишком покоробили меня.
-Бедненький, - подумала я, - ездит каждый день из Таракановки, лишения претерпевает. Семью кормить надо, конечно, тут не всегда до творческих поисков. Однако работать умеет. Ведь привез же из автопробега зарисовки с бибиканьем, мычаньем и колокольным звоном, и разговоры, даже пение птиц записал. Полное ощущение звуковой картинки. А интервью с Папычем – это не от жадности, это от бедности.

Многое мне в ту пору нравилось в редакции «Пчелы», и более всего общение с интересными людьми - журналистами, звукорежиссерами, музыкантами.
И, наконец, нравилась просто сама работа, творческое дело, которое если разобраться, хотя и не было моим делом, но было мне понятно и сродни тому, чему я училась в институте.

После «Дворцового моста» я старалась быть тише воды, ниже травы, и снова готова была взяться за любую работу. Повторюсь, что на западе, быть может это и хорошо. Но к нам все это не относится. У нас это все плохо, и если ты готов к черной работе, то ничего кроме этой черной работы и не получишь. А если что и выпадет, то не за труды, а случайно.

СОРАТНИКИ.

Стоило сказать и несколько слов о новых коллегах. Тех, кто пришел вместе со мной на объявление и прошел конкурс, вы уже знаете - это умница Ася, красавица Наташа и вездесущий Воробышек.
Позже примкнул к нашей редакции юный недоросль Аркаша, но Аркаша – это богатая тема для отдельного рассказа.
Но оставались в редакции и те, кто уже ранее служил у Аполлона.
Первым из них был Степанов, да, да, тот самый молодой актер Степан Степанов, который подавал надежды еще на чтении текста Улиток. Степанов хорошо поставленным голосом вычитывал выпуски новостей.
- А я не только на новостях специализируюсь, - похвалился Степанов. – У меня на радио «Божья коровка» по средам своя программа, « Санта симплицитас» ( sancta simplicitas) , «Святая простота», по-нашему. Во вторник я ишачу как вол на молодежном канале, по пятницам играю в Карнавале, а с февраля у меня съемки в сериале.
- Как же ты запоминаешь, когда ты кто? – изумилась я, - А «Санта симплицитас» - это так Ян Гус сказал про благочестивую старушку, которая ему хворосту в костерок подбросила?
- Поди ж ты! Про благочестивую старушку! Ян Гус! Вот это да! А я и не знал! Но звучит классно, согласись! А не запутаться легко! – снисходительно пояснил Степанов.- Стоит только ввязаться!
- И ты никогда не забываешь, где сказать «Дорогие братья и сестры! », а где « Здорово, ребята! Прикиньте, как это прикольно, что мы снова вместе зажигаем в эфире!»?
- Никогда! – гордо выпятив грудь, сказал Степанов, - Ну, или очень редко. А потом я и не говорю « как это прикольно, что вы прикинули», я культурный человек, артист. «Братья и сестры», это да, это бывает.

Вторым с кем судьба свела нас в «Пчеле» был Туся Набаковский.
Туся Набаковский оказался удивительным созданием. Существовал он в редакции задолго до нас, и был, очевидно, из тех, кто собрался вокруг Аполлона по самому первому зову, но, как прочие, отвергнут не был, а даже остался процветать при своем весьма прибыльном деле.
 Как-то очень быстро, да простит нам Набоков, к Тусе привязалось прозвище Трупсик, и было отчего.
Трупсик ходил весь в черном – черные джинсы, черная рубашка из мелкого вельвета, черные бархатные волосы расчесаны на идеальный пробор. Личико у него было херувимское, нежные щеки чуть розовели румянцем, пухлые губки обиженно складывались бантиком, длинные ресницы бросали тень на пол лица, и тем более неожиданным был из-под них взгляд стальных глаз, мгновенно пронзающих холодом.
Трупсик без устали сочинял опусы о болезнях и был истинный поэт своего дела.
Кому доводилось утром, на ходу проглатывая чай и натягивая сапоги, вдруг вздрогнуть, услышав из приемника зловещее: « если у вас свербит в носу и покалывает в боку, по утрам хочется спать и чешется левая пятка, готовьтесь к худшему», и неизменно следующие во след призывы: «но есть, есть хорошее средство, которое спасет вас от мигрени и геморроя, прыщей и мозолей, скорее бегите и покупайте-покупайте – покупайте», тот знает и Трупсика и изваянные им шедевры.
Любил Трупсик и походы по богадельням, и ни что же сумняшись, поднося микрофон к подслеповатым старухам, с пристрастием спрашивал: «тепло ли тебе, девица, тепло ли тебе милая?» И старухи с готовностью отвечали, что тепло, и норовили угостить любезного молодого человека жиденьким чайком со слипшимися карамельками, и почтительно называли по имени отечеству – «наш Анатоль Сергеевич».
Поначалу было противостояла Трупсику в его работе подвизавшаяся ранее в газете некой местной лечебницы могучая журналистская дама Марфа Кузьминишна, за чрезмерную любовь к социальным сюжетам, перешедшую за долгие годы в некоторую экзальтацию, прозванная «Мать уродов», но не смогла побороть Трупсика и в слезах отправилась восвояси, на постные больничные харчи.
Более никто не смел посягать на народного заступника, и, кроме того, было очевидно, что Трупсик, мраморный мальчик-Гипноз с сонным маком в руках, маленький божок греческого Пантеона, имел какое-то тайное влияние на самого Аполлона, потому что тот никогда не вмешивался в его дела и не высмеивал со своей барской бесцеремонностью его фальшивые, а иногда и со всей очевидностью проплаченные сюжеты.


Главой редакции новостей через какое-то время после нашего прихода была назначена Людвига Свердловна.
Свердловна была вся в зиме, причем в зиме без зимних праздников, в сухом холоде, в инее, в мерзлых сучьях. Кто-то в шестьдесят – щедрая плодоносная августовская яблоня, осень в благодатном золоте и пурпуре несказанной красоты венце листьев, выпадает кому-то и зима, с веселыми санками с горки, пушистым снегом, смехом, румяными щеками, елкой, подарками, сдобными пирогами. Свердловне же достался один пронзающий душу мороз. Вместо заслуженного признания трудов всей жизни и уважения – позорное изгнание с Главной кнопки, торжество молодых волков, черная неблагодарность, обида, подступающая пустота, которую наполнить не чем, вся жизнь ушла на работу, а сделанного ничего не осталось, руками не потрогать, « ни съесть, ни выпить, ни поцеловать»– все унеслась с ветром эфира.
Большая часть жизни ушла на то, чтобы быть начальником, главное – командовать и рапортовать, ничего своего не построено, дети выросли без присмотра, повзрослели и разбежались кто куда, из рук все валится, еда получается невкусной, в огороде ничего не растет кроме колючек.

Назначив Свердловну главой новостийного отдела, Аполлон вернул ей шанс, это он любил – не волшебник, но учусь.
Но Свердловна шанс взяла и воспользовалась во зло.
 
Контору Аполлона Свердловна заведомо считала второсортной, и церемониться здесь не собиралась. Молодые «Пчелы» не чета были молодым волкам Главных Кнопок, – куда им, плывущим со своими передачками в утлом суденышке по средним волнам до золотых стандартов Главной кнопки.
В большинстве своем «Пчелы» - будь то корреспонденты, звукоинженеры, ведущие и музыкальные редакторы были незлобливы, прекраснодушны, и искренне радовались своей работе, не сознавая ее убогости в сравнении с более высокими инстанциями, что и раздражало Свердловну более всего.

Единственный, к кому прикипела она всею душой, был Аркаша. Но об Аркаше, как я и обещала – позднее.
Говоря так о Свердловне, вовсе не хочу я подчеркнуть, что была она во всем плоха, и не было в ней ничего человеческого – а взять хотя бы нежную, почти материнскую любовь к Аркаше! Не отказать было ей и в известном профессионализме, и даже в стремлении к прекрасному – на рабочем столе ее, под кипой бумаг вечно была припрятана книга, куда Свердловна с горячностью и восторгом вписывала и вклеивала всевозможные, попадавшиеся ей под руку заметки и сведения о разведении садовых цветов. И будьте уверены, помимо всякий карьерных и шкурных интересов, она имела в жизни и возвышенную цель - не больше ни меньше, чем вырастить какой-нибудь небывалой красоты цветок – черный тюльпан или голубую розу, этого я уж не могу сказать наверняка.


Но, надо же, наконец, рассказать и о самом Аркаше.
Вначале Аркаша сидел тихо, скромно скачивая новости с компьютера, куда, в бездны интернета, сливали их разные информагенства. Иногда из угла, за шкафом, где сидел Аркаша, вдруг раздавался боевой крик: « Экслюзив, срочно в выпуск!» Это Аркаша забывался, что удачно найденную им информацию, уже добыли информ агенты и разослали и по всему свету. Все возмущались, смеялись, но так или иначе, Аркаша первый развел в редакции магазин на диване.
Нескладный Аркаша, в школе очевидно, по запискам от мамы, все десять лет просидевший на скамейке освобожденных от физкультуры, как выяснилось позже, был заядлым поборником спортивного образа жизни. Спортивные новости он скоро научился вытаскивать не только из компьютера, но и из телевизора – как только нам подарила его районная администрация в лице Папыча за лучшую подборку репортажей о жизни района.
Поскольку разориться на настоящего спортивного обозревателя « Полярная пчела» не могла, постепенно пошли вход и Аркашины спортивные информации, дальше больше, вскоре уже провернут был замечательный по простоте и гениальности фокус. Аркаша звонил в эфир по телефону из соседней комнаты и передавал спортивные новости как бы с мест – « А сейчас по телефону рассказывает наш корреспондент» - подразумеваете сами - из Нагано, с Уимблдонского турнира, далекого Солт-Лейк-Сити.
Денежки ручьем потекли в загребущие руки Аркаши, но он жаждал большего – славы, поклонения, чистой и светлой любви, наконец, но вместо любви получал ежедневную порцию неприязненного удивления коллег, в мыле прибегавших с новостями из гущи событий, и застававших Аркашу, расслабленного, разомлевшего, утомленного обилием новостей, кушающего сайку, поднесенную Свердловной, на продавленном редакционном диване.
Впрочем, Аркаша нисколько не терялся и тут. Сидючи целыми днями около факса, Аркаша получил доступ первым рассматривать и изучать все приглашения и сообщения, которые, за неимением лучшего, складывал себе на стул, и таким образом, в буквальном и переносном смысле сидел на информации, а потому, в конце пятничного вечера, когда все с облегчением убирали свои бумаги и собирали сумки и портфели, из угла за шкафом доносился гнусавый голос Аркаши, вопрошавший Свердловну исключительно в интересах общего дела, о том, кто завтра к восьми утра поедет на концерт детского сада номер два в поселок Стройподшипник, и интимным шепотом добавлял, что из Подшипника уже дважды звонили, интересовались – кто поедет? Ехать приходилось тому, кто во время развития событий не успевал сосредоточиться и придумать убедительную версию, убедительно обосновывающую отказ ехать в Подшипник. Свердловне, как и всякому истинному начальнику, чужого времени и жизни жалко не было, но иногда, для поддержания авторитета, она проявляла милосердие и называла событие мелким, и достойным устного упоминания в выпуске, а то и вовсе недостойным такового. Тогда Аркаша, вынимал из стопки бумаг, на которых сидел, очередное горячее послание, и, округлив от его важности глаза, зачитывал с придыханием.
Странно, что ни Свердловне, и никому из ребят не приходило даже и в голову попросить сходить куда-нибудь в воскресенье или в праздники самого Аркашу.
Видимо, Аркаша производил впечатление какого-то инвалида, хотя руки и ноги у него были на месте, да и по сообразительности наверняка Аркаша дал бы фору сто очков вперед каждому, и в секунду нашел бы сто причин, чтобы никуда не идти и тем более не ехать.

Аполлон смотрел на все эти забавы сквозь пальцы, он задумывал новый проект, а до Аркаши с сайкой ему и дела не было. Да и был ли для него Аркаша, и вообще кто-нибудь из нас?

КОЛЕСО ОБОЗРЕНИЯ

И вот оно завертелось, поймавшее и меня, наконец, колесо, и понеслось все вокруг, теряя очертания и смысл.
Иногда, останавливаясь на секунду, я спрашивала себя, неужели и вправду по доброй воле ходила я когда-то на выставки, в музеи, в театры, и, побывав на премьере или фестивале, всерьез почитала это за важное в своей жизни событие? А может быть, оно и было тогда по-настоящему важным?
Сейчас все вертелось перед глазами как в калейдоскопе, каковым, по сути, и являлось. Непрерывно сменяющиеся затейливые узоры на деле оказывались кучкой разноцветного стеклянного сора в зеркальной призме.
Я так быстро бежала в колесе, что каблуки на ботинках стачивались и скашивались на бок. С утра давали прием для прессы в Эрмитажном театре. Ах, век бы сидел на этих чудных бархатных креслицах с гнутыми ножками, и любовался изящным залом, прекрасным, как драгоценная шкатулка, и с поклоном принимал бы с серебряного блюда маленькие слоеные булочки с персиковым джемом, свернутые бантиком и посыпанные сахарной пудрой. В двенадцать по полудни благородный русский князь из династии Романовых должен был при большом скоплении прессы, видных деятелей и представителей дворянских фамилий выстрелить из знаменитой пушки в Петропавловской крепости – так прямо и значилось в приглашении:
       « Выстрел князем из пушки состоится …сего года в 12-ть часов по полудни»- куда там байкам про барона Мюнхгаузена! К князю полагалась получасовая светская беседа с экзотическими фруктами и горьким шоколадом. Не забыть заглянуть на биенале финских художников в Невскую куртину – «Движущие шестеренки прогресса или Сага о времени еловых шишек»! Много непонятных конструкций концептуального назначения и несколько настоящих шишек. С Петропавловки надо было сломя голову нестись в Зоопарк, там устраивала вернисаж обезьянка, умеющая рисовать и слагать стихи. Сколько помню я свои скромные попытки, и робкие опыты своих друзей хоть как-то пристроить и продвинуть свои рисунки, никогда, никогда, усилия наши и труды не увенчивались таким успехом и таким признанием, каким увенчивалась мазня несчастной обезьянки, не ведавшей, однако, своего счастья, и вскоре скончавшейся в неласковом климате Северной столицы от несварения желудка.
Днем в Манеже открывалась Выставка Бриокрикского картофеля.
Но прежде чем рассказывать про Бриокрикский картофель, надлежит вспомнить о Кроссбриоских розах. О Розах следует рассказать отдельно.
 

ВЕРНИСАЖ РОЗ
 
Выставку Роз устраивала республика Кросс-Брио, та самая, с которой в феврале того достопамятного года наш город начал налаживать контакты.
Находится Кросс-Брио так далеко, что никто даже толком не знает где. Может быть, на далеких атолловых островах, а может быть, и за Полярным кругом. И сидит ли ее королева на троне в эскимосских унтах, или же, наоборот, в набедренной повязке, увешенная в три ряда бусами из акульих зубов, тоже доподлинно неизвестно. Как бы то ни было, на приемах она появляется в строгих костюмах от французских модельеров и говорит исключительно по-английски.
Переговоры начались успешно – и подтверждением тому сразу же стали обширные новые финансовые и культурные проекты. Финансовые, безусловно, оказались на первом месте, но о них журналистам никто, как правило, рассказывать не спешит, зато культурные все как на ладони.
На пресс-конференции в честь выставки Роз из Кросс-Брио пришлось стоять в самом конце зала – так много было желающих приобщиться к культуре далекой страны. Узнать, правда, толком ничего не удалось – розы в Кросс-Брио, как и повсюду, выращивали в теплицах, что, впрочем, не помешало многим из присутствующих в утренних газетах окрестить Кросс-Брио родиной Роз. Пригласительные же билеты на вернисаж Роз в лучший цветочный салон города получили без исключения все журналисты.

- А что это за открытки такие красивые? – заинтересовалась дома бабушка Валя, желая поскорее унести блестящие открытки в свой уголок.
- Это билеты на выставку, - пояснила я, - я тебе потом, после выставки их отдам.
- А цветы там будут продавать? – оживилась бабушка. Она всегда оживала, когда речь заходила о цветах. – Луковицы, рассаду, или семена? Чтобы на огороде посадить?
- Это же выставка, - вмешалась мама, - для красоты.
- Какая же красота в срезанных-то? – возмутилась бабушка, досадуя на больные ноги и то, что ей не дойти до выставки. – Вот если бы на корень их вывести…- завела она, желая отвести душу в споре, но спорить никто не стал.
- Мам, а ведь мы можем вместе пойти, билет-то на два лица! – осенило меня. Мы давно вместе не ходили никуда торжественно.
- Обязательно сходите, - убежденно откликнулась бабушка, сразу изменив свое мнение о выставке, - Это же какая радость! Это же цветов-то сколько! Теперь она точно знала, что если бы не больные ноги, она обязательно дошла бы до выставки Роз. Она бы останавливалась там у каждого цветочка, разглядывала бы его, разговаривала с ним, а может быть, и гладила украдкой. А старое пальто и башмаки ее не смущали.
- Наверное, надо сходить, - растерялась мама. Выставка, внедряясь в будущую жизнь, уже превращалась в источник гордости, волнения и беспокойства.
Всю неделю я слышала, как мама в телефонных разговорах с подругами нет-нет, да и касалась выставки. Правда, как правило, ничего хорошего из этого не выходило – знакомые обижались, что я не припасла бесплатных билетов и для них, и на том дело и кончалось.
Когда собирались на выставку, бабушка заговорщески шепнула маме:
-Ты мне все-таки хоть один цветочек купи. Если что, я денежек-то добавлю.
И попыталась сунуть в руку аккуратно свернутую десяточку. Мама десяточку не взяла, страдальчески сморщилась, но кивнула.
Выставочный зал кроме букетов роз был украшен картинами кросс-бриосских художников. Охотились ли они на китов или разъезжали на страусах, определить по полотнам было трудно. По набору же цветовых пятен и полос картины вполне отвечали стандартами концептуальной живописи, образцов которой и без того полным-полно в наших художественных галереях.
Был бы здесь однокурсник Лизы, Митя Куликов, знаток кросс-бриосского кинематографа, может быть, он бы и внес в происходящее какую-нибудь ясность.
Представительница от Кросс-Брио, которую мне наконец-то удалось отловить, расцвела в улыбке и очень живо и старательно начала отвечать по-русски. Мне она понравилась чрезвычайно, но когда я, отойдя в сторону, решила прослушать записанное на диктофоне, то просто не поверила своим ушам. Из общего потока фраз, размытых в океане приличествующих случаю любезностей четко вылепилась только одна-единственная мысль. Кросс-бриосцы любят и жалеют простых людей из далекой России, которые никогда не видели настоящих цветов и не умеют составлять букеты.
Я почему-то сразу вспомнила нашу электричку, которая два с лишним часа тащится от Сосново до Финляндского, собирая на своем пути толпы дачников, навьюченных рюкзаками и толкающих перед собою неизменные сумки на колесиках, доверху груженные картошкой, кабачками, грибами и ягодами. Но как бы ни тяжелы были рюкзаки и тележки, почти каждый везет в город букет цветов – тюльпаны, нарциссы, высокие, как деревья гладиолусы или пучок простых ромашек. Большинство из них слыхом ни слыхивали о Кросс-Брио, а неведомые кросс-бриоссцы, оказывается, любят нас и даже жалеют.

Я старалась не потерять глазами маму.
Изящная кросс-бриокская дама у букетов любезно отвечала на вопросы журналистов.
Как оказалось, средние букеты стоят двести, двести пятьдесят долларов, но есть совсем дешевые – долларов за пятьдесят. Можно вообще купить баснословно дешевую бутоньерку – долларов за двадцать пять.
Среди ваз с букетами дефилировали самые разные личности, большинству из которых розы, очевидно, мешали фланировать вольно и свободно. Они радостно узнавали друг друга, раскланивались, весело и оживленно перекликались и с удовольствием набегали на столики, куда выносили на подносах шампанское. Было полно девиц, явно принадлежащих
художественной богеме и облаченных в длинные просторные балахоны. Возможно, это были дорогие новинки из модных бутиков, а может быть, и просто мешки из дерюги. Девицы повадками и внешним видом походили на марабу – нелепых, но невозмутимых и самодостаточных.
На одной из площадок начался перфоманс « Жизнь Розы».
Розу почему-то представлял совершенно лысый, атлетического сложения мужик, обнаженный до пояса. Обмакнув руки в разноцветные краски, он сосредоточенно чертил ими на белом полотне, разостланном на площадке какие-то полосы.
Марабу толпились вокруг, оживленно перешептываясь.
Мама стояла ужасно перепуганная и сконфуженная.
-А ты не гляди, - посоветовала я, - смотри лучше на розы.
-А может, пойдем? – робко предложила мама.

Когда мы выходили из зала, марабу как-то особенно зашумели и зааплодировали, и я увидела, что лысый мужик, измазав красками полотно, вылил остатки краски себе на голову. «Вот почему лысый!»- догадалась я.
Как только мы оказались на улице, вдруг стало нестерпимо жалко ожидания открытия выставки Роз.
-А магазин «Фарфор – Хрусталь» еще есть? - спросила мама, - Двести лет не была в центре!
Магазин «Фарфор- Хрусталь», как ни странно, оказался на своем месте, и в него даже можно было зайти. В магазине мы прошли все хрустально-перламутровое великолепие и оказались в тупичке у прилавка с посудой на самый простой и невзыскательный вкус.
-Может быть, чайник купить, а то наш какой-то совсем битый, - мама повертела чайник с невзрачными цветочками, и окончательно разглядев, сказала с облегчением: - Надо брать с дырочкой на крышке. А этот никуда не годится.
И с достоинством отставила чайник как негодный.
Наверное, по дороге домой следовало было приобрести недорогой горшочек с розами – они продавались на каждом цветочном лотке и мало чем отличались от прославленных роз Кросс-Брио, а дома отдать бабушке, выдав за принесенный с выставки.
Но подарили ей мы этот горшочек недели две спустя, на восьмое марта.
К тому времени о Кросс-Брио уже ничего слышно не было. Очевидно, контакты оказались не такими взаимовыгодными, как хотелось бы. Зато стали подавать большие надежды Бриокрикские острова, знаменитые своей картошкой…
И все же, когда я вспоминаю о выставке Роз, то каждый раз мысленным взором вижу на ней бабушку, в пальто, косыночке и ботах. Бабушка останавливается у каждого цветочка, разглядывает его, гладит украдкой и как никто радуется выставке…



ПРОЖЕКТЫ АПОЛЛОНА

И вот, наконец, Аполлон решил обнародовать свой проект.
- Я собрал вас, чтобы сообщить важное известие – мы начинаем новую передачу! – Аполлон орлом оглядел собравшихся, притиснутых размахом его крыл к противоположной стенке. Все сжались еще больше. Идеи Аполлона, по прошествии года знакомства с ним, уже не всегда вызывали бурю народного энтузиазма.
- По субботам, - добавил он хищно. Все мысленно повалились в разные стороны. Только Аркаша развесил губу – его, одного из немногих, честолюбивые амбиции толкали в прямой эфир когда угодно, но, услышав у себя над ухом Аркашино возбужденное гайморитное сопение, Светозаров поморщился и начал личную перекличку. Первой, конечно, назвал он красавицу и умницу Наташу, но та была недаром умница и красавица и видела любую ситуацию насквозь, а потому сразу нашла приличествующие случаю слова, чтобы и отказаться и чести не посрамить. Воробышек, изрядно помятый ежедневным вояжем между Питером и Таракановкой, предпочитал в выходные отлеживаться, Ася, по ее мнению, и так тащила много работы с ГУВД, у специалиста- фармацевта Трупсика, не смотря на налаженные связи, болели сразу нога и горло. Товарищи падали вокруг меня пачками, а я стояла, как Пьер Безухов, на открытой выстрелам со всех сторон проплешине, спрятаться было некуда, и решительно ничего не приходило в голову, Аполлон таки умел захватить нас врасплох. Воистину, как говаривал Дракон, настоящая война начинается вдруг!
-Что же, ничего не поделаешь, остаешься ты, Фенечка, - хамски сказал Аполлон, - в понедельник сценарную заявку о передаче мне на стол. Аркадий, не налегай на меня, мне желателен дамский голосок, для живости.
Я, хотя бы и понимала, к чему все это клонится, не сразу сообразила, что это он имеет в виду меня. Как вы помните, зовут меня Аней, фамилия Афанасьева. С заявкой тоже было придумано лихо – сам заварил кашу, а я пиши заявку, обосновывай и растолковывай ему же его же собственные идеи.
Аполлон выдержал эффектную паузу и добавил со значением: - Не сказал сразу, хотел нарочно проверить, наша передача будет выходить на Главную кнопку.
Все пренебрежительно пожали плечами с глубоко разочарованным видом – Наташа потом задумчиво говорила мне – не знаю, может, я и зря отказалась? Все на свете зависело лишь от одного ее желания! Но отказалась она не зря, ибо не прошло и года, как воссияла она во всей своей звездной красе в хорошей передаче на телевидении, со всеми заново подружилась, и все ее полюбили – и начальство и зрители.
Один Аркаша тихо взвыл, прочертил по стенке шкафа скрюченными пальцами сразу шесть полос и завернулся вокруг себя косичкой.
И все-таки, не смотря ни на что, оставался еще тот миг, когда мне надо было собрать силу воли, и более того – твердость духа, и решительно отказаться от выгодного предложения Аполлона. Наверное, он бы пришел в страшную ярость, и рычал бы как лев, и сделал бы вид, что хочет проглотить меня, быть может, он облил бы меня презрением с ног до головы, как ледяной водой, но верно и то, что очень скоро забыл бы обо всем этом и обо мне, и
оставил в покое.
И был этот миг, и я даже успела осознать его, но не воспользовалась этим спасительным знанием. Не знаю, что сыграло свою роковую роль, то ли моя всегдашняя робость перед велениями начальства, вскормленная на пословице «плетью обуха не перешибешь», то ли желание показать, что я могу делать работу не хуже Аси с Наташей – да что им-то с того? то ли прекрасная возможность позлить Аркашу – пусть подавится от зависти! Но что мне, в конце концов, и до Аркаши, от злости-то он навряд ли преобразится, стоило ли из-за этого одевать себе петлю на шею. А может быть, я искренне поверила, что смогу преуспеть на новом поприще? И в то, что поприще это сулит славу и признание, признание и славу. Почти такую же, как быть торжественно внесенным в зал на ослепительно сверкающем серебряном блюде. И главное, решила для себя, что это важно и нужно, потому что все вокруг меня считали именно так.


КАРАБАС И ПРЕМЬЕРЫ «ДВОРЦОВОГО МОСТА»

Колесо крутилось, я бежала, и стоило оглядеться, стало видно, что рядом со мной бегут тем же кругом самые разные люди. Вскоре я поняла, что большинство из них, как и я, заблуждаются об истинной сути своей деятельности и им кажется, что, пообщавшись, часок-другой с людьми дела, они сами становятся исключительно важными особами, причастными каждому делу едва ли не больше, чем те, кто занимался им годами.
Особенно остро я ощутила это, когда однажды мы ехали на пресс-конференцию в деревянный путевой дворец на все той же моей родной петергофской дороге. Этот маленький дворец был первым объектом, на котором мне выпало трудиться в проектной конторе после института. Тогда мы, готовя обмерные чертежи для реставрации, с рулеткой и блокнотом, прошли его весь, с подвалов до чердака, пересчитали по сто раз его лопнувшие от старости балясины, и по точкам отстроили первоначальный энтазис каждой покривившейся от времени деревянной колонны в серой коросте облупившейся краски. Больше года все в отделе корпели над этими чертежами, специалисты ломали голову над изразцовыми печками для будущего музея, археологи искали форму фонтанов, которые не сохранились, но долженствовали быть и с лупой исследовали следы фундамента церкви, в которой венчалась с Ланским Наталья Гончарова, то есть Пушкина. Дворец, как кошмарное видение, являлся мне во снах по ночам.
Но сейчас, среди толпы всезнающих дам с диктофонами, живо обсуждавших историю и реставрацию дворца, мне казалось, что обо всем этом я слышу впервые.
       
 Но худшее было еще впереди, когда однажды всех нас, корреспондентов, оповестили о грандиозной премьере анимационных лент, которую долженствовал устроить в Доме Кино «Дворцовый Мост».

«Дворцовый мост» весь был в сборе. На сцене перед бархатным занавесом выстроились традиционной шеренгой на поклоны. В центре - торжествующий Карабас-Барабас, по левую руку Манюня, по правую – ведьма Валерия, следом скромница Ксюша, с косою до пят, великий сочинитель Горшин, что-то на ходу записывает в блокнотик, чуть особняком Марьяна, элегантная как английская королева, со своими новыми любимчиками. Только бедного Павла Александровича не было с ними.
Карабас - Барабас прокричал какое-то приветственное слово. Все начали кланяться, а зал аплодировать, погас свет, засиял магический экран и просмотр начался коротеньким роликом Валерии, в котором волосатые герои, щелкая аршинными зубами, так быстро бежали куда-то, отталкивая
друг друга локтями, а потом так старательно дрались и даже под конец устроили кучу-малу, что толком понять ничего было не возможно.
Потом был фильм по мотивам фантазий Горшина, с множеством презабавных фишек и приколов, режиссированный Марьяной и ее новыми ребятами, из тех, что в начале учились на курсах, а теперь воротились из Москвы и были приняты как мастера на хорошие оклады. Марьяна выжала из сюжетов Горшина все что можно, талантливые девочки-мальчики нарисовали так, как она им велела в самом лучшем виде и даже еще лучше, все на экране звонко пело, кувыркалось и перевертывалось, но зачем оно пело, плясало и кувыркалось, было непонятно. Абсурд. Марьяна едва скрывала раздражение.
Горшин, впрочем, тоже сидел с недовольной миной – не узнавал своего сюжета.
Вслед за тем начался фильм Ксюши. Ксюша старательно сделала свое дело, и сложила свой фильм, может и далеко не так, как замышляла, но ровно настолько, насколько самой хватало сил. От одного того, что сам замысел его был чистый и ясный, фильм вышел хоть и простой, но легкий и светлый. Передо мной на экране разворачивались милые сценки из жизни прошлого века на старательно нарисованных мною же для Ксюшиного фильма интерьерах. Эти интерьеры помогали мне выжить на улиточьем безденежье. За них Ксюша обещала написать меня в титрах художником по фонам.
Ах, если бы и я изначально полагалась только на себя! Мой фильм об улиточках был бы гораздо проще, но все-таки был бы! А так сиди и любуйся на свою работу, сделанную для чужого фильма.
Пока я размышляла, фильм кончился, поплыли колонки фамилий. Никто из зрителей не подозревает, как много людей работает над десятиминутной мультипликационной картиной!
- Я для этого фильма рисовала почти все фоны – помнишь – гостиную, и зал, и галерею, - не удержавшись, пояснила я Асе, обожавшей кино и в обход редакционных обычаев выбравшейся на премьеру вместе со мной.
- Вот это да! – изумилась Ася, и посмотрела на меня с недоумением: - А почему тебя в титрах нет?
В титрах меня действительно не было, ни художником по фонам, никак вообще. То ли Карабас дал строжайший приказ по всему кукольному королевству стереть даже самую память обо мне, как особе дерзкой и непокорной, то ли сама Ксюша решила не будить лиха, не знаю.
Фильм Манюни пролетел мимо меня, слившись в одно сплошное цветное пятно. Команда Репова постаралась, и не подкачала, вывезла-таки картину.
Вспыхнул свет и Карабас дал жест, что можно начинать расспросы. Пока шли расспросы, ко мне подсела Ксюша, перекинув светлую косу со спины на грудь, свежая, чистая и порозовевшая от приятного волнения, как гимназистка выпускного класса. Ксюша радостно обняла меня и сразу, без обиняков и намеков пояснила, что когда стали снимать титры, наборщица Тамара - ну, ты ж ее знаешь, - все перепутала, отсняла не так, все наоборот, переснять уже не успели. -А исправлять уж точно не будут, - горестно подумала я, сразу для себя решив поверить сказочке про Тамару, так мила и доброжелательна была Ксюша.
-Поэтому, - таинственно улыбаясь, продолжала Ксюша, - вместо твоего имени получилось сияющее белое пятно. Видела, там, в конце пятно светится, вот там и должна была быть ты!
Я понимающе кивнула, как будто это было плевое дело, теперь всем так и буду объяснять, что белое пятно среди титров и есть моя фамилия.

И нельзя было даже развернуться и уйти, ибо Аполлоном было поручено звать Карабаса в эфир.

 Я собралась с духом, и, откланявшись, протянула Карабасу визитку – «Главный редактор «Полярной пчелы» господин Светозаров Аполлон Григорьевич и корреспондент Афанасьева Анна Борисовна, нижайше просят пожаловать в студию «Полярной пчелы» для дальнейшей
задушевной беседы в прямом эфире со слушателями».
Карабас благожелательно кивнул, словно и не совсем признал меня, но, в то же время и признал, и даже рад был видеть в новом, приятном для него качестве.
-Возможно ли пригласить так же и Марьяну Вадимовну? – чинно осведомилась я.
-Приглашайте, - позволил Карабас.
Марьяна, конечно, меня узнала.
 –Ну, я рада, что ты наконец-то на своем месте! – философски заметила она, – ты и не представляешь, как быстро теперь шагает прогресс. Никакой контуровки, готовые фазы в компьютер закладываются и там же и раскрашиваются, так что никакие заливщики и контуровщики теперь не нужны.
Не смотря ни на что, Марьяна, все-таки раз и навсегда отвела мне место на уровне заливки и контуровки – самых низших ступенях большой фабрики мультипликации, и на том стояла. И даже на этих низших стремилась уничтожить, мало, что ли, мне Ксюши с ее белым пятном!
Она посмотрела на меня, и сочтя эффект не достаточным, весело добавила: - И фоны компьютер сам рисует!
- Небось, рисует все как в жизни. Зачем тогда вообще рисованный фильм, с его эстетикой и культурой? Тогда проще все в живую снять. На видео. Или на видео все-таки дороже? – засомневалась я про себя, но вслух одобрила: - Не может быть! А специальные программы вместе режиссеров скоро появятся, или они уже есть?
 А что мне еще оставалось делать…



ПУГОВИЧНИК

…В центре все развезло очередной оттепелью, а на Серафимовском лежал чистый нетронутый снег, как за городом, только дороги были расчищены. Зимой сюда приходят редко, считается, что зимой земля спит, спят и все, кто лежит в ней, нельзя тревожить их ни слезами, ни жалобами, но мне было невмочь. Одна, как ворона, нахохлившись, сидела я на низенькой ограде, а передо мною был сугроб, из которого торчали два серебряных креста. Я не стала разметать сугроб – так похож он был на чистейшую взбитую перину, а выкопала в сугробе две ямки и зажгла в них свечки. Руки замерзли, было холодно и ни на каплю не становилось легче. Я смотрела на огоньки в снегу, на кресты и ощущала какую-то пустоту, еще большую, чем пустота зимнего кладбища.
И неожиданно поняла, в чем была эта пустота – пустыми были кресты, на них не было табличек с именами. Сначала я решила, что они как-нибудь сами отвалились, скажем, от мороза, хотя никаких морозов и не было, и стала искать их в снегу. Но все поиски были напрасны, и вскоре мне стало ясно - таблички были латунные, под бронзу. На каждой – по два имени и даты. Прабабушка Агаша, бабушка, дедушка, папа…
Таблички из латуни – а значит, из «цветного» металла, который теперь килограммами принимают в скупку. Те, что не брезгуют никаким промыслом, пришли сюда и вырвали из креста имена и даты, сложили в мешок с другим металлическим старьем и отнесли в переплавку. За гроши расплавили годы жизни и имена, так что точно теперь и вспомнить невозможно.
Зимний день короток, но не солнце ушло в облака – это наползла на меня тень Пуговичника. Сам Пуговичник стоял где-то в конце аллеи – я никогда не ходила в ту сторону и не знала, что там – может, граница миров, граница между тем светом и этим.
       
       Но даже издалека Пуговичник грозил своей ложкою, в которой переплавлял тех людей, из которых не вышло никакого толка.
Папа, дедушка, бабушка, Агаша – я единственная оставалась на земле хранителем памяти о них, всем, во что вылилась их жизнь, и так до сих пор ничего еще не сделала в жизни стоящего.



КУНСТКАМЕРА

После всего этого впору было и окончательно захандрить, но это, если бы я до конца могла осознавать себя и свое местоположение на философской карте своей жизни и жизни города.
Но колесо, поймавшее меня, вертелось так быстро, что ни заплакать толком, ни осознать ничего было невозможно. Колесо вертелось, и я бежала, все менялось, открывалось, закрывалось, проводилось, возникали и исчезали какие-то совершенно безумные проекты, сияли несказанной красотою, явив ее на мгновение, картины прошлого, и обезьянка с вдохновенную кистью снова возникла и уж навсегда сгинула, бедняга, и вереница призрачных слонов прошла по городу, и сошли гиганты в Фонтанку, и, омывшись ее водами, стали искать дорогу на Васильевский, дабы переломать и сокрушить там убогие чухонские хижины.
Холодный не по весеннему город украшали все новыми чугунными статуэтками, но тепла не прибавлялось, и даже симпатяга Чижик-Пыжик, не раз уносимый впечатлительными гостями города с крошечной своей жердочки пред Инженерным замком, но неизменно возвращаемый на место бдительными стражами порядка, а то и неизвестными меценатами, стал причиною несчастия неких молодых людей, которые, ободряемые присутствием славной птички, вознамерились близ ее постамента искупаться в Фонтанке.
И вот художник Кострома, скрупулезно пересчитал, пронумеровал и обозначил желтой краской все до одной капли петербургского дождя, и вдруг обрел смысл жизни в спирали пингвинов, в которую они сбиваются, дабы уцелеть перед лицом опасности, и по которой причудливо крутятся внутри стаи, сохраняя дружественное тепло.
И Кострома построил для людей модель спирали пингвинов, и разложил ее на полу в Белом зале Мраморного дворца, для всех желающих обрести смысл жизни. И все мы, корреспонденты и искусствоведы, и просто званные гости, прошлись цепочкою вдоль выложенной куриными перьями спирали и всяк в свою очередь, оказались под огромным кубом, свисавшим с потолка на канате. И каждый сунул голову в специальную дырочку, и очутился на мгновение в центре куба. Но не обрел смысла жизни, а, задохнувшись от смрада выстилавших куб изнутри куриных перьев, поспешил выдернуть голову из куба обратно, и нервически смеясь, перейти к фуршетному столику.
А все-таки и газеты набежали, и телевидение приехало, и даже наш старый знакомый оператор Серж, провалившийся во ВГИК на законе Ома, пожаловал с камерой на плече. Остановился, прицеливаясь камерой, в восхищение оглядел кучи перьев на полу Белого зала, и, наконец, расплылся в сверкающей улыбке.

 А спустя три дня вездесущие пожарные арестовали пингвино-куриную спираль, но не за идеологическое несоответствие окружающей жизни, а за нарушение правил техники пожарной безопасности. Однако все кто пожелал, уж и так успели насладиться незабываемым зрелищем.

Но было среди этой круговерти видение, с известной настойчивостью явленное дважды. Впервые то было еще осенью, когда в саду перед Адмиралтейством дети уже весело собирали осенние листья и желуди, и Нева была студено-голубой, и ветры дули над ней, вынося из города остатки тепла. По древней каменной лестнице я вбежала со служебного хода в Кунсткамеру, и мне указали, куда идти дальше, и распахнули дверь, и я пошла галерей второго этажа мимо витрин, где сидели у потухших костров индейцы и шаманы, где в крохотных углублениях на подошвах японских сандалий прятались звонкие бубенчики, где было полно других тайных чужестранных диковинок, но не было времени остановиться и взглянуть на эту красоту, и подивиться ей. И уже на ходу разматывая шнур от микрофона, и соединяя его с диктофоном, я вошла в назначенный отдел, и тут попросили меня подождать, и я на мгновение опустилась на кожаное кресло. И увидела за окнами Неву, и Эрмитаж, и Адмиралтейство, и огляделась: вокруг высились до самого потолка стеллажи с книгами, стояли старинные письменные столы, обитые кожей стулья с высокой спинкой, а в закутке, обложившись книгами, сидел и писал что-то маленький ученый, похожий на хоббита. Кругом на столе лежал ясный свет маленькой лампы, тонкий горячий пар поднимался над фарфоровой чашкой, и сказочный хоббит добывал свое ученое золото из мудрых книг.
И сменили друг друга одно за другим времена года. И почила в бозе славная обезьянка, и с нею, и без нее, многие важные проекты, о которых было говорено и переговорено, и тут же возникли на их месте другие, потому что колесо крутилось, и снова я волею судеб оказалась у дверей Кунсткамеры, и снова тяжелые двери распахнулись, и снова открылась бесконечная каменная галерея, и наступая на собственный шнур от микрофона я вошла в кабинет – теперь уже не воздушные змеи заботили меня, а язык вееров, и когда навстречу, улыбаясь приветливо и скромно, как истинная японка, шла владелица коллекции, я вдруг увидела – на том же месте, в своем закутке все так же трудится серьезный маленький ученый, и та же лампочка светит ему, и так же поднимается над фарфоровою чашкой пар, и это значит, что есть в этом мире что-то постоянное, неизменное, наука, спокойная сосредоточенность, несуетный труд…

В ЭФИРЕ С КАРАБАСОМ

Стоит так же, чтобы не кривить душою, отметить, что Карабас-Барабас в эфире был совсем не то, что Карабас-Барабас начальник.
Грозный облик его как-то смягчился, и он просто стал казаться усталым от праведных дел немолодым уже человеком, чуть похожим на большого мудрого льва.
Дважды просил он меня принести воды, смущенно объясняя это волнением перед эфиром, хотя ему ли было волноваться передо мною и невидимыми оппонентами из эфирных дыр.
Зато и разговор в эфире вышел чудо как хорош. Карабас рассказывал умно и толково, а шутил так обворожительно, что тут же снискал любовь и расположение всех домохозяек на всех ближайших кухнях в округе. Я не пыталась блистать своей осведомленностью в делах кинематографической жизни, а задавала хорошие, стандартные, проверенные временем вопросы о творческих планах, учителях и учениках, словно никогда и не была в подчинении Карабаса, а Карабас отвечал со всей искренностью и прямотой, прошибавшей слезу домохозяек, отложивших свои скалки и поварешки, и подтверждавшей, что нет, не была.
С концом эфира наше общение закончилось к обоюдной радости.
  И все же… Все же, положа руку на сердце, жаль, жаль было мне, что все так сложилось, а как сложилось, ничего и не вернешь, не повернешь вспять.

Однажды, пробегая мимо меня, Аполлон на бегу пророкотал: - Вот еще что, Нютечка ( От «Нютечки» меня скрутило особо.) , - завтра лечу я к Папычу в первопрестольную, а на эфир к тебе Леха придет, Бестужев, я давно ему обещался по старой дружбе, поговоришь с ним на правах хозяйки дома – позволяю! Давай, давай, работай, девушка! У Лехи картина снимается, летом выйдет – точно будет шедевр мирового масштаба! Не дрейфь, учись, разминайся, Анютка, готовься к выходу в большую журналистику!
И он барственно похлопал меня по плечу, будто я была старой боевой лошадью, которую надо приободрить перед выездом. Потом, уже не оборачиваясь, Аполлон словно вдоль по Питерской, пронесся над землей, то есть над лощеными паркетами чиновных коридоров, очевидно, в столицу-матушку.
Называть Алексея Бестужева Лехой только Аполлон мог с тем же успехом, что и величать меня Нютечкой. Алексей Бестужев был одним из ведущих актеров в престижном театре, располагавшемся на подвластной нашему Папычу территории и самым красивым из когда–либо виденных мною молодых людей, не считая, быть может, самого Светозарова, красота и стать которого во внимание не принималась, ибо он был начальником, долженствующим давать деньги и чинящим всякого рода неприятности.
Правда и то, что в облике Аполлона, не смотря на двухметровый рост и прочие кондиции, было нечто неподдающееся описанию, коварно-женственное, иногда даже капризно - детское, свойственное, впрочем, всем богам и героям античности, а так же царям- завоевателям, включая победоносного Александра Македонского. Алексей Бестужев же был просто красив мужественной красотой, которая отличала благородных русских генералов прославленного двенадцатого года, роли которых он, кстати, часто и исполнял с большим успехом.
С этим самым Алексеем Бестужевым была связана одна из самых романтических историй моей жизни, героем которой он стал, сам того не подозревая. В первый год моих марафонских забегов с микрофоном наперевес во славу воинства Аполлона, волею судьбы вместе со знаменитым Алексеем Бестужевым меня закинуло в далекий маленький город Острогорск на концерт «Провинциальные встречи».
Концерта я не видела, поскольку заработки репортера, как я уже убедилась и без нотаций Воробышка, в определенных ситуациях, напрямую зависят от резвости ног и языка. Однако похвальная резвость моя на ниве стяжательства все же не помешала мне насладиться выступлением Бестужева. Его песни я услышала, даже не трудясь зайти в зал. Голос Бестужева, казалось, лился отовсюду – из-под потолка, из стен, из закрытых дверей, от него колыхались портьеры и мелко дрожали стекла. Не правдой будет сказать, что голос Алексея Бестужева был просто громким, подобно голосу Джельсомино. В нем действительно звучала внутренняя сила души, готовая открыть лучшие и прекраснейшие свои чувства и помыслы – и чувства эти действительно были прекрасны и достойны. Более того, они возвышали всякого, кто соприкасался с ними.
Само собой разумеется, что мощный музыкально-песенный фон совсем не способствовал звуковой чистоте и качеству моих записей, и, понимая полную тщетность своих усилий отыскать во всем здании Дворца культуры хоть один тихий уголок для записи интервью, я вошла в зал и скромно села на крайнее кресло в последнем ряду.
Я не пожалела о том, что не только услышала голос Бестужева, но и увидела его на сцене – никогда ни до, ни после того, не видела я человека, в котором одновременно и столь гармонично и выразительно сливались и внутренняя душевная наполненность и внешнее обаяние.
Я слушала Бестужева, и странное дело – все больше казалось мне, что, не смотря на определенно достигнутые им высоты и покоренные вершины, что- то не додано ему еще от жизни и творчества, в чем-то главном нет еще ему признания, что-то важное еще не сбылось в его жизни, а жизнь, с ее силами, молодостью и надеждами неумолимо идет, и сознает он это и мучается от этого, точно так же как и я. »Души, души, быть вам сестрами…» - невольно вспомнила я. В высокие моменты жизни обыкновенно я начинаю высокопарно мыслить строчками чужих стихов. Впрочем, я тут же осадила себя пришедшейся весьма кстати благоразумной мыслию о том, что в своем стремлении считать душу Бестужева хоть в чем-то родственной своей, я вряд ли буду одинока и оригинальна.
И правда! Словно в подтверждении этого по окончании выступления всенародного любимца Бестужева прекраснейшая половина Острогорска
буквально завалила цветами, так что остальных участников концерта мне стало даже жалко.
Когда, проделав обратную дорогу и прибыв в Питер, мы выходили из присланного за нами автобуса, Алексей Бестужев вдруг посмотрел на три казенные суровые гвоздички, врученные мне, как представителю столичной прессы, и галантно протянул все преподнесенные поклонницами цветы.
Быть может, в тот момент его переполняли рыцарские чувства, навеянные собственными же песнями, но, скорее всего, ему было лень тащить домой через весь город огромный веник цветов. Гордость самолюбиво подсказывала мне свистящим шепотом, что приличествует отказаться, однако я не отказалась.
На этом пути наши разошлись – Алексей направился в метро, а я на троллейбусную остановку. Троллейбус пришлось дожидаться долго, было уже темно, и я сама не сразу заметила, что плачу давно и горько, захлебываясь в холодной зимней ночи от весеннего аромата роз.

И вот волею Аполлона я снова должна была встретиться с Бестужевым.
Все это время я, конечно, помнила его – не то чтобы я думала о нем с утра до вечера, просто он никуда и не уходил из моей памяти, как впрочем, и многие другие замечательные люди, так или иначе встретившиеся на моем пути. Бестужев же позабыл меня начисто, вернее ни минуты и не помнил, и не видел вовсе, так что и забывать ему было нечего. Ничего удивительного в том не было, как бы ни казалось обидным. Если бы не слышала я песен Бестужева, я бы тоже никогда вспомнила о нем. Даже не смотря на генералов двенадцатого года. Их и в галерее Эрмитажа полным-полно – разве что историк и ученый знает их наперечет.
В последнюю нашу встречу, я и правда, ничем не поразила его воображение, и даже, на крайний случай, не прошлась на голове.

Ночь была ветреной, и за окном грохотало жестью, выло, и плакало, и стонало в тысячи голосов. Тщетно заворачивалась я с головой в одеяло, укрыться от этого плача и воя было невозможно. Заснула я лишь под утро, когда голоса и плач за окном стихли, и потеплело, отпустило, стало снежно и вдруг почувствовалась весна.

И вот, снова, не по воле своей, но волею судеб, слушала я Алексея Бестужева. И снова казалось мне, что сейчас рухнут потолок и стены, и что на операторском пульте вылетят все рычаги, какие только там есть.
И странно, не смотря на то, что в эти то долгие, то краткие эфирные минуты – о как эфирные минуты не похожи на минуты обычной земной жизни! я ясно сознавала, как в жизни моей мало было любви – можно сказать, что не было вовсе и мало надежды, что будет, но еще яснее я сознавала, что пребываю в счастье. Ощущать и знать это в жизни обычно удается редко.
Кроме того, я знала, что счастье это очень скоро кончится – я даже точно знала когда. Ровно тогда, когда истечет мое время в эфире. Знала я и то, что счастье это мне совсем не принадлежит – принадлежало оно и адресовалось невидимым, но вполне реально существовавшим слушателям, а я удивительнейшим образом очутилась в эпицентре этого счастья. Сейчас шагну за границу этого круга – и там уж больше никто не споет мне и для меня.
Но не смотря на это мгновенное счастье, опять не покидало меня то ощущение, которое возникло еще при первой нашей встрече в Острогорске – какой-то скрытой несчастливости и неоцененности, непримененности несомненного бестужевского дарования. Наверное, я что-то должна была сказать поддерживающее – но никто не просил у меня поддержки, да и что я – несостоявшийся режиссер, сценарист и художник, и довольно посредственный журналист могла сказать?

И вот передача наша закончилась, и все окончилось.

Кому-то любовь, а кому-то – работа. Кому-то все вместе и сразу, а кому-то и вовсе ничего. Мне нечего жаловаться, в жизни мне досталось не так мало, я знаю, что я в дороге, знаю, что я иду, что у меня будут силы идти, что цель моя и труд мой когда-нибудь будут неразделимы, и это тоже счастье, только другое.
       
Когда я провожала Алексея, выводя его из чиновных закоулков нашего дворца, он был устал и рассеян, словно на тот момент все раздал, что у него было. Наверное, он даже шел за мной чисто машинально. По пути мы повстречали кадровицу Переделкину, трусившую откуда-то с авоськой, из которой торчали бледные куриные ноги.
- Аничка, районное начальство прислало нам в подкрепление куриц, беги скорей к главному ходу, а то опоздаешь! – заботливая Переделкина подалась было ко мне, но тут, вдруг узрев и узнав Бестужева, замерла на месте. Бестужев тоже остановился и вежливо раскланялся. – Алексей Олегович, непременно, непременно приходите к нам еще! – запричитала Переделкина, - Это как же я такую-то передачу пропустила! Это ж когда вы еще к нам придете!
- Да, да, я непременно приду, - отвечал учтивый Бестужев, - я все свои координаты оставил, зовите. – Вот, – он повернулся ко мне, взглянул совершенно пустыми невидящими глазами, прищелкнул пальцами, словно пытаясь поймать какую-то ускользающую мысль, но не поймал и сказал просто: -У девушки все записано. Всем спасибо. До свидания.

Я вернулась в редакцию, где на счастье мое никого не было, кроме Аськи, погруженной в милицейские хроники.
- Что, Аничка? – проницательно спросила Аська, вскинув на меня свои чуть раскосые по-монгольски очи, которые тут же засияли внутри изумрудно-зеленым огнем.
- Да ничего, - сказала я и бухнулась на стул, обхватив себя руками. Мне было холодно и одиноко, как никогда.
- Ничего? – Аська выгнула бровь луком кочевника и пустила в меня сияющую зеленым огнем стрелу.
- Ах, Аська, Аська, никто не хочет поговорить со мной по-человечески! – выдохнула я, до крови прикусив губу, спекшуюся от эфирного напряжения.
-Так вот только что сам Бестужев говорил с тобой битый час! – засмеялась Аська.
- Не со мной!!!
- Аня! Только ты и хочешь, что с тобою поговорили по-человечески? - Аська смотрела на меня во все свои сияющие глазищи, - Только и всего-то ты хочешь?

Я люблю зиму. Когда приходит зима, и выпадает снег, я чувствую такое блаженство на сердце, такой покой и отдохновение, что не хочу ни весны, ни лета. Это не значит, что когда приходит лето, я не люблю его. Конечно, я люблю и цветение почек, и листья, и серебряный мох, и сосны, и лесную землю, и оранжевые, как огонечки, цветы ноготков, и запах яблок и сладкую горечь черной смородины. В конце лета я даже начинаю бояться надвигающейся как ночи зимы. Но когда приходит зима – перед нею меркнут и куда-то отступают все мои летние радости. Самое мое большое счастье тогда – смотреть, как во тьме ночи идет и идет снег, и все покрывается чисто белым.
- Больше ничего, - твердо сказала я, - мне просто обидно, что никто из них не говорит со мной по-дружески.
- А на премьеру, на премьеру-то тебя позвали?
- Да ладно, уж премьеру-то мы и по телеку посмотрим!
Аська горестно задумалась, словно вспомнив что-то свое тоже. Потом, вздохнув, вновь просияла: - Давай хоть я что ли поговорю с тобою по человечески и по -дружески.

ПРО СОШКУ И ЛОЖКУ

Дела наши, казалось, шли хорошо, и долженствовали пойти еще лучше, ибо неожиданно заметили и оценили в самых высших кругах нашего покровителя Папыча и неожиданно призвали в первопрестольную, на самый верх.
Никто и не догадывался, что именно это и станет началом конца нашего общего дела, радовались и строили самые радужные планы.
 
В это самое время Аполлон возомнил, что дело его процветает, и круг соратников и единомышленников должен стать велик, как никогда.
Народ всякого разного сорта валом повалил в «Пчелу». Были среди них и серьезные, интересные, люди, были и просто любители поживиться за счет широкого дела. Кто-то быстро уходил, в недоумении разводя руками, кто-то застревал надолго. Среди оставшихся были две барышни-журналистки - Вандалина Чернобайко и Катя Персидская.

Вандалина была один к одному Манюня из «Дворцового моста», но еще с большими претензиями. Отличительной особенностью ее характера было то, что Вандалина с недюжинным рвением, достойным всяких похвал, живо откликалась на любое, даже робкое предложение начальства отправится с поручением в самую отдаленную окраинную дыру. И в то время, как все еще сидели в недоумении, Вандалина взвивалась со своего места, длинная и прямая как палка, увенчанная щеткой мучнисто-белых волос и рапортовала руководству о полной боевой готовности. Вандалине тут же открылся повсюду зеленый свет, и хотя по ходу работы неоднократно замечалось, что ни в какой периферийной дыре по разным уважительным причинам побывать Вандалине так и не удавалось, в памяти начальства оставалось не это, а ее бойкая готовность отзываться на все пожелания.

Катя Персидская, не в пример Вандалине, была тонкая штучка.
Возраст ее колебался от двадцати семи до сорока пяти. То казалась она умудренной жизнию, знающей себе цену и компетентной особою, то являла собою полнейшую наивность и святость, неискушенную в грубых мирских делах.
В любом случае, Персидская не лишена была известного артистизма, блеска и шарма самого высокого толка.

На каждого работающего сразу же нашлось по десяти и более нахлебников.
В какой-то момент наступила настоящая вакханалия. Деньги лились рекою на тех, кто находил способ их прибрать их к рукам.
Редакторы, составляющие выпуски новостей, изобрели дополнительный хитроумный источник заработка – они резали «звуковые интервью», скрупулезно заставляя звукоинженеров выковыривать из полутора минутного интервью два – три слова и на этом получали половину с «отредактированного» интервью – хороший приработок, и при том не сходя с места.

Откуда-то с телевидения в помощь Свердловне был взят грозный Митрич по прозвищу «Капрал».
С утра в понедельник Митрич получал распечатку городских событий и, перевирая темы всех журналистов, расписывал под ними фамилии, как бог на душу положит. Потом часа два корреспонденты разбирали обратно друг у друга темы, которые вели, переписывали фамилии заново и докладывались Митричу. Обычно Митрич с переменами милостиво соглашался. Но случалось, что и вожжа попадала ему под хвост, и он вставал на дыбы, и ни в какую не соглашался на обмен, видимо, желая показать свой ндрав.
Желая так же сделать к окладу небольшое добавление, он садился перебирать отпечатанные для эфира информации, перечеркивал какое-нибудь слово, вписывая сверху синоним, и с чистой совестью ставил на чужой статейке свою подпись.
У Аркаши появились конкуренты.
 
 

ВЕТКА и НЕБО.

В выходные я впервые за этот год поехала в Заозерье. День был солнечный, небо простиралось надо мною от горизонта до горизонта, оно было васильково синее. Полукругом вокруг маленького дачного поселка стояли сосны, а с одного конца расстилались зеленые холмы.
Вишневое деревце было в цвету. Цвели нарциссы и все было в желтых одуванчиках.
Я окапывала кусты смородины, согреваясь под солнечными лучами.

Никогда не чувствовала я себя так спокойно и свободно, как здесь. Здесь, я злилась и жалела головастиков, попадавших в ведро с водой, когда я зачерпывала ее из канавы. Об этих головастиках мы со всею серьезностью говорили с доброй соседкой – она тоже ходила выплескивать головастиков обратно в канаву.
Золото солнца и синь неба изливались на все вокруг, смородиновые кусты, с которых в конце лета мы будем собирать ягоды на варенье, стояли в золотом и лазоревом потоке света.
Трудно было даже представить себе, что где-то, в пыльных служебных помещениях, вечно, даже в летние дни, с утра до ночи гремят под потолками лампы дневного света, и мечутся люди, пытаясь ухватить ускользающие новости, факты из какой-то псевдо жизни, придуманной другими людьми.

Как не хотелось мне снова возвращаться в город!
Маленькие лесные дары меркли на глазах уже по дороге.
Я тщательно укутала мокрой тряпочкой букет нарциссов, чтобы они не завяли по дороге, и мне стало невыносимо грустно от одной мысли о том, что всего через пару часов меня поглотит огромный каменный подвал городских переходов с этим жалким букетиком в руках. И не захочешь, а вспомнишь о розах Кросс-Брио!

Уже на остановке, в ожидании автобуса на железнодорожную станцию, я, запрокинула голову, и увидела над собою ветку сосны с лиловыми шелковыми шишками и глубокую жаркую синеву небо. Как хотелось мне никуда не спешить, не тратить время зря на пустые дела, жить спокойной, мудрой, трудолюбивой жизнью, под синим небом, среди сосен. И вопреки этому, я снова лезла в самую гущу неприятностей.

ТОР

Горестное впечатление от встречи с Бестужевым только успело померкнуть, как Аполлон приготовил мне новый подарок.
- Нютечка, тебя опять ждет роковое свидание в казенном доме! - пообещал Светозаров, нахально улыбаясь во весть рот. Я страдальчески воззрилась на Светозарова, понимая, что роковое свидание неизбежно и отвертеться мне от него никак не удастся.
- Ну и ничего томить, - попросила я жалостно, - как почтенного гостя зовут- величают?
- Тор, - торжественно отвечал Аполлон.
- Тор?! - удивилась я, - У меня однокурсник с такой фамилией был, всегда впереди планеты всей. Звездный мальчик.
- Мальчик? - ухмыльнулась Аполлон, - Тор - скандинавский бог бури и грома, тот, который с молотом. Хлобысть кувалдой по башке – мало не покажется.
- Он что, бандит?
- Он архитектор номер один в нашей бывшей братской Прибалтике, так что однокурсником твоим не был и быть не может, - урезонил меня Аполлон. Тут надо, полагать, дело было не в одной архитектуре, а еще в этом пресловутом – Номер Один. По мнению Аполлона, я просто не могла иметь ничего общего с человеком Номер Один, еще меньше, чем журналист с архитектурой.
Тут, была б одна только моя воля, не сдерживаемая изысканными манерами, я точно высунула бы язык. С Филиппом Тором я училась на одном курсе архитектурного факультета все шесть долгих лет инженерно-строительного института, тех самых, о которых Аполлон знать не знал и понятия не имел. Правда, с Тором, я, конечно, не дружила, это правда.
Но ведь и никто с ним не дружил. Или он ни с кем.

О времени этой учебы можно было рассказать не меньше, чем об учебе во ВГИКе, но не об этом сейчас речь.
Справедливости ради все же надо отметить следующее. В самом начале я уже рассказывала о замерзших в каменной клетке конторы экзотических птичках, но всякая правда имеет как минимум две, а может и еще более сторон, и, говоря о птичках, я не была до конца права. Вернее сказать, это был мой взгляд на проблему. Учась в первом институте, я училась ради чего угодно, но только не ради самой профессии. Училась ради процесса учебы, ради спокойствия родителей, и более всего ради общественного мнения, утверждавшего самоценность высшего образования, не как образования, а как непременного атрибута определенного статуса в обществе.
Ничего удивительного и не было в том, что расплата за все это последовала очень быстро. Наверное, учась в институте уже на последних курсах, по-своему преуспевая и даже получая хорошие оценки за ставшими к концу учебы вполне приличными проекты – я была покладистым студентом и уважала опыт преподавателей, всегда следовала их советам и ни в чем не перечила, я еще строила себе какие-то иллюзии, что сумею ужиться в специальности, но повторюсь, в конторе они развеялись начисто.
Этот первый улиточий урок прошел даром. Конечно, выжить можно было и в конторе, если б меня хоть сколько-нибудь грела мысль о профессии и моем пути в ней. Но я видела разносолы, патиссоны в банках, теток, спешивших в обед по магазинам, коллекцию сушеных водорослей, каковую представляли собою пожилые конторские юноши, тоску и одиночество заброшенных и загаженных дворцовых чердаков, по которым я ползала с рулеткой по колено в голубином пуху и помете. Работа эта даже не казалась мне благородной – она была напрасной, чертежи сдавались и складывались в папки, папки покрывались пылью, реставрации никакой не было – или почти не было, я даже не могла понять и объяснить, почему и как все это происходило. Особенно же удручало меня то, что как оказалось в процессе знакомства с реставрацией, ничто не наносило памятникам такой урон – ни революции, ни войны, ни холод, как сами люди. Вернее, вандалы. Вандалы-обыватели. Конечно, памятники спасались благодаря подвижникам. Но подвижников было мало, а вандалов много. Взгляните на свежевыкрашенную стену своей парадной на следующей день – и вы поймете, сколько их.

Тора я прекрасно помнила таким, каким он был больше десяти лет назад, и даже еще раньше, когда мы только поступали в институт и встретились на вступительных экзаменах.
 На курсе его звали Инфантом за дурацкое имя Филипп, но чаще дразнили Фтором – по аббревиатуре первых букв фамилии - Филипп Тор.
Филипп Тор точно тогда и был инфантом - прямые светлые волосы до плеч, капризный длинный рот, ледяные синие глаза. Преподаватели стонали от одного только упоминания о Торе. Тор никогда не шел ни на какие компромиссы и всегда делал все по-своему. Ему ставили то пятерки, то двойки, то превозносили другим в пример, то грозились отчислить. Благодаря своей нечеловеческой работоспособности и воле, Тор, цепляясь как кошка, переходил с курса на курса, а время от времени его проекты, казавшиеся и нам, и преподам, далеко не блестящими, получали какие-то сногсшибательные призы на разных конкурсах.

Почему- то на курсе его недолюбливали. Не смотря на его дипломы и заслуги. Наверное, дело было в том, что все мы – студенты, и даже сами преподаватели, изначально были мечтателями, строителями воздушных замков, творцами возвышенных бумажных идей, которым не суждено было никогда воплотиться, и всякая причастность к суетному миру здешнему, всякий намек на желание укрепиться и удержаться на грешной земле, встать на нее обеими ногами и тем более стоять непоколебимо, воспринимался болезненно, как некий диссонанс миру возвышенному.
Тор был прагматиком. Слишком явно собирался он строить все, что являл пока на бумаге. Поэтому он был математиком еще больше, чем дизайнером, хотя и дизайнером он был неплохим, гораздо лучшим, чем художником. Художником его вообще назвать было невозможно – совсем не потому, что он не умел рисовать. Просто в нем не было никакой романтики, во всяком случае, так, как понималась она в то время.

Прагматизм Тора ярко проявлялся и в том, как он дотошно пытался разобраться в таких науках, о которых большинство из нас слушали с содроганием – в технологии строительного производства, в рытье котлованов и в насыпи кавальеров – представьте себе, именно кавальеров и ничего более, ибо так и только так именовались земляные отвалы вокруг вышеупомянутого котлована. Как говорил Остап Бендер: « Почвоведы, встаньте!» Когда же Филипп на глазах онемевшего курса брался чертить на доске схемы стояков водоснабжения многоэтажного и многосекторного дома, он приводил нас в суеверный ужас и вызывал глухую ярость протеста одновременно.
Да для того ли рисовали мы антиков в греческом зале Эрмитажа, чтобы ломать голову над коллекторами и сливными бачками – ямщик сам знает, куда и как везти!

Вполне возможно, что и тогда в проектах Тора уже были не только функция, и удобство, но и своеобразная красота и элегантность. Но в то время Тор с его цепким, изворотливым и безжалостным математическим умом, казался не Моцартом от Бога, а Сальери.
Впрочем, смешны, смешны мне были сейчас тогдашние студенческие идеологические схватки и прочие ледовые побоища.
После окончания института Тор вернулся к себе в Прибалтику, туда же, куда еще раньше уехал и другой наш однокурсник Даня Воронов, тот, что стал скульптором и тоже прославился.
Потом ничего о нем долго слышно не было, видимо, в конторе не процветал и настырный Тор, однако же, он со стойкостью выдержал это время, и теперь побеждал всегда и везде. Проекты мастерской Тора – уж, разумеется, теперь у Тора была своя мастерская! - обожали презентовать на своих глянцевых страницах все те же пресловутые дорогие журналы, так что волей неволей, слава Тора докатилась даже и до меня, никуда не денешься. Нельзя было и не признать, что не только в производимых проектах, но даже и в собственных интерьерах эта мастерская была хороша – освещенная солнцем сквозь стеклянный потолок, вся в светлом золотом дереве.

-Ну да, enfant terrible. Злой мальчик. Злой гений, - сказала я про себя.
- Не террибль, а Филипп Леонардович, - поправил меня Аполлон, - Ты этого, с гостями-то по- вежливей.
- Отказаться нельзя ни под каким видом? – на всякий случай спросила я.
- Ни под каким видом, - посуровел Аполлон. - Тем более что никаких видов нет.
- Без нас ему славы мало что ли? – в сердцах сказала я.
- Ему без нас хватит, а нам его слава не помешает, - Аполлон наставительно погрозил мне пальцем, и, считая разговор оконченным, развернулся, чтобы дать наставления Аркаше, по обыкновению, хлопотавшему около компьютера.
Глупо было возражать, глупыми были и причины для отказа – детская солидарность со строителями воздушных и песчаных замков, запоздалая любезность к соседям по песочнице. Все строители замков так и остались безвестными, а победил он – прагматик.
Делать нечего, я смирилась, и в ожидании встречи, стала гадать, здорово ли изменился Тор, как он будет рассказывать мне об архитектуре, а так же удастся ли расспросить его о Даньке или даже передать с ним привет Лизе. Интересно было бы и узнать, как выживал Тор в конторе, ведь были же конторы и в братской Прибалтике, небось, не хуже наших.

Узнала его я, конечно, сразу, хотя в нем почти ничего не осталось от юного золотоволосого инфанта.
Из инфанта Тор не стал королем, а сразу превратился в божество. То самое, что денно и нощно кует своим молотом золото, и дает нерадивым подмастерьям тем же молотом по башке.
Сказать ли по правде, я так и не поняла, узнал меня Тор или нет. Во всяком случае, мои слова о Дане и Лизе, а так же прочее « а помнишь», тут же застряли у меня в горле. Конечно, для Тора меня не было в архитектуре, которая была делом его жизни. А значит, и в воспоминаниях мне тоже не было места.

Была сначала в нашем диалоге неприятная холодность и некоторая колкость, но как-то незаметно нашлась общая тема – как ни странно, ею оказалось ландшафтное проектирование, в применении к нашим скромным владениям, разведение цветов на садовых участках. Никогда бы не подумала, что прагматик Филипп будет со всей серьезностью говорить со мной о цветочках, а я с той же серьезностью буду поддерживать этот разговор. Кстати, именно Филипп Тор научил меня давать имена домашним цветам, чтобы они лучше росли. С тех пор я так и делаю, не столько ради цветов, сколько в память встречи с ним.
Под конец я не удержалась и спросила у Филиппа, почему он предпочел учиться у нас, а не в родной Прибалтике, и какие творческие планы связывают его с нашим городом сегодня.
- Мои предки родом из-под Петербурга, из немецкой колонии Старого Петергофа, - охотно пояснил Филипп, - думаю, к сожалению, немногим известно, что на берегу Финского залива там долгое время сохранялось колонистское кладбище, окончательно разоренное только в конце двадцатого века. Мне всегда хотелось, чтобы на этом месте стоял памятник в честь этих скромных и трудолюбивых людей. Сейчас я работаю над этим проектом.

…Даже самой себе сначала я не смогла бы объяснить, зачем мне надо было еще раз увидеть Тора, прежде чем он уедет.

Но нужен был хоть какой-то предлог для встречи – и предлог этот неожиданно подсказал мне сам Светозаров.
- Нютечка, заморскому гостю кассетку-то сподобилась эфирную подарить от нашего радио? – спросил Аполлон. – Пусть и в братской Прибалтике о нас услышат.
-В компьютере должна оставаться запись, - растерянно сказала я, - можно, наверное, еще перегнать.
- Звони на мобильный, хотя не уехал ли он? – засомневался Аполлон.
Я и представить не могла, что буду так волноваться, набирая номер, продиктованный мне Аполлоном. Дважды я сбивалась, так что Светозаров, наконец, посмотрел на меня сначала с недоумением, а затем расплылся до ушей.
Вряд ли Филиппу нужна была наша кассета, но он поблагодарил, и сказал, что будет ждать меня через полтора часа на Московском вокзале.
Я побежала в аппаратную записывать кассету. У звукоинженеров не было ни одной свободной минутки. Кассеты не находились. Сам материал отыскался с большим трудом, уже в компьютерной корзине.
Потом я помчалась на вокзал, уже безнадежно опаздывая, и куда бы ни поворачивала, всюду и везде на моем пути зажигался красный свет. Под конец, в метро неожиданно застряли электрички, от того, что какую-то раззяву именно сейчас угораздило обронить на пути свою авоську.
Но я летела вопреки всему, словно от этой встречи зависела вся моя дальнейшая жизнь. Что я надеялась услышать от Филиппа? Что ожидала? Что он поцелует меня в щечку? Пообещает писать письма или звонить на Рождество?

Тор, конечно, не стал ни целовать меня, ни тем более обещать писать письма. Но он все же стоял на назначенном месте и терпеливо ждал, хотя я опоздала на целых пятнадцать минут - совершенно непростительно по европейским меркам.
Филипп взял ненужную ему кассету. Еще пару минут мы поговорили ни о чем.
- Вы часто бываете в Москве? Наверное, она очень изменилась? – теперь, на расстоянии нескольких лет я вспоминала о столице с грустью. Я, можно сказать, заработала это право. Уж, конечно, слышала я ни раз, что за это время все в ней изменилось до неузнаваемости. Когда доведется увидеть мне Яузу и Будайку, и улицу Вильгельма Пика, на которой возвышается наша альма-матер, вскормившая и позабывшая нас? Доведется ли когда?
- Я еду в Париж, на Архитектурный Конгресс, - пояснил Тор, - в Москве буду проездом, надо доделать документацию.
«В Париже-то я точно не буду никогда!» - подумала я. Тор, стоявший рядом, уже был бесконечно далеко от меня.
Пора было прощаться. Еще мгновение мы стояли молча, прежде чем разойтись каждый в свою сторону.
- Если вы думаете, что это счастье, так вовсе нет, - неожиданно сказал Тор, - Мне совершенно не хочется ехать на этот Конгресс. Это просто пустая трата времени, жизни и сил.
Я довольно плохо изобразила улыбку понимания. Париж окончательно сбил меня с толку. Судить о поездке в Париж было вне моих возможностей. Для Атоса слишком много, для графа де ла Фер слишком мало.
 Тор истолковал мою улыбку верно. – Я н-н-не рисуюсь, – сказал он, даже слегка заикаясь от обиды, - Правда.

 -Филипп, - произнесла я, с трудом выдирая слова, словно они были приклеены изнутри. Но все же я осознавала для себя важность всего, что решилась сказать. Как просто было бы уйти, не сказав этого! - Наверное, некрасиво искать вашей дружбы – что дружбы! – просто расположения сейчас, а не раньше. Вы сделали уже очень многое из того, что не удалось мне, и я очень рада этому. То есть не тому, что не сделала я, а тому, что сделали вы… Тут я запуталась совершенно. К чему ему мои рассуждения, если он и меня-то не помнит, да если и помнит – что с того? Но Тор слушал, не перебивая.
- И памятник, и Финский залив…- почти всхлипнула я, чувствуя, что речь моя теряет последнюю логику и убедительность. – Просто я думаю, что если у вас все удалось – значит, это возможно, возможно благодаря честному труду, значит, надо идти дальше и не отчаиваться. И поэтому мне очень важно знать, что вы помните меня – не можете же вы совсем не помнить меня! И будете хоть изредка вспоминать с добрым чувством, которого, быть может, я и не заслужила в ваших глазах, но на самом деле, все-таки стою. То есть не уйдете совсем и навсегда. Это глупо звучит, но, наверное, это единственная правда, ради которой я сейчас здесь.
Всю мою сбивчивую речь Филипп выслушал очень внимательно.
- Я понимаю, Аня, - кивнул он, - Я рад нашей встрече. И торжественно протянул мне руку.

Когда я вбегала на вокзал, чтобы встретится с Филиппом, была весна, почти лето, все уже было зеленым, и все цвело, а когда вышла, то с неба хлопьями валил снег. Небывалое дело – снег шел почти летом, и в пору было представить, что началась зима.
Но снегопад неожиданно закончился так же внезапно, как и начался. Снег еще не растаял, как тут же жарко выглянуло солнце, и все засияло, и в ясном небе засветилось сразу две радуги.




КУРИЦА

Тем временем передача ехала, набирая ход, и Аполлон победно летел на своей квадриге, и золотое солнце озаряло его, и золотой лавровый венок сиял на его голове.
И как когда-то в «Дворцовом мосту», хоть я и внутренне клялась себе никогда не повторять этого, у меня снова пропал каждый недолгий свободный день жизни, сосны, солнце, озеро, покой и свобода, пропала весна, все дела мои, все дорогое сердцу отодвинулось куда-то, я и не жила свою жизнь, просто какая-то неведомая сила, по моему же согласию, выкинула меня на серебряное блюдо и поднесла к барскому столу.
Всю неделю, кроме круговерти служебных повинностей и дел, я искала достойных гостей для передачи Аполлона, уговаривала, встречалась, беседовала, составляла сценарий, звонила, напоминала, встречала, угощала чаем, пытаясь скрасить более чем скромную обстановку нашей редакции, и. наконец, знакомила с Аполлоном. Здесь поджидало меня одно из глубоких разочарований. Мои гости, успевшие почти подружится со мной за время подготовки к передаче и проникнуться важностью нашего общего дела, с первого взгляда совершенно очарованные приятным обращением, красотою и обаянием Аполлона, тут же забывали обо мне, сердцем чуя, кто здесь главный. Ему преподносили они скромные подарки, взяв за пример эстафету « Поля чудес», ему смотрели в рот и смеялись его шуткам. Аполлон не даром носил имя бога искусств, в любом эфирном разговоре не было ему равных, он чувствовал любого собеседника с полуслова и мог достойно поддержать любую изысканную беседу.

Мои же страдания и на этом не кончались.

Как и большинство людей, которым ни с чем подобным не приходится сталкиваться в жизни, я и не предполагала, что говорить в прямом эфире так сложно.
Нет, должно быть для тех, кто в жизни за словом в карман не полезет, совершенно все равно в каком эфире быть, и с кем разговаривать! Беда в том, что и в жизни-то не отличалась я особой бойкостью языка, а уж в эфире тем более. Правда, блистать перлами ума и искрометным юмором в передаче с Аполлоном я бы не смогла при всем желании, было кому в нем блистать и без меня.
Однако же, не смотря на всякого рода умственные соображения, помимо моей воли, всякий раз, стоило лишь прозвучать позывным передачи, а гостям поудобнее усесться в креслах, меня охватывало мучительное волнение подначального исполнительного создания, стремящегося оправдать возложенное на него доверие! Создания, противу воли своей растоптавшего свое слово чести на службе у Карабаса, и теперь, во чтобы то ни стало стремящегося исполнить все возложенные обязательства в лучшем виде!
Сердце мое стучало едва ли не громче, чем звучал голос, ладони покрывались ледяным потом, в голове звенело и случалось, что одним глазом я видела собеседников, а другой заливало нестерпимым сверкающим светом.
Я старалась изо всех сил, как старалась, впервые поступив в институт, вызубрить наизусть все формулы, смысл которых был мне не понятен, как сжав зубы, старалась выучиться аниматорским схемам рисованного движения, как везде, так и здесь, я совсем переставала думать о том, что люблю, хочу, и главное - умею делать сама, а спешила успеть за другими, и в награду быть поданной к барскому столу на серебряном блюде.

 На стене маленькой студии, из которой шло вещание, было небольшое стеклянное окошечко к звукоинженерам, и со стороны вполне можно было себе вообразить, словно мы и гости студии сидим внутри духовки или микроволновой печки и смотрим оттуда на мир, поджариваясь, как курицы гриль в сгущении напряженной эфирной атмосферы.
 
Однажды, вернувшись в редакцию после очередного выступления, я пожаловалась Асе, благо больше никого не было, что если не откажусь от передачи, то сгорю изнутри.
Ася, приподняв голову от многочисленных милицейских сводок, которые она выстраивала в одну статью, поморгала, что-то соображая, и, наконец, отчасти поняла, о чем я говорю, но не поддержала.
-Потерпеть надо, - сказала она, - привыкнуть и все покатит. Увидишь! Такое дело бросать нельзя! Знакомства, связи завяжутся, наладится все, в эфире намелькаешь, опять-таки. Ты посмотри, людям годами не прорваться, очередь в четыре ряда, а ты что придумала - отказываться!
- Аська, - взмолилась я, – ты кого из ведущих телепрограмм помнишь? Которые в новостях перед тобой как лист перед травой каждый день? Раз-два и обчелся, и то вчера – сегодня - завтра. Послезавтра, если передачу с эфира сняли, тебе и дела до нее нет. А знакомства, сама знаешь, какие, пока ты у дел, о тебе помнят, и может, от щедрот предложат билетик на бесплатный концерт или подарят плакатик, который ты повесишь в редакции. Да уж если захочется на концерт, неужели сама билет не купишь? Были бы деньги…
- Откуда деньги-то? – вздохнула Ася, задумалась, и неодобрительно спросила: - Ну и что ты хочешь?
- Делать дело, - ответила я, - настоящее, важное, надолго. «На посмотрение будущим родам». Такой надписью раньше украшали вещи, если удавалось хорошо их сделать.
Ася пожала плечами: - Вообще рассказывать об интересных людях и интересных делах тоже неплохо. Вполне достойно.
Я кивнула: - Да, это правда. Если это по душе, только это и ничего больше нравится и получается, лучше дела, может, и нет. Надо только быть или очень самоотверженным или совершенно пустым. Но если должен сделать что-то свое, то бесконечные разговоры о чужих проектах и достижениях - это что-то вроде служения, для смирения собственной гордыни что ли, или еще бог знает за какие провинности. Мне кажется, я это уже с лихвой отработала.
- Этого-то никто наверняка знать не может, - вздохнула Ася.
И тогда я неожиданно даже для себя поведала Асе про Улиток.
Я давно уже не рассказывала никому про Улиток. И это означало, что история их не окончена и снова возвращается к жизни.
- А что, если, - сказала Ася, серьезно выслушавшая мой рассказ, - подложить под это какую-то насущную мысль. Например, «скажем нет наркотикам!»
- А наркотики-то тут причем! - я так и села, - У тебя, Ася, от твоей милицейской хроники крыша, часом не поехала?
- И очень даже причем! - Ася просияла и указала куда-то вверх. – Это важно – сказать им нет! То, что они представляют себе как райское блаженство, обернется для них мучением!
- Оно, конечно, так, - поневоле согласилась я, поморщившись.
- Это потому что ты не сталкивалась! – возразила Ася.
- А ты сталкивалась!
- Я репортажи двести раз об этом делала!
- Пусть так, но тут философии гораздо больше, чем про наркотики.
- Но ведь это и не важно, главное, надо чувствовать, что злободневно! – восторжествовала Ася.

Не смотря на разницу во мнениях, я все- таки успела какое-то время порадоваться, что нашлась хоть одна живая душа, с которой можно поговорить о фильме про Улиток. Но буквально спустя неделю Ася в пух и прах разругалась с Аполлоном и покинула «Пчелу» с грандиозным скандалом. Дело вышло так. Бухгалтерия подбила итоги и выяснилась, что мы превысили все лимиты, которыми нас обеспечивал Папыч. Тогда Аполлон, не долго раздумывая и не выискивая правых и виноватых, повелел срезать всем с заработанного ровно треть. Народ приуныл, но возражать никто не смел. Никто, кроме Аси. Ася пришла в ярость, а в ярости она была подобна тигрице.
Хуже всего, что с Аполлоном Ася сцепилась прямо посередине редакции при большом стечении народа.
-Я требую выплаты честно заработанных мной денег! – насела на Аполлона Ася.
- Да ты пойми, что у района казна не резиновая, - поначалу миролюбиво
уговаривал ее Аполлон, - подсчитают, сколько мы сжираем и вообще кормить перестанут!
 – Мне никакого дела нет, что ты развел здесь бездельников и всех кормишь.
- в праведном гневе кричала Ася.- Я свои деньги заработала и в суд подам, а деньги верну, ты мне еще штраф заплатишь. А вы что стоите и смотрите, как стадо баранов! – обратила она к нам сверкающий взор. - Вас обдирают, как липку, а вы и уши развесили!
Этого она лучше бы не говорила. Дубина народной войны, нацелившаяся было на золотые кудри Светозарова в мгновение ока обратилась против Аськи.

- Ты посмотри на своих товарищей, которые понимают важность общего дела и работают, скандалов не учиняют, - увещевал Аполлон, – вон, хотя бы и Аня Афанасьева.
- А Афанасьева ваша вообще курица курицей, - отрезала в запале Аська.


Ну да, курица курицей. Современный мир породил неисчислимое многообразие типов работающих дам - какая-нибудь бизнес - вумен, леди-босс стукнет острым кулачком с безупречно отлакированными ноготками по столу: « Как это не сделано? Что б сей момент сделать!» - и вся работа! Есть женщина-Никита – даст с размаху ногой по морде – и порядок! Есть целая стайка девочек, выудят из пластиковой офисной папочки листочек
« Менеджмент системы целевого внедрения средств, разработанных на основе ленты, пропитанной специальным клеящим составом и картонного цилиндра для пропаганды борьбы с летающими насекомыми в весенне-летний период « и часами углубленно изучают его.
Я же не хочу ни на кого стучать кулаком, готова работать много и хорошо под чьим-то начальствованием, если оно разумно, лишь бы работа составляла часть того, что я считаю смыслом жизни, лишь бы жизнь моя не уходила понапрасну, минута за минутой капая оловом в ложку Пуговичника. И при этом мне надо совсем немного - чтобы неприкосновенным оставался тот уголок в сердце – сердце сердца, где мама, Антон, тетушка Злата, домик и все, кого я люблю.
У Аськи другие резоны, ей этого не понять, да схвачено у нее уже что-нибудь, иначе бы она на рожон лезла.

- Аня человек добросовестный, старается. Не всем же звезды с неба хватать, - похвалил меня Аполлон.


Аська слово сдержала и правда, довела дело до суда, и суд этот выиграла, и получила от Аполлона непомерный штраф, перекрывший всю жалкую экономию на срезанных гонорарах. Мы не заступились за Аську, а Аська в свою очередь плевала на нас. Или наоборот, но все равно ничего хорошего.
Более того, вскоре увидели мы Аську в кожаной тужурке и с суровым прищуром в независимой телепрограмме «Криминальный вестник».

Вскоре после Аськи на телевидение пригласили Наташу, и Наташа благосклонно приняла предложение и ушла безо всякого скандала. Все, и даже Аполлон понимали, что такую звезду нам у себя долго не удержать, и Наташу отпустили с миром, хотя и не без сожаления.
Наташа после этого пошла в гору, но возноситься не стала, и с прежними сотоварищами осталась мила и любезна. Именно Наташа время от времени звала меня в гости, давала красивые журналы, книжные новинки, заботливо угощала чем-нибудь вкусненьким, а иногда даже дарила что-нибудь очень хорошенькое из одежды, которая по каким-то причинам оказывалась надоевшей или не очень шла к лицу, а в добавок ко всему, в изобилии потчевала меня разными полезными практическими советами, которыми, к сожалению, не умела я воспользоваться с толком.
Итак, хоть редко, встречались мы с Наташей за чашечкой английского чая с восхитительными французскими булочками, а вот с Асей со времени скандала в «Пчеле» мы не виделись ни разу, хотя я и сожалела об этом.


ПАРИЖ

- В конце месяца едем в Париж по приглашению Международной Ассоциации журналистов, - Светозаров сиял, наслаждаясь произведенным эффектом. - Достаточно было одного места, но от щедрот выделили семь, четыре на администрацию, три осталось на нас. Едем я, Афанасьева и Дарья Савельева, как последние уцелевшие из старой гвардии. Я главный, девушки для антуражу, молодые люди не подойдут по этическим соображениями. Остальные свободны.
Восторженная Даша запрыгала и захлопала в ладоши.
Аркаша страдальчески сморщился и заскрипел. Остальные сдержались, но я явственно ощутила, как отовсюду вдруг повеяло холодом.
Не знаю почему, но новость не вызвала у меня радости.
Конечно, глупо было отказываться от поездки, но что-то подсказывало мне, что она не сулит ничего хорошего.
Даша ничего такого не ощущала, и целыми днями приставала ко мне с разговорами о Париже и Франции.
В самые неподходящие моменты она обрушивалась на меня с толстенным путеводителем в руках и призывала: - Анька, давай помечтаем о Франции!
И наконец, час Парижа пробил. Все время, пока мы летели в самолете, я думала, что рискую жизнью непонятно зачем. И снова, почему-то не меньшим риском представлялось мне и само путешествие. Как показало дальнейшее, предчувствия меня не обманули.

Два дня мы добросовестно участвовали с Аполлоном в конференции, носили за ним бумаги в папках и по мере сил впитывали опыт зарубежных коллег, который, при всех его очевидных достоинствах, стоит признать сразу, плохо ложился на нашу российскую почву.
Конечно, в меру сил, успели мы посмотреть и Париж, который представлялся совсем другим, не смотря на путеводители и лекции на архитектурном.
Заседания начинались в страшную рань, и из-за этого, а может, из-за сбоя во времени все время хотелось спать.
В какой-то миг, сидя на одной из знаменитых площадей, под синим небом и палящим солнцем, я поймала себя на том, что стоит мне только закрыть глаза, как сразу начинает сниться сон. Снилось, что мы с мамой сидим на поваленном стволе среди молодого сосняка, с корзинами грибов. Мы сидим, сняв платочки, вдыхая солнечный хвойный воздух и подставив лицо солнцу, и я знаю – счастье есть. Я с сожалением стряхивала с себя сон и снова оказывалась в Париже, что должно было быть огромным счастьем, но счастьем отчего-то не было.

На третий день конференция закончилась, Светозарову торжественно вручили еще кипу всяких бумаг, и пора было возвращаться на родину. Беда заключалась в том, что наш самолет отправлялся лишь на следующий день.
Аполлон, как я уже давно поняла, был человек мира. Ему было абсолютно все равно, где жить и где странствовать. Поэтому он сообщил, что сам найдет где переночевать, а нас отправит к своим родственникам, которых, он правда, никогда не видел – вторая волна эмиграции!, но успел договориться обо всем по телефону.
- Надо всего- то лишь доехать до этой станции метро, - он ткнул пальцем в путеводитель, а отсюда на автобусе – три – четыре остановки. Это почти центр, как наша Петроградская. Не приезжайте слишком рано, но и не болтайтесь допоздна.
Ровно в семь вечера мы отправились на поиски родственников. После продолжительного блуждания по незнакомому метро, мы догадались, что остановка, на которую указывал Аполлон, вовсе не станция метро. После долгих изъяснений на плохоньком английском с полицейскими и прохожими, мы пришли к выводу, что это, скорее всего, остановка трамвая.
В поисках трамвая прошло еще с полчаса. Начинало темнеть. После утомительных поисков Дашу осенило, что станция, указанная Аполлоном, наверняка находится где-то на железной дороге. На вокзале
Дашины предположения подтвердились. Обрадованные, прыгнули мы в поезд. Сначала все шло как по маслу – мы сосчитали и сверили с расписанием все остановки, которые проезжали, и тут, когда нам следовало бы выходить, поезд вдруг понесся, развивая невероятную скорость. Он летел во тьме, как стрела, проносясь через тоннели и взлетая по мостам. У нас заложило уши и закружилась голова. Когда мы, наконец, оказались на земле, был кромешный мрак, лил дождь, и все четыре платформы были пусты.
Вокруг, сколько можно было разглядеть при резких вспышках молний, не было ни домов, ни машин, и вообще ничто не указывало на присутствие здесь человека.
Это был какой-то край земли, где потеряться было так же легко, как иголке в стогу сена.
Наконец, мы все же обнаружили будочку, где сидели железнодорожники и с помощью международного языка жестов и цифр убедились, что находимся так далеко от Парижа, как какой-нибудь 69 километр от Питера, и что поезда на указанной Аполлоном станции вообще останавливаются редко, и поезд, на котором мы ехали, ее давно проскочил. Наверное, это был такой же глухой полустанок, как этот, может даже и глуше, а ведь от него надо было еще ехать на автобусе. Может быть, этот автобус ходил раз в день, или только по выходным!
 Единственно, что можно было сделать в такой ситуации – возвращаться на центральный вокзал, а оттуда прямо ехать в аэропорт. Вокзал на ночь закроют, а аэропорт открыт круглосуточно. Но вернуться в этот день в аэропорт нам не удалось, потому что последний поезд отменили, а предпоследний ушел перед нашим носом.
Делать нечего, мы свалили наши сумки на тележки, вывезли к стене вокзала и уселись на них в ожидании утра. В чужом ночном городе, полным наркоманов, воров и проституток, без крыши над головой, мы были абсолютно беззащитны.
Говорят, что ночной Париж полон туристов, и гулять по нему не страшно, а даже увлекательно. Но гулять, взвалив на себя багаж, сможет далеко не каждый. К тому же увлекательность прогулки в данном случае впрямую пропорциональна содержимому кошелька.
Нам оставалось сидеть, ждать рассвета и уповать лишь на Божью милость.
Постепенно вокруг нас сложился кружок таких же незадачливых скитальцев.
Напротив обосновалась молодая пара - он старательно укрывал ее курткой, она, сидя на тележке, как на санях, невозмутимо читала книжку, рядом со мной девчушка, по виду, студентка младших курсов, свернулась на дождевике, положив голову на рюкзак, мать с дочкой сидели рядышком на чемоданах.
С появлением людей стало спокойнее, но жутко было все равно.
За полночь обкурившиеся травы мулаты стали подходить ближе к нашему маленькому кружку. Стараясь задеть и привлечь внимание, они по-звериному рычали, лаяли, хохотали и говорили что-то быстро и страшно, размахивая руками.
Полиция невозмутимо кружила на электромобиле по ярко освещенному вокзалу. Ей дела не было ни до наркоманов, ни до опоздавших на поезд.
И только когда уже начало светать, уже забелело небо, я почувствовала, что опасность миновала. Всю эту ночь я думала о маме, об Антоне, о том, как они втайне гордились, что меня отправили – подумать только! - в Париж, наивно полагая это наградой за мои труды. Ни мама, ни Антон не говорили вслух ничего, но оба словно светились изнутри от гордости. А мама! Она- то
уж точно полагала, что меня наконец-то оценили по достоинству! Видели бы они меня сейчас!
-А мама еще уговаривала купить меня новый дорожный чемодан, - хотела сказать я, по возможности весело, но ничего не смогла выговорить, кроме слов «а мама …», потому что с этими словами слезы хлынули у меня градом и больше уже ничего сказать я не могла.

Потом мы полдня маялись в аэропорту, потом суматошно оформлялись, чтобы вылететь, проходили шенгенскую зону, которая была свободна от налогов, но в которой товары стоили гораздо дороже, чем в обычном универмаге, что не помешало все нашим попутчикам выйти из нее обвешенными бумажными пакетами с покупками.
До вылета оставалось пятнадцать минут, мы сидели с Дашей как бедные овечки в ожидании шефа. Пассажиры бойко грузились в автобусы, спешащие к лайнеру, а Светозарова не было.
- Я все время слушаю объявления, – призналась Даша, - вдруг он нас внизу разыскивает. А мы уже оформились и тут сидим. Вдруг он из-за нас в Париже останется, решит, что мы пропали! Что мы наделали, Анька!
Светозаров появился за пять минут до вылета. Он шел налегке, помахивая свернутым в трубочку журналом.
- Привет, девчонки. А я думал, вы уже в Питере, - пошутил Аполлон. Он был в хорошем расположении духа, и ему даже в голову не пришло нас разыскивать.
Пока мы летели в самолете, я снова думала, что подвергала свою жизнь опасности совершенно не за что. Наверное, за то, чтобы похвастаться, что я была в Париже. Перед теми, кто только за это меня ценить и будет.
Моя жизнь нужна была для мамы и Антона, для тетушки Златы, друзей, для того чтобы восстановить надписи на крестах Серафимовского, написать сценарий про девочек и собак и другие рассказы, решить судьбу Улиток. Это в глазах Аполлона она ничего не стоила.



ДВА ГОРЕСТНЫХ ЕНОТА

Мои муки окончательно завершились лишь в наш общий день рождения. Нет, про общий день рождения Аполлон так никогда и не узнал, просто на этот раз с барской руки своей он прямо с утра в ознаменование своего тридцати трехлетия притащил в людскую – то есть в редакцию громадную коробку с тортом. Как водится, мы дружно разделили торт на двести маленьких кусочков. Каждый съел свой и похвалил за отменный вкус, съели все одинаково, а отравилась я одна.
Я даже думаю, что в бисквитном ломтике и не было ни какой отравы, просто лакомство, принятое из рук Аполлона стало для меня ядом.
Аполлон, злодей, и не подумал повиниться передо мною, непризнанным мышонком Моцартом, невидимым миру, вдохновенно играющем в рояле у пройдохи-кота.
К вечеру, узнав о моей болезни, Аполлон бушевал, метал молнии, и топал ногами.
–Настоящий профессионал, - гремел в телефонную трубку Аполлон, изрыгая пламя, - не бросит дело даже при смерти! Умирай, а дело знай, погибай, а товарища выручай! У меня даже если в эфире голос пропадет, я задницей говорить буду!
- Не хочу я говорить задницей! - слабо возражала я, - и вам не советую, для красного словца только разоряетесь. Все плыло у меня перед глазами, все качалось и ехало то в одну сторону, то в другую. Но странное дело, я была почти счастлива, что никакая сила не может больше заставить меня выйти в эфир.
- Не можешь, значит, не хочешь, - орал Аполлон, - кто не хочет профессионально работать – тому метлу в руки – улицы подметать!
- Не буду я подметать улицу, сами метите сколь душе угодно, - сопротивлялась я.
- Мне и весь город вымести не влом, - надрывался Аполлон, видимо оживив в памяти какой-то ленинский субботник из пионерского детства, - А вы белоручки, интеллигенты проклятые, воспитал на свою голову!
В смысле воспитания, он, конечно, с царственной манией своей, здорово перегнул. Но не было уже у меня сил ответить, я и в здравом уме не очень находчива.
…Лодка ждала меня у сонного берега. Я подхватила хвост одеяла, волочившегося по полу, закуталась в него потеплее и села в лодку. На носу суденышка горел фонарик. Лодка сама выплыла из-под сплетения плакучих ивовых веток и серебряных узких шелковых листьев, и оказалось, что вода под ней голубая и прозрачная, и окружают лодку не лилии, а лотосы. Боязливо зачерпнула я ладонью воду и поднесла к губам – « у края небосвода воды слаще меда… «
 Но, не смотря на лотосы и хрустальную глубину, вода была соленой и горькой.

Неотложка побоялась со мной возиться и сразу отправила в больницу, припугнув возможными последствиями.

Мимо этой больницы я ежедневно проезжала то на автобусе, то на троллейбусе по пути на работу. Автобус объезжал ее слева, троллейбус – справа. Живая повседневная жизнь со своими горестями и радостями обтекала больницу, ей не было до нее дела.
Теперь, из окна больничной палаты, я видела с высоты птичьего полета, как
весело бегут по шоссе маленькие, как игрушечные машинки, как жучок ползет синий троллейбус с железными усиками, как живо прокатил желтый икарус. Больница определяла и выявляла истинную суть вещей и жизненных ценностей. Вся жизнь была видна с ее высоты как на ладони – главное, чтобы были близкие, и было здоровье. Главное, беречь близких, и самому сохранить силы. Чтобы поддержать друг друга и не дать пропасть.
Несколько дней мы с мамой и Антоном ждали какого-то обещанного врачами решения или какого-нибудь диагноза. Наверное, стены больниц насквозь пропитывает боль и горе, и от этого уснуть здесь невозможно.

Мама и Антон приходили каждый день, сначала мама, после работы Антон.
 С мамою мы стояли в больничной рекреации, у окна, обнявшись, как два горестных заплаканных енота, мама ниже и пушистее. Всю ширь окна, как на большой картине заполняла болотистая пустошь, такая же, как та, по которой носилась собака Баскервилей, и вдалеке виднелось между зелеными деревьями смиренное кладбище.
Рекламируя этот район, строительные компании делают особый акцент на наличии в нем большой зеленой зоны. Главная зеленая зона здесь - это кладбище.
У всех, лежавших в палате, жизнь была разная, сложная по- своему. Говорили только о любви и о болезнях. О работе, как ни странно, не говорил никто. На подоконнике стоял транзистор. Я с трудом поймала волну «Полярной пчелы», сквозь треск и шум до меня донесся какой-то знакомый голос из другой жизни, потом я поняла – мой собственный, гоняли повторы.

Один раз мама принесла банку золотисто - красных, как елочные игрушки засахаренных райских яблочек с тонкими сладкими хвостиками, от тетушки Златы. Золотое варенье от Золотой тетушки.
В этот день, поставив на тумбочку перед носом банку райских яблочек – она светилась изнутри малиново-золотым ночником, я, наконец, заснула.
Во сне я выглянула из окна и увидела весну в Заозерье и наш маленький дом.
Не знаю уж, как добрался сюда домик – может быть он, как гусеничка в мультфильме, на бетонных ножках, снялся с места, расправил затекшие лапки и засеменил по шоссе, чтобы к утру оказаться под окнами больницы.
 
 Около дома на полянке росла вишня, вся в цвету. Рядом с вишней стояла пожилая женщина в белом платочке, и приветливо махала рукой. Женщина была удивительно знакомой, но я никак не могла понять, кто она – может быть Светлана Ефремовна, а может прабабушка Агафья, а может быть даже сама Святая Блаженная Ксения…
 

Дней через пять слез и ожиданий объявили отбой. Не нашли ничего особенного, гастрит, желудочные колики на нервной почве, будете нервничать, еще не так скрутит! И выписали. Отпустили обратно в обычную жизнь. Троллейбус, скрипя и скрежеща на поворотах, не развалился на груду жестянок, но обогнул больницу и бойко затрусил по накатанной дорожке к метро.
На службу я явилась словно из другого мира. Здесь кипело солнце, бушевали редакционные страсти по новостям и уже через минуту все внутри у меня невольно забурлило, задрожало, завибрировало, настраиваясь на какую-то стремительную музыку, боевой бой барабанов, под который несется по пампасам обезумевшее стадо глупых африканских коз. Я взяла горячий факс из Эрмитажа и тут же отправилась в Эрмитаж. Стоя вместе с другими журналистами в невероятно золотом зале и отражаясь в зеркалах, я не переставала удивляться стремительному переходу из одной жизни в другую, и золоту, и зеркалам, и старинным, удивительной красоты фолиантам, которые почему-то сочли нужным представить общественности, и всей богатой, насыщенной красоте этих минут.

За время моей болезни, Аполлон отыскал себе для передачи какую-то важную тетеньку с Главной кнопки, которая время от времени проходила через редакцию не здороваясь, вбивая шаги, как гвозди, в строгом костюме и с непременным мобильником у уха, словно она всегда была на связи с кем-то неизмеримо более важным, чем все окружающие ее в данный момент люди. Передачу я не слушала – не от профессиональной ревностности, а просто было некогда. Аполлон до разговора со мной не снизошел. Зато трепещущая от важности собственной миссии руководительница отдела кадров Переделкина подплыла ко мне с папкой бумажек, которые я должна была безропотно подписать, отрекаясь от каких-либо претензий на передачу, и задушевным голосом от себя лично попросила не дергать, не обременять волнениями начальника, потому что и без того хлопот полон рот, гляди, прикроют вот нас, что делать-то будем!

Жалко было одного, совсем не увидела я весны, не ощутила ни прихода ее, ни радости. Пропустила и счастье светлеющего дня, и чудо распускающихся почек, и радость цветения, когда каждый новый листок любим и близ теплой чугунной крышки люка распускаются желтые цветы мать- и- мачехи на толстых крепких стебельках, и все поет, звенит и переливается.
       
Еще один сюрприз поджидал меня, когда я получала причитающиеся за передачу гонорары. Труд мой Аполлон расценил по самому минимуму, мне причитались сущие копейки. Озолотиться я не рассчитывала, но выписанная мелочь показалась мне еще большим унижением, чем все пережитое взятое вместе. Теперь я поняла, почему Аполлон никогда не ругал меня за плохое ведение эфира.
Когда-то, сдавая сессию в институте, мы привыкли, что преподаватели по ходу беседы поправляли нас, а то и принимались рассказывать сами, ведь наши знания, для них, в конце концов, значили больше, чем оценки.
 Лишь Сумасшедший ученый – преподаватель по начерталке, автор безумного, им одним на всю страну разработанного метода, выслушивал все наши ответы, кивая как болванчик, с легкой, блуждающей по лицу улыбкой. И только когда, не колеблясь, выводил он каллиграфическим почерком в протянутой зачетке, ломящейся от пятерок свое «удовлетворительно», на полгода лишавшее нас стипендии, мы понимали истинную цену и своих знаний и его дружеского расположения к нам.

В Троицу мы с мамой отправилась на Серафимовское, собрав щетки, тряпки и бутылки для воды.
Служебные дела, хотя и доставили немало неприятностей, все еще принимались меркой больничной правды, поэтому благодарность моя за избавление от болезней была неизмеримо выше.

В бабушкином цветнике обычно уже в начале лета расцветали цветы. Как я уже рассказывала, моя бабушка Валя страстно любила их при жизни, но так и не научилась за ними ухаживать. Цветов у нее было много, она собирала все, но красивые, цветущие, богатые приживались редко, из жалости она заливала их водою, полагая, что растения страдают от жажды. Оставались некрасивые, с большими листьями, выпирающими из горшков корнями, но она любила и ценила и их, называя своими друзьями. Бабушка совсем не знала ни забот об уюте, и ни каких-либо мечтаний о довольстве и богатстве. Для счастья ей было достаточно горшков с цветами и коробочки-кормушки за окном, куда прилетали воробьи и синички. Единственным богатством, да и то, лишь в собственном понимании, у нее была пятитомная «Жизнь растений», написанная совершенно непонятным бабушке научным языком и большая картонная коробка, доверху набитая неказистыми глиняными горшками. И даже, при всей любви, жалости и уважении к ней, никак нельзя было сказать, что все расцветает и оживает в ее маленьких трудовых руках, таких любящих и нежных ко всему маленькому, зеленому, живому. Все это начало цвести позже – в крошечном цветнике на Серафимовском, жизнь вечная, благородная и благодарная, восстановила справедливость, устроив все, как оно и долженствовало быть.
В очередной раз тихо удивляясь и размышляя между собою об этом, мы издалека кланялись родным крестам, предчувствуя радостное изумление бабушкиным цветам.


БАШНЯ

Переделкина опасалась не зря. Заместитель Папыча, Папыч – два, уже неоднократно позволил себе усомниться в целесообразности поддержания деятельности «Пчелы», и, наконец, совершенно осерчав, предложил Пчелам о себе позаботиться самим, и для начала перестал оплачивать аренду помещений во Дворце.
Воззвали к Папычу, но Папыч высоко был вознесен и не услышал.
Воззвали к творческим союзам, профсоюзам и прочим комитетам, и те поспособствовали Пчелам переселиться в Башню.
Башня высилась почти в самом сердце города, над петербургскими крышами и мансардами, над реками и каналами, рядом с нею были золотой римский шлем Исаакия, и византийская шапка Казанского, видны были все купола, шпили и колокольни города.
 Башня венчала громадное, страшное на вид здание, издалека очертаниями напоминавшее гигантский корабль, не весть как заплывший в речку Мью и выброшенный на сушу. По легендам, когда- то было оно реформаторской церковью проекта архитектора Боссе, но в грозные тридцатые пришли бетонные гиганты, свалили шпили, выгнали взашей бедных прихожан, устроили праздник на весь мир, всенародное гуляние, потом, поднатужились и вкатили на самый верх каменные колеса и шестеренки, атрибуты своего труда, внесли громадные каменные циркули и каменные снопы колосьев, и сами застыли на самом верху колокольни, и по сей день стоят там, схватившись за руки, прижавшись спиною к стене, и с ужасом смотрят вниз, сами не рады, что натворили.
В страшном доме ныне от былого веселья осталась на одном из этажей разгоравшаяся под выходные дискотека с размалеванными и обкурившимися подростками, нередко заканчивавшаяся дракою со смертоубийствами, да внизу, на донышке, несколько кабинетов, где колдовали таинственные маги, и к вечеру выстраивалась к ним печальная очередь из заплаканных людей.
Сюда в Башню - бывшую колокольню, оцепленную снаружи бетонными гигантами, мы въехали вслед за колесницей Аполлона, изгнанные из бывших владений Папыча.


Но жизнь брала свое, и вскоре привыкли мы к Башне и даже полюбили ее за те самые петербургские купола и крыши, с натяжкой, которую мы охотно допустили, придававшие Башне сходство с мансардой вольного художника.
Внутри три самых верхних этажа Башни с узенькой деревянной лесенкой, были отделены от просторных нижних этажей железной дверцей – эдакая тайная «маленькая железная дверь в стене», не всякий и заметит. Три же этажа с крошечными комнатками вокруг деревянной лесенки так же могли при большой фантазии и добром расположении духа сойти за старинный дом в Лондоне, где на каждой площадке располагается не более двух комнат.
Но лучше всего было в ясный день, пробегая из редакции в аппаратную, остановиться и взглянуть с площадки на блестящую, играющую под солнцем перламутровой рябью серебряную ленту речки Мью и белые туристические пароходики, и ощутить всю полноту и счастье этого дня.


Но только мы устроились, обжились и признали все видимые и кажущиеся прелести Башни, как явилась новая напасть.
Чтобы ни говорили впоследствии враги наши, но «Пчела», несомненно, имела свой, особый, постоянный контингент слушателей.
То были интеллектуалы, в силу прекрасной души своей и великолепного презрения к денежным мешкам, не сколотившие изрядного капитала.
Люди все еще озабоченные вопросами смысла бытия и творящейся в мире несправедливостью, но не шумные и не хваткие, ценители хорошей музыки, хорошей литературы и неспешных возвышающих душу бесед с умными собеседниками о Возвышенном.
Обращаться к ним за финансовой поддержкой было бы бессмысленно, ведь общение наше строилось на бескорыстии и доверии, да и не смогли бы поддержать нас они, если бы и захотели.
Но то, до чего додумалась «Пчела», все три года своего существования с презрением отвергавшая какую бы то ни было рекламу, пусть даже и самую невинную, было гораздо хуже, чем просто просить деньги у благородных слушателей.
       «Пчела», доселе славившаяся своей честностью и неподкупностью, посягнула на святое – ответственность за слово в эфире, и сходу, обойдя рекламу прокладок и подгузников, начала промышлять политическими сюжетами, благо на тот момент в городе созрели очередные выборы.
Сюжеты сначала и вовсе выдавались за обычного рода беседы. Потом к ним все же, из вежливости, стал прилепляться звуковой ярлычок, гласивший, что сюжет проходит в эфир «На правах политической рекламы». Но для слушателей, конечно, оставалось неясным, что «Пчела» вовсе не поручается за честность рекламируемых людей и не дает гарантий ни единому их слову.
Особо выбирать и привередничать «Пчеле» не пришлось – желающих поплавать на далеких эфирных волнах в утлом кораблике находилось не много. Это были либо те, кто уже охватил рекламой своей особы все средства массовой информации, и «Пчела» бралась в комплекте, либо те, кто при своих незначительных капиталах никуда больше пролезть не мог, и на этот случай годилась и «Пчела». Поэтому в оборот взяли все, что пришло.
Каждому в редакции, не взирая на жалостные вопли и протесты, раздали по объекту приложения рекламы и обязали строго-настрого с желаниями клиентов считаться и не выпендриваться.
Конечно, упирались и протестовали далеко не все, многих, наоборот, обрадовала возможность подзаработать, и они радостно ухватили свою удачу и воспользовались открывшимися благами по мере сил.
Так, например, Трупсику удалось сразить наповал своими шедеврами лекарственного короля Аптекмана, и Аптекман с барского плеча кинул денег на отдельную рубрику « Дорожная аптечка», так что очень вскоре Трупсик стал подъезжать к Башне на новенькой машине.
Воробышек снискал расположение сразу двух помоечных боссов Рылова и Задова и под это сумел слепить проплаченную экологическую передачку «Зеленые друзья».
Зато с несколькими корреспондентами, наотрез оказавшимися от рекламной акции, Свердловна расправилась своими руками и разжаловала и вырвала непокорных из редакции в течение нескольких минут.
Протестанты сдались и ушли без боя, понимая сопротивление как бесполезную трату времени и сил. К стыду «Пчел» стоит отметить, что дружный коллектив не встал грудью на защиту отступников, здраво рассудив « что дружба дружбой, а табачок врозь». Что ни говори, а первые плоды политическая реклама дала, не заходя далеко в народные массы.
Кое- кто же принял более изощренную систему самообороны.
Закавыка в работе с претендентами на политические кресла заключалась в том, что свои тезисы ( в эфире оплачивались крошечные реплики длинной от 15 до 30 секунд), они никак не желали наговорить все разом и в специально оборудованной студии «Пчелы».
Для каждой отдельной реплики им требовался особый настрой и особая обстановка, иногда весьма экзотическая.
Даше Савельевой, к примеру, пришлось клещом вцепиться в загривок господина Гусейнова и мотаться с ним по всем долам и горам, где он намеревался снять тучную жатву голосов избирателей. Гусейнов воспринимал Дашу как досадную частицу своей всенародной славы. Едва завидев ее, он обречено вздыхал: - А, это снова ты! - словно и не сам требовал специального корреспондента, и утомленно бросал пару слов в протянутый микрофон.
Гусейнова, вы, наверное, помните, это он целый месяц мозолил вам глаза на каждом телеканале, шагая в косоворотке среди колосящейся ржи с клещами и отбойным молотком в руках, граблями на одном плече, а косой на другом, а провалив выборы, сразу сел то ли за растление, то ли за денежные махинации.
Даша на полном серьезе считала провал Гусейнова личной маленькой победой над мировым злом.
Но пришел и мой черед.
-Афанасьева, срочно связывайся с помощниками Бубенцова, - скомандовала Свердловна, - завтра не позже двух должно пройти его поздравление с Рождественскими праздниками.
- Да ведь еще даже не Новый Год, по церковному самый пост, - попробовала возразить я.
- Не умничай, - огрызнулась Свердловна, - делай как велено.

Я побросала все дела и начала вызванивать штаб Бубенцова.

Следующим утром, аккурат в половине седьмого, трясясь от утреннего холода, я поджидала на Пулковском шоссе машину помощников Бубенцова, которые спешили принять в горячие партийные объятия своего босса, возвращающегося со встречи с соратниками.
Помощниками Бубенцова оказались два разбитного вида молодых человека, подхвативших меня на ходу под руки и запихавших в довольно потрепанную белую Волгу.
- Скорей, скорей, а то к самому-то опоздаем, шеф этого страсть как не любит, осерчать может, страсть! – гомонили молодые люди, подгоняя водителя. Но опасались они совершенно напрасно. Авиалайнер, на котором прибывал Бубенцов, задерживался на три часа.
- А зачем интервью в аэропорту записывать? – нашла нужным, наконец, узнать я.
- А это уж так, - неопределенно пояснили молодцы, - где папашка пожелает говорить, там и будет. Такой ндрав у него. А ты девушка, сиди, отдыхай, самолетиками любуйся, вот рекламы тебе папашины – знакомься.

Даже в самые застойные годы моей юности, никогда не была я среди тех молодых людей, которые без насущной необходимости, но, повинуясь одному лишь зову романтики, отправлялись в аэропорт поглазеть на самолеты и пропустить чашечку кофе, поэтому такое предложение не доставило мне никакой радости. Да и аэропорт казался каким-то обезлюдевшим, а буфетные угощения убогими и дорогими.

Наконец, громкоговоритель возвестил о том, что самолет Бубенцова прибыл.
Бубенцов появился налегке. Идущий за ним охранник тащил здоровую картину, обернутую в бумагу. Бубенцов молодцевато оглядел соратников.
-Друзья по коалиции портрет подарили, - важно пояснил он, кивая на картину, - желаете взглянуть?
Помощники восторженно закивали, сраженные расположением шефа.
По кивку шефа охранник снял с картины упаковку, и нашим глазам явилось живописное полотно в добротной раме. Оно изображало семейную идиллию Бубенцовых. На лавочке в парке среди пышных георгинов сидели рядком ладком Бубенцов с супругою, премиленькие мальчик с девочкой и с ними большая макака, в которой я, приглядевшись, узнала знаменитую обезьянку – художницу.
Наклонившись к моему уху, один из помощников Бубенцова жарко прошептал: -Господин Бубенцов все свое свободное время, просто абсолютно все, отдает воспитанию внуков. Не забудьте отметить это в интервью!
Его слова подтверждала и надпись под картиной, гласившая «Счастливая семья».

 Однако, похвально! Вот чьей внучкой, оказывается, была знаменитая обезьянка! Самого господина Бубенцова!
Приглядевшись, как ни странно, я поняла, что, и мадам Бубенцова оказалась мне знакома, и узнала я ее по любви к суконным нарядам.

Нарушив идиллию встречи, я поинтересовалась у помощников, которые вовсю охаживали своего хозяина, где будем записывать поздравление.
-Поздравление? Ну ни минуты покоя! - расстроился Бубенцов. – Ну что ж, от прессы никуда не денешься, с журналистами дружить надо – пусть несут правду в народ!
И он отечески похлопал меня по плечу, как некое создание без пола и возраста, на данный момент воплотившее в себе понятие «пресса». Потом он широким жестом повелел нам следовать за ним и зашагал к стоянке.
Здесь Бубенцов распахнул дверцу БМВ, широкого и блестящего, как галоша, задержал взгляд на небе, в которое взмывал сияющий авиалайнер, и строго спросил: - На фоне аэропорта?
-Зачем на фоне аэропорта? - растерялась я.
- Да Сан Ваныч, ведь это ж не телевидение, - всполошились молодые люди, - картинки-то не видно будет, это ж радио!
- А где же телевидение? – огорчился Бубенцов.
- Так на телевидении завтра заказано, - засуетились помощники.
- Ну, тогда завтра и скажу, - отрезал Бубенцов.
- Сан Ваныч, родненький, ведь эфир-то у нас на сегодня проплачен, да и девчонка с утра мается, вас ждет, - заныли помощнички.
- Не буду народное время разбазаривать, - зафордыбачился Бубенцов, - у меня через час митинг на Стройподшипнике.
- Ну Сан Ваныч, ну миленький, - запричитали молодцы.
Вся эта канитель длилась минут десять, так что за это время можно было бы записать штук двадцать самых разнообразных поздравлений.
Наконец, Бубенцов смилостивился и пригласил меня в БМВ. Я протянула к его лицу микрофон и он начал: « Христос был прост и добр со всеми, кто приходил к нему …»Говорил Бубенцов хорошо, заслушаешься, и без единой запинки. Произнеся свою речь, он любезно распахнул дверцу БМВ и я перекочевала в раздолбанную колымагу помощников, которая выстроилась шестой в эскорте кормильца.
Проводив барина, молодцы домчали меня с ветерком до самой Башни, и, посулив новые встречи, чем нагнали на меня ужас, отчалили.
Новых встреч, на мое счастье, не получилось, потому что у Сан Ваныча в скором времени вышли серьезные разногласия со сторонниками и партия самораспустилась, не дойдя до выборов.

Тем временем, почуяв, что дела плохи, народ хлынул с « Пчелы». Вскоре нас в информационной редакции осталось ровно в половину того, что было. Важная Кнопка, увидев, что гонорары уменьшаются не по дням, а по часам, тут же бросила передачу Аполлона, и, печатая шаг стальными каблуками ушла к хорошим денежным проектам. Аполлон тоже поостыл к своему детищу, и передача бы совершенно пропала, если бы ее не взвалила на свои хрупкие плечи Даша Савельева.
 Даша спасла передачу, выпестовала ее, дала новое романтическое название «Встреча с прекрасным», а сама по такому случаю взяла звучный псевдоним Алина Алмазова. Не смотря на то, что судьба передачи висела на волоске, а сама она доставляла Даше всякие неприятности, Даша, не в пример мне, передачу полюбила, вдохновенно разыскивала для нее интересных людей, и это давало ей силы для преодоления всевозможных препятствия.
Одну из многочисленных историй, приключившихся с передачей, рассказала мне сама Даша.
История начиналась с того, что каждую зиму у Даши начинало болеть горло и это весьма осложняло работу в эфире. В бесполезных странствиях по врачебным кабинетам Даша, наконец, дошла до общегородской клиники.
В громадном вестибюле, зябко поеживаясь, и поочередно прыгая то на одной ноге, то на другой, Даша стащила сапоги, и надела тапочки, почти физически ощущая, как от этого она становится еще более беззащитной. Сжимая в руках полиэтиленовый пакет с сапогами и папку со сценарием передачи, Даша испуганно шагнула в огромное пространство центральной городской поликлиники, изнутри напоминающее бетонную мясорубку.
Из глубины мясорубки на нее тревожно взглянули несколько сотен глаз. - У кого сто первый номер? - упавшим голосом спросила Даша. - У нас здесь живая очередь, - строго ответила дородная дама в полосатом костюме, - Я, к примеру, еще с ночи занимала.
-Но ведь я ко времени, – растерялась Даша, - Здесь написано – половина девятого, а сейчас еще и восьми нет.
Очередь, хотя и состояла из больных, была точно, очень и очень живая, и больше напоминала змею, готовую в мгновение ока развернуть свои кольца. Ее идейным вождем, а проще говоря, жалом, была полосатая дама.
-Мне только на консультацию, - сочла нужным пояснить Даша, - у меня горло болит, а передача…
- Глядите-ка, молодые, а уже стоять не желают!- восторжествовала полосатая дама. Очередь ответно зашелестела: « Мы со вторника стоим», « а мы с ноябрьских», « С майских занимали»…
Даша сделала шаг вперед, но полосатая дама грудью преградила ей дорогу. Даша попятилась. Листки сценария передачи « Встреча с Прекрасным» выскользнули и разлетелись по бетонному полу. Даша бросилась собирать их, но тут из мешка вывались сапоги, а полосатая дама, вознесшаяся над ней как монумент, подытожила: - Дура!
- От дуры слышу, - прошептала Даша. Накануне «Встречи с Прекрасным», говорить и слышать такое было особенно обидно. Полосатая победила. Даша собрала листки, развернулась и побрела прочь.
Выйдя на улицу и зажмурившись от внезапно расцветшего ярким солнцем дня, Даша смахнула выступившие в уголках глаз злые слезы.
Едва она открыла дверь редакции, на нее налетел начальница Людвига Свердловна: - Вам из микрорайона-4, Грязево, все утро звонят, а вы где-то болтаетесь!
- Мне?! - растерялась Даша.
- Вам, вам, слушатель звонит, из Грязево.
- Про « Встречи с Прекрасным»?- удивилась Даша.
- Горячую воду у них отключили, - рассердилась Людвига Свердловна, - Просит разобраться. Разберитесь.
Даша с тяжелым вздохом взяла трубку.
- У нас горячей воды со вчерашнего нет, - бойко сообщил неведомый слушатель.
- А почему вы на радио звоните, а не в коммунальную службу? – поинтересовалась Даша.
- По второму микрорайону, Упупунская улица, помните, вы давали информацию, так там теперь горячей водой хоть залейся! - радостно закричали в трубке.
- Анонимные звонки не принимайте! - неожиданно заорала над Дашиным ухом Свердловна.
- Представьтесь! - твердо сказала Даша слушателю, в надежде, что тот окажется анонимом и отстанет от нее.
Слушатель смешался, но тут же, стыдясь минутной слабости, отрапортовал: - Иван Петрович Сидоров.
- Постараемся вам помочь, - обречено сказала Даша.
Она взяла толстенный справочник, разваливающийся от собственной тяжести, и стала искать телефоны жилищно-коммунального хозяйства. Сначала отвечали какие-то совершенно посторонние люди, и стало ясно, что все номера успели перемениться. Потом удалось выяснить новые номера, но зато оказалось, что в приемной все время занято. Наконец, оскорбленный женский голос крикнул прямо в ухо: - Приемная!!!
- У вас горячую воду отключили! - опешив оттого, что, наконец, дозвонилась, напрямую сказала Даша.
- Отключили! - согласилась приемная, - Но виноваты не мы, а Южная ТЭЧ.
- ТЭЧ – это что такое, электростанция или котельная? – переспросила Даша. Но приемная уже бросила трубку.
Еще час времени ушел на расшифровку загадочной ТЭЧ, которая оказалась эксплуатационной частью, принадлежащей какому-то военному округу.
Потом Даша стала спешно печатать опус о водных баталиях в Грязевском микрорайоне. Потом ведущий новостей Степан Степанов, гордясь тем, что служил в армии, и знает о ней не понаслышке, принес информацию обратно и во всеуслышание поставил на вид, что южных военных округов, равно как и северных не существует в природе, военный округ для всех один. Свердловна смерила Дашу уничтожающим взглядом.
После выпуска новостей Даша позвонила Ивану Петровичу в Грязевский микрорайон и осведомилась, доволен ли он ее работой. Иван Петрович особого довольства не выражал, поскольку горячей воды в кранах еще не появилось, а выпуск новостей он прослушал. Но, на всякий случай, не желая портить отношения с Дашей, пошутил: - Когда воду дадут, начальство ваше пусть вас к премии приставит!
- А если не дадут, то к выговору? - уточнила Даша. Но тут оказалось, что уже пора сломя голову бежать в аппаратную, чтобы выпустить в эфир «Встречу с прекрасным».
Если говорить честно, даже сама Даша толком не поняла, как прошла «Встреча», потому что все, что она говорила, и что говорили ее гости, было как бы в тумане или во сне.
Когда она снова спустилась в редакцию, Людвига Свердловна не преминула язвительно заметить: « Вот вы, Дашенька, с Прекрасным встречаться изволите, а как военный округ в Грязево называется, до сих пор не удосужились узнать!»
Все укоризненно закивали.
Потом Даша звонила домой, чтобы узнать, понравилась ли передача про Прекрасное маме, но мама только переполошилась: - А что, уже было?!
Затем звонил Даше внештатный автор из второго микрорайона, с Упупинской улицы, граничащей с Областью, Паша, просил передать сводку о надоях фуражных коров. Коровы разгуливали по Упупинской улице, лихо нацепив на рога фуражки, и слали Даше свой привет.
- У нас в Доме Культуры такая тусовка идет!- орал в трубку Паша. – Хотите про тусовку информацию? А про шхуну, на ней Антарктиду открыли!
- Когда? - изумилась Даша.
- Когда Антарктиду открыли, не помните, - горько усмехнулся Паша, и в оскорбленных чувствах повесил трубку.
Потом Даша бегала вниз вверх по лестнице – носила из аппаратной в редакцию кассеты и подписывала разнообразные содержательные указы – о передаче по смене ключа от туалета и журнала по передаче журналов.
Пока она бегала, в редакцию позвонили из Грязево, и сообщили, что дали горячую воду.
От этого известия Даша так разволновалась, что даже села на холодную, как лед, редакционную батарею. - Может для этого и стоит работать? Может быть – вот она – настоящая встреча с Прекрасным - давать людям тепло, реальное, а не духовное? - задумалась она, но ее размышления прервал новый звонок из Грязево.
Звонил Иван Петрович. - Все это, конечно, неплохо, - он многозначительно повздыхал в трубку, - Но вот домофоны в парадных никак установить не могут. Про домофоны сможете?

Потом опять звонил телефон, и приятный женский голос попросил к аппарату Алину Алмазову. Даша, схватившая трубку, не сразу поняла, кто это такая и некоторое время в растерянности оглядывалась по сторонам, но все-таки, наконец, сообразила, что это ее собственный замечательный псевдоним.
-Я Ангелина Семицветова, - проворковал голос, - поэтесса. Слушала вашу замечательную передачу про Прекрасное. Очень, очень хочется встретиться с Прекрасным, и прочитать свои стихи о доброте и любви к людям.
-Конечно, пожалуйста, приходите, - обрадовалась Даша, - Можете прямо сегодня, почитаете свои стихи, подумаем, где они пригодятся. Здорово, что вы обратились к такой теме – о доброте мало кто пишет!
-Да, да я непременно буду. Скорее, скорее, диктуйте мне адрес! Кстати, что у вас с голосом? - заботливо спросила Семицветова.
-Горло болит, - пояснила Даша.
-Вам надо беречь себя, кто же, как не вы, поможет нам встретиться с Прекрасным! - участливо сказала Семицветова.
-Такие люди как вы! - скромно ответила Даша, - до встречи!
- До встречи, - до встречи с Прекрасным,- пропела на том конце Семицветова.
Спустя пару часов дверь в редакцию распахнулась и на пороге, конфузясь и поправляя прическу, возникла полосатая дама.
- Где тут встречаются с Прекрасным? – робко спросила она и увидела Дашу…
       
       



ВОЙНА ГРИБОВ С ГОРОХОМ

То, что Аполлон был человек прекраснодушный, с размахом и купеческой русской широтой, еще раз показал очередной скандал, вспыхнувший на Главной кнопке, благодаря которому многие важные птицы были изгнаны с насиженных мест и отправлены в свободный полет.
Поскольку сейчас почти ни у кого в доме не сохранилось радио приемника с несколькими программами, и все слушают либо одно кухонное радио, либо носятся по всем волнам приемника, скажу, что Главная кнопка – та, которая находится на многопрограммном приемнике с правого краю, она же включает радио на кухне. «Полярная Пчела», как вы понимаете, не помещалась даже на одной из кнопок приемника, найти ее
можно было долго блуждая по волнам, щелкая рычажками, вытягивая антенки и тряся приемник в поисках особо удачного положения. Однако если все вышеперечисленные действия увенчивались успехом, Пчела услаждала ваш слух во всей своей красе.

Истинная правда, что Аполлон собирал под своими крыльями людей всех и всяческих талантов и способностей, не брезговал и сирыми и обиженными, всех обогрел, обласкал и возвысил.
Правда и то, что бывало, не поведя бровью, той самой, в которой золотое колечко, ни за что не про что выставлял он за дверь и тех, кого вчера называл друзьями, особенно если они ни в чем ему не уступали и уступать не желали. Справедливости ради добавим, что случалось сие не часто, хотя и случалось и иногда даже сопровождалось (а иногда и нет) целым взрывом либеральных эскапад и всяких невероятных превращений, и осыпаний золотым дождем. Хотя золотой дождь – это уже не из епархии Аполлона, а небожителей иного, высшего ранга.

Но одна рука милует, другая казнит.
Однажды когда Главную кнопку сотрясали враждебные вихри, львы, драконы, грифоны и крокодилы сходились в рукопашную, по закоулочкам летели клочки, пух и перья из хвоста, соратники по работе в передаче «Городская палитра» поднатужились и выкинули госпожу Спицыну, подвизавшуюся в скромной должности телефонного редактора.
Размахнись плечо, раззудись рука!
Госпожа Спицына не растерялась, и, сплотив вокруг себя таких же оскорбленных сподвижников, образовала новое независимое творческое объединение.
Все сестры за преданность получили по серьгам, никто не оказался не у дел. Всяк был назначен если не начальником, то директором, если не директором, то еще каким-нибудь главным. Дело оставалось за малым – не доставало свободного эфира в который бы пустили госпожу Спицыну со товарищи.
И тут подоспел Аполлон, у которого в кармане очень кстати завалялась пара - тройка часов свеженького утреннего эфира.
«Приходите, тараканы, я вас чаем угощу. А букашкам по три чашки, с молочком и крендельком».
Гостеприимный Аполлон не только разместил на своих волнах Палитру со всем комфортом, но еще и с присущим ему высокомерием погнушался брать за это деньги. Впоследствии «Палитра» со всей щедростью, на какую была только способна, отплатила ему за сие благодеяние столь
черною неблагодарностью, каковую и возомнить себе было трудно. Но это было потом, в ту пору, когда Папыч был возвращен с московских высот в районные владения, и низвергнут своим приемником Папычем - два.
А на первых порах и «Пчелы», и «Краски» бок о бок носились с микрофонами по одним и тем же тропам, старательно делая вид, что не замечают друг друга. Между тем редакции «Красок» и «Пчел» вступили между собою в негласное соревнование, кто быстрее спихнет новость с одних и тех же волн. За «Пчелами» стояло несколько вечерних выпусков. За «Красками» - простор утреннего эфира.
Случалось и так, что одного и того же человека брали штурмом со всех сторон целая толпа корреспондентов из разных передач и программ «Пчелы» и «Палитры».
Особую прелесть в том, чтобы воткнуть шпильку-другую «Палитре», неожиданно открыл для себя Трупсик. Со всей пылкостью борца за народную справедливость, он ввязался в состязание с «Палитрой», принял личные обязательства, и стал толкать в эфир еще больше лекарственных опусов. Трудно сказать, насколько украсили они вещание «Пчелы», но заметно прибавили не только гонораров, но и жизнерадостности самому Трупсику. Более того, скажу, что никогда не видела я его таким оживленным – если такое определение вообще возможно в применении к Трупсику, как в пору противостояния «Пчелы» и «Палитры».
В остальном же, соревнование можно было назвать искренним, бескорыстным и осененным духом подлинного творчества. Во всяком случае, со стороны «Пчел», не утративших детской наивности и азарта. «Пчелы» старались во всю, лезли в гущу событий, рвались с доверительными разговорам к знаменитыми и важными людьми, ломали голову над комментариями, скрупулезно выстраивали выпуски новостей и бурно ликовали всей редакцией, встречая аплодисментами хорошо сделанный материал.
Выпустив удачный материал в эфир, «Пчелы» делались щедры и отходчивы и когда нарочный из «Палитры» прибегал с просьбой поделиться матерьялчиком, они делились им не без гордости. Маленькое тщеславие так и распирало их, когда нарочный уходил, кланяясь, благодаря и расшаркиваясь ножкою.
Сами «Пчелы» никогда материалом у «Палитры» не одалживались, считая себя на голову выше «Красок».
Успехи в собственных глазах так вскружили «Пчелам» голову, что они даже не принимали в расчет известную русскую пословицу, что из «спасибо» шубу не скроишь, и в этом точно следовали своему начальнику и идейному вождю Аполлону Светозарову.

« Палитра» материалы брала, не моргнув глазом, платила «спасибом» направо и налево, и преспокойно перемалывала «пчелиные» наработки в своих эфирных жерновах.
Времени она зря не тратила и на ерунду не распылялась. Госпожу Спицыну интересовали вовсе не художественные, а деловые аспекты работы с эфиром. В то время как восторженные «Пчелы» носились по всему городу, собирая мед для своего эфира, «Палитра» с пристрастием присматривалась к спонсорами, встречалась с депутатами, вела долгие переговоры с директорами заводов и фабрик.
 
Установившаяся ситуация казалась забавной ровно до той минуты, пока не грянул гром – Папыча отстранили от высокого назначения и отослали обратно из первопрестольный на скудные районные хлеба. На первый взгляд, казалось бы, беда не столь большой руки, подзатянем пояса, да грянем родимую, наше дело правое, но не тут-то было.
Правопреемник Папыча, по совпадению, так же Палыч, снискавший в народе прозвище Папыч-2, уже прочно сидевший в районном хозяйском кресле, успел вкусить все прелести районной власти и без боя расставаться с нею не собирался.
Ослабевший Папыч, оказавшийся без высочайшего расположения и на полулегальном положении в собственных же владениях, отдал приказ вернуть «Пчелу» и иже с нею обратно во Дворец. Может быть, этим жестом он хотел отчасти утвердиться на ослабевших позициях, может быть, просто хотел иметь под боком союзников.
С грустию стали собираться мы во Дворец. Какая-то часть жизни нашей оставалась здесь, в Башне. Здесь, так или иначе, мы были ближе к петербургскому небу, вознесенные над крышами и куполами, отсюда выходили мы и оказывались в самом сердце города, ощущая его не музеем, а почти таким же родным, каким бывает двор дома.

Вспоминая о времени, проведенном в Башне, прежде всего я вспоминаю, как неожиданно для себя разглядела в виртуозно, до неузнаваемости подстриженном дереве на краю садика посреди Исаакиевской площади дуб. Осенью он ронял желуди на асфальт, они прыгали прямо под колеса машин. Желуди были крупные, блестящие, настоящие красавцы. По дороге на работу я останавливалась, и, смущаясь, набирала их полные карманы, чтобы потом раздать всем желающим.
Посреди круглого газона в центре Исаакиевской неразумными горожанами была протоптана тоненькая тропочка – совсем такая же, какие бывают среди поля или в лесной траве.
Отсюда было рукой подать до Невского, Исаакиевской площади, Эрмитажа.
Здесь явным становилось неразрывное, кровное родство с древней Невою, ее берегами, такими, какими они были, быть может, три века назад, когда вместо города стояли леса.
Здесь мы были увлечены работой, беспечны и неосмотрительны.


ВООРУЖЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ

Аполлон, как с ним уже ни раз бывало, объясняться с нами не явился, и поэтому о том, что все права редакции « Пчелы» на новости оказались переданы «Палитре» мы узнали самим неожиданным и невероятным образом.
       
Произошло это так.
В то самое роковое утро, когда я явилась на службу во Дворец, и уже направлялась к лестнице, размахивая пропуском перед обыкновенно меланхоличной охраной, у входа уже сидела арестованная Персидская с сигареткой и задумчиво покачивала ножкой в прехорошенькой туфельке. Охранник, ловко выудив у меня из руки пропуск, громко, но невнятно доложил что-то по рации и предложил нам с Персидской следовать наверх в редакцию.
Такое я видела только в боевиках, а посему подчинилась безоговорочно.
Постовой с автоматом за плечом ввел нас с Персидской в редакцию и первым кого мы там увидели, был Трупсик.
Трупсик сидел перед компьютером и что-то быстро строчил. Увидев нас, ведомых постовым, Трупсик огорченно всплеснул руками и запричитал о левых перегибах.
 –Но ведь такого приказа никто не давал! - возмущался Трупсик, - мы в свободном демократическом обществе!
- Госпожа главный редактор Спицына строго-настрого приказали-с, - хладнокровно отвечал охранник, и полез в карман за бумагой.
- Да оставьте вы эти формальности, не при Пиночете, – ворчливо заметил Трупсик, - я Спицынский заместитель, правая рука, если изволите знать. Отпустите девочек.
Тут мы с Персидской так и сели, хотя суровый постовой такой команды не отдавал.
Из-за спины Трупсика выпорхнул, насвистывая что-то веселенькое Воробышек и вывинтился как штопор Аркаша.
Дверь распахнулась, и новый постовой ввел в редакцию пышущую злобой Свердловну.
Как оказалось, накануне, Аполлон отдал распоряжение передать «Палитре» все выпуски новостей в неразделимое пользование. Поскольку «Палитра», и только «Палитра», по мнению Аполлона, умела зарабатывать себе деньги, а денег нам никто больше не давал.
Нехотя ситуация разъяснилась, и постовой, наконец, сняв нас с прицела, разочарованный, удалился, однако, недвусмысленно сделав пальцем «пиф – паф».
Освобожденные, мы бросились в бухгалтерию, которая уже второй месяц задерживала нам зарплату, но бухгалтерия предвидела наш натиск, и забаррикадировала дверь. Нечего делать, мы отправились в администраторскую, но там сидела только нахальная рыжая Тамара, начальник рекламного отдела, и красила губы ярко-красной помадой.
Перед ней лежала гора папок, очевидно, она покидала насиженное место, но обижена не была.
- Вот теперь ищите себе сами спонсоров, девочки, чтобы в эфир выйти, - посоветовала Тамара, будто до этого платила нам деньги из своего кармана.
В администраторскую влетела, как паровоз, на ходу выпуская пар, Переделкина, и не успела развернуться и убежать, увидев нас.
-Пишите заявления на отпуск, - с кислым видом сказала Переделкина, выставив впереди себя ладошку. – Главный наш сказал, по семейным обстоятельствам. Больше ничего не знаю.
-Это же нарушение всех прав! – возмутилась Персидская.
- Если хотите уволиться, то это легко, - пообещала Переделкина. – это мы мигом оформим. Хоть по собственному, хоть за опоздания, или там по профнепригодности и несоответствию. Держать насильно никого не будут.



«ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛИК»

Идею с детскими передачами подал музыкальный редактор Вася. Он же и собрал всех, кто пожелал участвовать в благородном деле. Детские передачи « Воздушный кораблик» выходили под ведомством музыкально-художественной редакции и под начало «Палитры» пока не попадали. Вначале «Воздушным корабликом » управляли исключительно маститые приходящие авторы, режиссеры и артисты, которые никого другого и близко не допускали. Но как только «Пчела» начала терпеть бедствие, именитые артисты и режиссеры совершенно потеряли к детским передачам всякий интерес, и бросили «Воздушный кораблик» на волю эфирных волн без руля и без ветрил. Тут-то вахту и подхватил Вася.

Не смотря на то, что временно отлученная от власти Свердловна, узнав про Васину затею, злобно шипела, что скоро всякие публицистические передачи, а детские в первую очередь будут выброшены из сетки вещания, время передач в эфире до конца марта оставалось неизменным.
Свердловне вторила Персидская, презрительно уверявшая, что за жалкие гонорары детских передач могут работать только совершенные простаки.
Но, тем не менее, каждый день детских передач был с готовностью разобран желающими.

А когда Вася рассказал в эфире о любимой в детстве книге - «Хрониках Нарнии», у всех новоиспеченных ведущих детских передач точно глаза раскрылись. Все ухватились за эту мысль, начали творить и рассказывать о том, какие именно хорошие книги они любили в детстве, а может и не в детстве, а во вполне взрослой жизни, но все равно любили и желали поделиться этим со всеми, кто захочет выслушать.
Самое забавное, что в начале работы мне и в голову не пришло, что это и есть именно то, ради чего пришла я в «Пчелу»!
Нашей работы над литературными передачами выпало всего полтора месяца, но именно за эти полтора месяца я сделала больше из того, что хотела сделать, чем за три предыдущих года.
Прежде всего, я призвала Степана Степанова и поставила его перед фактом, что хочу разбить текст литературной передачи на два голоса.
-Степан, – строго сказала я. – Ты снова имеешь шанс прославиться как великий актер. Я отдаю тебе большую часть слов, а себе возьму поменьше, исключительно для живости звучания. ( Про живость где-то я уже слышала!) Все напишу и распечатаю, ты только проникнись смыслом!
- Если изъяснишь смысл, глядишь и проникнусь! – Степанов взлохматил волосы и уставился на меня букою.
- Наша цель, чтобы слушатели обрели себе в лице книги хорошего друга, для душевной поддержки…- начала я.
- В лице книги! – тут же перебил меня Степанов. – Это в каком же таком виде понимать это лицо – в философском?
- Лучше понимать в философском, - миролюбиво согласилась я, - Сейчас дети совсем не хотят читать, а жаль, теряют источник мудрости и утешения, который всегда рядом. Глядишь, послушают нашу передачку, и заинтересуются.
- Ну, это ты, Анна, перегибаешь – то лицо, то источник… - усомнился Степанов, - а если детективов каких-нибудь начитаются! И тоже - обретут поддержку в намерениях…
- Так мы же не триллеры будем детям рассказывать! - возопила я, не выдержав, и тут, неожиданно припомнив наставления бабушки Анны, пояснила: - Каждый человек творение Божие и рожден для добра, тем более маленький. Ты ведь сам по вторникам – «санта симплицитас» на радио Божьих коровок!
- По средам, - поправил Степанов, - «Святая простата», говоришь? Ладно, тащи, Анька, свой сценариус, постараюсь проникнуться!

Мне хотелось схватиться за все сразу – Бемби и друг приятель-заяц, Питер Пэн, ворон Соломон, феи и герцог Маргариток, Ванькины именины, Черная курица, Капитан Крокус и поросенок Персик, кукла Эмилия и граф де Кукурузо, Принцесса Сентябрь, Меловые холмы, Холодное железо Киплинга, щенки далматских догов и отважный тряпочный щенок Кнопка. Лишь усилием воли заставила я себя остановится.
В понедельник мы со Степановым торжественно записывали рассказ о муми-троллях.
- Дорогие друзья, сегодня наш «Воздушный кораблик» отправляется в Финляндию, а точнее в ту сказочную страну, населенную удивительными созданиями, которую открыла в своих книгах детская писательница Туви Марика Янссон. На борту «кораблика» вас приветствуют ведущие Степан Степанов и Аня Афанасьева … - вещала я.
- Эй, Анна, не забудь и про меня, я тоже хочу в волшебную страну населенную удивительными созданиями… - послышался в наушниках голос звукорежиссера Алеши Белкина.
- И наш борт механик Алексей Белкин, - кивнула я Алеше из-за стекла дикторской кабинки - не забыла, не забыла.

Дикторская будочка становилась уютной, словно и впрямь была кабиной крылатого кораблика. Листы сценария освещала настольная лампа, рядом лежала книжка, стояли чашки с чаем. Три микрофона казались забавными разноцветными поролоновыми головами игрушечного дракона.

Живописуя детство Муми - папы в доме подкидышей, основанном добродетельной Хемулихой, я с грустью рассказывала о царивших в нем порядках - ничему не удивляться, быть серьезным, послушным и аккуратным, все делать в одно и то же время, не болтать по ночам, не приносить в дом маленьких зверюшек, а здороваясь, всегда держать хвост точнехонько под углом сорок пять градусов!

- А по утрам мы исполняли марш подкидышей « Как не по- хемульски все в этом мире..» - вторил мне Степанов.

- Петь будете? – с надеждой спрашивал в наушники Алеша.

Все волей-неволей прислушивались к нашим переговорам и нет -нет да вставляли свои замечания, одна только Даша Савельева, тихо шелестящая в уголке листочками с записями «О Прекрасном», не сводила глаз со Степанова, словно он открылся перед нею в новом , удивительно привлекательном свете.

Есть люди, которых хлебом не корми, а дай почувствовать себя человеком, человеком при хорошем деле. Таковы, наверное, были тогда и мы. Мой друг Антон рассказывал мне об одной уборщице, которая ездит на Грушинский песенный фестиваль, потому что там ее ценят и любят друзья, сплоченные общей идеей. «Потому что там она – человек!» - убежденно говорил Антон, не отыскав другого, более точного определения.
Я живо представляла себе немолодую уборщицу с нежной душою, чутко чувствующей поэтическое слово, и вынужденную подтирать следы башмаков и мыть грязные чашки за какими-нибудь недоумками в их крашеной в белое бывшей коммунальной дыре, называемой офисом, со стыдливо зашторенным жалюзи видом на помойку во дворе-колодце.

Очередной ловец душ, Аполлон, приманивая нас на крючок творчества, понимал, что не захочет прозябать в конторе среди толстозадых теток, полдня толкущихся с чайниками в очереди в туалете, тот, кто вкусил хоть немного настоящей работы.
За время войны Аполлона с районным начальством, мы несколько раз со скандалом, груженые пишущими машинками, арифмометрами и обшарпанной мебелью, переезжали из Дворца в Башню, а из Башни во Дворец, и сейчас, когда в очередной раз были выдворены во Дворец, конечно, не испытали восторга.
Бог с ним, не любили мы этот дворец, хоть и располагался он почти на берегу пруда, в старом парке, где росли огромные дубы и клены, где вечно была тень и сырость, но газоны были ухожены, и на клумбах (« каждая клумба в парке кажется свежей могилой»!) весной раньше всех всходили нежные белые крокусы. Может оттого, что днем дворец жил своей чиновной жизнью второго ранга, с грозными задастыми тетками в чиновных сюртучках, непрерывно моющих чашки в туалете, где к вечеру нарастали горы громадных пустых коробок из-под конфет в сусальном золоте и розах, с сановными мужчинами, такими холеными и громадными, будто они были против нас людьми какой-то особой породы, как лоси перед оленями, или жабы перед лягушками, где в дорогом буфете с красными бархатными портьерами всегда царило веселое оживление, которое, впрочем, нас не касалось, и случались бурные споры соратников по фракциям, заканчивавшиеся неизменным примирением за бутылочкой коньяка. Но к семи вечера дворец вымирал, служебные машины разъезжались, и в темноте опустевшие коридоры наполнялись иными, шелестящими шагами и приглушенными голосами, шумом деревьев, плеском воды, блуждающими огнями.
Пока носилась я как белка в колесе, забегая в аппаратную лишь сдать звукоинженерам монтажные листы и кассеты, ночная прелесть дворца была для меня сокрыта.
Теперь же, когда из редакции я переселилась в аппаратную, мне открылась совсем другая жизнь, жаль, что «Полярной Пчеле» оставались считанные дни.

       
В отличие от длинной кишкообразной редакции, в которую к вечеру во все громадные окна жадно смотрела темнота ночи, в аппаратной было тесно, тепло и хорошо. Здесь была полна горница людей, но каждый был занят делом и никто никому не мешал. На столе неизменно закипал чайник, и лежали скромная еда – сушки, самодельные сухарики, хлеб с тмином и изюмом.
Когда длинным темным коридором из редакции приползал Аркаша, и, размахивая длинными, как грабли руками начинал что-то горячо рассказывать, его какое-то время терпели, а потом гнали. Аркаша уходил, надменно вскинув голову и затаив обиду, но через какое-то время снова возвращался в аппаратную как ни в чем ни бывало, и приобщался к сухарикам.

 
И ничего не было на свете лучше этих вечеров в аппаратной, похожих на последние августовские вечера на даче – и грустно, и прекрасно, и быстротечно, быть может, тем дороже, чем ближе разлука. И знаешь, что скоро пролетят эти дни, и начнется осень, и школа, и подневольная учебная жизнь, в которой не поживешь уже свободно, ах, эти летние каникулы, которые будем мы потом ощущать и ждать каждое лето, но много еще остается – темные звездные августовские вечера, запах цветов, свет на веранде, и не хочется расходиться, и все сидят в обнимку на крыльце и все что-то хотят рассказать и передать друг другу, прежде чем расстаться на долгую зиму. И был этот особый уют ночи, смягчающая все усталость уходящего дня, сплоченность общей печали расставания, когда все уже поняли обреченность борьбы и то, что плетью обуха не перешибешь, и смирились с тем, что кончилось лето, и дело наше пропало, не вернешь.


И было еще одно чудо из чудес, как награда за старания, путь домой. По гулким коридорам дворца вереницей спускались мы все в ночной парк, волнующийся от ветра, шумящий мокрыми ветвями, забирались в автобус и отправлялись в путешествие по ночному городу, такому не похожему на дневной.

За эти полтора месяца я настолько воспарила духом, что вечерами успевала еще работать над обещанным когда-то в Москве Лизе сценарием про девочек и собак, так что ровно в эти полтора месяца и написала его и даже отослала Лизе. Без особой, впрочем, надежды, но и не без удовольствия.

И стоило лишь мне только начать строить планы дальнейших передач, как на следующий же день, словно чертик из табакерки возникла в аппаратной Переделкина, которая, трепеща от сознания собственной значимости, принесла нам подписать лист о закрытии с 1-го апреля всех детских программ.
Не зависимо от нас, что-то творилось уже с нашим эфиром, наша радиостанция мужала, и незримые суровые парни перво - наперво посчитали должным расправиться с пупсами.
Вечером в аппаратную, совсем осмелев, ввалился Аркаша. Тень его тянулась длинными лапами к самому потолку, грозя оторвать лампу.
- Так таки и все передачки позакрывали? – замирая от восторга, уточнил Аркаша, скребя башмаком об пол, - Ох, что делается…
- Да иди же, иди же …
- Примите мои искренние соболезнования…
- Иди!!!
- Это ж надо, все передачки позакрывали!
Аркаша, наконец, вытолкнулся за дверь, и запрыгал вприпляску по коридору, стуча тяжелыми башмаками.



- Ерунда, ничего, ничего страшного, все это уже двести раз было, не впервой, нам не привыкать, - утешала себя я по дороге домой, - Да так и должно было выйти, при такой ситуации другого нечего и ожидать.
Дома я быстро включила телевизор, и нашла что-то про животных, что–то спокойное, умиротворяющее, безобидное. Изумрудная морская черепаха вышла из лазурных вод, черепашья Афродита с маленькими мудрыми глазками, изумрудная черепашка на золотом песке. Вдруг перед ней возник юный леопард, и все происходящее сразу обернулось сказкой Киплинга, про глупого любопытного леопарда и броненосцев. Леопард поддал черепаху носом,
и глаза его выразили невероятное изумление. Потом осторожно, как неуклюжий котенок, подвинул черепаху лапой. Затем неожиданно легко, как камешек, подкинул, поймал раскрытой пастью и раскусил пополам, и безмерное черепашье горе хлынуло, выливаясь с экрана, и захлестнуло меня с головою...
Мгновение я в оцепенении смотрела на экран, потом выключила телевизор, погрозила ему в бессилии и отчаянии кулаком, побрела в свою комнату и свалилась на кровать. Я уткнулась лицом в подушку, и заплакала. Я плакала и беззвучно кричала, зарываясь в подушку от раздирающей душу не проходящей обиды, и устав плакать, раскачивалась как суслик у своей норки, и снова начинала плакать, и не могла остановиться.
Всего несколько лет назад, когда мы учились во ВГИК, в документальном сценарии нельзя было не только что утку застрелить на охоте, но даже и муху прихлопнуть! Эту черепаху, не смотря на весь реализм законов природы, раз уж коснулись они ее жизни своею камерой, надо было отобрать, спасти, отпустить обратно плавать в синее море!
Я плакала над невинно пострадавшей черепахой, над несправедливо отнятой у меня работой, над маленьким домиком в Заозерье, над всем моим будущим, так несправедливо перечеркнутым, над бедными моими Улитками.



СНОВА В РЕДАКЦИИ

Как получилось у Спициной выгнать нас, догадаться не трудно – ей позволил это Аполлон.
Как Спицина чуть было не выгнала взашей и самого Аполлона, тоже ясно. Даже еще остается удивляться, как ей при этом не удалось переманить на свою сторону всех преданных сподвижников Аполлона.
Тут сказалась тактическая неразворотливость самой кавалерист-девицы Спициной, посулившей всем надавать тумаков вместо невыплаченной за три месяца зарплаты, и тем самым начать новую жизнь в новом качестве.
Разрешилось же все самым анекдотическим образом. Пока Аполлон бился не на жизнь, а на смерть с госпожой Спицыной, которую сам же зазвал к себе в «Пчелу», в дело вмешался остававшийся до сей поры в тени малоизвестный молодежный клуб «Голубая Цикада», и, посчитав момент как нельзя более удачным, выкинул обоих.
В первую очередь, но не как дама, а как неформальный лидер выставлена была госпожа Спицина.
Не дрогнув, построила она свое войско, сильные взвалили себе на плечи электрические пишущие машинки, остальные нагрузились бумагами и печатями, и зашагали отвоевывать новое жизненное пространство.
Аполлон был все еще облечен официальными полномочиями. А потому вещание временно возвратилось к нему, и мы были снова призваны на службу.
Состоялось тягостное воссоединение бывших соратников.
К моменту, когда Переделкина подтолкнула к редакционным дверям нас с Персидской и Вандалиной – Свердловна шла сама, начальственная стать никогда ей не изменяла, в обмелевшей после отхода войск Спицыной редакции остались Трупсик, Воробышек и Аркаша.
Трупсик неспешно захлопнул дипломат, пригладил перед зеркалом и без того идеальную стрижку, всем благодушно улыбнулся и удалился с видом абсолютно независимым, сделав в дверях на прощание ручкой.
Аркаша в ужасе взметнулся пару раз длинными руками под потолок, ноги сами колесом несли его к выходу – но куда? А как же деньги… и он в отчаянии опустился на стул.
Когда Свердловна, вновь облеченная властью, обратила свой испепеляющий взор на бывшего любимца, Аркаша покаянно развел руками, шаркнул ножкою, сложил руки по швам, и растекся в сладчайшей улыбке: - Вот прибыл обратно в ваше распоряжение…
Свердловна взглянула исподлобья на Аркашу, но не выдержала, и заключила его в распростертые объятия: - Ну, и слава богу!
Воробышек, который шнырял по уголкам и неутомимо шелестел бумажками, понял, что дело на мази, пошло-поехало, и уже с обычным своим деловым видом обратился к Свердловне: - У меня тут пара-тройка файлов с заседания коммунальщиков, пригодиться?
Воробышек для важности именовал свои записи файлами, чтобы из-за его спины не сильно высовывались пасторальные пейзажи Таракановки, по которым сновали пейзане и пейзанки.
       
ТРИУМФ «ЦИКАДЫ»

Дальнейшие события не заставили себя долго ждать.
Сначала развернулась битва титанов. Папыч - один и Папыч – два встали друг напротив друга, набычились, подобно японским борцам сумо и готовы были схватиться не на шутку.
Аполлон подстегнул остатки команды и принял сторону кормильца.

Но дело пошло наверх, наверху порешили свое, но для порядка воззвали и к народу, собрали референдум, народ откликнулся, и Папыч - два пришел к власти уже официально.
Занятые самим процессом работы, мы как-то не задумывались о юридических тонкостях деятельности «Пчелы».
Теперь же перед нами открылась самая неприглядная картина.
«Пчела» была акционерным обществом, и большая часть ее акций принадлежала районной администрации, которую до недавнего времени возглавлял Папыч-один, склонный воспарять мыслью в заоблачные дали и благостно покровительствовать самым радужным прожектам.
Папыч- 2, рачительный хозяин, рассудил иначе – зачем району содержать радиостанцию – одни убытки и никакой выгоды. Деньги должны работать.
Тут же на арене боевых действий появился молодежный клуб «Голубая Цикада».
«Цикада» денно и нощно помышляла о своем радио, чтобы говорить со всем миром крутым, типа отвязным языком обо всем на свете. Надо полагать, были у нее и другие, более серьезные виды на свое радиовещание, но достаточно и этого. И что обидно, и денег у нее на это хватало, не лохи чай, не нищие какие-то, но все какие-то закавыки выходили с концепцией, а без этой самой концепции – а может еще чего? - но не давали «Цикаде» порулить в бурном океане эфира среди бушующих радиоволн, не давали крикнуть во всеуслышание наболевшее – пацаны, типа, ну вы даете, блин!
Скупив акции «Пчелы» и погасив ее долги, заботливо устроенные для этого случая Папычем –два, «Цикада» ловким маневром обходила скользкий момент сложных творческих притязаний на свою частоту в эфире, и становилась законным владельцем частоты, занимаемой «Пчелой». Поправить остальное было делом времени.
Некоторая загвоздка вышла с Аполлоном, которого по существующему закону акционерного общества трудно было сдвинуть с места без согласия трудового коллектива, а ведь «Цикада» уже не поскупилась и выписала из первопрестольной себе нового главного редактора – некоего Господина У, и расторопный Господин У, подстегнутый хорошими зелеными деньгами, прибыл в боевой готовности все перекроить в соответствии с последним словом заказчика.
В одном из всеми любимых детских мультфильмов про приключения Алисы Селезневой, уже вошедших в классику, фигурируют два коварных межгалактических злодея – злобный Глот и его сподвижник - фальшивый Весельчак У. Прибывшее к нам облеченное высокими полномочиями «Цикады» лицо являло собою точную копию этого последнего, но так, будто ему все-таки удались его низкие интриги на каком- нибудь далеком астероиде и из Весельчака У он сделался Господином У.
Так в дальнейшем я и буду величать его.

«Цикада» пару раз сыграла в демократию, собрав жалкие остатки трудового коллектива и гуманно предложив отказаться бедолагам от дискредитировавшего себя руководства в лице господина Светозарова.
Если выбирать между Спициной и Аполлоном было все равно как между петлей и удавкой, то отказаться от Аполлона в ситуации с господином У было тоже, что подписать себе окончательный приговор.
На третий раз «Цикаде» надоело играть в демократические игры, и когда жалкое войско «Пчелы» явилось в актовый зал, он был уже до половины заполнен неизвестной, но очень продвинутой молодежью, с разноцветными волосами, серьгами в ушах и роликовыми коньками на плечах, оживленно гудевшей что-то про «свое радио». Тут же волной прокатилась весть, что все выходные срочно призванная к новому руководству начальник отдела кадров Переделкина оформляла на работу новых сотрудников. Переделкина, в сюртучке, сидела секретарем собрания, моргая и сморкаясь в кружевной платочек, источавший запах «Красной Москвы». Все лицо, вся фигурка ее выражала, что она маленький, подневольный, подначальный человек, и что указало ей высокое начальство, то она и будет делать.
Господин У, новый претендент на место главного редактора, раскланялся и предложил приступить к процедуре голосования за снятие господина Светозарова Аполлона Григорьевича.
Разноцветные молодцы разом подняли руки – их было и не сосчитать! И Аполлон рухнул со своего кресла в то самое мгновение, когда пошел наперерез на Дунсинанский холм Бирнамский лес!
Аркаша с первого ряда выше всех тянул свою руку, преданно глядя в глаза Господина У…


При всем том, что впоследствии именно «Цикада» и ее хозяева обошлись с нами хуже некуда, нельзя не признать, что в борьбе этой не было ни правых, ни виноватых, но конечно, были победители и побежденные, и уж, разумеется, униженные и оскорбленные.
«Цикада» хотела славы – и она получила ее, и теперь у каждого третьего ларька услышите вы песни «Цикады», возможно, и пролетающий мимо автомобиль грохнет на вас из-за оттопырившегося стекла песнями и плясками »Цикады», и пара отвязных пацанов, смачно оплевывающих вокруг себя тротуар, авторитетно заявят, что «Цикада» это чисто круто, и что «Цикада», блин, дает.
Чаровница, сладостная певунья Цикада, она же в русской басенной трактовке Стрекоза, нокаутировала трудолюбивую скромницу Пчелу, выкинула ее из домика, развеяла труды ее по ветру, да еще и насмеялась вволю.
Папыч-два остался доволен, выгодно вложив капиталец в прибыльное дельце, хозяйству достаток, а беспокойства меньше.
Даже и сам Папыч-один, понял для себя как хороши «голубое небо и золотой песок», хотя на счет золотого песка вряд ли кто сомневался, - а именно такие слова были в популярной и ныне в среде продвинутой молодежи песне, написанной на стихи Господина У – Господин У был не просто так себе господин, он считался поэтом. И порешив это для себя, Папыч-один превосходным образом поправил под голубым небом свое здоровье, набрал вес и управляет теперь каким-то другим крепким хозяйством, и даже, поговаривают, наверху снова имеют на него весьма солидные виды.
Да что Папыч, и Аполлон, в конце концов, понял, что плетью обуха не перешибешь, оставил свои позиции, смахнул непрошеную слезу, глядя, как по обгоревшему бранному полю расползаются букашки- инвалиды, кто лапку потерял, у кого крылышки подпалило, а у кого и усик сломался. Отвернулся, устыдясь минутной слабости, подхлестнул крылатых лошадок и понесся, озаряемый солнцем, в своей квадриге, чтобы в сияющей дали начать новые грандиозные дела с новыми настоящими друзьями и соратниками.


ГОСПОДИН У

Были скрипки в руках
У его скрипачей,
Были трубы
У всех трубачей,
И пилили они,
И трубили они,
До утра, не смыкая очей.
( « Веселый Король» из английской поэзии в переводе С. Маршака.)


Господин У, новый наш начальник и повелитель, для первого задушевного знакомства возник перед нами с гвоздичкой в петлице – впервые в жизни видела я человека с гвоздикой в петличке!
В ту, первую нашу встречу, он либеральничал, шаркал ножкою, миндальничал, откровенничал: «Я хоть и начальник вам, холопам – хочу казню, хочу милую, а ведь еще я поэт и не токмо в душе. В Москве на Арбате в книжных лавках как раз сейчас продается новый томик моих стихов, кто пожелает, привезу и подарю от чистой души»
Ну, полно, была ли у него душа, да еще и чистая.
« Видите и я поэзии очень не чужд!»


Сначала какое-то недолгое время все текло как раньше, вернее так продолжалось в Башне, куда мы были в очередной раз выкинуты из дворца, а в ночном клубе «Голубая Цикада» конечно, во всю кипела работа.
Незаметно началось лето, и оставшиеся соратники запросились в отпуск – кто на время, а кто навсегда. Крючкотворец Аркаша долго плюсовал себе какие-то цифорки и трудодни, совершенно задурил Переделкиной голову, и таки отсудил себе на каникулы все лето – не желал работать в переходные времена, да и все тут. Что с таким поделаешь? Аркашеньку отпустили. Вандалина принесла справку размером с простыню о дипломном отпуске – на моей памяти Ванадалина чуть ли не каждое лето писала диплом и все удачно.
Свердловна причитая про пенсию, и что пора, пора на почетный отдых, на покой, к цветам, на грядки, решила пока удовольствоваться парой месяцев.
       
Даша была занята своею передачей. «Встреча с прекрасным « оказалась единственной передачей, которая уцелела в сетке. Правда ее урезали сначала до пятнадцати минут, потом до десяти, потом до пяти, зато она стала выходить каждое утро. Даша сбилась с ног, но держалась молодцом.
Оставалась Персидская, но с нее мало было толку. Аккурат намечался у нее роман с хорошим человеком из аппарата, и Персидская вся ушла в цветение и пух.
Господин У всем благосклонно подмахнул заявления на отпуск, и опамятовал лишь когда вспомнил обо мне.
Не могу сказать, как он узнал про мою нелюбовь к своей особе, но осведомлен был о ней очень хорошо с первого же дня нашего знакомства, ведь и не даром выбрала его на главный пост «Голубая Цикада», не простаки ж там сидели, а истинные воротилы бизнеса.
- А Афанасьева в отпуск пойдет в сентябре, ведь вы не в обиде, Анечка, бархатный сезон, пляжи, голубое небо, золотой песок, а сейчас надо товарищей выручить, поработать, - игриво пропел Господин У, и одарил меня веселым благосклонным взглядом.
Тамбовский волк вам товарищ! Работать я никогда не отказывалась, была бы работа по силам, но то, что объявил Господин У вслед за тем, повергло меня в трепет.
- У нас остаются незакрытыми новости, что-то, конечно, возьмет на себя Степанов, что-то Вася пока начитает, но дневные придется вам, Анюточка, пособирать.
Так и сказал, злодей, словно это были цветочки какие!
Не знаю почему я не отказалась сразу же, словно какой -то столбняк на меня нашел, от ненависти, от презрения, от собственного попранного со всеми своими передачами достоинства, от собственного творческого будущего со всем своим внутренним домашним улиточьим счастьем, которое перечеркивал Господин У, не могла я возразить ему ни слова. Начитать новости! Пособирать информушечки!
Новости, которые при Аполлоне собирали человек двадцать корреспондентов, человек десять комплектовали в выпуск, который и читали потом в эфире настоящие дикторы!
Я вспомнила тот счастливый для всей молодой «Пчелы» миг, когда общая любимица наша, красавица Наташа впервые вышла с новостями в прямой эфир. Сама Ася собирала ей выпуск по листочку, вычитывая сложные слова и по двести раз сверяясь со словарем и с авторитетными людьми.

А затем, мы всей редакцией, вместе с самим Аполлоном, с замиранием сердца слушали ее чистый звонкий голос, собравшись под динамиком, и когда порозовевшая и торжествующая Наташа выпорхнула из аппаратной, встретили ее дружными аплодисментами и шампанским… Наташа смогла, у нее были к этому способности…
Я стиснула зубы и не ответила ничего. Ложная или настоящая гордость, ложное или настоящее представление о чести – к чему переживать за дело, которое уже все бросили, даже те, кто и затеял его, а ведь я не была даже истинным чистосердечным патриотом «Пчелы», будто уж все мне безоговорочно нравилось! Но больше всего мне не хотелось унижаться и просить милости у Господина У. И не захочешь, а сам себя подашь к господскому столу на серебряном блюде!

Голос ведущего новостей – особый голос, без акцентов, дефектов произношения, без чрезмерных интонационных уклонов, наклонов и нажимов, ясный, чистый голос, который растворяется в потоке информации, так что слушаешь именно новости, а не голос. Именно такой голос был у Наташи, или у Степанова, когда он прилагал к тому усилия, а у меня не было никогда, как бы я ни старалась. Да ведь я и не собиралась быть ведущей новостей! Если бы литературные инсценировки можно было бы записывать с настоящими актерами, я, не колеблясь бы ни минуты, оставила себе только написание сценария.

Я честно отработала все, что повелел Господин У, и совершенно сорвала голос, который старательно пыталась выстраивать «как надо», только к началу своего отпуска, который выпал на холодный, дождливый, печальный сентябрь.
Пусть сильные независимые люди, играя блестящими на солнце бронзовыми мускулами, говорят, что они не боятся ничего. Я страшилась непредсказуемости коварства лицемерного Господина У, боялась снова вступить в безвременье, боялась, что все вокруг меня уподобятся слушателям «Цикады».
По сию пору, если случается волноваться, у меня в первую очередь садится голос – в напоминание о днях работы под началом Господина У.

И лето, которое казалось бесконечным, пока я билась над новостями, кончилось в одночасье, и враз наступили холода. Бедняга пушистый шмель, лежал, вцепившись всеми окоченевшими лапками своими в пышный цветок
бархатца, словно в солнышко, словно в само лето, будто вознамерился задержать его, не зная, что и цветок скоро завянет от холода…


И все же мы с мамой уезжали в Заозерье, и порой не бывали в городе по несколько дней.
Из заозерских знакомых всех ближе была к нам мамина ровесница, Людмила Александровна. Людмила Александровна одна жила в соседнем доме. Дом был огромный – не чета нашему, дочка соседки постаралась и вложилась в строительство от души, но проживала Людмила Александровна в самом уголке его. Дом стоял наполовину заколоченный, дочка, занятая своими делами, почти никогда не заезжала сюда.
Кроткая Людмила Александровна дружила с моей мамой. И вскоре я поняла, что Заозерье было именно тем, может единственным на земле местом, где я представляла видимую и значимую ценность в чьих-то глазах.
У Людмилы Александровны была дочка, но как бы ее и не было. Они никогда не ездила вместе с поклажей на электричке, не возделывали вместе маленький клочок земли, не готовили вместе обед, не ели вместе, и в болезнях и трудах своих Людмила Александровна была совершенно одинока, одна на один с мыслями о бесполезности всех трудов своих. И ничего, ничего не надо было ей – ни славы, ни денег, ни громадного дома, а только родного, близкого человечка рядом, чтобы любил и согревал своим теплом.
Наверное, благодаря меня за принесенную с колонки воду или за скошенную лужайку, она почитала молодость и силу мою вечно данной, и ни на минуту не задумывалась, какая участь ожидает меня в будущем.
Но меня – меня не покидали мысли, одна печальнее другой.

Однажды, воротившись после нескольких дней в Заозерье в городскую квартиру, я вдруг всем существом своим ощутила такое запустение, такую покинутость дома, что мне стало не по себе. На кухне в хлебнице оставался хлеб – он был весь в ярко – синей плесени, и в любимой чашке моей, такой нарядной и яркой, на дне в оставленном чае плавала и цвела плесень. И страшны, страшны, мне были эти пятна тлена на дорогих сердцу вещах в моем доме.
Воротившись вечером следующего дня в Заозерье, я по обыкновению уже, сложившемуся в это лето, вышла на широкую лужайку перед домом и запрокинув голову, стала смотреть в небо. Небо низко было и печально, и простиралось от горизонта до горизонта, и стояла такая тишина, что ни один листок колыхался.
- Господи, - думала я, всматриваясь в бесконечно далекие клубящиеся серые облака, - Помоги мне, Господи справиться с муками души моей, пошли мне утешение, укажи, как идти мне на путях моей жизни, поддержи меня, Господи!
И вдруг неожиданный ветер среди полнейшей тишины явился, шумно и грозно нарастая издалека, зашевелил деревья, всколыхнул кусты, и, пригибая траву дошел до меня, мощным дыханием своим обвился вокруг меня и пошел прочь, замирая и теряясь в высоких вечерних травах.
Я не успела испугаться, и стояла в оцепенении, не зная, что и думать.
Но тут, не подозревая о значительности сего момента, вышла из соседнего дома добрая соседка наша и махнула мне рукой: - Аничка, детка, зови маму, там по телевизору сейчас премьеру давать будут, историческую, приходите смотреть!
Мы с мамой захватили кулечек с печеньем и отправились по мокрой уже траве к славной Людмиле Александровне смотреть телевизор, которого в нашем доме не было. Точнее же сказать, он был, но привезенный, уже третий год лежал завязанный в одеяло в шкафу за ненадобностью. Просмотр телевизионных программ, в отличии от города, в Заозерье превращался в самую настоящую церемонию, поэтому мы и ходили смотреть фильмы к соседке, причем зачастую смотрели то, на что дома точно не стали бы тратить времени.


Но на этот раз нам посчастливилось. Исторической премьерой оказался тот самый фильм, о котором твердил мне когда-то Аполлон, и главную роль в котором сыграл Алексей Бестужев.
Сказать, что фильм этот снова обращался к любимой Бестужевым теме генералов двенадцатого года, наверное, означает не сказать ничего. Картина повествовала о любви Маргариты Нарышкиной и Александра Тучкова. Того самого, о котором столь легко и изящно писала Марина Цветаева, но жизнь которого была скорее полна труда и нелегкой чести исполнения воинского долга, и в результате положена была на алтарь верности Отечества в сражении при Бородине.
Александр Тучков, как и его братья, был генералом не для парадов, он был защитником державы.
Преданная своей любви Маргарита не оставила молодого генерала Тучкова, когда император отправил его полк на подкреплении прусской армии, когда вошли в Пруссию войска Наполеона. Вместе с мужем скакала она на боевом коне, терпела тяготы походной жизни, ночевала в ледяных норах, вырубаемых во льду на стоянках, поддерживала раненных и раздавала хлеб бедствующим.
Маргарита Тучкова, прекрасная, единственно любимая им верная Маргарита, потеряв друга и мужа своего, основала часовню на поле минувшей битвы, а затем стала настоятельницей в возникшем на месте его героической гибели монастыре.
Мы, затаив дыхание, смотрели, как разворачивалась перед нами возвышенная и настоящая, исполненная достоинства и истинной, не сусальной красоты, история любви и чести, милосердия и благородства.
Бедная Людмила Александровна экономила свет, и поэтому, когда вскоре стало совсем темно, мы смотрели на экран телевизора, зябко прижавшись плечом к плечу друг к другу на стареньком диване, как на яркое окно в неведомый прекрасный мир с высокими и светлыми страстями и высокой любовью.
Мы были за тысячи верст, за сотни лет от этой жизни, затерянные где-то в черноте ночи среди лесов и полей. И все же и нам была открыта и эта красота и благородство, и мы, сколько хватало душевных сил, могли удивляться и восхищаться ей, и лить слезы от полноты чувств, благо никому это не было видно.
-Боже же мой, и родятся же на свет такие удивительные люди, как этот Александр Тучков, - вздохнула Людмила Александровна, незаметно вытирая лицо платочком.
- И Маргарита… - эхом ответила ей мама. А я подумала, что хотя и ощущала происходящее на экране абсолютной и достоверной историей любви и жизни, разворачивающейся у меня на глазах, ни на минуту не забывала о главном – Алексей Бестужев все-таки сыграл ту свою роль, уже для одной которой стоило жить.


       
Осенью Господин У, удостоверясь, что дела идут на лад, приступил к окончательной очистке «Пчелы» от оставшихся после Аполлона сотрудников.
Явился он к нам в редакцию, как всегда при полном параде, в костюме с иголочки и неизменной гвоздичкой в петлице, суровее, чем обычно, словно все страшно провинились перед ним, без всякого предисловия пригрозил строгими мерами, и удалился.
Уже тогда и прошел слух о переименовании «Пчелы» в «Цикаду».

Но перво наперво Господин У погнал музыкантов, то есть музыкальных редакторов, за то, что пиликали классическую музыку, а хуже того авторскую и бардовскую песню.
Начал компанию по изгнанию музыкантов Господин У с Васи.
Не смотря на вкрадчивые рекомендации Господина У, прозвучавшие в начале на словах, а потом, распечатанные, изящно заключенные в виньетки и украсившие собою стены эфирной студии, Вася продолжал являться на работу в старых джинсах, и не подумал остричь свою рыжую шевелюру до плеч, придававшую ему отдаленное сходство с любимым его книжным персонажем – сказочным львом Эсланом из Хроник Нарнии, или с Тем, кого их автор, богослов Клайв Стейплз Льюис по настоящему имел ввиду.
Однажды, посетив студию, когда Вася общался в эфире с меломанами, Господин У, пока в эфире шла песня и Вася распахнул дверь в студию, заглянул и приятно улыбаясь, посоветовал объявить песню «Голубое небо».
- Эту фигню? – искренне удивился Вася, – Давайте лучше грянем «Старика Козлодоева». Он захлопнул дверь и вывел «Козлодоева». Когда Вася открыл дверь в следующий раз, Господина У уже не было, а на его месте стояла Переделкина и протягивала Васе дрожащей рукой приказ об увольнении.
       
Как жалки, как беззащитны становимся мы все, по мановению руки власть имущего дяди, лишаясь работы, нехитрого заработка и гордого чувства собственного достоинства.
Вася расписался в приказе и, понурив непокорную свою голову, собрал свои кассеты и вышел из студии.

Как сказано было в детской английской песенке про веселого короля дедушку Коля: « Старый дедушка Коль был веселый король. Громко крикнул он свите своей: - эй, налейте нам кубки, да набейте нам трубки, Да гоните моих скрипачей, трубачей. Да гоните моих скрипачей!»
Впрочем, как говорится, касается всех.
В скором времени уже повелось, что через каждые пятнадцать минут в эфир шла знаменитая песня из четырех слов, собственноручно начертанных Господином У - « Голубое небо, золотой песок», что означало – расслабься, закрой глаза, улетай. Ничего нет – проблем, жалости, совести, устоев, традиций. Никого нет – бедных, больных, слабых, старых, малых. Друзей нет – приятели, подружки. Что делаем? – бутылки открываем, пьем пиво. Приколись! Ты что, опух? Полный отстой! Отпад! Ништяк! Послушай новый СиДи!
Дебилы, это мы что ли?! Ребята, мы не дебилы - мы команда!
Тока щас прикинем, кто из нас слабак, и порядок! Помните, каждый за себя!
Кому что – а не нравятся мне соседи – слева, справа, сбоку, еще - вот там! и вот эти тоже… Ну-ка, скажи-ка, дружочек, нам на ушко – чем они тебе не подфартили? А хочешь, мы их того – съедим?! С-сымволичисс-ски.
- Да я не на ушко, да я на всю страну скажу, пусть слышат, да пустите же меня к микрофону, пустите, блин, к экрану! Известно чем, слева, селедка какая-то выставилась, справа - чучело на кривых ногах, сзади жаба толстозадая, а спереди вообще старая и …дура! А вот и подружка моя, прости за откровенность, и ты здесь дура дурой, встретимся в другой жизни!
Давно пора в шею гнать старых, больных, некрасивых, ковыляющих, плачущих, сирых, убогих, колчегоногих, просящих об одолжении!
Ребята, помните, мы команда!

Господин У начал чаще наведываться в редакцию и вызывать подчиненных в свой кабинет для задушевных разговоров.
 
- Девчонки, поменьше комментариев своим голосом и никаких своих фамилий в эфире! – однажды возвестила нам Свердловна, воротившись с очередной летучки у нового руководства. – Сидите как мыши, будто вас и нет. Чем дольше не будете высовываться, тем дольше просидите. На улицу-то чай не больно хотите? А ты, Афанасьева, вообще будь тише воды ниже травы. К тебе у Него самые большие претензии. А может и не у Него, а у кого повыше.
-А кто повыше? – заинтересовались все, но Свердловна только неопределенно развела руками.
 – Кто платит, тот и заказывает музыку, - заключила она, и для особо непонятливых уточнила, - хозяин – барин. Больше ничего мы от нее на первый раз не добились, потому что сразу вслед затем последовала серия обыкновенных для Свердловны причитаний про пенсию, заслуженный отдых и краткая лекция о выращивании цикламенов в наших погодных условиях.
Как выяснилось, не только повыше, но и сам Господин У питал личную неприязнь к нашим голосам.
Особенно, если они говорили о том, что было ему не по вкусу. А не по вкусу ему было практически все.



КОРОВА и БЕСЕДЫ С ГОСПОДИНОМ У.

Снизошедши до объяснений, Свердловна, донесла, наконец, до нашего сведения, что Господин У в доверительной беседе сетовал ей на полное отсутствие у нас оригинальности и что лишь благодаря ее бескорыстному заступничеству и добрейшему нраву Господина У держимся мы еще в редакции.
Сначала я никак не могла понять, какого рода оригинальности требовал от нас Господин У.
Наташа, к которой я бросилась за поддержкой, авторитетно посоветовала постараться, пораскинуть мозгами, изобрести требуемую оригинальность и в лучшем виде со всей почтительностью вручить злодею. Цикада раскрутится, ловкие они ребята и хваткие, хочешь ты этого или не хочешь, а что-то во всем этом есть, поверь. Ничего не поделаешь, врага придется сразить профессионализмом! Да, Анька, и тебе живости бы добавить давно не помешало – в веселое все-таки время живем! Главное, оттачивание остроты мышления, оно же зарядка для хвоста, никогда никому не вредило. Я в тебя верю, у тебя получится!
Если с похвалой Цикаде даже в таком виде смириться было трудно, то похвалу в свой адрес я, конечно, приняла охотно.
Вдохновленная, решила я попробовать себя в новом жанре. Острота слова и сюжета на площади в тридцать секунд должна была быть необычайной – филигранная работа замысла и формы. Попробовать себя в этом было заманчиво.
Я попыталась сделать пару-тройку сюжетов в таком духе и начала входить во вкус эксперимента.
Послушав меня, хмурая Свердловна саркастически улыбнулась, Аркаша же помрачнел и насупился.
Не смотря на таинственность, которой старательно окружала себя Свердловна, мне казалось, что она и сама толком не знает как себя вести при Господине У дабы снискать полное его расположение, а ведь Свердловна не вчера явилась в журналистику, и уж должна была понимать, что к чему и
откуда ветер дует.

-Ну, вот, к примеру, завтра день рождения Есенина, неплохо бы отметить! –
- размышляла Свердловна, нервно перебирая на столе цветочные вырезки. Очевидно, она полагала Есенина поэтом-хулиганом, а значит, в чем-то близким по духу контингенту по-новому формировавшейся Пчелы.
- Даешь отметить день рождения Есенина! – поддержал Воробышек, по-своему истолковав слова Свердловны.
- Пусть каждый что-нибудь напишет, а там посмотрим, - предложила Свердловна, смерив Воробышка уничтожающим взглядом.
- Можно призвать народ возложить цветочки к памятнику в Таврическом саду! - посоветовала я.
- Не надо! – поморщилась Свердловна, - Это банально!
- А я постараюсь, - скромно пообещала я. Но точно, не надо мне этого было делать! На Есенине-то я и узнала почем фунт лиха моему острословию.
-Ну, давай, давай, - скептически напутствовала меня Свердловна.- Добром это все равно не кончится.
Дело в том, что ход сюжета я уже себя представляла. Есенин писал, что насильственная идеология в искусстве противна человеческой природе. В то время, как идеологи требуют построить памятник Марксу, крестьяне хотят поставить его корове. Есенин рассуждал об этом, конечно, не догадываясь о тех временах, когда Маркса скинут с пьедестала, и хотя памятник корове так и не появится, благодарные потомки принесут цветы к памятнику, поставленному самому Есенину в центре Петербурга.
Само собой я умолчала о том, что, не смотря на всю торжественность момента, каково было бы ему представить это. ( «…Обоим по доске мемориальной. О, как было б страшно им видеть эти доски!»)

- Занятно, - сказала Свердловна. – Где это он писал про Маркса и корову?
- В «Ключах Марии», - пояснила я, - Есенин вообще не только стихи писал.
Сюжет вышел.


Тут-то в первый раз я и почувствовала, что есть гнев Господина У. Сразу после «коровы» Господин У вызвал меня для беседы.

Разыскала для этого случая меня Свердловна и доложила, что Господин У ждет меня. Свердловна старательно делала вид, что не знает, о чем будет разговор, но это у нее получалось плохо, потому что слишком уж явно на ее лице читался страх за собственную шкуру.

-Я ничего не понимаю!!! - заорал с порога Господин У, утратив всякую поэтическую деликатность. Гвоздички в петлице у него на этот раз не было, – причем тут Маркс, при чем тут памятник, корова и ключи Марии!
Свердловна скромно потупилась. Про «Ключи Марии» в тексте ничего не было. Если вы думаете, что я нагрузила тридцать секунд сюжета ученостями и ссылками, то это не так – да и при всем желании не поместились бы они в этих секундах!
Господин У протер лысину большим носовым платком и развел руками:
- Ну, я понимаю, если б ввернули позаковыристей, что Есенин был бисексуалом – это была бы находка!
Вот какой оригинальности ждал от нас Господин У!
И я подумала, как мы наивны – даже мудрая Наташа, даже Свердловна! Не говоря уже обо мне.
Казалось бы, суть моей работы пока не изменилась, поскольку для Господина. У работала я пока столь же добросовестно, как и для станции Аполлона. Отлично зная это, как зная и то, что свыше дан ему приказ поменять всех людей, работавших на «Пчеле» от звукорежиссеров до уборщиц, Господин У все же и не подумал просто поблагодарить народ за труд и честно сказать, что так сложились обстоятельства, что для нового дела мы не годимся. Будто уж мы и сами не знали, что не годимся, и борьба наша проиграна!

Как говорилось уже неоднократно, к несчастью, я не обладаю находчивостью, и в присутствии лицемеров, облеченных властью, каковым несомненно являлся Господин У, хотя и считал себя в душе поэтом, теряюсь совершенно. Тем более что я так долго ожидала обещанных строгих мер с его стороны, что устала, пала духом и опустила руки. Я слушала Господина У, и каждое слово его звенело у меня в голове, словно на голову было надето ведро, и слово это, прежде чем осесть, несколько раз гулко ударялось изнутри об это ведро. Одного не могла я понять, никакие самые верхние Папычи не требовали Господина У унижать нас, они поставили перед ним задачу просто всех уволить, зачем же он так старался, неужели от того, что получал от этого особое наслаждение?
«Но есть и Высший суд, наперсники разврата …»
Задумывался ли об этом Господин У, наемный растлитель душ человеческих? Наверное, задумывался, недаром же так цеплялся за юных и зеленых, пытаясь обмануть время, недаром же с таким рвением боролся за пропуск в иллюзорный мир, где нет больных, одиноких, печальных и старых, но, не оттого что все счастливы, а оттого, что всем несчастливым вход строго запрещен.

Посчитав важную часть встречи завершенной, Господин У расслабился и снизошел до откровения:
- Мы еще только начинаем разворачиваться, а уже нас везде слушают. Людям нужна легкая, развлекательная музыка. Люди хотят есть, пить, легко и весело проводить время, и извините, все остальное. А все ваши детские и литературные передачи это отстой, вчерашний день. Сейчас детям ваша литература и классическая музыка, извините, по хрену. Да вы где-нибудь, кроме своего дома «Пчелу» -то вашу хваленую слышали?
И мне нечего было сказать на это, ровным счетом нечего.
Добрая старушка, Светлана Ефремовна слушала наши литературные передачи, потому что я рассказала ей о них, я сама звонила ей перед передачей, и просила ее послушать, если у нее найдется время.
Передачи ей нравились, Светлана Ефремовна была честным человеком, и если она хвалила меня, то я точно могла быть уверена, что это правда. Но не было уже доброй Светланы Ефремовны, светлая ей память, на белом свете.
Я подарила кассеты с записями детской библиотеке и школе-интернату, и всем своим подружкам. Я не уверена, что кто-то их слушал. Одна из приятельниц, держа на руках хорошенького, как херувимчик малыша, показала мне спутанный клубок магнитной ленты, и восхищенно потрепав ребенка по золотым кудрям, с гордостью пояснила: - Ты и не представляешь, Анька, какие мы уже смышленые и как мы разбираемся с этими кассетами!
Так что возразить Господину У мне было нечего.

- Исправляйтесь, и войдете желанной коллегою в наш дружный коллектив, - завершил приятнейшей из улыбок свою аудиенцию Господин У.- Сроку вам даю аж две недели, – прибавил он посуровев.

« Не упрямься! Что тебе стоит? плюнь, да поцелуй злодею .. (тьфу!) поцелуй у него ручку», - советовал за спиною незримый дядька Савельич. – Ну, улыбнись хотя бы извергу … тьфу!

Наверное, на этот случай мне надо было вынуть из тайников сердца какую-нибудь возвышенную песню, подобную песням Бестужева и смыть всю скверну от общения с Господином У. Но я очень боялась расплакаться, и потому небрежно засвистела про себя «Марш подкидышей»: – «Как не по- хемульски все в этом мире!»
 

Не знаю как, но с полной очевидностью могу сказать, что смысл беседы со мною Господина У, был известен моим соратникам, потому что войдя, я успела перехватить соболезнующий взгляд Персидской и ликующий – Аркаши.

Совершенно развернуться на первых порах Господин У не мог,
поэтому оставил в эфире только два голоса – Свердловны и Персидской. Свердловна для него была железная старуха, начальница старой формации, которую он был вынужден пока придержать. Персидскую же Господин У не смел тронуть за нежную дружбу со всеми высокими чиновниками города и его окрестностей. Персидская мурлыкала как кошка, которая ластится к хозяину в ожидании сливок, грассируя и не выговаривая половины гласных.

Зато Аркаше повезло несказанно. Фортуна, ласково улыбаясь, наконец-то обратила на него свой благосклонный взор.
После визита к Господину У, Аркаша вихрем ворвался в редакцию. Вид его
был страшен. С горящими глазками, в каракулевой шапке-пирожке, съехавшей на потный лоб, в кислотно-зеленой футболке с надписью БОСС, он подлетел к ведущему выпуски новостей Степанову, вырвал у него из рук микрофонную папку, и, задыхаясь, вскричал: - Главный! Поручил! Мне!!! Вести выпуск!
Не выпуская из рук папку, он подлетел к раковине, в которой я только что мыла чайные чашки, и, начал с толком сморкаться и отплевываться. Потом озабоченно спросил у ошарашенных дам: « Как, не слышится соплей в голосе?» и вихрем унесся с заветной папкой в аппаратную.
Чтобы отдать все-таки должное Аркашиному упорству, надлежит отметить, что выпуск он вел вполне сносно, учитывая еще, что ни один слушатель не увидел ни каракулевой шапки, ни ядовитой футболки, ни гордой надписи
« БОСС».

Свердловна не могла надышаться на Аркашу, и не знала, что судьба готовит ей еще один подарок в том же роде.
Шустрый мальчик Санек прибыл откуда-то из далекой глубинки, но не от земли и не от сохи, и не из краев лесов и озер, а откуда - то из захолустья, с местной дискотеки при пивном клубе.
Господин У ввел его в редакцию и сразу отрекомендовал как нового начальника над ведущими эфира. Где-то там, в захолустье, Санек подхалтуривал диск жокеем на дискотеке. Новоиспеченный начальник проглатывал половину букв, отчего даже в быту речь его была непонятной, словно рот был полон каши. Два месяца назад он приехал покорять Питер, и все питерские названия произносил на свой лад. Господин У, который представлял себя столичной штучкой, но на самом деле, как и Санек, тоже происходил из какой-то дыры, славной не свежей провинциальной чистотой, а обывательской хваткой, плевать хотел на какие-то названия.
Свердловна же тренированным нюхом почуяла, откуда ветер дует, и когда Санек в прямом эфире в одном выпуске, нисколько не усомнясь, и ни с кем не советуясь. ( И разве ж мы не подсказали бы ему! Пусть не ради самого Санька, но ради родного города!), в один раз назвал Обводный канал Обводным, окрестил известный шедевр Штакеншнейдера дворцом Белосёльских-Белозёрских, а в завершении выставил Ваганово, Лемболово и Кавголово, не дрогнула ни мускулом.
-И ничего нет удивительного, - с пеной у рта доказывала нам Свердловна, - правильное- то название Обводной и есть, это у нас в Питере все повернутое. Санька она долго хвалила за энергетику голоса. Энергетика, действительно была мощная, пробойная, как сверлом или долотом.



ЕЩЕ О « ВСТРЕЧАХ С ПРЕКРАСНЫМ»

Как я уже упоминала, когда поснимали все передачи, оставили только Дашину «Встречу с прекрасным», сильно урезав ее в продолжительности. В таком виде «Встреча» грозила вовсе превратиться в афишу выставок и концертов, если бы Даша не прилагала все силы, чтобы собирать самые интересные интервью, тщательнейшим образом отфильтровывать самую суть, лучшее, и обрамлять искусными комментариями. Это была героическая и поистине ювелирная работа, размещающаяся на временном пространстве в четыре с половиной минуты!
Однако в общей суматохе на Дашину передачу никто не обращал внимания, и первым, кто ею всерьез заинтересовался, был Санек. Санек, единственный, выслушал передачу, как полагается, похвалил и даже пригласил Дашу на доверительную беседу за чашечкой кофе. Беседовали они довольно долго, Санек живо интересовался всем – и как Даша собирает материал, и по какому принципу выстраивает передачу, и какие у нее сложились связи в возвышенном мире культуры и искусства. И в завершении так проникся идеей передачи О Прекрасном, что специально, для рейтингового анализа, попросил Дашу составить ему список всех участников передачи и их контактных телефонов.
Даша, донельзя обрадованная вниманием нового начальства к своей работе, список представила на следующий же день.
Санек с благодарностью принял список, а к вечеру в редакцию пожаловала, обмахиваясь платочком, Переделкина и принесла ошеломленной Даше на подпись приказ об увольнении по сокращению штатов.



Понурившись, сидели мы с Дашей на крошечной площадке, прилепившейся перед круглым окном под самой крышей башни. Площадка эта походила на ту, где мы прятались от всевидящего начальственного ока в далекие дни службы в конторе и были полны надежд и планов изменить жизнь к лучшему, и сходство это отчего-то заметила я только сейчас. Наверно, просто потому, что до этого и в голову не приходило прятаться от начальства.
- Придется вставать на биржу, - Даша поежилась, - вместо того, чтобы бросать силы на передачу, надо было работу искать. Но не очень-то ее найдешь. Правда, - она вздохнула, - передачу жалко было бросать, она все лучше и лучше получалась – когда еще удастся!
- Еще удастся! – прошелестела я слабым эхом.

- Пока никто не заставляет тебя делать что-то против своей профессиональной и человеческой совести, надо работать, Ань, - торжественно продолжала Даша, словно вознамерилась передать мне особые распоряжения, - что делать, надо терпеть, ведь и жить-то на что-то надо. Я же не говорю, что против совести.
- Аська права была, когда назвала меня курицей, - в сердцах отвечала я, - курица я и есть. Господин У уже вручил мне черную метку. Так что долго выбирать, бороться с совестью или нет, не придется.

- Курица - это ведь совсем не так плохо, - улыбнулась сквозь слезы Даша, - курица – хорошая домашняя птица. Я, тебе про курицу вот что скажу – целую сказку. Жила –была Курочка-Ряба… И не перебивай меня, Аня, ты рисовала мультфильмы, так вот возьми и напиши, по своему, по-сценарному, и нарисуй, а я тебе суть объясню. Так вот, Курочка Ряба была художником…
И Даша рассказала мне сказку, а я записала ее по-своему, по сценарному, и нарисовала и курочку, и цыпленка – все как описала мне Даша.
 
Курочка-Ряба была художником. Ее тесная мастерская, как и полагается у художников, располагалась в чуланчике, иначе говоря, в курятнике. Впрочем, никаких других кур там не было, потому что хозяева были довольно-таки скупы.
Каждый вечер Курочка- Ряба отправлялась в Избу. В крыльях она трепетно держала завернутое в ситцевую тряпочку снесенное яйцо. Курочка тихо уговаривала сама себя: « Ну, вот сегодня, наконец-то».
Все началось с того, что по первости, Курочка старательно несла простые белые яйца, каждый вечер отправлялась с ними в Избу, и тут происходило ужасное.
В Избе, начищенной и натопленной, за большим столом уже восседали в ожидании : Дед, большой, осанистый, сердитый, Баба – грузная и ядовитая на язык старуха, Внучка – капризная, тощая, белобрысая девчонка, Жучка – глупая, но чрезвычайно брехливая собака, и маленькая, но весьма ехидная Мышка.
Как только Курочка являлась с Яйцом, все оживлялись, выхватывали у нее яйцо, тут же, откуда ни возьмись, появлялась огромная, шипящая от жара сковородка, дед разбивал об нее яйцо, а пустую скорлупу выметали в сор. Все бросались уплетать за обе щеки яичницу, а про Курочку совершенно забывали. И она, понурив голову, уходила в свою маленькую темную клетушку. Там, сидя на насесте, она думала о том, что должна непременно сделать что-то выдающееся, чтобы все поняли и увидели ее старания, и чтобы почувствовали, что в ее маленькой, покрытой рябыми перышками груди бьется талантливое, доброе и открытое сердце….
Так она и стала художником. Для начала она завела у себя в чуланчике холсты и кой-какие краски – из одуванчиков, бузины, подорожника и голубой глины. Холстами, конечно, служили старые бабкины юбки.
Сначала она не могла придумать ничего на ее взгляд стоящего, кроме белого яйца в синюю крапинку, но попыталась рискнуть.
Конечно, этого никто не заметил, и белое, в синюю крапинку яйцо постигла та же участь, что и предыдущие. Никем не замеченная, Курочка со вздохом подобрала осколки разбитой скорлупы и отнесла в чуланчик.
На следующий день она специально ходила на дальний луг рисовать какие-то особенные цветы и к вечеру принесла отличное, розовое, в белых ромашках и желтых одуванчиках яйцо.
Но и на это никто не обратил никакого внимания. Яйцо так же шмякнули о горячую сковородку, а скорлупу так швырнули за порог, что Ряба еле-еле успела ее подхватить. Да и то это были одни розовые осколки…
Нет, видно, признание надо было завоевывать большим трудом!
И Курочка - Ряба взялась за работу. Она все совершенствовала и совершенствовала свое мастерство. Яйца выходили одно другого краше, но каждый вечер их постигала все та же печальная участь. Скоро вся маленькая каморка Курочки-Рябы была завалена разноцветными расписными битыми скорлупками, а толку не было никакого…
И вот однажды – Золотое Яйцо. Собственно, она лишь предполагала пустить по золотистому фону фарфоровые облачка, овечек, пастушка и цветочки, но яйцо почему-то вышло просто золотое, настоящее, со здоровенным клеймом-пробой – 583. Растерянная Курочка с трудом докатила его до Избы, где ее неприветливо встретили заждавшиеся Дед, Баба и компания. Они сердито забрали яйцо и начали по привычке бить. Но золотые яйца, как известно, разбить невозможно. И тогда, они, наконец, увидели пробу – 583.
Дед сурово погрозил Курочке пальцем и отправился за советом к соседям. Оттуда он вернулся обрадованный, что-то сказал, потирая руки, и все семейство запрыгало от радости.
Растерянную Курочку тут же запихали в клетку, которую водрузили в Избе, а рядом поставили большой мешок. Теперь она обязана была каждый день нести золотые яйца с магической цифрой 583. Мешок с золотыми яйцами становился все больше и больше. Дед, Баба, Внучка, Жучка и Мышка перестали есть яичницу, зато у них на столе появилось много других вкусных вещей, и поедали они их с превеликим удовольствием.
Однажды ночью, когда все, наевшись, спали, Курочке удалось вылезти из клетки. Она тихонько пробралась в чуланчик, где лежали ее полотна, и который был почти доверху набит разноцветной скорлупой.
Там она снесла яичко – не золотое, простое. Она прижала его к своей груди, где под рябыми перышками печально билось ее теплое, доброе сердце и вдруг почувствовала ответный стук. Кто-то маленький, но тоже теплый и хороший, стучал в ответ ее сердцу. Курочка растерялась. Потом ее сердце забилось сильнее, и тот, другой, тоже застучал горячо и быстро.
И вдруг скорлупа треснула, а в ней оказался маленький, желтый Цыпленок. Он протянул к Курочке крылышки и радостно пискнул: «Мама!»…
       
       
Увольнение в связи с сокращением штатов стало излюбленным козырем в игре Господина У, которым он бил в цель и попадал без промаха.
«Встречу с прекрасным» Господин У перепоручил делать – кому бы вы думали? Ну конечно, угадали! Именно Саньку! И первую же передачу Санек посвятил – догадались? Творчеству Господина У, даром что ли он был поэт. Вторая передача тоже была про Господина У, потом вышло несколько заказных сюжетов – про бутылки, бутики, авто и даже про сантехнику. Видали ли вы, в самом деле, что либо прекраснее хорошей сантехники? Потом передача сошла на нет – воспользоваться Дашиными наработками и телефонами Саньку не хватило терпения и любви.


НОВЫЙ ГОД В КРУГУ СОРАТНИЧКОВ

«Дорогие мои соратнички, век бы их не видеть!» - говаривал, как утверждают, вождь мирового пролетариата.

И наступил Новый год, который приходит при каком угодно начальстве.
Все явились принаряженные. Свердловна – в отутюженном пиджачке, при галстуке. Она была в радостном возбуждении, и так и завопила от восторга, увидев Персидскую, разодетую в модный костюм – он делал ее похожей на жука - раздутые бронзово-красные надкрылья, которые, как и полагалось, раздваивались за спиной и бордовые брючки-галифе.
Следом вышла Вандолина, одетая тощим злым крокодилом в костюмчик из змеиной кожи.

 И новое руководство повелело всем собраться в кабинете и особо отличившихся пожаловало ценными подарками. Там же для всех накрыт был стол, вокруг которого все построились на вытяжку, устремив взоры на начальство. Господин У, сверля каждого насквозь глазками, поведал, как продвинулась радиостанция, какой успех имеет она у молодых дебилов, каким он сам себе кажется юным, как мальчик – будто никогда не видел себя в зеркале!
Отдельный, низкий поклон был отвешен Людвиге Свердловне. К поклону присовокуплена была грамотка и презент в прехорошенькой обертке с цветочками и кокетливым золотым бантиком. Развернув обертку, Свердловна прослезилась - в пакете был чудный альбом о выращивании садовых цветов – все, все ведал Господин У, всюду у него были помощники!
- Молодеем прямо на глазах! – вскричали вместе Господин У со Свердловной и обнялись на радостях – видали бы вы эту картинку!
 
Потом жестом подал Господин У команду вольно, и все, слегка обмякнув, полезли резать торт и разливать водочку. Аркаша налегал на сладкое, отгребая девочек от стола локтями.
Искушенная в фуршетах Персидская с толком тянула хорошее вино из бокала. Потом, обернувшись ко мне, сказала мечтательно: - Помню, однажды, на Пасху ездили в Новгород. Никогда, никогда, не будет больше такой красоты и счастия. Никогда не забыть мне пасхальных подснежников. Колокольный звон, малиновый звон, церкви Новгородские бело-розовые, в лесу в овраге еще снег лежит – синий, свежий. На полянках березки и трава нежная. Небо синее-синее, на березках почки, как зеленая дымка, и – подснежники…
Жирные торты с кремовыми розами, мокрые от спирта, уехали куда-то в сторону, вместе с нарубленными бананами и апельсинами, и на их месте засияли светлые подснежники.
Персидская достала пачку Вог, закурила не без изящества, пустила элегантное колечко, и продолжала: - Едем на правительственных машинах с мигалками, все только в стороны разлетаются, кругом зеленый свет, и мы тоже – снимать народный праздник, я – в первой машине, с Самим. И только сказала – ах, как хочется подснежников! – как вдруг – останавливают весь эскорт. И все останавливаются, и я выхожу на поляну и собираю подснежники, двадцать машин стоят и ждут, а вертухаи мне помогать вышли – представляешь, такие обломы и с цветочками!
Я открыла глаза. Торт вернулся обратно, правда, сильно объеденный, вернулось блюдо с апельсиновыми корками и коричневой кожурой от бананов. Приплыли даже откуда-то обертки от конфет и скомканные салфетки.
-Подснежники сорванные плохо стоят, - заметила я.
-Да, завяли, не успели в Новгород въехать, пришлось выбросить, - без сожаления ответила Персидская.



СОБАЧКА-ИНВАЛИД

После банкета Персидская объявила, что уважает себя и ездит только на маршрутках.
А мне было жалко денег, все равно приходилось покупать проездную карточку, да и уважать себя было особо не за что, поэтому я добиралась домой на троллейбусе. Троллейбусы, славу богу, ходили часто, но ползли медленно, скребли железным брюхом по асфальту, то и дело по поводу и без поводов роняли рожки, и иногда казалось, что пешком идти было бы и то быстрее. Однако в троллейбусе, если удастся, можно сесть на пышное дерматиновое кресло, а не удастся, укрепиться на задней площадке, поставить тяжелую сумку на перила у окна и смотреть, как неспешно удаляются бетонные заборы домостроительного комбината и завода и уезжает во вчерашний день бензозаправка.
На этот раз все сидячие места была заняты – они были расположены так низко, что казалось, будто люди сидят почти на полу. Но водитель попался весельчак, и на весь салон пустил музыку, в которой я без труда узнала гимн «Цикады» про золотой песок.
У рынка в троллейбус вполз какой-то убогий старикашка, поскользнулся на ступеньках, выронил сверток и рассыпал по задней площадке какие-то сардельки белесого цвета. Кондуктор прикрикнул на незавидного пассажира, но не зло и даже не стал вязаться с билетом. Какие-то мужики стали помогать собирать ему сардельки, а один уступил свое стоячее место в уголке у заднего стекла – больше он сделать и не мог, и старикашка оказался бок о бок со мной. Старикашка залез в уголок и тотчас задребезжал оттуда пьяненько, жалобно, что никто не уважает, что жизнь пошла – хуже некуда, неуважительная к человеку.
На счет неуважительной жизни я и так уже знала предостаточно, поэтому насколько могла, отодвинулась от старикашки. Но от сарделек так несло несвежей сыростью, не то чтобы они совсем были испорченные, но очень уж лежалые, и деться от этого запаха было некуда.
Причитая что-то жалостное, старикашка стал выспрашивать у всех про свою остановку, когда ему выходить, а то он не видит ничего, а выпил маленечко, так и вовсе ослеп. И, правда, за окнами ничего было не различить, даром что зима, а что ни день, то ветер и дождь. Только «Цикада», как сумасшедшая надрывалась про голубое небо и золотой песок.
Впрочем, двести тысяч раз проезжая этой дорогой каждый день туда и обратно, я и с закрытыми глазами сказала бы, где мы сейчас едем. Как раз сейчас мы проезжали берегом Волковки. Между речкой и железной дорогой робко теснилось незаконное маленькое кладбище домашних зверюшек.
Там был один холмик неведомо какой зверушки, и над этим холмиком стоял не крестик, связанный из палочек, как у других, а зонтик. То ли она, зверюшка эта, при жизни своей любила этот зонтик, то ли зонтик призван был защищать ее уже после жизни. Скорее верно было последнее – в дождливую погоду зонтик на холмике стоял раскрытым. Надеюсь, был он раскрыт и сейчас.
       
Невольно вслушиваясь в жалобы старикашки, я поняла, что он потерял жену, а еще раньше сына, и что праздник на носу, и он выпил, чтобы хоть чуточку развеселится, но стало еще более тошно, и жизнь без близких совсем потеряла смысл, а ведь он был когда-то хороший шофер, и семья была, а теперь вот нет ничего.
- И вы даже не понимаете, как мне плохо, - повторял старичок, биясь лбом о черное стекло. Я никогда не знала, что можно сказать в таких случаях и что сделать, а оттого молчала и лишь безнадежно сознавала всем существом своим это одиночество, ненужность, неприкаянность.
На прошлой неделе, когда случился гололед, все в округе превратилось в сплошной каток, на который даже смотреть было страшно, а надо было не просто смотреть, но и идти. Скользящая впереди старушка в черной шубке - как много старушек ходит в черном, словно к старости остается только скорбь, скорбь и ничего больше, упала и так и лежала на льду, будто это была одна пустая поношенная шубка, и никого в ней не было. Не без труда мы с Антоном доехали по льду до старушки, подхватили и поставили на ноги.
- Вам больно? вы ушиблись? – сокрушенно спрашивали мы, но старушка только отрицательно мотала головой и тоненько плакала. Она плакала не переставая, пока мы не довели ее до самой парадной, которая и оказалась-то в двух шагах. - А ведь могла и не встать, - сказала она напоследок. И я поняла, что старушка плачет от обиды, что так страшно было упасть в холоде и темноте на ледяную землю и так горько думать, что не встанешь, что никто не поднимет.
- Да что вы, бабушка, - удивился простодушный Антон, - мир не без добрых людей. Кто-нибудь да поможет.

Кто поможет, кто поднимет, кто приласкает? Я посмотрела во тьму за окно, где не видно было старого зонтика над несчастной зверушкой, но где он должен был стоять непременно открытым – в такую-то погоду! и вдруг сообразила: - А вы собачку заведите…Она вас будет ждать… Старикашка вдруг оживился и вскрикнул: - Так ведь у меня собачка-то и есть! Собачка-инвалид! Я ей сардельки-то везу. Их на рынке выбросили, а я собрал.
- Вот сейчас приедете, собачка вас встретит, обрадуется, - приговаривала я в расстройстве и знала – все, все сказанное напрасно! Ничем не утешишь! Потом вдруг увидела, что три серые сардельки еще валяются на полу, схватилась их поднимать, стала помогать старичку затолкать их в мешок, и тут все стали кричать старичку, что его остановка, кричали громко, чтобы переорать «Цикаду» и он выскользнул со своим жалкими припасами в лязгнувшую железными створками тьму и дождь, легкий, невесомый в своих горестях как серенькое перышко. На руке у меня остался слизкий след от сарделек.
- Не повредили бы сардельки собачке-инвалиду, - подумала я. Почему она была инвалид, так я и не узнала, может быть, ей машиной отдавило лапку. Но потом твердо решила, нет, не повредят. Дома я долго мыла руки, и мне все казалось, что они пахнут лежалыми сардельками, а в голове при этом неотвязно крутилась песня про песок. Я чувствовала этот запах – тоски, отчаяния, и думала о том, что до глубины души ненавижу все теории о счастье румяного Господина У.

Дома, помимо прочего, ожидало еще одно неприятное известие, и касалось оно тетушки Златы.
Как оказалось, тетушка собралась в больницу к подруге и на всякий случай взяла с собой все деньги, которые удалось за зиму накопить, откладывая от пенсии, ровно тысячу рублей. У больницы вдруг вспомнила – подруга любит сладкое, и решила побаловать ее шоколадкою. Из ларька, к которому она подошла, грохотала музыка, мешала, у тетушки и так от волнения поднялось давление, и пока она искала кошелек, две здоровые молодые, прилично одетые девки вырвали у нее сумку и убежали, а какой-то закопченый мужик нарочно путался под ногами, мешал шаг сделать.
Потом еще набежали разные люди, и все стали кричать на нее, словно она была виновата, а не девицы-воровки, а музыка грохотала, что-то про пляж, всего-то четыре слова, но скользкие, как обмылки, которые почему-то никак не оставались памяти. Но тетушка – отчаяние придало ей силы, вырвалась, выхватила из кармана кофты баллончик с газом и начала фыркать на всех этим газом – газ был ерунда, не действовал, но ларечница вызвала милицию, приехала машина, милиционеры поймали тетушку и отвезли в отделение, но там поняли, что она уже старенькая, блокадница, и, пригрозив в следующий раз оштрафовать за хулиганство, отпустили. Про сумочку даже и слушать не стали, сказали, спасибо скажи бабка, что жива осталась.
       


ПРАЗДНИК УТКОНОСОВ

-Иди, Афанасьева, шеф особо просит, озвучишь районный праздник для пожилых, - Папыча Второго запишешь в первых строках, во вторых – благодетелей, ну и стариков запустишь пару слов для антуражу, - напутствовала меня Свердловна, отправляя на спецзадание.
- Учти, последний шанс тебе исправиться, оправдаться и укрепиться в дружном нашем коллективе и дает его тебе никто иной, как самый лояльный к нерадивым подчиненным начальник в мире Господин У. Хорошо задание выполнишь, благодетели нас в денежном эквиваленте порадуют. Не угодишь заказчикам – не обессудь, да и мы из-за тебя в накладе останемся. Так что сама смекай, что к чему.

Праздник праздновали, специально арендовав для этого днем казино, то самое, что разместилось на пустыре, где я когда-то в институте проектировала свой детский театр.

Стариков на праздник пришло неожиданно много. Они шли нарядные и торжественные, а у входа перед ними раскланивались две свирепого вида дамы с натянутыми до ушей улыбками и лакированными вавилонами
на головах и всовывали в руку по две гвоздички.
В жарком красно-ковровом зале играл духовой оркестр, могучие распорядители взирали благосклонно на храбро вальсирующие пары.
Между вальсирующими старичками лавировала знакомая фигура. Изловчившись, я поймала Степанова за полу фрака.
- Я здесь концерт буду вести, - отбрыкнулся от меня Степанов, - в антракте благодетели станут раздавать карамель на палочке. Если дождешься антракта, тебе тоже дадут. А впрочем, у меня тут в кармане парочка чупсов завалялась, держи уж!

       Добрый Степанов вывернул карман и протянул мне какого-то уродца. Уродец слагался из двух частей – отдельно страшная рожа с выпученными глазами и рахитичными лапками, приводимыми в движение завершающей эту конструкцию карамелью на палочке и отдельно задница с карамелью, палочкой, ножками и хвостиком. Задние ножки с помощью карамельки тоже лихо маршировали, а свиной хвостик подрагивал.
- Кто благодетели-то? – поинтересовалась я, деликатно уклоняясь от карамельного чудовища.
- Главная благодетельница - госпожа Бубенцова, супруга Бубенцовская, она же сопредседатель Благотворительного международного фонда «Утконос – интернациональ», - растолковал Степанов. – Смотри, вот еще целиком фурия на палочке есть, если тебе этот не нравится, - он жестом фокусника вытащил из другого кармана еще одного конфетного уродца.
- Это не фурия, это настоящая химера, - вздохнула я. Даже не скажу, что я была поражена.
- Ага, гарпия! – восторженный Степанов подергал карамель на палочке и очередной монстр неожиданно прытко выдвинул шею и грозно щелкнул клювом прямо у меня перед носом, - Бери, бери, Аркашку припугнешь!
- Их припугнешь, как же, - я с опаской взяла бойкую карамельку.

Гремят взрывы, палят пушки, настоящие журналисты смело ведут расследования, выводят на чистую воду кого надо и не надо, а кого захотят в этой воде и потопят. Или их потопят. Ниспровергаются авторитеты, оттиснутые свинцом на папиросной бумаге буквы жгут страшнее каленого железа, политические оппоненты бьются стенка на стенку, возникают и лопаются форумы величиной с Колизей, пролетают над ними тайфуны и цунами, и где-то на гребне девятиэтажной волны балансируют под утлым треугольничком на серфинге бесстрашные экстремалы, а я, Анна Афанасьева, стою как курица со своим микрофоном и размышляю, этично ли мне записывать тридцати секундное интервью с госпожей Бубенцовой или нет.

Все уже прошло перед моим мысленным взором - и разумница Наташа с ее справедливыми суждениями о том, что слуга должен делать то, что от него требует хозяин, раз уж нанялся служить, служи.
И Свердловна проехала, угрожающе клацкнув металлической челюстью, в стриженных бобриком волосах – чудной красоты цветок, как у Кармен. Барин, хозяин, музыку заказывает, девушек ужинает, платит, платит, платит.
Да! «Цикада», не в пример «Пчеле», зарплату платила своевременно!

И уже навстречу поехали, завихряясь в пространстве гипосокартонными перегородками, какие-то служебные коридоры, унылые стенды со списками невостребованных вакансий, какие-то пластмассовые стоечки и окошечки, бланки пролетели стайкою и выпорхнули в форточку…

Я с трудом вынырнула из засасывающей меня воронки и судорожно вздохнула, набрав побольше воздуха.

- Наша мечта – создать своеобразную летопись района, его родословную, которую мы назовем Красные страницы, - вдруг звонко сказал кто-то прямо над моим ухом, и когтистая птичья лапа больно впилась в моё плечо, - В ней красным по белому будет рассказана история каждой семьи. Для этого мы предварительно собираем анкеты, в которых просим рассказать наших уважаемых гостей о своей семье, а тех, кто на склоне лет остался одинок, ожидает приятный сюрприз – специальное предложение.
Не без труда удалось мне отвинтится от когтистой лапы, и, вывернувшись увидела я совершенно очаровательную юную особу с бейджем менеджера «Утконос-интернациональ».
- Какое специальное предложение? – охрипшим от волнения голосом спросила я. Красным по белому! Куда хватили! Сэр Артур Конан- Дойл и тот содрогнулся бы! ( * - «Красным по белому», Этюд в багровых тонах, повесть Конан-Дойля)
- Прямо здесь, - интимным шепотом сообщила мне красавица, хлопая длинными ресницами, - мы можем заключить договор со всеми желающими о передаче права наследования на квартиру.


Вы еще помните сказку Киплинга, про Мотылька, который топнул ногой?
Этот Мотылек хвастался, что стоит ему топнуть ногой – разразится гроза, и весь дворец могущественного владыки Сулеймана-ибн-Дауда, и весь огромный сад, что окружает его, провалятся в тартарары. На самом же деле он знал, что сколько бы он ни топал ножкой, от этого не шелохнется ни одна травинка!
 
С небывалой ясностью представила я себя в очередной раз на месте этого мотылька! Вот возвращаюсь я с благостным интервью о том, как прямо на празднике стариков облапошивают за три копейки, точнее за леденец на палочке… Или, хорошо, вот возвращаюсь я с гневным интервью, которое тут же, не доведя до выпуска новостей, снимают с эфира, или ладно! Пусть по недосмотру выпускают в эфир мое гневное, размером аж с минуту интервью, и отвязная продвинутая молодежь, теперешний наш основной контингент, пока я лепечу про проблемы стариков и даже топаю в запале ножкою, переключается на какой-нибудь другой музыкальный канал, чтобы через минуту вернуться и словить себе песенку про золотой песок.

«Сколько ни топай, все равно ничего не получится. Даже маленькая травинка и та не шелохнется. Что ж ты не топаешь? Топни! Топни! Говорю тебе: Топни!»



- Знаешь что, Степанов, дай-ка мне мобильник, - сказала я, - Ты все на свете знаешь, помнишь Аськин служебный?
- У меня память феноменальная, - похвалился Степанов, - Набирай!
Я быстро набрала номер «Криминального вестника» и сразу попала на Аську.
 -Ты что делаешь?! – заверещал только сейчас осознавший происходящее Степанов, - меня заработка лишаешь! Людям праздник попортить хочешь!

- Пусть я испорчу этот праздник, зато они спасут свой дом, а может и жизнь, - твердо сказала я. Для полного пафоса происходящего не хватало мне еще только топнуть ножкою. – А ты, Степанов, чтобы после не выдумывать и огороды не городить, дождись скандала, а уж потом лети ясным соколом на какой-нибудь из своих каналов, который побольше платит и будешь очевидец.
-Вообще да, это мысль, я одно место знаю, где такую новость в эфире будут неделю пережевывать! - оживился Степанов и тут же замер в ожидании скандала.

Скандал не замедлил разразиться, как только к празднику «Утконосов» подъехала машина «Криминального вестника» и оттуда, как группа захвата мобильно повыскакивали Серж с камерой и Ася в кожаной тужурке.
Оперативно отсняв происходящее, они посторонились, давая приступить к исполнению своих непосредственных обязанностей правоохранительным органам, и тут Ася вспомнила и о моей скромной особе.
- Слушай, Анька, как это тебе удалось просечь ситуацию? – Ася рубанула воздух ладонью, - Сейчас прямо в выпуск смонтируем, у нас с этим быстро, ты, небось, до редакции и доехать не успеешь! Ну, если успеешь, смотри в 15.30. ровно первый раз выйдем! С этим «Утконосом» история тянется бог знает уже сколько, у них криминал шел, еще когда они переплавкой занимались, скупкой цветных металлов. Они с этой переплавкой полгорода ободрали, только что ограду из Дворцового моста не выломали, а никак не придерешься. Кстати, там вообще комическая история приключилась - какие-то бомжи приперли им собственный же их символ, Утконоса этого, думали из бронзы, а он, представь, из раскрашенной пластмассы! Там еще Гусейнов, дружок Бубенцовский замешен, король алюминиевых крыш. Ладно, хорошо хоть теперь на агитации удалось прихватить! Хотя опять вывернуться, гады, чует мое сердце! Ну, побежали мы! Покедова, Анька!


-Где праздник? – грозно вопросила Свердловна, стоило лишь мне показаться на пороге редакции.
- Накрылся ваш праздник, - с достоинством ответила я.
- Как накрылся! Как накрылся! – вразнобой закричали Свердловна, Персидская, Вандалина, Воробышек и Аркаша, словно под потолок разом взвилась стая ворон. Потом Свердловна взяла себя в руки и строго сказала: - Объяснительную в письменном виде. Не успела я раскрыть рот, как Аркаша, пялившийся в телевизор, вдруг заорал, указывая пальцем: Смотрите, смотрите! Идут!

К чему относилось Аркашино «идут» никто не понял, но все уставились в телевизор.
В левом нижнем углу экрана повисла бирочка « Криминальный вестник», а на весь экран разворачивался скандал в казино на празднике Утконосов. Потом явилась Ася в кожаной тужурке и объявила: « Деятельность Благотворительного Фонда «Утконос-инвест», занимавшегося незаконной рекламной деятельностью, способствовавшей вымогательству жилья у одиноких пожилых граждан приостановлена до вынесения окончательного судебного решения».
- Так что изволите Людвига Свердловна, объяснительную или сюжет? – поинтересовалась я.
- Да провались ты со своим сюжетом! - в сердцах вскричала Свердловна, - И кто только позвал эту бешеную ищейку! Ведь нашлась же сволочь, которая ей позвонила! Знать бы кто, своими руками удушила бы!
- Это я, - тихо созналась я, чувствуя, как вместе с этим коротеньким словом меня словно в аэродинамическую трубу стремительно засасывает туда, где гипсокартонные коридоры, и окошечки, и бланки, и унылые поклоны, и обгорелые руины кошкиного дома.
Коллеги мои замерли, взирая на меня с немою укоризною, а Свердловна воскликнула : - Ха! и загадочная улыбка разлилась по ее лицу.
Все-таки она и сама была почти что старухой, хотя и начальственной старухой. Потом Свердловна отвернулась к окну, и глаза у нее подернулись поволокой – видимо ей явился перед мысленным взором чудо-цветок, который она непременно должна была вырастить у себя на грядке.

Зато Аркаша и Воробышек, не сговариваясь, почти одновременно поднялись со своих мест и поспешно направились к двери, где и столкнулись лбами и даже высекли яркую искру.

Все, теперь оставалось только ожидать, когда и как обрушится на меня гнев Господина У.
       
Гнев Господина У обрушился на меня лишь спустя неделю, в течении которой я исправно приходила на службу и даже выполняла нехитрые поручения Свердловны.

Сам Господин У от разбирательств устранился, просто в следующий понедельник с утра он прислал в редакцию Переделкину с петицией, в которой объявлял о сокращении штатов в связи с предстоящей реорганизацией предприятия.
Среди сокращенных штатов, кроме меня, оказались так же Вандалина, Воробышек и как ни странно, Трупсик. Как тут же выяснилось, Трупсик был то ли внучатым племянником, то еще каким-то родственником скомпрометировавшей себя темными делами госпожи Бубенцовой.
Кстати сказать, все дело повернулось так, что весь удар приняла на себя именно Бубенцова.
Никакой Папыч-два на праздник Утконосов так и не явился, и как выяснилось, даже и не подозревал о том, что таковой имел место быть, а когда узнал о происшедшем, то прошелся ураганом по своим подчиненным и многие лишились весьма доходных мест и удобных кресел.
Господин Бубенцов тут же с прискорбью поведал прессе о семейных разногласиях, давно разрушивших его родовое гнездо, предать гласности печальные подробности которых удерживала его лишь природная стыдливость и целомудрие.
И наконец, Господин У, ни разу не появился после скандала с « Утконосами» в редакции, и не передал Свердловне никаких распоряжений, так что Свердловна вскоре начала теряться в догадках, ни приснилась ли ей самой идея репортажа о празднике.
Впрочем, появление в редакции официально уполномоченной Переделкиной слегка привело ее в чувство и косвенно дало знать – нет, не приснилось.


БАЛТИЙСКИЙ ФОРУМ

К тому времени, когда я случайно обнаружила портрет Аполлона среди Наташиных модных журналов, судьба бывших моих соратников определилась по-разному.

Людвига Свердловна так и осталась на службе у Господина У, хотя по-прежнему причитает о пенсии.
Воробышек махнул рукой на журналистику и занялся фермерством. Дело его быстро пошло в гору и уже на осенней сельскохозяйственной выставке он предстал пред публикой рядом с громадной репой, поименованной в каталоге как княжна Тараканова и сорвавшей-таки первый приз.

Персидская в пятый раз вышла замуж, за славного молодого человека из аппарата, того самого, который заезжал за ней на красной спортивного вида Вольво, и говорят, как всегда очень удачно.
Аркаше повезло меньше – честолюбие таки сгубило его, и когда, наконец, «Цикада» доверила ему честь вести в эфире большой музыкальный лохотрон, нервы его не выдержали такого счастья, и он пронзительным фальцетом запел в эфире про голубое небо и золотой песок, а, дойдя до золотого песка, залаял и заблеял.
Аркашу отправили лечиться в хорошую клинику, он совершенно поправился, но, по слухам, сделался тих и скромен, так что прежнего Аркашу и не узнать. Однако, нет худа без добра – у него открылся новый, неожиданный талант, - редкой высоты голос, и поговаривают, что скоро увидим мы его на большой эстраде. Так что осуществились даже и самые смелые планы Аркаши, хотя и не совсем так, как он рисовал их себе сам.
       
Кстати, сразу после неудачи с Аркашей и пышно отмеченной свадьбы Персидской, случилось еще одно происшествие, о котором, не умолкая, целых пол дня твердили все газеты, конкурирующие радиостанции и телевидение, причем не только местное, но даже и международное.
Редкое, почти необъяснимое природное явление, практически за гранью непознанного, и как ни странно, в чем-то перекликающееся с фантастическими событиями, описанными за несколько лет до этого в экзаменационном сочинении моего однокурсника Дмитрия Горшина. Да, да, «Время собирать камни».
 В здание, которое занимала «Цикада», попал самый настоящий метеорит, хотя, по правде сказать, очень маленький. К счастью, никто не пострадал, но само здание небесный посланник раскроил ровнехонько на две части.
Однако, «Цикаде» на этом вовсе не пришел конец. Более того, и тут «Цикада» умудрилась преуспеть, и в свет явилось некое новое объединение «Цикада – 2», при том, что сохранилась и сама «Цикада». Чем оно отличается от самой «Цикады» я не скажу, не сведуща я в таких тонкостях.

Шустрый Санек чуть было не сделался в этой самой второй Цикаде главным лицом, но поспешу разочаровать вас, нет, не сделался, что-то не поделили они с Бубенцовым, чем-то не угодил прародителю и повелителю макак и мартышек отвязный Санек, да так сильно не угодил, что пришлось ему не солоно нахлебавшись отправится восвояси.
Однако у себя Санек воспрял духом, развернулся и ныне владеет целой сетью ночных клубов самого сомнительного толка и даже готовится запустить свой проект радиостанции «Акулы воздуха». И как знать, может, эти акулы еще приплывут к нам по воздуху и со вкусом закусят хрустящими Цикадами, если только питаются они Цикадами – хотя в нынешнем мире хищников ничего не разберешь!


Междугородный звонок раздался, когда я уже успела полить все цветы, засунуть журнал с портретом Аполлона Светозарова подальше, чтобы не попадался на глаза, добраться до самой верхней книжной полки, отыскать там пачку сценариев литературных передач, и, припомнив Муми-троллей, в очередной раз сказать себе «Как не по-хемульски все в этом мире!».
Схватив телефонную трубку, я услышала радостный голос Лизы и сразу поняла, случилось что-то из ряда вон выдающееся, но хорошее. И точно, не успела я перевести дыхание, как Лиза с торжеством возвестила о том, что через неделю состоится торжественная церемония вручения призов Балтийского форума «Литература в кинематографии», и не где-нибудь, а в Петербурге, в Доме кино.

Не буду кривить душой и уверять вас, что совершенно позабыла про конкурс и сценарий, но мысли о нем мне больше нравились в виде надежды, чем в виде очередного разочарования. Зато Форум обещал встречу с однокурсниками, с Лизой.
- Ведь ты сможешь приехать, Лиза? – спросила я с надеждой, - Может, ты и девочку возьмешь?
- Да, старшую, Бьюти, я думаю, она уже сможет оценить красоту Петербурга! – важно отвечала Лиза.
- Бьюти –то уж точно красоту оценит! – развеселилась я. Девочек своих Лиза назвала по- европейски. Сама, небось, тоже уже звалась Лайза или еще как-нибудь. - Ну, только ради того, чтобы вас увидеть стоило поучаствовать в этом Форуме!
За время, как мы окончили институт, Лиза успела снискать не только заслуженное уважение на стезе кинокритики, привить десяткам школьникам любовь к литературе, но и дать жизнь двум дочерям.
Зато я из всех грандиозных творческих планов не успела сделать почти ничего, кроме нескольких литературных передач, которые только начались, как их прикрыли.
Правда, я все-таки написала сценарий про девочек и собак – через столько-то лет, но что такое написать сценарий, когда все кому не лень только и делают, что их пишут!

- Аня, а ты что, ничего не знаешь? – удивилась Лиза.
- Неужели мне присудили «Золотую раковину»? – засмеялась я, чувствуя, как холодок пробегает у меня по спине.
- Ну да, я так и решила, что ты уже все знаешь! - с некоторым разочарованием вскричала Лиза.
- Ты хочешь сказать, что дети и собачки победили? – прошелестела я, теряя голос.
       Пока я пыталась вернуть дар речи, Лиза рассказала, что сценарий победил в номинации « оригинальный сценарий фильма для детского кинематографа», а призы « Золотой раковины Балтии» в чистом виде символы авторского признания, денежного эквивалента не предусматривают.
Забавно было всю жизнь мечтать об экранизациях и инсценировках, а преуспеть в оригинальном жанре!
- А номинаций всего штук двадцать, - догадалась я, справившись, наконец, с голосом.
- Двадцать пять, - уточнила пунктуальная Лиза.
- Все равно замечательно!

Вчетвером, Лиза, оставшаяся Лизой, совершенно такою милою и своей, как была в институте, с дочкой, которую она называла Бьютиком, Антон, символизирующий группу домашней поддержки, и я скромно заняли свои места с краю на третьем ряду.
- Будут сюрпризы! – лукаво пообещала Лиза.

Как я тут же убедилась, сюрпризы начались сразу, только раздвинулся занавес и явил восторженной публике столичного мэтра Викентия Павловича, в белом фраке. Рядом с Викентием сияла красотою Наташа с микрофоном в руках. Зал грохнул овациями, и трудно было определить, кому рукоплескали больше – прославленному столичному Викентию или всенародно любимой телеведущей.
Викентий Павлович приветственно взмахнул рукой, грянула музыка и фоном за ним заблестела и заискрилась подтанцовка.
Церемония вручения призов была такой долгой, что я уже отчаялась услышать свою фамилию, и когда она, наконец, прозвучала, не поверила своим ушам.
Как во сне поднялась я на сцену к Викентию Павловичу.
 Наташа, ослепительно улыбаясь, подала мэтру приз, и лихо подмигнула мне.
Я тоже незаметно кивнула ей не без некоторого смущения – на мне красовался дареный Наташей джемпер.
Викентий галантно принял очередную золотую завитушку, и тут
возникла какая-то заминка.
Викентий Павлович наклонил голову, незаметно протер очки, слегка потряс приз, что зрители в зале сочли за тонкую шутку, и, незаметно пожав плечами, наконец, торжественно передал Золотую раковину мне.

- Есть ценности сиюминутные, возникающие на потребу дня, и так же исчезающие, и существуют ценности не проходящие, вневременные – дружба, благородство, любовь к природе и к меньшим нашим братьям. Именно к ним и апеллирует в своем творчестве наша дебютантка … э-э-э … Анна … Анна Афанасьева. Поздравляем Анна, с заслуженной наградой! – с чувством произнес Викентий, с некоторой опаской глядя на приз.

Я взяла Раковину обеими руками и, как не раз видела на разных церемониях, подняла над головой. Поднимая Раковину, я успела краем глаза разглядеть то, что вызвало такое замешательство у Викентия Павловича. В глубине золотой раковины, причудливо скрученной в очень символическую спираль, сидели две маленькие тряпочные букашки – в коих не без труда узнала я своих невесту и жениха улиточек.
Не знаю, как понравилось бы такое дополнение ныне маститому скульптору, а в прошлом двоечнику Даниилу Вороноффу, но я была просто сражена наповал.
- Мы с Бьютиком сами сшили! – с гордостью призналась Лиза. – Бьютик сама придумала, когда я ей рассказала про институт и про мультфильм. Кстати, о мультфильмах!

На сцену под торжественный марш вступил Горшин, которого Балтия награждала за лучшую книгу о технологии создания детского рисованного мультипликационного фильма.
Ради одного Горшина и его вклада в отечественную мультипликацию из Москвы специально прибыл сам великий мультипликатор Ключевский. Вручая Горшину Золотую раковину, Ключевский от полноты чувств прижал его к сердцу и даже прослезился.


- Совершенно и позабыла бы, тебе еще подарок! - воскликнула волшебница Лиза и вытащила из своей огромной сумки – могла бы и дома отдать, но ведь не поленилась притащить на торжественную часть! – объемистый альбом и длинный конверт.
- Сначала читай! – строго наказала она.
Я залюбовалась стильным конвертом, надорвала его с большим сожалением, и прочла:
«Анна, поздравляю с победой! Вы можете рассчитывать на мою поддержку в осуществлении своего проекта. Филипп Тор»
Даже почерк у Филиппа Тора был архитектурный, хотя слог уже какой-то совсем и не русский. Каждая красиво нарисованная буква в строчках стояла прямо, уверенно и независимо, как бы сама по себе.
-А ты позволила себе усомниться в прибалтийских старушках и собачках! - не без торжества напомнила Лиза.
- Нет, Лиза, рассчитывать придется все-таки, в основном, на себя, - охладила я патриотические чувства Лизы, - Но все равно - спасибо, спасибо тебе, милая Лиза! Ты и не представляешь, как много все это для меня значит! Да, а как же знаменитый скульптор Воронофф? Он-то, во всяком случае, в отличие от Филиппа Тора, хотя бы списывал у меня курсовые по математике! - прибавила я для разрядки.
-Воронофф, - отвечала Лиза со всей важностью, - передавал тебе свои поздравления на словах, потому, как сказал, в светском письменном не очень силен.
- Ну я же говорила – двоечник!


       Альбом был настоящий, на прекрасной бумаге, и на обложке его красовалась надпись на английском «Дом, который построил Тор».
На первом же листе стояла лаконичная надпись « Анне Афанасьевой – Филипп Тор», и дата. Больше не было никаких пожеланий, никаких на добрую память, и уж тем более с любовью.

Английского текста, по счастию, было не слишком много, зато много оказалось фотографий, планов, сильно упрощенных для широкого круга читателей, но начертанных искусно и изысканно, рисунков – того, что принято называть архитектурными зарисовками, интерьеров, и еще было много цветов – цветов на лужайках и альпийских горках перед загородными домами, цветов на газонах, балконах и террасах. Среди цветов преобладали синяя лаванда, лиловый вереск, шиповник, мята, и еще какие-то крошечные белые соцветия вроде нашего тысячелистника, который в изобилии рос на Финском заливе в пору моего детства. Цветов было столько, что весь альбом походил на огромный весенний букет.
Не было в альбоме лишь одной фотографии – самого Филиппа Тора в изысканных интерьерах собственного дома.
Впрочем, фотография Тора в конце концов все-таки отыскалась – на последней странице он стоял на фоне очередной стройки и махал рукой. Фотография была черно-белой, и потому Тор казался моложе и походил на того мальчика, с которым мы когда-то вместе поступали в строительный институт. Когда-то давным- давно, кажется, в прошлую пятницу…

И все же среди посуленных Лизою и столь щедро раздаваемых судьбою сюрпризов на празднике чего-то не доставало. Я стала думать – чего же таки нет, и скоро догадалась – все это время где-то в глубине души, сама тому не отдавая отчет, я надеялась, что в очередной раз заиграют трубы, забьют барабаны и явится на сцену Алексей, или как говаривал Аполлон, Леха Бестужев, и может, если повезет, споет что-нибудь или просто скажет, в конце концов, знаменитость он или нет. Но сколько не били литавры, ни гудели барабаны и дудели во всю мощь свою трубы, Бестужев так и не появился. Почему? Бог весть.

После Горшина объявили антракт, а мы устремились к Дмитрию.
- И очень даже просто, - с обычным апломбом отвечал Горшин, ни сколько не удивясь присутствию Лизы с дочкой, - Карабас-то как меня с редакторов попер, то есть как у нас с ним возникли творческие разногласия, короче говоря, он теперь сам не только снимает, но и сценарии пишет, и вообще по клипам пошел, так вот я сразу за книгу-то и взялся. В технологию-то я порядочно врубился!
- И неужели никто тебе не помогает? – усомнилась я.
- Отчего, - Горшин с достоинством вскинул подбородок, - Ксения – вот, супруга и постоянный соавтор, обеспечивает иллюстративную часть и теоретическую поддержку.
- Ксюша! – воскликнула я, - вот это да! Примите наши искренние поздравления!

Не успела я толком удивиться, как на нас налетела еще одна счастливая пара - Степан Степанов под руку с сияющей Дашей.
-Тут один режиссер, - заговорщески зашептал Степанов, - если его заинтересует… В общем, если он возьмется за твой сценарий, то точно мне достанется главная роль!
- Девочки или собачки? - не удержалась, чтобы не съязвить, я, - Степа, ты хоть знаешь о чем сценарий?
- Ну, неужели у тебя не найдется роли для подающего надежды молодого актерского дарования, - не растерялся Степанов, – а если нет, Аня, почему бы тебе по старой дружбе не написать ее?
- Вообще-то там есть один симпатичный юноша, тренер на собачей площадке, - задумалась я, вживаясь в публичное признание сценария.
Как знать, может, и правда его поставят?
- А девочку мы тебе к тому времени тоже обеспечим! – похвалился Степанов, обнимая порозовевшую Дашу.
- Да ведь девочке должно быть лет девять минимум! Ты считаешь так долго до постановки ждать надо? – ужаснулась я, но тут до меня дошел смысл услышанного: - Ну, только одно это оправдывает все мучения в «Пчеле»!- Поистине, как и предсказывала Лиза, то был настоящий день сюрпризов.
- Кто тут говорит о «Пчеле»? - пропела незаметно подошедшая к нам Персидская, и сердечно коснулась каждого ручкой в белой лайковой перчатке с кокетливой жемчужной пуговкой. – Жаль, что не могу поспособствовать твоей славе, Анюта. Главные неправильно поймут.
- А кто ваши главные, Катя? - спросила я, любуясь безупречно элегантным костюмом Персидской.
- Приглядись, - Персидская незаметно показала глазами в сторону ложи, отгороженной от зала бархатным барьером с табличкой «для особо важных персон».

Я пригляделась и узрела Бубенцова и того самого кандидата в народные избранники, который шагал по русскому полю с косой и отбойным молотком. Оказывается, он нигде и не сидит, вернее, сидит – в ложе для «особо важных». При дальнейшем рассмотрении выяснилось, что оба деятеля сражались за право завоевать внимание некой миниатюрной смуглой особы в леопардовых шелках.
- Валерия! – выдохнула я, не веря глазам.
- Мадам Валери, – поправила меня с почтительным придыханием Персидская, - Инкогнито!
- Инкогнито?! – поразилась я.
- Инкогнито, фактическая правительница республики Кросс-Брио! – шепотом подтвердила Персидская, - фактическая владелица наших волн.
- А что у нас с этой загадочной Кросс –Брио общее море? – окончательно растерялась я. – А эти теперь выдвинули свои кандидатуры на соискание места короля Кросс-Брио? Что это значит – фактическая – в каком это смысле? Ты не выяснила, там, надеюсь, народ уже отказался от ритуальных жертвоприношений?
Персидская пожала плечами и устремилась с микрофоном к Викентию, вышедшему прогуляться в холл.
Когда я снова, не без трепета, оглянулась на ложу для «особо важных персон» она была пуста.

Зато рядом, как из-под земли возникли Ася с Сержем.
- Что, опять сенсация? – всполошился Степанов.
- Да так, матерьяльчик набираем, – уклончиво сказала Ася. – Да успокойся, успокойся, в кои-то веки в кинишку намылились!

Аська повернулась ко мне и торжественно сказала: - Поздравляем тебя, Аня!
Кстати, про Улиток твоих я тоже тут вспоминала. Тогда, со старичками-то тоже вроде как про Улиток вышло.
- Не только тогда, - вздохнула я.
Степанов уставился на нас как на шпионов, говорящих на сложно зашифрованном языке. Даром что сам зачитал текст про Улиток для фильма.
- Это про мультфильм, - сочла нужным я успокоить Степанова.
- Про какой еще мультфильм? – еще больше переполошился Степанов, - Разве это мультфильм? А как же моя главная роль?!
- Да мультфильм был, когда ты текст читал!
- А мне казалось, это была радиопередача…- протянул совершенно ошеломленный Степанов.
- Мультфильм был во «Дворцовом мосту»! Или «мосте»? – обернулась я за поддержкой к Лизе.
- На каком мосту? – запричитал Степанов.
- У Карабаса!!! – обречено выкрикнула я, предчувствуя, чем это может обернуться. Но имя Карабаса, как ни удивительно, привело Степанова в чувство.
- Так бы сразу и сказала! - с облегчением выдохнул Степанов. - А то я в толк не возьму! Ты, Анька, давай доделывай же, наконец, мультик, где я гениально начитал текст!
-Я, может быть, для начала попробую нарисовать что-нибудь попроще. Чтобы потренироваться. Например, мультфильм про ворону, которую преобразило признание, - задумчиво произнесла я, но тут Антон толкнул в меня в бок.
- Точнее, про курицу, - поправилась я специально для Аськи. Но Аська про курицу, очевидно, не помнила, поэтому мелодраматической сцены с публичными извинениями и забиранием курицы обратно не последовало.
- Знаешь, если ты решишь все-таки доделать своих Улиток, мы тебе можем твой проект перевести в цифровую запись, может быть на компьютере будет проще сделать, у нас хорошая техника, всякие мультпрограммы есть, даже сами раскрашивают, - решительно предложила Ася, - Так что у тебя вполне получится создать свое «счастливое семейство».

И тут восторженная Даша, доселе честно пытавшаяся уловить смысл в нашем разговоре, заметила игрушечных улиток в свадебном облачении, которых я все еще держала в руках, и радостно воскликнул: - Значит вы тоже?!
И все посмотрели на нас с Антоном.

       
В последующие дни мы ходили с гостями по Петербургу, и как всегда казалось, что у нас гораздо красивее и интереснее, чем обычно.
Побывали мы с Лизой и в часовне Ксении Блаженной.
В кованых подставках прямо у стен часовни стояли свечи, и лежали десятки записочек с просьбами к святой.
- Это все горе? – всплеснула руками Лиза.
- Это надежда, - пояснила я.

       Октябрь 2003г.