Говорили рыбы из белого серебра 2

      Дальше необходимо спуститься в глубину…,  метрополитена. Ехать всего пару станций, но пешком я уже не успею. Потому и тороплюсь: уверенными, бесшумными шагами по длинной каменной лестнице, упрямо нисходящей в прохладную утробу города.
Медный пятирублёвый жетон, турникет, а потом эскалатор, на котором мне так нравится стоять.  Всегда, наблюдая за проплывающими мимо лампами в причудливых цилиндрических абажурах.
Поразительно длинный наклонный тоннель. Наверно потому, что наше метро необычайно глубокое: толи из-за обилия торфяных пластов, толи из-за многочисленных подземных рек. Когда-то я читал об этом в еженедельной городской газете коммунистического толка.  Маленьким был, и всё выспрашивал снежно-белого от седины деда: - Зачем под землёй копают огромные тоннели, и почему от этого временами трясётся дом? Дедушка чесал натруженными пальцами свой коротко остриженный под «полубокс» затылок, морщил нос от моей дотошности и отвечал: - Метро делают для того, чтобы в случае атомной войны, людям было куда спрятаться. Так решили наши партийные руководители, и это может и правильно, да вот только не подумал никто о том, что копать придётся в сплошном камне…. Больно уж глубоко…, вот и взрывают теперь, почитай каждый день. А земля, она от страха дрожит….
Дед умер, когда мне было уже девятнадцать. Газета, а вместе с ней и коммунизм пропали куда-то намного раньше, а метро всё-таки построили. Очень странное, совсем прямое и всего на семь станций.
Каждая была изумительно красивой в своём великолепии лучших сортов отделочного камня. Ничего дешёвого: только белый да чёрный мрамор, змеевик, розовый туф и цветная яшма.  А ещё хрустальные светильники из Каслинского литья. Величественные, словно старинные канделябры.
Стремительный состав из аккуратных, тёмно-зелёных вагонов прибыл практически сразу. На станции всего дюжина не выспавшихся пассажиров, но подземная электричка точнее самого времени. Что бы ни случилось, через каждые семь минут на станцию с мягким шипением подаются светящиеся изнутри вагоны. Потом приветливо открываются створки дверей, и я вхожу в пространство, радующее глаз просторной чистотой. Люди нашего города не умеют гадить в уютных вагончиках метрополитена, имеющего всего семь станций.
Двери осторожно закрылись, и состав медленно тронулся. Подземные электрички набирают скорость с величайшим достоинством, но очень быстро, хотя и абсолютно незаметно для пассажиров. А пролёты между станциями длинные….
Поэтому я просто сижу на мягком сидении и, закрыв глаза, вспоминаю, как началась моя бесконечная охота за рыбами. Именно охота, а не рыбалка, потому что я хочу добыть именно ту, совершенно особенную рыбу, которую я держал когда-то в руках, и которую отпустил. Почему? Пожалуй, на этот вопрос невозможно ответить вразумительно. Можно только вспомнить один эпизод из моего детства, который, собственно, всё и объясняет.      


Первый раз я оказался в пионерском лагере. Мне было всего семь лет, и моя мама работала воспитателем в старшем отряде. Именно по этому я и не был полноправным заключённым даже в самой младшей группе, собранной исключительно из сопливых первоклашек.               
Мы жили в новеньком корпусе для персонала, в отдельной комнате с двумя кроватями обтянутыми невыносимо скрипучей сеткой-рабицей. Целыми днями мама занималась воспитанием отупевших от собственного возраста подростков, а я слонялся по территории лагеря предоставленный в собственное распоряжение. Сначала было скучно.  Мои сверстники отказывались со мной дружить, поскольку даже писать их водили строем. С наполовину взрослыми ребятами из маминого отряда было ещё хуже. Рослые, гноящиеся красными прыщами парни с самого начала определили в невидимки мою и без того не очень заметную персону. Если бы я, предположим, выкрасился целиком в яркий, зелёный цвет, ни один из них, ни за что не спросил бы: - Нафига? Абсолютную противоположность представляли из себя девчонки. С самого первого дня они принялись наперебой водиться со мной, да с таким усердием, что я чуть не помер, в прямом смысле этого выражения.
Ещё в автобусе, они заманили меня в свою компанию, усадили на самое выгодное для глазения в окошко место и одарили опасным для здоровья количеством разнообразных конфет. Лагерь был от академии наук, большинство детей – драгоценные профессорские отпрыски. Соответственно и конфеты. Таких красивых и вкусных я раньше не видел, почти все были произведены в Москве или вовсе за бугром. Мне это нравилось, и за время поездки я уплёл всё то, чем меня угостили. Наверное, целый килограмм.
Этим же вечером, я корчился и стонал в медпункте от противной до тошноты боли в правом боку. Моё искажённое лицо и дрожащие руки украшали многочисленные тёмно-красные пятна.
- Сосудистые эритемы, - важно констатировал лагерный доктор и конфиденциально сообщил матери, что у меня практически отказала печень.  Она, понятное дело испугалась, хорошенько изругала девиц за подстроенную диверсию и побежала за настоящим молоком в ближайшую деревню. И принесла, причём довольно быстро.
Влили в меня, наверное,  литра полтора. Напрасно я отплёвывался и пускал в металлическую кружку белёсые пузыри, доктор и мама были непреклонны. В результате, раздувшись наподобие пузыря, я лежал на спине, обречённо смотрел в потолок и даже не жаловался. Просто не было смысла, поскольку я отчётливо понимал, что хуже чем сейчас, уж точно не бывает. С этим и заснул.
Конфетная хворь полностью отпустила через пару дней и, оказавшись на свободе, за стенами ненавистного медпункта, я воспрянул духом, и тут же навострил лыжи в направлении щедрых на сладости подружек. Конечно, я прекрасно понимал, что до минувших неприятностей меня довела неумеренность в употреблении сладкого, но от пары-тройки «Белочек» отказаться никак не мог. Так и завалился в девичью палату под хрипловатые звуки вечернего горна, играющего «Отбой».
Сначала девчонки заверещали от неожиданности, и в суматохе попрыгали под одеяла, забавно вспыхивая белыми хлопчатыми плавками. А после, когда поняли, что это всего лишь я, весело зашептались о чём-то и заговорщицки позвали меня. Потом усадили на кровать, окружили тесным кружком и принялись подробно расспрашивать о том, что со мной приключилось. Особо талантливым рассказчиком я не был, но живо описать ключевые моменты своего злоключения всё-таки смог. Это подействовало. Девочки сидели с круглыми глазами, прикрывая ладонями рот, и с ужасом представляли, как доктор вливает в меня через большую воронку целое ведро молока. Когда закончился мой незамысловатый рассказ, в палате воцарилась пугающая тишина: все искренне сочувствовали тому, что я пережил.          
- Бедняжка….  Что же мы, дуры глупые, наделали, - сокрушённо простонала темноволосая, полноватая Таня и погладила меня по голове.
- Ага, хотели порадовать ребёнка, да чуть не отправили на тот свет, - подхватила высокая шатенка Света, и, пошарив в тумбочке, протянула мне горстку карамелек «Коровка».
- Ты что, больная? Ему же нельзя теперь конфеты! – хором набросились девочки на добрую, как мне казалось, Светку.
- Чего разорались, шоколадные, наверно, нельзя, а это карамель, - попыталась оправдаться она, но тут же нарвалась на целый поток упрёков и обзывательств. Возмущённая несправедливой, как ей показалось критикой, длинная Света принялась рьяно отстаивать собственную точку зрения. К ней тут же примкнуло ещё несколько сердобольных, и уже через пару минут в палате началась нешуточная заварушка. Конфликтующие стороны не желали мириться, главные зачинщицы попеременно   швырялись в лицо друг дугу ругательствами и злосчастными «Коровками».
Понаблюдав немного за течением стихийно возникшего «конфетного» бунта, я понял, что про чудесную продукцию лучших кондитерских фабрик СССР можно смело забыть до конца смены. Удручённый своим неожиданным, но весьма неприятным открытием, я тихонько выскользнул из палаты и отправился в служебный корпус.
Первая неделя в пионерском лагере тянулась невероятно долго, и даже более чем скучно. Организованные детишки всё время куда-то ходили строем, что-то делали в учебных и досуговых корпусах, и вообще, были занятыми до тошноты. А я просто бродил по территории, стараясь не попадаться на глаза лагерным начальникам и девицам из маминого отряда. От их жгучей заботы и сюсюканья, у меня тут же проявлялась аллергия. Пятки начинали нестерпимо чесаться, и я под любым предлогом линял в сторонку, чтобы убежать. Куда-нибудь подальше.
Один раз убежал совсем далеко, на самую окраину, в хозяйственный сектор лагеря. Здесь, среди неказистых продовольственных и инвентарных складов, величественно царствовала закопчённая котельная с удивительно высокой трубой из красного кирпича. Необычное строение сразу же пленило моё внимание, заставило удивлённо приоткрыть рот и долго таращиться, запрокинув голову вверх. Из теряющегося в высоте среза трубы неторопливо улетучивался необычно чёрный дым.
- Рот то закрой, а то мухи насерют, - весело посоветовал чей-то голос.
Ойкнув от неожиданности, я опустил взгляд и увидел перемазанного сажей парня лет двадцати, который катил строительную тачку в направлении чёрнеющей кучи каменного угля. Подрулив к валяющейся на антраците совковой лопате, весельчак остановился, пристроил тележку поудобнее и принялся ловко грузить уголь. За этим волшебным занятием, он, казалось, совсем не замечал меня. Улыбаясь, толи тачке, толи самому себе, чумазый от копоти молодой человек тихонько напевал какую-то мелодию.
- Дяденька, а зачем вам угольные камни? – осторожно спросил я снедаемый изнутри неуёмным любопытством.
- Какой я тебе дяденька, меня Лёхой звать, - ответил весельчак, бросая лопату обратно на кучу: - И вовсе это не камни, а каменный уголь. Я его сейчас в топку сбросаю, чтобы котлы кипели.
- Понятно. А зачем вы котлы кипятите? – не унимался я, едва поспевая за размашисто шагающим Лёхой.      
- Хм, чудной ты, будто вчера родился. Если котлы остынут, в лагере не будет горячей воды, - рассудительно пояснил парень, с трудом переталкивая тачку через высокий порожек входа в кочегарку.
Пройти за ним сразу я не решился и встал в широком дверном проёме. Пытаясь разглядеть что-то в пыльном полумраке котельной, я всё-таки отважился  и спросил:
- А можно посмотреть, как вы уголь в топку бросаете?
В глубине помещения гулким эхо звякнула какая-то железяка, после чего Лёха негромко выругался. Нецензурно. 
- Ну, ты и чудик. На что тут смотреть то…, хотя, коли бегают, то уж чешись.   
- Чего…,  чесать? – переспросил я в недоумении.
- Муди! – весело выкрикнул парень и добавил: - Заходи, коли интересно, только чтобы комендант не узнал. Старый козёл давно на меня зубы точит, только бы повод был, а уж уволит махом.   
Подозрительный ко всему комендант нашего лагеря носил реденькую седую бородку и действительно очень напоминал внешностью старого козла. Человек, который заметил это, не мог быть плохим, и потому, набравшись смелости, я шагнул в полутёмное помещение котельной.
Просторный зал был до верху напичкан пылью, спёртым воздухом и всяческими трубами, которые росли из пары огромных, покрытых цементной обмазкой ёмкостей. Интуитивно я догадался, что это и есть котлы, но из вежливости спросил:
- А где же котлы, которые вы должны кипятить?
- Прямо перед тобой, - важно пояснил весёлый кочегар: - А уголь в топку лопатой бросают.
После этого я целых три минуты молча наблюдал за тем, как Лёха с силой зашвыривал в гудящее топочное жерло чёрные камни. Лопата за лопатой, очень быстро и точно. Покончив с углем, он осторожно закрыл тяжёлую чугунную дверку, подмигнул мне и довольно сказал:
- Ну вот, накормил прорву, теперь можно и Чайковского соснуть.
- Неплохо бы, только мама всегда говорит, что Чайковского надо «трахнуть».
- Правда? Неслабая у тебя мамка, - лукаво усмехнулся Лёха.
- Да уж, пожалуй, как даст тапком по заднице – три дня потом болит, - ответил я с неохотой, так и не понимая, откуда кочегар знает о том, что мама достаточно сильная. 
- Порет тебя, значит? Оно и правильно, меня тоже отец крепко драл, - философски рассуждал кочегар, включая в розетку желтоватый от ржавчины электрочайник.   
А потом мы пили из алюминиевых кружек очень крепкий чай, сильно отдающий особенным привкусом жжёного каменного угля. Было горько, но мне понравилось, потому что «кочегарный» чай напоминал неповторимый по вкусу напиток, который всегда подают в поездах дальнего следования. Очень уж я любил ездить далеко-далеко, и обязательно в зелёном вагоне, в тесном, но уютном купе.
- Значит, ты как бы и не лагерный, - подытожил Лёха после моего краткого рассказа о скучных днях и глупых пионерах. 
- Так и есть, потому и делать нечего, - подтвердил я, и вздохнул от собственной к себе жалости.   
- Ну, ты и пенёк, - неожиданно сказал кочегар и серьёзно поглядел на меня: - Будь у меня столько времени свободного, так я бы с речки вовсе не вылезал.
- Ага, не вылезал…, мать настрого запретила одному купаться, и если что узнает – сразу прибьёт, - обиженно парировал я.
- Да ты совсем что ли городской? На кой хер целый день купаться, если можно рыбу удить, - удивлённо воскликнул он и звонко хлопнул ладошкой по колену.
- Может и можно, да только я не умею, - ещё больше обиделся я.
- Ну, еб твою мать, как вы там, в Свердловске живёте, если ни хрена не умеете? – недовольно пробормотал кочегар и добавил уже громче: - А ну пойдём, научу тебя рыбу ловить.
Через минуту мы уже стояли возле дверей сарая, что был пристроен к одной из стен кочегарки. Взглянув на замок, Лёха принялся шарить в глубоких карманах засаленной робы.
- Да где этот проклятый ключ? Вечно застромится куда-нибудь, будто и не ключ вовсе, а мандавошка.   
- Лёха, а кто такая мандавошка? – машинально спросил я, услышав новое слово.
Парень сморщил нос в недоумении, потом достал из кармана брюк необходимый ключ и ответил:
- Это такая насекомая, назойливая до охуения…, любит лезть, куда не надо и при этом ещё и кусается. Знаешь, как больно?
- Конечно, - важно ответил я: - В мамином отряде есть одна - Танькой зовут. Она толстая, тупая и всё время лезет, куда не просят.   
Совершенно неожиданно и очень громко, кочегар рассмеялся, широко раскрывая рот и запрокидывая голову назад. При этом он забавно держался руками за бока, а я молча стоял, решительно не понимая, с какой стати Лёха ржёт и над кем.
Вдоволь насмеявшись, парень кое-как открыл непослушный замок и шмыгнул внутрь сарайки. Пошуршал там чем-то, что-то уронил, и уж потом вышел обратно, со знанием дела рассматривая снасть на стареньком, самодельном удилище.
- Вот тебе и удилка: крючок с грузилом, слава богу, на месте, а поплавок сейчас сообразим.
Всерьёз думая о том, как мы будем соображать поплавок, я семенил за быстроходным Лёхой в направлении большого мусорного контейнера. Пришли мы скоро, и мне сразу было поручено стоять и держать длинное удилище в строго вертикальном положении. Раздуваясь от важности, я принялся молча исполнять приказание, а командующий кочегар чуть ли не полностью скрылся в глубинах мусорки, перегнувшись через край и что-то выискивая.
- Во, козырная затычка, как раз прокатит, - довольно произнёс Лёха, вытирая об штанину клеймёную «Самтрестом» пробку. Усевшись на старый овощной ящик,  он выудил из кармана небольшой гвоздь и принялся аккуратно насаживать на него «козырную затычку». Мягкая кора пробкового дуба подалась быстро, и вскоре, новенький поплавок был удобно прилажен на снасть при помощи обломка спички.
- Усё, спиннинг готов для ловли щук! – весело сказал на все руки кочегар и вручил мне неказистое удилище: - Теперь, главное, правильно поставить глубину и наживку на крюк одеть.
- Что за наживку? Её, небось, трудно достать? – спросил я.
- С фига-ли трудно! Хлеба кусок в столовке возьми – вот тебе и наживка. Главное, на крючок правильно сажай: сначала разомни небольшой катышек пальцами, потом надевай, только осторожно, а то жало в мясо засадишь.
- И что тогда?
- А всё, - знающе сказал Лёха и цвыркнул слюнями в пристенную крапиву: - Крючок вырезать придётся, ножиком. Вот, позырь.
На грязной подушечке большого пальца кочегара красовался длинный, белёсый шрам.
- Это я налимов по осени ловил, как вставил, так и попёрся домой с крюком в пальце: ножика то с собой не взял!
- Мощно, - с пониманием покачал я головой и показал Лёхе трёхсантиметровый рубец на правом колене: - А это мы с пацанами на гараж полезли, и я гвоздь на заборе не заметил. Прямо в коленку воткнулся, гад. Больнюще было, да и крови целая лужа.         
Теперь уже Лёха сочувственно покачал головой, глянул на часы и сказал:
- Да ты, паря, и вправду духан. Жаль, что времени мало, а то поболтали бы за жизнь. Беги уже, мне давление проверять надо, да и комендант, не ровен час, нагрянет.
Обменявшись рукопожатием, мы «чисто по мужски», отчалили каждый по своим делам.  Только через дюжину шагов, я услышал его голос:
- Дырка в заборе сразу за третьим корпусом, около душевых. Оттуда рукой подать до котлована.
- Спасибо! – крикнул я в ответ: - И за удочку тоже!

   
После обеда приключился сончас, и я отправился на рыбалку. Четыре кусочка хлеба уютно лежали в моём кармане. Один предназначался рыбам, остальные я припас для того, чтобы приятнее провести время. И ещё соль, ведь мне очень нравилось посыпать крупными кристалликами, свежую хлебную плоть. А потом есть, медленно смакуя каждый кусочек, и обязательно в сухомятку, наперекор бородавчатой тётке, которая на днях читала перед всей дружиной лекцию о здоровом питании. Долго читала, с чувством, а по окончании призвала наполовину заснувших пионеров к добровольной сдаче припрятанных конфет. Пара дурачков, между прочим, нашлась. Высыпали из карманов жалкую горсточку ирисок, да и то, наверное, от неожиданности. Остальные цинично молчали.
Упомянутую Лёхой брешь в металлическом заборе из прутьев с острыми наконечниками я обнаружил не сразу. Оказалось, что она скромно притаилась за раскидистым кустом сирени, и потому была практически невидима как для пионеров, так и для работников нашего лагеря.
Дальше было проще. Протолкнув удилище в просвет между прутьями, я нырнул в куст, пропал, и появился уже с другой стороны. Волшебный фокус-покус, дарующий свободу и возможность удить рыбу, исполнился блестяще, и через несколько минут я уже стоял на глинистом, местами подмытом берегу небольшого котлована. Речка, образующая его была ещё более тщедушной, но всё-таки носила гордое имя Кунгурка.
Осмотревшись, я сразу понял, где нужно забрасывать удочку, поскольку в одном месте, на берегу, было оборудовано подобие сидения, возле которого, прямо в воде, торчала пара небольших рогулек. Ещё раньше, по телевизору и в кино, я видел, что именно на такие рогульки устанавливают удилища завзятые рыбаки. Теперь следовало размотать снасть.
Вот тут то я и помучался. Тоненькая леска категорически не желала добровольно сматываться с изобилующего неровностями и задирами удилища. Пришлось снимать её буквально с каждого зацепа, и отпускать на траву, где она тут же зацеплялась снова, за головки клевера и метёлочки пырея. В какой то момент, мне даже показалось, что размотать снасть подобным образом и вовсе невозможно, но потом всё образовалось само собой. Просто я догадался, что смотанную лесу нужно сразу бросать в воду.
С трудом удерживая на весу достаточно громоздкую удочку, я перебрался на рыбацкую заимку и устроился поудобнее. Теперь настало время наживки.
Отщипнув небольшой кусочек, я принялся тщательно сминать хлебный мякиш пальцами. Получилось неплохо, и вскоре, я уже придавал плотному, податливому комочку округлую форму. 
- Всё, надо уже насаживать, - подумал я про себя и вытянул из воды снасть, красующуюся новеньким пробковым поплавком. Быстро изловив практически невидимый крючок, я приготовился к моменту нанизывания мякиша. Задача показалась мне не очень сложной, хотя удерживать под мышкой удилище, а в пальцах крюк было неудобно. Но я очень старался.
Подведя жало к хлебному катышу, я очень ловко, как мне показалось, воткнул крючок. В наживку и в подушечку большого пальца одновременно. 
Сначала было не очень больно, и я даже не понял, почему мякиш вместе с крючком повис на моём пальце. Недоумевая, попробовал потянуть за леску, чтобы отлепить, и тогда только сообразил, что поймал сам себя. Детальный осмотр подтвердил догадку: зазубренное жало крючка вошло под кожу.
- Опять повезло, - подумал я про себя и вспомнил бесконечное количество ушибов, порезов и проколов моих рук, ног, и других частей тела. Мне даже показалось, что с самого рождения я занимаюсь только тем, что испытываю способности своего организма. Восстанавливаться после травм.
Здраво оценив ситуацию, я понял, что ничего действительно страшного не приключилось, хотя Лёхин рассказ, про вырезание крючка ножом, тотчас вспомнился. 
А ножика у меня с собой не было, даже складного. Осознавая это, я вдохнул побольше воздуху, и попытался извлечь жало более естественным образом. Сразу крючок не поддался, острая заусеница прочно удерживала его под кожей. Однако недолго. Стоило только повернуть жало примерно на девяносто градусов вдоль своей оси, и крючок буквально выскочил из пальца. И это было больно.
Вытирая слёзы тыльной стороной ладони, я обсасывал проколотый палец, и чувствовал во рту неприятно-солоноватый привкус. Одновременно рассматривал злосчастную наживку, которая, впрочем, совсем не пострадала, только подрумянилась с одного боку ярко-красным.    
- И так потянет, - сказал я в слух и осторожно поправил хлебный шарик так, чтобы жало не высовывалось. Потом взмахнул удочкой и забросил снасть. Неловко, но всё-таки далеко.
Приладив удилище на одну из рогулек, я проверил взглядом пузатый поплавок, и решил заняться пальцем. Ранка была небольшой, и, в общем-то неглубокой, но упорно кровоточила. Это меня не смущало, потому что я хорошо знал, что делать.
Отправившись к ближайшему бурьяну, я углядел подходящий крапивный хлыст, и осторожно сорвал самый верхний, совсем ещё молодой листик. Его то я и приложил к кровоточащему пальцу, поёживаясь от почти приятного покалывания.
- Вот и всё, больше бежать не будет, - важно сказал я собственному пальцу, возвращаясь на рыбацкое место.
Удочка была на месте, леска тоже уходила в воду по всем правилам, но вот поплавка не было видно. Это и понятно, на спокойную воду набежала с лёгким бризом мелкая волна, играющая солнечными бликами. Различить что-либо в блестящем хаосе было попросту невозможно, поэтому я ухватился за удочку, чтобы посмотреть, цела ли моя краснобокая наживка.
Пытаясь поднять удилище, я ошарашено наблюдал за тем, как дерево упрямо изгибается, чуть потрескивая узловатыми сочленениями. Леска туго натянулась, вертикально бросаясь вниз, а потом запела, молниеносно разрезав воду большим полукругом. 
- Попалась! – пропищал я сдавленным от волнения голосом и потянул удилище всем весом. Упрямое сопротивление мгновенно сменилось волшебной лёгкостью, и прямо надо мной, в воздухе промелькнула небольшая серебристая молния. И шлёпнулась с глухим стуком в невысокую прибрежную траву.
Переполненный искренней радостью, я отбросил удочку в сторону и кинулся к месту «приземления». Путаясь в мятлике и лапчатке, пронзительно блестящая на солнце рыбина исполняла странный, гипнотизирующий повторами танец. Изгибаясь полумесяцем, точно упрямая пружинка, она высоко подпрыгивала, пытаясь вернуться обратно, в прохладную, тёмную воду. Только у неё не получалось. Каждый прыжок начинался там, где заканчивался предыдущий. Она не могла вернуться, потому что никуда не двигалась. Просто прыгала, и всё тут.
Очнувшись от временного замешательства, я бросился к рыбке и настиг её сразу двумя, жадными до добычи руками. Серебряная молния быстро затихла, только принялась жадно глотать горячий летний воздух беспомощно-круглым ртом. Я смотрел на это, снедаемый жалостью и ощущал необычайно холодную тяжесть, безропотно умирающую на моих ладонях. А крючок болтался на самом краешке проколотой рыбьей губы.
Окончательно растерявшись, я стоял, глядел на рыбу и не мог понять, для чего я её поймал. С виду она была очень красивой, с ровными чешуйками, словно отлитыми из бело-серебристого металла. Небольшая, гладкая голова была наделена парой зеркальных пластинок, что прикрывали жабры, а глаза…, были как будто и не рыбьими. Они осмысленно смотрели на меня и, наверное, хотели что-то сказать. Только я не понимал. В большей степени меня интересовал коварный крюк, болезненно впившийся в рыбку. Не долго думая, я поймал его двумя пальцами и осторожно вытянул. Серебристое тело трогательно вздрогнуло, и снова затихло у меня на ладони. К его безупречной поверхности прилипли мелкие соринки и жёлтые лепестки лапчатки. Я понял, что это не хорошо и понес рыбу к воде. Потом осторожно, не разжимая пальцев, обмыл, любуясь дивными переливами серебряной поверхности.      
Теперь она была совсем чистой и безупречно красивой. Дырочка от рыболовного крючка куда-то делась, и рыба уже не глотала воздух с пугающей жадностью. Просто смотрела на меня, очень внимательно, и как будто насквозь. Ну, мне так казалось, и потому я приблизил её мордашку вплотную к лицу, чтобы разглядеть получше. Она, чуть заметно улыбнулась, медленно открыла рот и сказала:
- Услышав нас, не сможешь умереть. Никогда.
Совершенно потеряв связь с реальностью, я видел перед собой только её глаза, и прекрасно понимал, что рыбы говорить не умеют. Мне объясняли это тысячу раз, хотя, во многих сказках написано по-другому. Только в сказках.
А рыбка, сделанная из белого серебра, совсем, наверное, устала, потому что глаза её стали медленно засыпать. Она уже не открывала больше рот, и лишь изредка вздрагивала, немного оттопыривая плавники. Я понял, что времени осталось немного, присел на корточки и опустил налитое холодной тяжестью тельце в воду.  Дальше, медленно разжал пальцы, отпуская рыбку. Сначала она совсем не двигалась, только висела неподвижно в прохладной водице. Потом, вдруг, встрепенулась, расправила плавнички и пропала. Словно растворилась в прозрачном стекле тёмной глубины…. 
Позже, может быть через пару дней, местный мальчишка лет девяти рассказал мне, что у этого рукотворного озера нет дна. Оказывается, оно образовалось на месте древней золотоносной шахты, которая отвесно уходила вниз на многие сотни метров….


  С тех самых пор я ловил рыб с пугающей настойчивостью. Сначала в том самом котловане, и в речке, которая его наполняла. Потом просто везде, где они водились, в различных озёрах, реках, прудах и даже оросительных каналах.
Со временем, я научился различать рыбную братию по разновидностям, повадкам, образу жизни.  В десять лет, я знал, что в реках и чистых озёрах живут бойкие окуни, стройные плотвички, и широкие, словно сковородки лещи,  в противовес которым природа создала стремительных и округлых торпед-голавлей. Совсем другое – застойная вода. Королями здесь были караси и сазаны. Наглостью, многочисленностью и сложением, они более всего напоминали монголов, что поработили древнюю Русь много веков назад. Золотистые лини, чебаки и  налимы платили этой прожорливой орде дань. Собственной икрой, прямо в нерестовый период. А сатрапы всё жрали и жрали, набивая ненасытные брюшины зёрнами будущей жизни.
Такие, вот, были рыбы, обычные и многообразные, да только не те. Мне были нужны другие, созданные из белого серебра, говорящие тихие, необъяснимые слова. Почти полтора десятка лет я фанатично пытался поймать их. Пробовал различные снасти и наживки, ловил весной, летом, осенью и зимой. И всё напрасно. Отняв жизнь у несчётного множества самых разных рыб, я не почувствовал даже намёка на ту, волшебную рыбку из белого серебра. Более того, проштудировав дюжину иллюстрированных определителей рыб буквально всего мира, я не встретил желанного облика той, единственной. Да. Что же она хотела мне сказать?  Слова были простыми, но не имели значения и смысла. Их произнесла рыба, а я так и не понял: - Зачем?