Иванов

У меня появился Иванов
- Как-как его фамилия? - вскинула брови моя подруга Маша, размешивая кофе.
- Иванов, - скромно ответила я.
- И где ты умудрилась найти такую редкость? - (фамилия последнего Машкиного увлечения - Сирбиладзе. А имя Одиссей. Хит сезона в нашем околотке.
... Ну где, где... В темном коридорчике российского бизнеса, а, впрочем, об этом позже.
- Работаем рядом.
- А кто он?
- Мужчина, в которого я влюблена
- Это понятно, занимается-то чем?
- Работает. В фирме, которая торгует кабелем.
- Чем?
- Кабелем, ну знаешь такие провода - телефон там, утюг...
- И он продает кабель для утюгов?
- Нет, для полов. Теплые полы, понимаешь? - уточнила я, увидев недоумение в Машкиных глазах. - Он инженер.
- Да? - Маша глянула на меня с возросшим интересом. - Ну и как он?
- В каком смысле?
- Да в прямом. Чем отличаются инженеры Ивановы от всех прочих смертных?
Бог мой! Да всем отличаются! Хотя бы тем, что в остальных я не влюблена.
Моя подруга удивлялась не потому, что она такая дура. Она, напротив, довольно умная девица. Просто инженер Иванов редкость. То есть может вообще это и не редкость; и кто-нибудь пять раз в день говорит "Привет" разным инженерам по фамилии Иванов. Но в моей жизни, весьма насыщенной и бурной, при всех моих знакомцах и приятелях это дело почти небывалое. Так уж сложилась жизнь, что вокруг меня в основном гуманитарии всех мастей, творческие натуры разной степени озабоченности - пестрая веселая публика, хороводом идущая по жизни. Я с мудрой нежностью отношусь к своим друзьям и приятелям, прощая их истерики, безалаберность, жеманность манер и флирт на уровне инстинкта. Я прощаю им все (даже долги без отдачи и очень несвоевременные звонки под утро) за общую беспечную юность, страсть к слову и жесту и редкие, но драгоценные крупицы подлинного чувства.
И вот - инженер Иванов.
У меня тогда закончился тяжелый жизненный зигзаг - я рассталась с Барабанщиком. Под руинами семейной жизни погибло четыре года моей жизни. Я зализывала раны в отчем доме, крепко держа за теплую руку сына, который доверчиво, хотя и с легкой опаской глядел в мои печальные глаза.
Как водится, я решила поменять все разом - прическу, одежду, квартиру, работу и в итоге попала в маленькую, но гордую турфирму, занимавшую небольшую комнатушку в одном тихо умиравшем проектном институте. Двери офисов других арендаторов выходили в темный грязный коридорчик. Ближайшей соседкой оказалась фирма по продаже кабеля. Работало в ней всего два человека, один из них курил. На почве совместного отравления организма завязалось знакомство. Рома оказался директором. Его простодушные шутки даже не раздражали. Определенное обаяние почтальона Печкина в нем было (сходство с героем мультика констатировал мой сын), поэтому я без неудовольствия принимала приглашения на кофе в их конторе.
Второй персонаж не прочитывался. Смутно помню кого-то высокого, молчаливо глядящего на экран компьютера. По взглядам, которыми он одаривал, было понятно, что мои шумные появления в их офисе, шутки с Ромой и курение он не одобряет. Да и пожалуйста, не очень то было и надо. Сейчас я пытаюсь вспомнить его в то время - бесполезно. Даже поздние впечатления ничего не меняют. Помню кого-то второго в пиджаке и галстуке. Общее впечатление - суров и скучен. Лица не помню, голоса не слышала. Монитор был грязный. Сначала я думала, что директор он.
А между тем жизнь моя была проста и незатейлива. Отводила сына в школу, рано прибывала на работу, позже всех уходила. На светскую жизнь времени и сил почти не оставалось. Частенько встречалась со своим старинным другом Гришей Бронштейном- играли в бильярд, грустно пили коньяк, критиковали премьеры, анализировали личную жизнь.
Мое сердце уже оттаяло, одиночество пожирало меня, искушало, дразнило. Я не поддавалась на искушения, уворачивалась от авантюр, дразнила гусей. Была одна. Не было никого о ком бы я думала, засыпая, куму хотелось бы поцеловать затылок, пожаловаться на собственную нерасторопность, о ком бы я подумала: "Что, интересно, он сегодня обедал?"
К марту я поняла, что скоро захлебнусь в собственной нежности. Весна все не начиналась, снег хрустел под сапогом, мели метели. Но я чувствовала - она скоро начнется; нежное небо прослезится дождем, отразится в синих лужах и воробьи... Я ждала приближения весеннего обморока и вызывала весну на себя.
Как-то утром я посмотрела в свои позеленевшие от нелюбви глаза. За окном все еще было холодно, темно и снежно, но все же я надела легкомысленную кофточку, веселенький шарфик, взбила волосы в замысловатую прическу и, добавив в глаза весны, отправилась на работу.
Было 14 марта. Дежурные розы и мимозы уже закономерно понурились в вазах, но в моей душе расцветал пышный куст сирени. Мне было легко и радостно, словно в детстве перед рождеством и хотелось петь; и люди в метро задерживали взгляд на моем лице. На нем цвела весна, я знаю. Так всегда бывает в предчувствии любви.
День был суматошный. Своим настроением я переполошила не только свою контору, но, кажется, весь наш коридор.
Уже под конец рабочего дня, начав вторую пачку сигарет, я внезапно увидела сквозь открытую дверь соседнего офиса того, Второго. Он глянул на меня, в глазах было любопытство. Так смотрит на блестящего жука готовящийся к экзаменам абитуриент: он отвлекает от нудного конспекта, ползет куда-то, безмозглая букашка, ей то хорошо, летает себе, да ползает, ни забот, ни хлопот. Но вот жук вдруг поднялся и с грацией маленького бомбардировщика улетел, треща надкрылками. И снова зубрежка. В его глазах было любопытство, а у меня было ощущение, что он только что возник. Или что включили свет. В общем из общих сумерек его фигура вдруг вышла на яркую сцену, залитую светом.
Он был высок и волосы его были то, что англичане называют "соль и перец" - седой. Глядел он иронично и было видно, что он не глуп, впрочем, дуракам ирония и не свойственна.
Вечером с подружкой в кафе мы допоздна изливали друг другу душу, нарушая все правила приличия. Я наговорила многовато лишнего не только благодаря своей весенней эйфории, но и потому, что занозой засело во мне впечатление от соседа и мешало и покалывало...
Он совсем-совсем был не в моем вкусе. Уже лет десять как жгучие кареглазые брюнеты не заставляют меня при своем появлении мгновенно реагировать. Мне больше нравилось смотреть в быстрые, смеющиеся светлые глаза, веселые и нахальные. Но его серьезный долгий взгляд, спокойный и мрачный меня беспокоил. Мне ужасно захотелось увидеть на его лице движение живой эмоции. Но он был спокоен, равнодушен, серьезен как секретарь райкома ВЛКСМ.
- Не трать ты на него время, - сказала работавшая со мной подружка, которая была в курсе "занозы" - он рыба. Холодная молчаливая рыба. И скучная.
Но я уже дала волю весне и весна пришла. И я кажется влюбилась. Еще, конечно, не смертельно, но все остальные мужчины меня перестали волновать. И даже тень барабанщика, омрачающая мне жизнь своими внезапными появлениями, уже не тревожила меня, а лишь пугала.
Я узнала, что его зовут Владислав - длинное имя. Похожее на почетное звание. Несколько торжественно, но, впрочем, ему шло. (Оно внезапно сокращалось до детсадовского Владик - о нет! Это вовсе не шло на язык! И только много позднее узнала я сладость произносить протяжно "Владик", уткнувшись в его сильную крепкую шею.) Как-то случайно на вахте попросили занести в их офис письмо, адресованное В. Иванову. "Кто из вас Иванов" - спросила я, занося конверт. "Я" - односложный, скупой ответ. Так я узнала его фамилию. Добродушный, шутливый Ромка - он мог бы быть Ивановым легко, а эта суровая личность нет. Так мне казалось. Дело было вовсе не в моих предпочтениях или в чем-то еще, столь же относительном. Просто Иванов - это что-то общее, кондовое, нарицательное, эту фамилию можно писать с маленькой буквы. Хотя антитеза Иванов - Рабинович для меня, скажем так, показательна. По закону моей жизни, которая балансирует между водевилем и трагифарсом звать его должны все же иначе. Хотя бы - Медведев.
Мы виделись каждый день, иногда он забывал здороваться. Был молчалив, сдержан и абсолютно недоступен. Может быть это сочетание и подстегивало мое любопытство, подогревало мой интерес. Ну и еще был у него один поворот головы, такой неуловимый ракурс, при котором он был чудо как хорош. (Голос, кстати, у него оказался приятный.)
Шло время, я чувствовала себя школьницей, от этого злилась (на себя, на себя, конечно, он то бедный, ни в чем не виноват!) Погружалась в сладкое щекочущее чувство, давно мной забытое, неожиданное и долгожданное. Он меня несколько пугал нахмуренными бровями и откровенным неудовольствием во взгляде, когда его отрывали от компьютера (но что же делать, если он вечно к нему приклеен!) С ним почти невозможно было играть в классический словесный пинг-понг. Он вежливо, а иногда даже с интересом слушал меня. Но отвечал односложно. И смотрел пристально своими темными глазами гипнотизера. Я мешалась и мучительно хотела погладить его по голове (чтобы человека понять хоть чуть-чуть и почувствовать мне нужно потрогать обязательно его волосы). Однажды я спросила разрешения это сделать. Его волосы оказались неожиданно мягкими и шелковистыми. Так я ничего и не поняла. Гордый профиль легионера и нежные детские кудри... седые.
На него не действовали глупый женские уловки. Я особенно их и не применяла - что-то меня стесняло. То ли его серьезный взгляд без улыбки, то ли новизна и искренность моего чувства. Но я как слепой белой тросточкой постукивала вокруг него, надеясь хоть раз достучаться до него. Он был неведомым зверем и я чувствовала себя первооткрывателем.
Смешно, но впервые я вызвала его интерес совершенно случайно. У меня кошачье любопытство, оно возрастает, когда тема априори недоступна моему пониманию. Тайны вселенной меня вообще влекли с детства. Младший брат готовился к контрольной по астрономии. Я почитала валявшийся на столе учебник. Законы Кеплера, чем-то меня раздражавшие, скучные формулы, мутные фотографии, ничего не объяснявшие схемы... "Черные дыры" - два абзаца параграфа. Перечла, он снова ничего не поняла (в который раз). Вернувшийся брат попытался что-то объяснить мне, все окончательно запутал...
Засыпая, я думала о черных дырах.
На следующий день пошла за разъяснением к соседу:
- Ромка, ты, кажется, говорил, что закончил ЛИАП?
- Я тоже, - донеслось из-за компьютера
- Вот объясните мне тогда про черные дыры.
- Про что?
- Про черные дыры.
У обоих были смеющиеся глаза.
- Зачем тебе знать про черные дыры?
- Ужасно интересно, правда, расскажите.
Оба глядели на меня как на клиническую идиотку, склонную к чудачествам, но, посмеиваясь, все же начали мне объяснять.
Впервые я видела Иванова таким оживленным. У него даже глаза блестели, он что-то втолковывал мне снисходительно, но с воодушевлением. А я была так поражена чудесным преображением, что поняла лишь, что Иванов закончил ЛИАП и что он что-то знает про черные дыры и теорию относительности. И что я - влюбленная дура.
Постепенно я немного узнавала его. Оказалось, что он не так уж суров, что он умеет шутить и улыбаться. Было приятно однажды выслушать тяжеловатый, но искренний комплимент. Сказан он был официальным тоном ответственного работника, но порадовал.
Он был "вещью в себе", закрытым ящиком, чужим мужчиной. Не хотелось думать, что ящик может быть пустым, а вещь ненужной. Куст сирени, который расцвел 14 марта рос и благоухал. Я купалась в своей любви как в теплой ванне.
Вовсе неожиданно было выяснить для меня, что он футбольный болельщик. Совершенно непонятный сюрприз. Его серьезный вид вовсе не вязался с каким бы то ни было проявлением страсти, ревом трибун, многотысячной толпой одинаково возбужденных мужчин, детской игрой... Загадочная личность.
Со своей привычкой искать во всем подоплеку и театр, мне казалось, что это какая-то шутка, не понятная мне.
Еще не решив, как понимать этот футбол я поделилась новостью с Машкой. Она рассмеялась:
- Ну, слава Богу! А то я уж думала, что мы тебя теряем!
- Не понимаю.
- Я уж боялась, что связалась с каким-то морально устойчивым сухарем. Но если он такой активный любитель футбола, дорогая моя, то все в порядке. Ты себе верна! Еще один ненормальный! Не удивлюсь, если он еще и тайный алкоголик.
- Ну вот еще! - возмутилась я.
- На "тайного" обиделась? - смеялась Машка, Не дуйся, он тебя еще удивит.
И удивлял.
Однажды он сказал: "Я патриот". Сказал, несколько извиняясь за пафосность слова, но уверенно. Ничего в этом особенного и тем более плохого, но... Я впервые в жизни думала, чтобы человек говорил о себе так. В моем космополитичном, язвительном кругу чаще можно услышать "я гей" или "я гений". Патриотичность, если и была не декларировалась... Я сама, при всей моей отравленности русской культурой и трепетному, почти личному отношению к отдельным историческим моментам и персоналиям, никогда бы не назвала себя так. Может я и патриотка, но я себя так не идентифицирую, не осознаю, не вижу. А он говорит в постели "я патриот" и иначе и быть не может...
Иванов...
Я постепенно разгадывала этот сложный ребус, но что-то очень важное ускользало. Он никогда не открывался до конца, всегда в обороне, всегда готов к отпору. Даже после самых нежных моментов, лениво наматывая мои волосы на палец, он мог в ответ на самый невинный вопрос внезапно помрачнеть и железным тоном отрезать: "Я не хочу это обсуждать". И все. Если по глупости или из вредности продолжать расспросы, просто станет железобетонным, как ударник с плаката, и мягкие нежные губы плотно сомкнутся.
Рак-отшельник...
Его неожиданно трогательная детскость меня умиляла так, что даже порой щемило сердце. Когда сквозь взрослого самостоятельного мужчину вдруг проглядывал ранимый, неуверенный в себе закомплексованный мальчик, меня переполняла нежность к нему. Мы были такие разные... Я уважала его за то, чего не было во мне никогда. Я, веселая болтунья, любила его молчание. Иногда я его стеснялась и даже побаивалась. Мне казалось, что я слишком легкомысленна и это его раздражает. Он не умел быстро переключаться с одного состояния на другое. И мне казалось, что он расстроен сильнее чем на самом деле лишь потому, что в отличии от меня, не мог искренне отмахнуться от проблем шуткой или поцелуем. Неприятности он переживал с полной отдачей, и при этом даже в радости казалось, что он готов быстро отступить в свои хмурые сумерки. А при этом был остроумен и шуткам радовался, он сам от них заряжался. Тогда глаза его становились светлее, влажно блестели и он становился понятнее, ближе, проще.
Он, в общем-то и не был унылым, но тень ослика Иа-Иа всегда была рядом. Со временем я с этим смирилась и это даже стало поводом для добродушных шуток во время субботнего дуракаваляния у него дома. С ним можно было чудесно проводить выходные, практически не вылезая из постели.
Мы не очень часто выбирались в свет, но, мне кажется, нам обоим было не скучно. Он был самодостаточен и для того, чтобы получить удовольствие от общения с ним, его вовсе не надо было приправлять перцем шумных компаний и пикантностью ночных клубных вылазок. С ним мне было ровно и спокойно. Когда мы встречались я отодвигала всю суету будней, успокаивалась; и даже мигрень, мучившая меня неделями, затихала на время.
В нем прекрасно сочетались сложно совместимые вещи. Он был идеалист и при этом прагматик, он твердо стоял на земле, но был высок и голову ему овевали романтические ветры.
У него был дар доходчиво и терпеливо объяснять сложные вещи. Не раздражаясь, он втолковывал мне очевидные для себя азбучные истины. Его невежество в области культуры порой обескураживало меня, но не отталкивало. Было забавно наблюдать его в театре, особенно в первый раз. Он был нахмурен, неуклюж и насторожен...
Мне казалось, что он трепетно поддерживает свою мускулинность и независимость, охраняя ее от любых посягательств. Иногда это было забавно, иногда злило, особенно когда он уходил в хрупкую скорлупу своего одиночества.
Не любил разговоров о себе, отмахивался от нежных комплиментов и восторженных признаний. "Ты меня не знаешь и придумываешь..." А что мне оставалось делать? Придумывать - сладкое занятие, хотя иногда оно и горчит. Нельзя любить пустоту. Если она охраняется как заповедник ее заполняют самостоятельно.
Кажется лишь в своей страсти к футболу он позволял себе не быть сдержанным. Там он сбрасывал свой адреналин, утоляя извечную мужскую тягу к приключениям и рискованному ухарству. Тоже вариант. Кто-то ходит в бордель, кто-то в казино, другие на Эверест. Иванов ходил на стадион, где играл его любимый, вечно не первый Зенит. Преданность команде, которая никогда не бывает первой, показательна для него и вызывает уважение (одинокий рак-однолюб...) Его типично мужские истории футбольных подвигов (все шаблонно, как рассказы русских о рыбалке) сперва оставляли меня в недоумении. Возможно, я ждала от него другого, чего-то более глубокого и утонченного. А он, оказывается, проще чем я себе придумывала. Но он умел быть ироничным и это меня примиряло. Потом я испытывала лишь тревогу за его здоровье. Хотя, признаюсь, иногда, видя блеск его глаз и возбуждение накануне отъезда на игру меня иголочкой покалывала извечная женская ревность к этому заповедно мужскому, благодаря чему мужчины всегда ускользают, ускользают...
Порой мне казалось, что его одиночество сродни трагическому одиночеству полковника Аурелиано Буэндиа и тогда мне становилось неуютно рядом с ним, а если мы были в постели, то даже чего-то стыдно, словно я его обманываю, и он это знает. И тогда меня одолевала тоска и я шла на кухню курить и готовить.
Но чаще он казался похожим на героем Ремарка, скупых на слова и проявление чувств, прячущих под броню независимости свою нежность и ранимость. Порой он поражал неожиданными жестами и словами. Редкие ласки ценней постоянного сюсюканья. Он не баловал меня ни тем, ни другим. От этого становился для меня еще дороже.
Но, по правде говоря, он был редким мужчиной. В нем вовсе не было пошлости и самодовольного хамства, так свойственного мужчинам. В нем не было грязи, его эгоизм не был скотским. От него скорее веяло аристократизмом и высокомерием. Иногда из-за его нежелания хоть чуть-чуть поинтересоваться, что я чувствую, мне хотелось встать и уйти.
В сущности, я прекрасно видела, что наши отношения держатся лишь на моем активном интересе. Перестань я ему звонить и напоминать о себе, наши встречи тихо сошли бы на нет. Иногда меня охватывало отчаяние от тщетности моих усилий, но пока он благосклонно позволял себя любить, сама я не могла отказаться от него.
Порой я казалась себе навязчивой, как влюбленная старшеклассница, но оправдывалась тем, что зла ему не делала и больших проблем, кажется, не создавала.
Я совсем не знала человека, в которого влюбилась. Долго, дотошно, терпеливо его узнавала, но когда расстались, он все равно представлялся мне большим вопросом.
Я так много о нем знала. Знала, что он любит Ремарка, жареную курицу и футбол. Знала как пахнет он по утрам сонный. Знала, что он хочет увидеть пирамиды. Что он стеснительный и упрямый. Что умеет быть ироничным и нежным. Что он умен и принципиален. Что он самый лучший...
...Странный вышел рассказ о любви. Бессобытийный и спокойный... Да, впервые мое чувство было столь спокойным. Ни анекдота, ни трагедии не получилось. Нет ни интриг, ни тоски. Ни сложных запутанных ситуаций или бурь... Я любила его... А он разрешал мне разделять его одиночество. Странно, но я была счастлива...