Нужный вагон

        А платье-то у нее из шелка, вы представляете? Красный такой шелк, с цветками маковыми, ткань красная, а маки белые. Кажись, это они. Я их видал на картинке. Сумочка махонькая-махонькая, как носик ее – такой же крохотный и вверх смотрит: курносенькая дамочка, с кукольной фарфоровой рожицей.
        Она вскочила на подножку последнего вагона, когда поезд шел на полном ходу. И в этом нет ничего удивительного: знаете, какие они прыткие, эти малышки с синими кукольными глазами! Запрыгнула, будто она кузнечик, и даже штуку какую-то железную оторвала в запале. Металлическая палка – она была приварена, и дамочка ее отломила. Штука запрыгала по рельсам, а куколка – по вагону. Выглядела она поначалу очень веселой, вполне судьбой своей довольной.
 - И много здесь вагонов? – спрашивает. Голосок у них звонкий, у этих дамочек. А представьте, как они могут верещать! Лучше вам этого не знать.
        Я стоял у открытого бокового окна и потому видел, как она запрыгнула в вагон. Больше – никто не видел. Старухи в крайнем купе вяло подняли головы и зашевелили носами. Я сжался весь – никогда не знаешь, чего ждать от таких шустрых девчонок, как эта, в маковом платье.  Боюсь я их – признаюсь.
 - Вагонов – сколько? – я думал, она ко мне обращается, но Куколка (так я ее прозвал про себя) смотрела на толстого парня рядом, набившего левую щеку семечками и медленно их пережевывающего. Этот жирный – он не сразу ответил, проглотил сначала свою кашу, громко при этом икнув. Да и каких приличий можно ждать от жирняков?
 - Ну, тринадцать.
        Куколка обмерила его вдоль и поперек глазками своими синими: у нее это заняло немало времени, парень-то был…просторный, я бы сказал. А он все кидает лущеные семечки за щеку и смотрит на нее тоже. Жирная свинья, свиноматка…и ничего, что он мужского пола. Все равно – свиноматка.
 - Далеко едете?
        И чего это она к нему привязалась? Разве такие дамочки – в маках, на шпильках и все такое – обращают внимание на подобных типов? Еще, глядишь, кадрить его начнет.
 - А че? – и жует. Что-то там вываливается из его мокрого рта.
 - Куда идет поезд – я это имела ввиду.
        Видать, он не сразу ее понял. Ответил через сто тысяч лет.
 - На Свободу я. Станция такая, там птицеферма еще. А поезд – откель я знаю? Далеко идет, а я почем знаю куда…
        Вот разболтался-то! Такие начнут – не заткнешь их потом. Мне совсем не хочется, чтобы Куколка с ним говорила. Пусть спросит что-нибудь у меня, чуть позже только, когда краска спадет с лица: я иногда краснею, если долго смотрю не хорошенькую девицу. А Куколка его слушает так внимательно: хлоп-хлоп глазками. Щечки у нее круглые и гладкие, самого нежного цвета: не случайно мне поначалу показалось, что она фарфоровая. И шея из фарфора, и то, что ниже…Так я никогда не перестану краснеть.
 - Да вы у проводницы спросите, она знает, а я на Свободу, к курам своим…куда он идет, бес его…
        Куколка не дослушала – пошла по вагону – и попкой так двигает, что половинки проступают сквозь платье. Маки эти на красном так ходуном и ходят. Ножки тонюсенькие у нашей барышни, колготки в сеточку. Интересно, она шлюшка? Только шлюшки, мне кажется, носят такие чулки и шпилечки сантиметров по десять. И задницей так виляют…простите, вы этого не слышали, я вовсе не хотел сказать зад…в общем, попкой, попкой виляют. Я вообще-то не говорю грубостей, почти никогда. Но эти дамочки – они так и нарываются на грязные словечки, вы знаете ли. Надеюсь, эта – не такая. Уж очень милая, кукольная у нее мордочка.
        Она остановилась посреди вагона и заглянула в какое-то купе.
 - Простите, куда идет этот поезд?
        Я подошел поближе – осторожненько, чтобы она меня не приметила. Презабавная нарисовалась картинка: Куколка, ее профиль с маленьким носиком и тонкие ножки – почти упираются в откляченную…ну, задницу, иначе не скажешь, проводницы. Что-то круглое, широкое, завернутое в темно-синюю грубоватую ткань. Широкое выпуклилось еще больше и втянулось в купе, как сдувшийся пузырь. Появилось в проеме розовое с рыжими мелкими пятнами лицо.
 - А? – сказало лицо басом, я даже испугался, пол вагона у меня двинулся под ногами. А может, просто поезд притормозил.
 - Скажите же мне наконец, куда идет этот состав?
 - А то не знаете. На билете ж написано.
        Куколка промолчала, отвернулась. И чего это она накуксилась?.. Да как же я сразу не догадался: билета у нее никакого нет и сказать проводнице об этом она не может. Тогда ее живо – с поезда. Кто поверит, что она заскочила в него на полном ходу. Скажут – пряталась, без билета хотела проехать, зайцем. И поди докажи потом, что Куколка здесь не затем, она случайно. Впрочем, а зачем она здесь?..
- Э, погодите-ка, а вы с нашего вагона-то? – это розовое крупчатое лицо Куколке вслед, только она уже  - суетливыми шажками – до конца вагона дошла и открыла дверь в тамбур. Только что была рядом – и уже красные маки шевельнулись за грязным стеклом, вот-вот исчезнут насовсем.
        Я чуть ли не в три шага – в тамбуре. Куревом воняет, сопли какие-то на трясущемся полу – трясутся вместе с вагоном, а ее – нет как нет. Меня аж холодный пот прошиб. А вдруг – исчезла? Я попытался открыть дверь наружу, но ничего не вышло: запирают ее, а может, это я такой слабак.
        Черт, наверно, она перешла в соседний вагон. Почему я подумал, что Куколка сбежала? От них, знаете ли, чего угодно можно ждать. Эти милашки так и норовят слинять прямо из-под носа. А мне уже стало интересно, просто интересно, ничего такого – вы не подумайте.
        В другом вагоне – я нашел ее сразу. Куколка сидела на нижней полке, место одиннадцать, кажется, и говорила с узкой кобылиного склада мадам неопределенного возраста. Там все вокруг было занято, и даже с верхних полок свисали серые в крапинку носки, от которых шел кисловато-нежный ветерок. Некуда было присесть, ну да я неприметный, устроился как-то. Начало разговора я, конечно, пропустил.
 - Да что ты говоришь, милая! Тыщу лет езжу этим путем, все туда-сюда, туда-сюда, а первый раз такое слышу.
 - Правда. Мне сказали.
 - Вот уже лет как пятнадцать, каждую неделю езжу…И как они могли все это время скрывать? Может, все вокруг уже знают, одна я – чукча, садовая голова, вечно пропущу все. Тут на днях по соседству младенцев засоленных в банках нашли, у знакомицы моей нашли, прямо на полке стояли, а я и не видала. Сколько раз к ней за самогоном ли, полтинником ли бегала – ничего знать не знала. Да и близорукая я…
        Даже меня – а я, поверьте, терпеливый – стала выводить из себя эта узкая, деревянная, а Куколка внимательно так ее слушает, ни слова не пропускает. Вон как головка у нее повернута – одним ушком к Узкой, которая и не смотрит-то на нее, все по сторонам глазищами-сливами ворочает.
 - Теперь к соседке ходят толпами, деньги хорошие дают – за погляд. Десятка – посмотреть, а можно еще понюхать или потрогать – за особые деньги, уж как договорятся. Вроде, пару-тройку пальчиков с младенцев продала уже. Ну, да я не знаю, меня она на порог-то не пущает теперь, на кой дьявол ей мои копейки? К ней все богатенькие ходят, вроде как музей особый.
 - Значит, вы не знаете ничего про вагон?
 - Вагон счастья-то? Нет, милая, не слыхала. А ты если найдешь чего – скажи, а, милая, не утаи. Кто ж знает, может, удастся хоть посмотреть на него. Ничего-то я интересного на веку своем не видала. Младенцев соленых – и то прошляпила…
        Так вот оно что! Вагон счастья! Нашла где искать, дурочка, да разве к таким простым поездам могут прицепить вагон счастья? Куриные у них мозги-то, у этих дамочек в чулках. Мне так смешно стало, что я чуть не хихикнул, но вовремя сдержался: у меня смех, знаете ли, довольно высокий, не для всех приятный. Не хотелось обнаружить себя. А она огорчилась, кажется, моя Куколка.
 - У кого тут можно спросить?
 - У Мишки, проводника, вон он с чаем пошел.
 - Нет, простите, я не могу у проводника. У меня билета нет. А вдруг он спросит билет. Мне, конечно, есть что сказать, но не хочется споров. Пока я не доберусь до нужного вагона или, если не найду сразу, до тепловоза. Мне обязательно нужно попасть в машинное отделение.
        И зачем это ей к машинистам? Эти грубые мужчины, слишком сильные, чтобы я мог с ними справиться…Нет, я не хочу, чтобы Куколка туда попала. Я даже огорчился от этих мыслей, я меня руки запотели и слюна опять потекла. Я вытер ее рукавом – платок был такой грязный, что я постеснялся его достать: вдруг Куколка все-таки заметила меня. Слюна у меня течет довольно часто, ничего особенного. Это как пот, выступающий на лбу, когда другие мужчины, вроде тех из машинного отделения, поднимают штангу или крепят внутренность ко внутренности тепловоза. Так что ничего особенного, это как пот у сильных мужчин.
        Куколка встала.
 - Спасибо, я еще поищу. Это ведь только одиннадцатый. Еще много.
        Она не представляет себе, как быстро кончатся эти вагоны, как скоро я ее потеряю. Ей-то – все равно, такие дамочки мимо вас пройдут и даже не посмотрят. Такие нехорошие, невнимательные девчонки: только и остается, что идти за ними по пятам, следить, смотреть. Можно даже подкрасться поближе, наклониться вроде как за монеткой оброненной и принюхаться – как там у них пахнет между ног. Они, конечно, чисто моются, но я могу почувствовать, я восприимчивый. Иногда даже представляю себе – какие у них трусики, розовые или белые с кружавчиками, и прозрачные ли они…Но об этом – молчок, я и так слишком разговорился. Считайте, что вы этого не слышали. Ладно?
         Она пошла к другому вагону, медленнее, чем в прошлый раз: задумчивая какая-то, даже печальная. Видимо, Узкая ее чем-то огорчила. Я на этих дамочек смотреть не могу, когда они хмурятся или плачут. Куколки должны улыбаться, даже когда их ударить посильнее - все равно улыбаться и делать все, что ты захочешь.
        Я пропустил ее немножко вперед, чтобы не заметила – как я за ней крадусь. Теперь я не боялся, что Куколка сломает дверь в тамбуре и уйдет, спрыгнет легко, будто она кузнечик. Конечно, надо было поостеречься, но что-то в ее походке – более вялой, чем прежде – придало мне уверенности. Некоторые мысли закрались уже мне в голову. Нет, не стоит пока думать об этом, нужно быть осторожнее. Главное – не пустить Куколку в машинное отделение. Пусть разговаривает с пассажирами, я потерплю.
        В тамбуре – двое вонючих и одна – в помаде яркой, жирной, и все оглушительно так ржут, словно и не люди вовсе. Та, что в помаде, пнула меня ногой вдруг в живот, прямо коленом, а было оно у нее ужасно острое. Я согнулся, и слюна сразу потекла, очень много ее полилось за шиворот. Но я стерпел – скорее под гогот в следующий вагон. Я очень разозлился: вся рубашка мокрая, в жирных пузыристых подтеках. Тем более нельзя теперь показываться Куколке на глаза, а я уже хотел было…
 - Чаю, чаю, кому чаю, - заведенно говорит проводница Инна, я ее знаю давно, я часто этим поездом еду…неважно, куда. Она меня заметила уже, хотя это нелегко – такая простенькая, непримечательная у меня внешность. Инна разворачивает ко мне свое бурдючное тело, части которого при этом колышутся из стороны в сторону. Иногда я рад ее видеть, когда она приносит мне чай и улыбается – без пары зубов, но не стесняясь. Теперь – проводница загораживает мне проход и Куколку я не вижу.
 - О, здорово,…, - Инна назвала мое имя, - а че, чайку моего захотелось, а? – и лыбится, дура. Я бы хотел ее ударить, но не стоит, я не справлюсь сейчас, к тому же вокруг много людей.
 - Не надо чаю, я пройти, я т-т-туда, - иногда от волнения не могу выговорить какое-то слово. Еще слюна сейчас потечет – и так рубашка вся мокрая. Куколка могла уже смыться…А туша все загораживает проход, черт! Я стал крутить руками, словно мельница: конечности мои худые сами собой поднялись, и свитер под мышками обнажил пару дыр, облепленных по краям катышками – как люк подлодки ракушками. Мне стало стыдно: это вмиг привело меня в чувство.
 - Инночка, вы не видали…дамочка в платье – с маками…
 - Эта фифа, то ли? С кудельками? А тебе почем?
        Главное – не показать особо своей заинтересованности.
 - Она спросила, а я не ответил, я не сразу смог, а она уже ушла…догнать, сказать…
 - А-а-а, - Инка знала мою особенность – заикаться, когда я говорю с хорошенькими шлюшками. Да и может ли нормальный, правильный человек общаться с ними спокойно? Ты всегда должен быть настороже, а то – унесет твою душу в сумочке своей. Это я душу берегу – поэтому крадусь за ней. Почем вы знаете – а если Куколка задумала недоброе что-то, непристойное?
 - Догоняй, она уж в десятом, - сказала Инка – и глазки свои, овечьи какашки, в сторону. Будто спали с лица, скатились эти катышки и скользнули Инке в карман – так она умела их щурить, прятать в складках розового пятнистого своего лица. Без глазок рожа ее становится совсем чуркой деревянной, плохо крашеной, меня мутить даже начинает. Я поспешил протиснуться между Инкой и коленями топорной рубки бабы, закутанной с головой в шаль. Жесткие дубовые колени не двинулись даже – спала ли она сидя? – а проводница обдала меня густым запахом потного пиджака между грудями, в которые я чуть не уткнулся.
        Быстро, как мог, ковыляя по вагону, я размышлял о Куколке. Она могла исчезнуть. Она могла сойти с поезда – вагон счастья ищет, подумать только! У нее такие тонкие ножки. Я мог бы пригласить ее на концерт, конечно, классический. Скрипки, флейты. Я мог бы ее исправить. Мог бы понравиться ей. Куколке только нужно дать шанс узнать меня получше. Может, все-таки не поздно еще что-то исправить…Но я тут же оставил эти мысли, они пугали и волновали меня.
        Тамбур проскочил быстро, хоть никого там не было.
        Вагон номер десять грохотал из самой середины множащимся хохотом, кидался влажными только что обсосанными костями, которые летели вперед-назад по межкупейному проходу. Одна кость – острая – попала мне в переносицу тут же. Кровь я вытер рукавом, а может, то жир потек: пахло темное пятно на рукаве сладковато, по-человечьи. Конечно, Куколка не могла пройти мимо ублюдков в серых робах, которые в центре вагона хрустели костями и стены сотрясали своим гоготом. Дамочка-то моя – в самую что ни есть грязную лужу залезла, со всеми своими каблучками. А ну как они ее нюхать будут? Они ж не тайно это сделают, как я, они ж все посмеют! Я испугался – смертельно.
 - Счастья? Цельный вагон? Га-га-га! – а Куколка улыбается, словно век целый с – этими – зналась.
 - Он же здесь где-то, правда ведь?
        Теперь я вижу ее – примостился с краешку какого-то, свисающей чьей-то куртенкой прикинулся. Куколка сидит в отсеке этих, в серых робах, тоже с краешку, не прикасаясь к ним, хотя тянутся уже к ней блеклые волосатые щупальца.
 - Да говорят старики…А хто ж им верит-то? Ты, Санька, веришь?
 - А че! Парни, вооружайсь лопатами, щастие грести идем! Девчонка, показывай дорогу!
        Смеется эта дурочка. Что веселого нашла? Четверо в робах блестят жирными ртами, из которых струится дымок перевариваемого мяса с пивом. Да пристало ли такой изящной барышне – и с этими! Как девка публичная на завалинке, ей богу! Радуется чему-то, сама не знает чему. На столе, простеленном грязными, селедочными какими-то газетами, лежала рука. Часть ее была уже искромсана, трех пальцев не хватало. Это пальцем, видимо, задело меня по переносице, ногтем ковырнуло. Жирные куски кожи, со следами зубов, валялись под ногами. Тут же, булькая, пеной вываливалось опрокинутое пиво. Я сглотнул слюну.
 - Девчонка, ты не смущайся, ты лопай! – масляный рот раззявился в улыбке, но Куколка головой только мотнула.
 - Они у нас прынцессы на сухариках воспитанные! – и гогот, гогот, грохот вагонных колес заглушающий.
 - Так вы ничего не знаете про вагон счастья? – спросила она еще раз, видно, что на всякий случай. И лицо у нее стало сморщенное, как у обезьянки. Реветь, что ли, будет? Нет, расправились морщинки, глазки синеньким круглятся.
 - Да куда нам? Парни мы простые, живем, мясо жрем, на-ка! – и протянул один ей схваченную со стола искусанную руку. – На, щипай, сказками сыта не будешь.
 - Не, спасибо, - и отодвинулась, - я к машинистам, а там меня встретят. Я – там все, и поем, и попью.
        Опять она про машинное. Напомнила ей нелегкая!
 - Ну, как знаешь, - Серая Роба ей, та, что почище и на рожу посмышленее. И тут Роба эта меня заметила!
 - Ты че, хмырь, пялишься? – говорит, и душа у меня в живот скользнула. Бог с ней – со слюной, а то ведь из другого места потечь может. Как я ей – Куколке – на глаза-то покажусь! Какие уж будут концерты для альта и фортепьяно…Я вдруг обратился тряпицей, глаза даже зажмурил, а цвет лица у меня и так нездоровый, сероватый, мешковина пыльная. Одежда повисла складками на узких моих плечах, будто из проволоки скелет сваян. В животе только – душа забулькала. Только бы Куколка не услыхала, не усмотрела, где она у меня – прячется. Сумочка у таких прытких всегда наготове.
 - Пойду я, - сказала она, даже не посмотрев в мою сторону, и Роба Серая отвлекся, отвернулся, запамятовал.
 - Тебя проводить, что ль?
        Я заметил – они нет – как Куколка поморщилась легонько, чуть-чуть, еле приметно. Маленькая обманщица, вот и вывел я ее на чистую воду! Впрочем, я только порадовался, что эти – поедатели – ей не понравились, не приглянулись. А то, чего доброго, взяла бы кого в провожатые. Тогда – конец всему.
 - Я сама, спасибо. Приятного аппетита! – издевается моя блондиночка. Эти – тетери – и не поняли.
        Забыли вмиг ее, загоготали снова, пиная пустую уже, с лопающейся пеной у горлышка, бутылку под столом. Когда я просочился вперед – чтобы раньше Куколки на этот раз перейти в следующий вагон, сзади уловил треск битого стекла, и предпоследний палец пребольно чиркнул мне спину. В Куколку они так не запустили бы – вот что неприятно. Впрочем, не нужно портить такую красоту: им, чужим, нельзя.
        Едва успел – заскочить в какое-то купе, прежде чем Куколка в узком коридоре показалась. С девятого вагона начинались закрытые купе повышенной комфортности. Не все были заняты: некоторые пустовали. Билеты в такие вагоны стоят дорого, а дальше, с третьего, пойдут СВ, в которых едут богачи, боящиеся самолетов. Я там ни разу не был. Здесь, в девятом – красные с блестящей поверхностью двери, обитые по краям деревом, легкие занавески на коридорных окнах, широких, во всю стену вагона. Ряд непрерывных окон с колышущимися – одна створка опущена – на ветру шторками из блеклой ткани с вышитыми загадочными инициалами. Эти буквы не могли быть расшифровкой железнодорожной компании. МК. Моя Куколка – так и их объяснил для себя, и это стало как знаком провидения.
        В пустом купе, куда я попал, тихо, сумеречно. Блики на моем лице, руках, теребящих ворот рубашки – влажной еще, но покрывающейся засохшей коркой по краям слюнного пятна. Вдруг – с грохотом пооткрывались двери соседних отсеков, шаги высыпались крупными бобами наружу. Не помня себя от волнения сунул нос за дверь. Вроде как я тоже любопытствующий.
        Дамочка моя красным платьем мелькает впереди – сквозь чьи-то руки, шевелящиеся в полуметре от меня. Волоски на руках бликуют в предвечернем свете из окон, и я никак не могу разглядеть, что же там происходит, в куче праздных пассажиров. Шевелящуюся массу рыхлого тела двинул в сторону, и мне тут самому двинули – в бок, чем-то вроде крючьев на длинной палке. И не сразу понял-то, что это – старухи какой-то рука.
        Он с нее почти ростом – этот хиляк, дед в розовой с цветками по вороту кофте. Старушечья кофта, ношеная, и локти у нее пообтерлись уже: кусками папиросной бумаги латаны. Куколка – высоко нос задрала свой махонький, ишь какая снобка, а не уходит. Другая давно припустила бы – только ее и видели. Воняло поди от этой кучи тряпья напротив нее.
 - У вас упали – штаны. Так вы знаете, где он? – еще и говорит с ним. Я почти позавидовал.
        Дед совсем шаткий: руки у него ходят ходуном, а коленки – одна к другой, внутрь, так и стукаются друг о дружку. Штаны на полу. Старая развалина пытается натянуть их – с завидным упорством, механически, как машина, но рвань падает обратно: между ног не перестает болтаться от постоянного касания сероватый мешок с очень длинным отростком.
        И она смотрит, не отвернется ведь, подлая! Я был совершенно прав насчет нее, я вам говорил!
 - Где, скажите? – не отстает от деда. Уж да – добьешься от такого толку!
 - Чего надо-то? Кого ей? – загалдели вокруг, и голоса множились, глушили слабые стариковы попытки выпятить язык и пошевелить им немного. Казалось – он с сотворения мира молчун был, и язык отвис тряпкой: теперь он не то что слово произнести не мог, а даже обратно в рот не лез. Дед впихнул его желтым с корочками какими-то пальцем.
 - Вы не можете говорить? Покажите.
        Дед вытянул один палец и заикал с вызовом. Лицо его выражало крайнее удовольствие. Он все еще пытался натянуть штаны.
 - Поди от него, детка, сдался он тебе, старый дурак, - учит уже кто-то мою Куколку, и она медленно разворачивается в сторону восьмого вагона.
 - Первый, значит…Да, первый? – через плечико – к деду с писькой. Тот губой затряс, изгибая ее улыбкой.
 - Полный вагон? Вы его сами видали? – Куколка тоже выдавила что-то кисленькое. Старый качал головой все сильнее, и штаны снова тряслись в его руках.
        Нет же, я не понял, не кисленькое! Это был настоящий восторг, предвкушение счастья – на ее мордочке, когда она повернулась и порхнула мимо меня, над рыхлыми телами, подгоняемая шумом их дыхания. Я оторопел, я как в плотном мешке оказался, мешке, набитом сырными упругими шарами. Эти тела, что набились в узкий проход, действительно пахли сыром, и это на минуту отбило запах Куколки, за которым я неотступно тащился последние полчаса.      
        Наконец, рванув клок чьих-то волос вместе с сухой головной кожицей, я вытиснулся из сырного мешка. Красное на шпилечках – впереди где-то полощется, мешается с занавесками, путается в них. Ни дать ни взять привидение Удавленницы. Она появляется иногда, на рассвете…но об этом молчок. Оторвав волосы и сунув в рот кожицу, я крадусь следом: как же она напоминает сейчас ту…но ни слова больше о той. Медленно пожевываю, Куколка не спешит, судя по всему, она ищет купе, куда можно заглянуть и расспросить еще насчет вагона счастья.
        Тут глазом левым – движение в раскрытом пустом купе. Голову повернул – сгусток темного чего-то под откинутым столом. Нечто похожее на обернутого черной тряпкой младенца, но я не уверен, меня мутило слегка от волнения. Что-то – белесыми глазками своими на меня – глядь! – я отскочил, двинул дверь от себя. Остатки пережеванной кожицы выпали изо рта, я подбирать не стал. Стою, дышу. И тут – понимаю.
         Коридор – пуст. Все разошлись, а Куколка – исчезла!
        Я завизжал, как свинья. А может, мне так казалось и это в голове у меня визжало-горело, поскольку коридор так и остался пуст, никто не вышел на крики. В три шага – в отсеке с туалетом, рву дверь…Чуть не умер тогда: в тамбуре пола не было совсем. А чуть не погиб – потому что первая мысль была не как спастись, а – не упала ли Куколка на гудящую под колесами землю!
        Ничего, я как-то удержался, но вспоминать об этом – не стану никогда. А милашка – зря боялся – стоит себе преспокойно в восьмом, прямо посередке коридора. У них по семь чертовых кошачьих жизней, у этих дамочек.
        В восьмом – сразу понял, что прятаться негде: двери закрыты, а окна все до единого забиты досками. Пара тусклых лампочек, желтый воздух узкого прохода – и она там, тенью сгорбленной. Прятаться негде, но смотрю: Куколка стоит спиной, не оборачиваясь на меня, и с удивлением глядит себе под ноги. Я тоже голову опустил. Приподнял одну ногу, другую – что-то темное в плохом освещении, вязкое лепилось на подошвы. Весь пол был в этом – лужи и подтеки из-под дверей купе. Долго так стояли – и Куколка смотрела, как вязкое медленно сползает с ее каблуков.
      И – раз дверь на себя! Другую, третью, пошла от меня рвать двери, но везде было пусто, весь вагон – пустой. Только сейчас я запах почувствовал. Вы спросите: почему я не приблизился к этой дамочке здесь, в безлюдном вагоне, почему я не поговорил с ней, не дотронулся – такая возможность! Ее даже можно было схватить, если бы она не захотела со мной разговаривать…Нет же, вы все исковеркали, все извратили! Я – не такой, не знаю, что вы там подумали. Ничего непристойного. Это я за душу свою боюсь. Вы-то – не боитесь?
 - Дальше, - сказала вслух – и в следующий вагон. Тут поезд начал тормозить. Я потерял равновесие, со всего маху – прямым углом – уперся рукой в липкое. Было оно бурого цвета, нежное, как клей, и я погладил пол в оцепенении каком-то. Вытер о бедро, за девчонкой скорее. В седьмой вагон я попал, когда поезд уже совсем затормозил на Перекрестке.
        Все уже высыпали из своих отсеков – здесь много было народу, все больше бабы среднего возраста, с кошками какими-то на тощих шеях – и прилипли к коридорным окнам. Те – нараспашку, в краснеющее вечернее небо, на котором вычерчены остропикие высоковольтные башни. Прямо под поездом (а стоял он на узком мосту), далеко внизу, сверкающие линии бегут к угасающему горизонту. Знаете, это ж красотища какая, у меня дух захватывает всегда, когда попадаю на Перекресток. Раз как-то проспал этот момент – ревел потом, будто малец. Семафоры на Перекрестке с гигантскими глазами-огнями, ало-желтыми: рыжими этими солнцами все пути завешаны. Металлические толстые рельсы уходят в бесконечные точки, из которых выходят – как рождаются – голубые с белыми полосками поезда. С ревом они идут под мост, иногда какой-то взрывается до того, как исчезнуть с глаз. Если ты стоишь на Перекрестке, а внизу горит поезд, это прекрасно, это возбуждающе. От воплей горящих – мурашки бегут по коже!
        Но поезда взрываются не всегда. Это как северное сияние: может быть, может не быть, сегодня или завтра – не угадаешь. Пассажиры седьмого ждут, не дышат. Я втерся где-то, меж двух душных кошек, косящих – на меня – стеклянными глазами. И чего они смотрят, стекляшки эти? Мне даже не по себе стало, поискал взглядом мамзельку в шелковом платье. Она тянулась на каблучках своих – маленькая – за костистыми спинами, за бурыми хвостами, и носик ее задирался, как насаженный на чью-то чужую, инородную голову. Еще минута нетерпеливых стенаний тощих шей, ожидающих зрелища там, внизу, и тонкий голосок заставил всех обернуться.
 - Кто-нибудь может проводить меня в первый вагон?
        А надо сказать, что темнота ползла из-за дальних холмов, как шустрая вражеская пехота: она будто двигала холмы перед собой, как щиты, и черные эти глыбы – все ближе. Похоже, зрелища сегодня не будет.
 - Первый вагон. Кто туда? – она еще повысила голос, потому что никто не заинтересовался, не удивился ее словам.
        Зашикали – как кошки зашипели.
 - Идиоты, - сказала Куколка внятно, и мне за нее обидно почти стало. Вот только если найдется – попутчик – худо мне придется.
 - Я, - хотел сказать, но у меня духу не хватило: иногда я становлюсь ужасный трус, вы не представляете! Но я не всегда такой.
 - Это же вагон счастья, там всем хватит. Не понимаю вас. Бежали бы уже туда, как сумасшедшие, и давили друг друга.
 - Что еще за вагон счастья? Вот дурочка! – одна, с паленым чьим-то брюхом на шее. И скривила морду.
 - Целый вагон, честное слово!
        Но ее никто не слушал. Последние секунды, пока Перекресток медленно двигался вправо, последние мгновения: а ну как что-то будет внизу? Тянулись носы: вдруг еще запахнет паленой кожей?
 - Вагона счастья нет, - мордатый в бежевом плаще, разглядывая Куколку сквозь мелкие круглые очки.
 - Мне сказали, меня не могли обмануть!
 - Дуй отсюда, не мешай.
 - Пошла, пошла! Вагон счастья, подумать только! – разочарованные сегодняшней тишиной Перекрестка носы собрались морщинами, указали девчонке на выход. Старуха, закутанная в паленую шкурку, вытянула из кучи тел свою когтистую лапку и ткнула Куколку в щеку.
 - Проваливай, шлюшка!
        Вот же, не один я так думаю! Только совсем не понравилось мне, что след ногтя на щеке остался – краснеющей бороздой. А дамочка-то моя не струхнула, она как топнет каблучком!
 - У меня муж – Начальник Поезда, он вам всем еще покажет!
        Руки у меня дрогнули. Кто – муж?
 - Начальник Поезда, - будто мне ответила. С вызовом так. Вокруг зашептались.
 - Да не тронет тебя никто, - мордатый говорит, вроде снисходительно, а видно: испугался. Начальник Поезда! Вот это поворот! Я даже назад шагнул, пораженный, и ткнул тетку какую-то локтем.
 - Кто-нибудь меня проводит? – все молчат, а поезд все быстрее и быстрее прочь от Перекрестка. Я глянул в окно: густая темнота стекала с неба, как гуашь. Мост кончился, вокруг сплошь овраги, из которых к вагонам тянулись шевелящиеся ветки. На едва различимом горизонте, сзади осталась кинолента последнего различимого поезда, но я не сразу это понял: казалось, горящая окнами деревня двинулась вдруг с места.
        Мамзель моя все с вызовом смотрит на этих, столпившихся плотной кучей.
 - И ладно, черт с вами, дураки.
        Повернулась, пошла. Я – тенью, ниткой от воздушного шара – следом. Ряд пассажиров колыхнулся сзади, рассыпался по своим купе, как шары залетают в нужные лузы. Никто с ней не пошел, все у меня на мази. Могу следить за девчонкой сколько вздумается, никто меня и не заметит. А вдруг мне еще удастся с ней поговорить, пока она не доберется до своего мужа, Начальника Поезда.
        Из седьмого вагона мы сразу попали в пятый. Вы знаете, шестой отдают на Перекрестке - Железной Дороге в уплату за долги. Со всеми пассажирами и их багажом. Вот ведь не повезло кому-то, а? Мне, как видите, ни разу еще не достался билет в шестой. Иначе я бы с вами не разговаривал сейчас. Мне кажется, я вообще никогда больше не говорил бы. После Перекрестка – шестой вагон исчезает навсегда со всем содержимым…
        Эй, куда, куда вы ее тянете! Отпустите, отдайте!
        Я сел в коридоре на корточки и, взвизгивая, мажу слезы по щекам, а может, это уже слюна: захлебываюсь. Только что они утащили мою Куколку. Утащили, отобрали Куколку! Я начал подвывать и сунул в рот кулак: если кто услышит, заметит – получить мне по шее здесь, в пятом вагоне, в котором мне не везет! Ту, Удавленницу, тоже хотели забрать, но она ушла от них, ей не нужны были они, а нужен – только я…
        Подполз к задвинутой двери, ухом – к лаковой поверхности, слушаю. Нет, они не скажут ни слова, даже и не ждите! Всегда молчат. Они подают какие-то знаки там, по ту сторону, и лаковый слой изнутри отражает даже шорохи, не дает пройти наружу. Я захныкал. Вам легко говорить: двинь эту проклятую дверь как следует, надавай тем – тумаков, а Куколку – забери. Это не вы – на полу, под красной панелью, обитой деревом, за которой самое большое для вас зло. Они могут меня убить, особенно если узнают, в чем мой интерес. Куда им! – понять, как я одинок, как мне хочется с кем-то поговорить, пусть даже маленькой грязной шлюшкой, у которой все платье в белых маках. Только поговорить – но они же навоображают себе невесть что и свернут мне шею за милую душу! Страшно!
        Слушаю.
        И тут дверь приоткрылась, в дырку глянул чей-то глаз. Я сидел метром ниже – и глаз не заметил меня. Он повращался по сторонам, исчез. Но дверь прикрыли снова – неплотно, я мог снизу видеть узкую полосу, в которую помещались какие-то части голых тел, круглые пятки, дребезжащий стакан на краешке стола. Девчонка шептала кому-то что-то – так тихо, что я не мог расслышать. Все что-то я да я. О себе любит поговорить, я в этом даже не сомневаюсь. Знаете, сколько они о себе воображают, эти красотки.
        Стакан упал – брызгами стекол мне в лицо!
 - Черт! – это она, но слабо так, невнятно, и слово было приглушено чавкающим звуком. Выскребывая кусочки стекла из кожи, я обливался слезами: я догадался, что они там делали. Сердце мое совсем было разбито. Сейчас они сделают этой дамочке приятно, оставят на ночь, утром выставят ее за дверь, она отряхнется – и пошла себе дальше.
        А мое сердце разбито. Вот и случилось: кажется, душа пропала, уже почти в сумочке крохотной, по ту сторону, голая и жалкая. Но я остался ждать. Я  никогда не теряю надежду, я терпеливый. Отполз в сторону, чтобы не видеть больше этих  - мерно вверх-вниз - пяток, сижу на полу, уткнувшись лицом в стену. Поверхность в этом месте рассыпалась мелким красным горохом: это все ранки от стекла. Я скреб их ногтями. Рубашка под подбородком снова намочилась.
        Не знаю, сколько я так просидел, но она вышла. Лицо у нее было раскрасневшееся, и она прятала его в руках: ну, словно волосы поправляет или глаз трет, лишь бы не видел никто ее румянившихся щек. Стыдно ли ей было, твари? Поэтому и меня не приметила – проскочила мимо, как белка, и нет ее. Я вскочил. Теперь дорога каждая минута, важен каждый шаг. От злости прыти во мне прибавилось.
        Шаг. За спиной. Оборачиваться не стал, только голову поглубже втянул в плечи. Эта – впереди – порхала, как пичужка, а шаги сзади были тише, легче, но пульсом отдавались в висках. Это может быть опасно – подумалось мне. Подходя к тамбуру, попытался уловить кривое отражение на стекле: прыгнуло сбоку пятнистое какое-то лицо и сползло тенью. Кто-то шел следом и прятался – не за мной ли? Смех один: кому я нужен? Но смешно не было. Я шмыгнул в четвертый вагон, как крыса, хотя мне, знаете ли, совсем не нравится такое сравнение. Кто-то давно мне так сказал, а я сейчас повторил механически…Не слушайте меня, я порой говорю чушь.
        В четвертом – светло, весело: все купе распахнуты настежь, в ярком свете сидящие на полу люди казались одним шевелящимся щупальцем, в который попала уже эта. Слишком много пассажиров, ступить негде: мне это ужасно не понравилось. Я от неуклюжести своей сразу наткнулся на чью-то протянутую ногу: что-то хрустнуло под ботинком. Я метнулся в сторону, в потную какую-то кучу, почти рядом с Куколкой.
 - Мой муж – Начальник Поезда, - говорила она, улыбаясь, как заведенная шарманка. Бесила уже своим Начальником, из себя выводила. А придурки эти, вальяжно лежащие на полу, подхватили, мотивчик простецкий сваяли:
 - Мой мужик – большой начальник,
   Дуре мне разбил хаяльник…
        Эдакая пошлятина. А эта – опять хихикает, как заводная кукла. Неужто никто стихов ей порядочных не читал…Только подумал я, как дамочка моя – хрясть по уху потному с гитарой.
        Это наделало много скандала и переполоха.
 - Ты заткнись. Ты не смотри, что я тут смеюсь вместе с твоими дружками-вонючками.
        Примолкли вокруг.
 - На станции разберемся, - и личико у нее вдруг такое серьезное сделалось, как у вдовы какой-нибудь. Если кто здесь не в своем уме – так это Куколка. И вагон счастья, и муж загадочный – ну не бред ли? Кто поверит, что машинист – приличный человек, и у него женушка в красном шелковом платье по поезду шныряет. На каблучках. Смех один, да?
 - Нет ужо, сейчас разберемся, - я даже голову пригнул, и все к полу припали. Над сидящими качалось тело, отбрасывая на потную кучу шевелящуюся тень. Я понял, чье лицо куском хватило стекло тамбурной двери. Инка.
 - Тебе чего? – Куколка ей. И не боится, махонькая такая под этой тенью.
 - Это у тебя-то мужик – начальник? За что ж тебе старшой достался? Сосешь хорошо?
        Фу, как она выражается, туповатая грубая Инка. Не для куклиных изящных ушек: порозовели уже, просвечивают в ярком свете.
 - Сосу, - спокойно говорит. И улыбается снова.
 - Думаешь, завидно? Шлюх мы, что ли, не видали?
        Завидует, конечно, пятнистая эта харя. Я смотрел как завороженный, на согнутые ее крупные локти, узловатые кулаки.
 - А раз видала – чего смотришь?
 - А все пусть посмотрят, - и подол красного платья вверх дернула. Все увидели: чулки в сетку, а трусиков-то нет! Охнули. Отвернулись, даже я отвернулся, закрыл глаза, сжал их пальцами до мелко дрожащих радужных кругов.
 - Позорище-то, - кто-то выдохнул и замолчал: еще подумают, что он смотрит. Пооткрывали потихоньку любопытные зенки, пока стояла мертвая тишина, зашелестели ресницами и тишину спугнули. Я сквозь мутное, радужное еще глянул – выше пояса, конечно. Молчит, белая, молочная, только уши розово-прозрачные. Тень над ней затрясла выпуклостями в сиплом смехе. Вот-вот – все грохнут хохотом.
        Вдруг -  каблучком. И когда она только успела скинуть туфельку и чиркнуть ею в воздухе? – все еще остался след в задымленном коридоре. И глаз Инкин – жидкой птичьей какашкой вытек. Проводница взвыла, а дамочка рванула к выходу, давя оставшимся на левой ноге каблуком животы, икры, бока полулежащих. Ни одна рука не попыталась ее схватить, и я шустренько начал пробираться следом, пока за спиной все глаза – в рот воющей жирной бабе, мокрый и красный визжащий рот. Никто не двинулся, пока желе не заткнулось, а заглохло оно много позже, когда мы с девчонкой были уже по ту сторону, на золотой территории, в вагоне СВ. Номер три. В котором я никогда еще не был.
        Теперь вы понимаете, почему я так трусил поначалу. Незнакомый вагон, сумасшедшая тварь, туфелька которой – еще в руках. А мне во что бы то ни стало нужно с ней поговорить, дотронуться до нее, душу вернуть. Сетчатые чулки – кажется, они что-то сделали с моей головой. Вернее, то, что выше. Признаться, я немного подглядел тогда, совсем чуть-чуть, но вы же мне простите это? Я мало чего такого себе позволяю.
        Не думал, что Куколка сунется в одно из этих купе с золотыми ручками. Заколотила в первое попавшееся, и открыли ведь! Острый чей-то, с розовой шишкой на кончике, нос – из-за двери. Сипит тихонько, ждет, что скажут.
 - Можно, я у вас поплачу? Не реветь же в коридоре, согласитесь. У вас, наверно, и салфетки есть.
        К носу в той же тишине вытянулась сухая лапка с облупленными ногтями, обвила девчонкину шею и в доли секунды втянула – как всосала – ее в купе. Дверь звякнула золочеными ключами – с той стороны. Я только зубами скрипнул, свои же уши не поберег.
 - Понимаете, мне цыганка нагадала, - говорит Куколка, ее звонкий голосок даже через толстую картонку двери, обшитой посеребренными пластинами, мурашками рассыпался по моей влажной липкой спине.
 - Взяла за руку, ладонь – к себе вывернула, ну сами знаете, как это бывает. Мы стояли посреди дороги, и дома вокруг падали в тишине.
        Я не слышал, но чуял, как кивает понимающе остроносая голова. Я помню эти времена, когда упали все дома. Я ехал в поезде, в поле, и один из городов вдалеке, в дымке, вдруг начал струиться в воздухе, словно там пожар. Когда состав подогнали к вокзалу, не осталось ни одного целого здания. Краснокирпичные железнодорожные постройки осели грудами палых листьев по обеим сторонам путей.
 - Было что-то волшебное в этом миге, вы понимаете, такие события, и будто моя судьба решается тоже.
        Шепот. Ухом – к холодной серой платине, которая тут же стала влажной. Не разобрал.
 - Что-то очень важное, - был ответ на неслышный вопрос. – Одна фраза. Вагон счастья и муж, Начальник Поезда… Не улыбайтесь мне.
        Слышно было, как она отодвинулась: дальше от острого носа, ближе к двери. Где-то на расстоянии метра от пола тикало у нее в теле, и шел хриплый шум. Слух у меня – отменный, знаете ли, Куколка бы от стыда умерла, если б знала, что я могу расслышать, а вы – зазеленели от зависти. Только остроносый – шепот в ничем, в нигде. И это странно, и я боюсь. Влажное ухо скользит по металлу, оставляя следы моего нетерпения.
 - Не улыбайтесь мне, - повторила Куколка, и струнное дрожание ее голоса выдает…что-то.
 - Хватит.
        Шепот, движение по шершавой поверхности. И вода, падающая на пол: большие круглые капли, судя по нежному шлепанью – как детских пяточек.
 - Нет, я еще на что-то надеюсь. Эти старые цыганки не обманывают. Если сказали что-то – так и быть должно. Не улыбайтесь, я на вас не смотрю. Я не послушаю, все сделаю по-своему! – темп ее речи все ускорялся, и скоро я перестал понимать отдельные слова. Затикало так, что я отпрыгнул от двери. И правильно сделал, вот уж повезло мне на этот раз, потому как выскочила – шутихой – из купе и дала деру во второй вагон.
        Так быстро все произошло, что – показалось, конечно…Будто зверем она прошла, на всех четырех конечностях, и красное платье лоснилось медной шкурой. Чушь собачья! Привиделось. Дверь тамбура схватила и рванула уже худая белая лапка, и подол в маках чуть не прищемило уходящей на место створкой.
        Стою у двери во второй вагон, думаю. Там же могут быть неведомые враги, ведь правда же? Не стоит совать свой нос туда, где ты ни разу не был, о чем никогда не слышал. Да еще так близко к первому вагону, тому самому, якобы полному счастья. Я ж нерешительный, это все знают. Вот и думаю теперь, голову ломаю…
        И тут она начинает верещать: у меня аж прихватило дыхание, еле-еле – с шумом  набрал воздуха в легкие и втерся во второй. Никакой вам царской роскоши, которую я думал увидеть: лавки, лавки, деревянные и плохо крашеные, в глубоких сырых порезах – хулиганьими ножами, ржавыми гвоздями, ногтями публичных девок, может быть. От Куколки моей волной откатились, ссыпались с лавок, прилипли к трясущимся вагонным стенам. Стекла разбились одно за другим.
 - Уймитесь, девочка, - с седыми печальными усами, потрепанный, в устарелой коричневого фетра шляпе. – Я вас очень прошу…, – но слова были отброшены обратно в толпу непрекращающимся визгом.
        Уже у некоторых пассажиров кровь потекла из ушей, и пара теток заголосили почище нашей милочки. Меня чуть не стошнило. Я-то понимал, отчего девчонка вопит, а они – эти вдоль стен – нет. Того и гляди придут в себя, и какой-нибудь молодчик в штанах гармонью вывернет ей руку. Да хотя бы вот этот, вы только взгляните на него, осторожно: выражение лица плывет, течет, меняется, и скоро от тупого удивления он перейдет к действиям. Может отвернуть пару пальцев – и не заметит. Я знаю таких стервецов, я их очень хорошо знаю.
 - Ты че? – сказал тот, на кого я смотрел, и ноги мои стали парой деревянных колод. Куколка повернулась к нему (и ко мне) лицом, и щеки ее были совсем мокрые. Визг не прекратился, разве что из отчаянного стал совсем беспощадным. Так она может убить кого-нибудь: вон белокурая старуха в люриксе по всей кофте уже валится на пол. Никто ее не держал: все руки как одна прижаты к ушам.
        Тип, который выворачивает пальцы, будто шурупы, шагнул к ней. Я дернулся немного вперед, хотя знал, конечно: помочь я ничем не смогу, куда уж мне, трусоват я.
 - Э, кликуша, рот закрой.
        И я знал, что все кончится очень плохо, но – эдакая малышка! – прыгнула на парня кузнечиком, зубами щеку ему рванула, а дальше ничего разобрать уже невозможно было: скулящая масса тел, из которой девчонка выкрутилась и на тонких своих ножках засеменила к первому вагону. Первому!
        Как подкинуло меня – за ней. Слишком быстро все произошло. Куколка оторвала одну дверь в тамбур, затрещала, заметалась вторая. Я – следом, и вот я в железном гробу, узком ящике между глухо орущей толпой и чужим неведомым счастьем. Дышу.
        И – она на меня смотрит. Представьте, на меня: смотрит и видит! Мой силуэт – дергается в ее широко раскрытых глазах. Ни за что бы не подумал, что она здесь остановится, не пойдет дальше! Я заметался, не мог найти дверь под этим удивленным и огорченным взглядом. И вдруг понял: она тоже боялась! И не меньше меня ведь!
        Только сейчас я ее действительно разглядел: и выпирающие косточки под шеей, и плечики, покрытые пупырышками от волнения и страха. И главное: она теперь смотрела на меня, она видела меня, а в руке мерно, туда-сюда, качалась сумочка. Это – решило все.
        Вагон счастья, Начальник Поезда – все это чушь, этого нет. Есть только я и моя душа, которую нужно сберечь во что бы то ни стало! Я скосил глаза на руки свои: нескольких пальцев не хватало, но это ерунда, я справлюсь.
        Я решительно сделал шаг вперед.

8 марта – 27 марта 2004 г.
Москва