Край заповедный

Чуть зловеще, багрово, но вместе с тем странно уютно тлели угольки в диковинной трубке незнакомца. Тени таились в глубоких линиях резьбы, сплетались, словно змеи или руки в неистовом танце, пульсировали в такт размеренному рассказу, приковывая взгляд. Чудная, странная вещица. Казалось, если слишком долго и пристально смотреть на нее, можно утонуть, потерять в бесчисленных плавных изгибах теней и старого дерева, не заметив, как тает, одеваясь туманом, и зимний вечер с ревущей вьюгой, и тепло очага, и родные стены, и простое, незапоминающееся лицо гостя, вытянувшего к огню усталые ноги – и только голос остается, странный, глубокий и мелодичный голос.
- Говорят, у самого края земли, где небо уже опускается так низко, что можно коснуться его, лишь протянув руку, лежит море. Не простое море, бороздимое простыми кораблями, а – Море. Даже на берег его, усеянный галькой, не ступала нога зверя или человека, и только птицы, белые птицы кружат над ним, кружат и кричат о чем-то нездешнем и непонятном. Говорят, это души моряков и мечтателей, неведомо как вверивших свои судьбы чудесным серебристым волнам.
Далеко, за краем земли и неба, где рождаются звезды, лежит чудесная страна. Даже воздух там сладок и свеж, и один его глоток снимет с плеч тоску, и усталость – с ног, излечивает раны и болезни. На многие мили тянутся древние леса, деревья в которых столь стары и огромны, что дюжине человек, ставших в кольцо, не обхватить их. Дубы, клены, сосны, березы и множество других, имен которым не дали люди. В их листья луна впряла серебряные нити, и оттого в темноте лес светится, и глухая, беспросветная ночь с ее кошмарами никогда не опускается на благословенный край. Есть там и горы, величественные горные пики, мудрые старцы-короли, увенчанные брильянтовыми коронами снегов. Ледяные реки бегут по склонам, шумят множеством водопадов, на которых танцует радуга. А спустившись с гор, они усмиряют свой нрав, и не гремят победными трубами, а поют, поют столь дивно, что можно вечно слушать их музыку.
В сердце заповедных лесов высятся башни из белого лунного камня. Камень этот называют лунным, потому что ночами, когда легкий ветерок колышет листву и мирно переговаривается засыпающий лес, он переливается и мерцает, и кажется – не башни, а столбы белого ледяного огня поднимаются среди деревьев. В той стране нет ни болезней, ни горя, ни усталости – и времени там тоже нет.
У людей, живущих в той стране, волосы – солнечный свет, кудрями рассыпавшийся по плечам, и глаза – чистые горные озера, хранящие память тысячелетий, о которых не знают. В голосах их – прелесть и сила всех звонких ручьев, и покой лежащих в земле корней, и холод горных вершин. Руки их – дивные точеные руки музыкантов, и стоит им коснуться тончайших струн арфы, рождается мелодия, которая длится и длится, льется через века. И тоска, щемящая и неизбывная тоска, вдруг сжимает сердце, или радость о чем-то давнем и минувшем, светлая радость, разбавленная светлой грустью, слезами наворачивается на глаза. Но те, иные люди поют и играют и внимают игре и песне других – и сердца их не разрываются от тоски и не выпрыгивают из груди от радости.
Незнакомец замолчал на мгновение, окутанный причудливыми лентами густого дыма. Усталый путник, сутулый от груза лет и забот, с обветренным, иссушенным холодом и зноем лицом, какими-то совершенно обыкновенным и неприметным. Казалось, поднимись сейчас гость, шагни за порог – и его черты мгновенно изгладятся в памяти.
- Говорят, иногда чудесный сияющий мост, лунная дорожка протягивается от тех заповедных берегов к земле смертных. И всегда находятся те, кто дорогу эту ищет, очарованный сказками о вечном счастье. Ищет – и ведь находит.
Тропой лунного перламутра по волнам, мостом звездной пыли на небосклоне, кораблем о серебряных парусах, раз в сотню, в тысячу лет – находят смертные путь в тот колдовской край. Музыка и звезды, тишина и покой – такова запредельная обитель бессмертных. И на глаза слезы от счастья наворачиваются.
Дивные существа играют на арфах, чьи струны – как паутинки в блеске росы. Играют дивные мелодии и поют грустные песни, смотрят на звезды и кружатся в легких хороводах.
Но если присмотреться, кажется: не люди танцуют, не чудесные существа, тонкие и прекрасные, как цветы лилии: ледяные фигуры.
Потому не берет их за душу песня, что это лица у них прекрасные, и взгляд ясный, а внутри они – мертвые. Мертвые и холодные. Пусто у них в сердцах: ни страха, ни боли, ни вражды – ни надежды, ни радости, ни любви. Словно не кровь течет в их жилах, а чистейшая родниковая вода. В них нет жизни – только вечность. Вечный покой.
Вечный.
И отчаянные, мечтательные глупцы, по воле прихотливой судьбы оказавшиеся в этой стране, которым она до сих пор кажется прекрасным исполнением желаний – они слушают грустные песни и подают руки фигурам, вовлекающим в их хоровод. Они смеются и плачут от счастья, а день сменяется днем, месяц – месяцем, и улыбки тают на их губах, а в глазах высыхают слезы. Больше им некуда идти и нечего желать, нечего боятся, не о чем горевать – и нечему радоваться, потому что радость и покой, которых они всегда жаждали, теперь принадлежат им полностью и навсегда.
Говорят, что чайки, кричащие над серебряным морем – это души моряков и мечтателей, ступивших на берег благословенной страны. Это правда, и нет ничего печальнее их криков. Это души, увядшие в своих телах, раздавленные обрушившейся на них вечностью – и навсегда разлученные с ними. И когда чайки кричат над волнами, в той стране, где нет смерти, продолжают петь и кружиться в танце их бывшие обладатели. Пустые и такие же холодные – но вечные.
Так случалось с каждым из многих, за долгие века испивших запретного блаженства. Со всеми, кроме одного. Он не был более умен или смел, более отчаян или безрассуден, чем другие, но оказался более удачлив. Возможно, он сильнее их любил жизнь. Низкую, грешную и темную, но ту жизнь, в которой есть место ненависти и любви, страху и надежде, которую сам он сотни раз проклинал – и с которой не мог расстаться.
Холод и безразличие уже опутали его своей сетью, а душа и воля стали слабыми и ненужными, как слабеет и тело от долгого безделья, когда случилось невероятное: лунная дорожка вновь заструилась по волнам, соединяя сон и явь, мечту и бред, принося с собою нового человека. Тот ступил на остров, а пленник дивного края, в котором не умерла еще вся человечность, вспомнил былую удаль и отчаянье – он бросился к этой тропе.
Он бежал прочь – бежал в серебристом тумане. Он летел – пушинкой в игре нездешних ветров. Он плыл – щепкой, отданной воле волн.
Его нашли рыбаки в тихой бухте на далеком юге, где небо вечно серо и влажно, где чудные звери обитают в чудных лесах, оглашая криками ночь, а кожа у людей темна, словно кора деревьев. Много дней он пролежал в бреду – и, возможно, заповедный край тоже был не более чем дурным сном.
Потом он ушел.
Слишком долго описывать края, где он скитался и вещи, которые видел. Странные вещи, диковинные. На одни хочется смотреть не отрываясь, от других дрожь пробегает по спине и видится – чьи-то глаза следят из кустов, пристальные и недобрые, от третьих же так противно делается, что кажется: зря бежал, зря от покоя отказывался.
Гость замолчал, выбив догоревшую трубку. Повисла тишина, только густо валил снег за окном, да робко, словно боясь разрушить колдовское мгновение, потрескивали язычки рыжего пламени в очаге.
Потом встал, кивнул коротко вместо благодарности – и ушел. В ночь. В никуда. Словно оставил в чужом доме частичку себя и сожалел теперь об этом.
А где-то на грани между явью и сном, казалось, кричали чайки.