Семья и Краски

Не сразу – несколько минут спустя, я заметила, что продолжаю сжимать в руке коробочку красок... вещь, может, бесполезную теперь не только для него, мальчика, но и тем более, для меня, рисовать совсем не умеющей.
Я закрыла створку окна на улице шел дождь; в квартире мне показалось неуютно и сыро. Вероятно, от того, что я ворвалась сюда с улицы, промокшая и продрогшая.
Хотелось горячего чая, ванны и сытной, вкусной еды. Но апатия и тоска, несомненно заставившие меня по-новому смотреть на все Миры Вещей, эти тоска и апатия в то же время обездвижили меня... сделали совсем холодной и вялой.
Я прошлась по комнате, упорно и бесполезно- грея озябшие пальцы, ладони. Остановилась, с сомнением глядя в зеркало. Оттуда на меня в упор, очень серьезно, почти с печалью, взглянули уставшие серые глаза...и я увидела осунувшееся бледное лицо, дрожащие, словно побелевшие губы...дрожащие, прячущиеся в карманах пальцы...спутанные волосы...и всю свою поникшую фигуру.
Внезапный звонок в дверь грубо вырвал меня из мира зеркальных "картинок", фантазий... заставил испуганно вздрогнуть.
Спотыкаясь, я бросилась к двери. Опрокинула на своем пути стул-всего один... нет, кажется, даже два.
Вот...у двери... Бесполезно-, напрасно-торопливые пальцы суетятся, суетятся...рывком снимают «цепочку», поворачивают-один за другим-все четыре дверных замка.
И...ничего не сказала ему; не поздоровалась даже...я уткнулась лицом в его грудь, в мягкую ткань рубашки, обхватила руками широкую спину-мокрую потертую куртку. Я почти плакала.
Он молча погладил мои волосы. Он очень, очень любил мои волосы-даже такие как сейчас-совсем растрепанные, еще мокрые.
- Что с тобой, мышка? – спросил Денис. – Ну не волнуйся так. Ты же вся дрожишь. У меня хорошие новости.
Я шмыгнула носом: действительно, мышь-взъерошенная и мокрая, с подтеками грязи на руках и лице от размазанных дождевой воды, слез и туши.
- Так рассказывай.
Нет, нет, – говоря со мной, ему всегда очень трудно сохранять спокойствие. И все же он старался. Очень старался казаться спокойным, веселым и почти ласковым. – Нет, мышь, сначала ты снимешь куртку. Разговоры-потом. Давай, снимай.
Только сейчас я осознала, что еще не сняла ни ботинок, ни куртки...что еще продолжаю сжимать в руке бесполезную... теперь уже, видимо, бесполезную... коробочку красок. Я стиснула зубы: «Дура!»; бессильно опустила руки: коробка упала на пол; сломанная смятая крышка открылась- из коробки вывалилась одна кругленькая баночка гуаши.
Я тупо посмотрела на эту гуашь, на коробку, на пол; затем - на свои мокрые, дрожащие, грязные пальцы и .... разрыдалась.
Когда со мной происходит такое, время всегда как бы смещается, впрочем, как и пространство - тоже.
И тогда я совсем перестаю ощущать причинно-следственные, логические связи и естественную, закономерную последовательность   событий. Помню отдельные «звенья», картинки, на которые- внезапно? беспричинно? – распадается целое
Помню: сидела на краю ванной, и противно тёплая вода текла из крана, а у меня не оставалось ни сил, ни желания поднять руку и, повернув «колпачок» крана, регулировать температуру воды. В наполнившейся водой мыльнице раскисало мыло. Широкое махровое полотенце тоже упало в ванну- прямо под кран. Но мне было всё равно тогда.
Потом я сидела на кухне. Нервно крошила свой, бутербродный, хлеб под пристальным взглядом Дениса, пачкая пальцы в сливочном масле и плавленом сыре.... Обжигаясь кипятком, стучала зубами о край кружки с кофе.
-Где же ты бегала сейчас под дождём? – спокойно, очень спокойно спросил Денис.
Расплескивая кофе, я резко поставила кружку на стол и сбивчиво заговорила. Говорила несколько минут- довольно долго. Но единственным, пожалуй, более-менее понятным в моей речи было: «ничто не имеет значения». Это просто мой финиш, за чертой которого- только истерика или замирание-   тихая   депрессия. Но он выслушал меня, как обычно, внешне суперспокойно, всё это время не переставая что-нибудь делать: выключил на плите кастрюльку, залил воду в чайник, достал из холодильника йогурт. Когда я замолчала, он взглянул на меня, закрыл дверцу холодильника и снова спокойно, очень спокойно сказал:
-Самое лучшее, что ты сейчас сможешь сделать- это взять стул (я сидела на полу), сесть поудобнее и позавтракать вместе со мной.
-Зачем? – агрессивно пробормотала я, передёрнув плечами.
-Чтобы просто позавтракать.
Я промолчала, оставаясь сидеть на полу и, сцепив перед собою "в замок" руки, упрямо смотрела в пол.
Тогда он подошёл ко мне совсем близко, и:
-Вставай, – дотронулся до моего плеча.
Я почему-то послушалась. Тут же встала и, избегая встречаться с ним взглядом, устроилась на жёстком сиденье за кухонным столом
-Ты можешь не рассказывать, – заметил он в то время как я рассеянно ковырялась ложкой в твороге.
Я нерешительно посмотрела на Дениса и мне до боли захотелось дотронуться до него, и я снова опустила глаза.
«Почему я так боюсь?» – даже подумала нерешительно, робко, словно и эти мысли он мог подслушать. – Почему я боюсь? Ведь он – мой муж, хотя и не живёт со мной. Но- всё равно- я смогла рассказать ему об этом ребёнке. Теперь могу и спросить.
-Что за новости? – еле выдавила из себя, не отрывая взгляда от тарелки я чувствовала жар, я вся горела. Горели мои лицо, шея, руки, спина, плечи. "Щёки, наверное красные-красные". Подумала об этом мимолётно как о чём-то совсем незначительном.
-Мальчик, Женька, нашёлся. – Денис пересел поближе. Но в тот момент это как будто осталось мной незамеченным.
-Как нашёлся? Где? – всполошилась я.
-Спокойно. Только спокойнее. – Он  взял  мои руки  в свои.                – Дежурный  милицейский  патруль подобрал его в одном из своих рейсов на скамейке какого-то парка. Теперь   всё   в   порядке.   Я   был   в   отделении.   Был   в   отделении, слышишь? – громче  повторил  он,  озабоченно  вглядываясь  в  моё лицо.
- Да...да. – пробормотала я. На самом деле мне только казалось, что я слышу свой голос; на самом деле я лишь шевелила губами. – Ты  был в отделении.
- Держись. Всё будет в порядке. – Он растирал мои ладони, как будто пытаясь передать мне свои тепло и энергию. - Я запишу для тебя их адрес и телефон. Оставлю там, вы спальне, на журнальном столике. О’ кей?
Я быстро закивала: Да-да!
Но нет не о’ кей! Теперь меня охватил сильнейший озноб – так, что даже зубы стучали, а глубокая дрожь била всю изнутри.
Денис похлопал меня по щекам.         
- Ну, ну, дорогая. Ксения, расслабься. На вот выпей. – Разжав мои зубы, придерживая голову, он по капелькам старался влить в меня коньяк из маленького низкого бокала. – Ну же, давай. Улыбнись! Сделай это для меня!
Я покорно, из последних сил, глотнула обжигающую жидкость. И комната перед моими глазами потеряла все свои очертания. Темнота и свет смешались, смывая, растушёвывая все границы. В это время Денис оставил меня, вышел из кухни за пледом. И в спасительном полуобморочном оцепенении забываясь, я сползла на пол. Глаза мои закрылись.  Тело    обмякло. Это  не смерть:  просто глубокий сон.

* * * * * * * * * * * * *
Мы были женаты два года. Я до сих пор не знаю зачем. Я уже давно отказался от попыток расшифровать саму Ксеню и всё то, что у меня с ней связано.
Мы   познакомились   ночью,   в   холодном   тамбуре   поезда …   Она вышла    полусонная,    растрёпанная,    в    мятой    широкой    одежде. Хрипловатым, со сна, голосом, спросила у меня сигарету. Неумело прикурила от дрожащего огонька спички, прикрывая его, словно на ветру, маленькой узкой ладонью.
С    тех    пор    я    не    мог    отвязаться    от    странного    чувства жалости...жалости     и     чего-то     ещё-никак,    не     поддающегося определению; но уж точно никак не любви!
Я женился на ней спустя полтора года редких коротких встреч-терзаний. Я боялся за неё, зная о её суицидальных склонностях.
Я не мог больше не замечать её нервозности.... не мог видеть (или слышать о них) приступов тоски  и отчаяния, постепенно переходящих в серьёзное, настоящее неврологическое заболевание. И в то же время мне было жаль терять её, потому что я знал: она любит меня по-настоящему.... очень сильно.... меня никто никогда не любил так и может не будет любить.
Но даже и потом, после свадьбы, мы не стали видеться чаще.
Как женщина она не вызывала во мне никаких чувств. Ровным счётом ничего. Она мне совсем не нравилась. Даже одно случайное её прикосновение вызывало у меня ощущение брезгливости, доходящее почти до тошноты. Я её никогда не хотел. Я не хотел её видеть. Временами она вызывала у меня чувство глубокого отвращения. Это чувство было единственным сильным доминирующим, которое она оказалась в состоянии у меня вызвать.
Мне не нравилось в ней всё, решительно всё: внешность и голос, походка и жесты, мельчайшие привычки, характер... да же профессия...., весь круг её увлечений неизменно находил    у меня отклик в виде вражды и протеста. Иногда я почти ненавидел её.
Брак он и есть брак. Тем более, с ней. Он, конечно, ничего не изменил – в том числе, и в лучшую (если она только возможна) сторону.
Ксения, журналист – международник, постоянно пропадает в иногородних командировках, и по своей работе тоже частенько выезжаю – на разного рода конференции и симпозиумы.
Оба мы прилично зарабатываем. Да и родители, и те, и другие – люди состоятельные (нефть, газ, международный экспорт – импорт) – тоже неплохо нас обеспечили.
Поэтому со стороны весь антураж, весь фасад выглядит превосходно.
Есть деньги, несколько благоустроенных квартир – в престижных районах столицы, за городом и в Питере, дача в Переделкино, машины – дорогие иномарки, частые загранпоездки, четко, красиво отлаженный быт. Словом, внешний комфорт – довольно высокого ранга. Образно говоря6 на кусок хлеба зарабатывать не приходится. Он уже есть. Даже с икрой и с маслом. И с бокалом вина в придачу.
Но всё остальное... летело к чертям. Я был абсолютно свободен –фактически я не имел жены. Я только поддерживал – конечно, по мере сил и возможностей – у этой психопатки иллюзию хоть какой-то связи со мной.
Мы обитали на разных квартирах. Время от времени, раз в два или три месяца, мне вдруг становится интересно, совсем она свихнулась или пока ещё нет... могу ли я пытаться освободиться от неё, не став при этом причиной её самоубийства или ещё какого-нибудь, не менее кошмарного, безумства. "Насколько теперь тонка у неё грань, отделяющая её от настоящего психического заболевания? Пограничное это состояние сейчас или нет?" – спохватываясь, думаю я. И я знаю, что нужно... тогда я разыскиваю Ксению. На один вечер, на сутки, ну от силы на двое – на большее нас вернее меня не хватает.
Иногда, последнюю весну, я все-таки начал подумывать о разводе. И постепенно это намеренье, где-то за месяц или два, стало приобретать вполне конкретные формы. Правда, я ещё не говорил об этом с женой. Я считаю, это – не тема для письма и не для редких международных телефонных переговоров.
Последний раз в этом году – не помню, какое было число – мы виделись зимой в аэропорту. Я провожал её в Индию, а минут через пятьдесят, или что-то около того, у меня у самого был рейс на Екатеринбург.
В этом году погода плевала на все календари. В начале февраля стояла весна: было очень тепло светило солнце, шли дожди.
Под один из таких весенне-зимних мы попали в нашу последнюю прогулку, когда долго шли под открытым, странно побелевшим, небом. Потом, уже в аэропорту, мы сидели в кафе, я пил несладкий кофе и смотрел на её мокрые волосы. Смотрел на маленькие руки, на серебряный кулон, подрагивающий у неё на шее на тонкой цепочке. Смотрел на сумку, на чёрную, блестевшую от воды куртку, куда угодно - но только не в её глаза, не на лицо.
В следующий раз я увидел её только сегодня, 10 апреля. И вот как это произошло: она сама позвонила мне ночью, на сотовый.
Я был один в своей московской квартире. Около часа от меня ушел друг с девушкой; кажется мы что-то пили, отмечали какую-то дату.
Я посмотрел в окно как отъезжает от дома такси и прилег на диван, хотел пролистать свежие журналы, нужные мне для работы. Но не получилось – так и заснул на этом же самом диване – между грудой новеньких научных иностранных журналов, неубранными бутылками и вазами, полными фольги от шоколада, ошмётков от киви и апельсиновых корок.
Как ни странно, телефон оказался рядом. Как ни странно, я взял трубку, кое- как, при выключенном свете, нащупав её – почему-то на полу, Как ни странно я ответил.
-Да...  Алло... Здравствуйте... – Я сразу узнал  этот дрожащий женский голос, и сон, по избитому выражению, с меня как рукой сняло. – Добрый вечер...
Я взглянул на часы и едва сдержался, чтобы не выругаться: «Половина третьего! – Добрый вечер?! Какого черта?! Что за дурь пришла в ее голову?! Что на этот раз?!»
Но я сдержался: все-таки жена..., жена все-таки... К тому же, крайне не уравновешенная, эксцентричная, нервозная форма жизни.
-Да... Ксеня... Доброй... Доброй ночи... – наскоро пробормотал я, испытывая   самые   смутные,   самые   противоречивые   чувства.   – Здравствуй.
-Я наверно поздно. Тысяча извинений.
Я понял, как трудно... мучительно трудно... дались ей эти слова. Я до такой степени прочувствовал эту тяжелую, печальную вымученность, что ощутил на своих губах привкус горечи, который они, казалось, были реально – не метафизически – пропитаны до самых основ звуков.
-Я, может, некстати. – Медленно – медленно, очень медленно протянула   она в   то   время   как   я   упорно   молчал…  вдруг расплакалась.
Тут я растерялся ещё больше: характерная мужская черта – совершенно не выношу женских слёз.
Но что я мог сделать? Говорить: «Ну не плачь, ну не надо!...» в телефонную трубку? – Глупо.


И всё-таки нужно было что-то решать. Я взглянул на определитель: московский, новоарбатский номер.
Даже не заметил, как тихо сполз с дивана на пол (её привычка!); поморщился, ощупью поискав рядом с собой и не найдя зажигалку.
И неожиданно выпалил:
– Знаешь, что?! Давай держись! Не кисни! Я в Москве, на Шота Руставели. Сейчас к тебе приеду! Давай...
Возражений не последовало. Впрочем, даже если они и были, всё равно - я их не услышал: я отключил связь. В считанные минуты оделся. Дожидаясь такси, успел выпить кофе и  убрать в комнате, выбросив бутылки и прочий мусор.
На улице было сыро и по-осеннему холодно. Резкий, порывистый ветер заставлял вздрагивать, ёжиться и потирать руки, поднимать воротники курток. Но мерзнуть было некому... или почти некому – с поправкой на время – всё-таки три часа ночи.
Настроение моё абсолютно дисгармонировало с окружающей обстановкой и с настроением жены.            
Легкое, почти радостное... оно, может, и совсем бы упало, но всё становилось необычным такой ночью.
Вот и таксист. Я развеселился, исподтишка наблюдая за ним: "колоритный типаж", как сказала бы Ксеня; уже пожилой, добродушный, разговорчивый дядька, абсолютно правильно говорящий по-русски, но с сильным украинским акцентом, весь какой-то взъерошенный, в необъятном, толстом свитере грубой вязки и в вязанной же, низко надвинутой на лоб шапочке. Я, видимо, тоже немало его удивлял.
– К жене едете? – озадаченно переспросил он и, и присвистнув, покашливая, склонился чуть ниже, старательно скрывая затаившуюся в уголках губ усмешку.
–  Да, к жене.
– Не виделись давно, говорите? – продолжал спрашивать он, и освещенное, хорошо видное мне, его лицо выражало любопытство высшей степени.
– Два месяца. – За язык меня никто не тянул, но отвечал я охотно, подсознательно реализовывая потребность пооткровенничать; может быть получить совет.
Я даже рассказал ему о ночном звонке. И тут он перестал улыбаться и насвистывать. Несколько минут ехали молча.
– Вы бы ей хоть цветов купили. – Неожиданно заговорил он и замолчал снова.
Цветы – ночью? Это, конечно, была идея. Я знал неподалёку один такой магазинчик – круглосуточный, работающий в основном на интуристов и «русскую элиту»; где в любое время суток можно было купить изысканнейшие букеты и целые корзины соцветий, и баснословно дорогие, удивительные сувениры. Хозяин магазина был моим приятелем. Поэтому там я мог рассчитывать на самый радушный приём.
Пришлось, правда, сделать небольшой крюк. Но упоительное ощущение, предстоящего, думаю, того стоило.
Тогда я почему-то ощущал себя героем, втащив в лифт корзинку орхидей. Я забыл: она всегда равнодушно относилась к цветам... всегда... даже в лучшие свои минуты.
Собственным ключом я открыл входную дверь.
В шлёпанцах на босу ногу и в пижаме Ксенька сидела на полу. Полная       раздавленных, плохо потушенных, окурков, перед ней стояла пепельница. Ксенька курила. Значит, ей и правда было плохо.
Она и не смотрела на меня вовсе. Не пыталась заговорить. Вообще не давала знать, что меня замечает.. Это обескуражило меня. Я, конечно, не ожидал распростертых объятий, и все же... и все же...
Элементарной светской вежливости?! – заслуживаю я, чёрт побери, или нет? Тем более, от собственной жены?!
Но требовать чего-либо от неё было делом бессмысленным: одного взгляда на Ксеню казалось достаточно, что бы понять как здорово она напилась.
Всё, что я мог для неё сделать в такой ситуации – это разобрать в спальне кровать; взбить подушки; донести ее туда на руках, уложить в кровать и укрыть одеялом. Пока это было всё – возможное и невозможное. Хотя нет – не все.
Сюда же, к изголовью кровати, я приволок эти несчастные, никому не нужные, бесполезные орхидеи.
Пусть проспится, а встанет и – может быть...
Сам я посвоевольничал немного на кухне. Допил обнаруженную там, более чем на половину пустую, «полуторолитровку» пива, пожевал кальмаров: вернее, какой-то необыкновенно вкусный салат из морепродуктов.
"Надо будет спросить рецепт".
Спать, по обыкновению я прилег на диване в гостиной. Пока совсем не рассвело, то и дело тревожно вскакивал, а утром крепко уснул. Так, что даже не слышал как встала Ксенька  как плескалась она в ванной.
Разбудила меня орущая из мощных динамиков музыка – тяжёлый металл.
Медленно, будто нехотя, открыл сначала один глаз, затем – другой.
В комнате никого не было. Только я – и музыка.
Медленно встал, коротко потянулся. Зевнул пару раз, небрежно пригладил пальцами взлохмаченные волосы, не глядя в зеркало.
Решил пройтись по квартире.
В спальне тоже никого не было. И не малейшего признака того, что здесь сегодня кто-либо спал: даже постель аккуратно убрана. Хотя... Нет... да! Только вот пол! Весь усыпан лепестками безжалостно ощипанных орхидей. И самой корзины со стеблями – нигде.
И уже не впервые я пожалел о купленных ночью цветах. «Нашёл кому дарить! Идиот!» Именно в этот момент во мне утвердилась и укрепилась мысль о разводе. Мне уже не было жаль Ксеню мне уже не хотелось знать причин её недавних слез. Мне не было жаль себя. Я помнил только... знал… чувствовал – одно: то, как я её ненавижу... как она не нравится, совсем не нравится мне... дрянь!
Мне только хотелось скорее – сей час же! – найти эту женщину, эту мерзость, дрянь и сообщить... и сказать ей!...
Не желаю иметь с ней ничего общего. Не хочу её видеть, даже издали! Никогда!
Сказать ей...
В белой майке и узких джинсах, причёсанная и аккуратная, она выглядела очень свежей – как будто и не было тяжёлого вчерашнего срыва... запоя. В глазах – задорный блеск живости и здоровья. Кожа нежная, тонкая, чистая.
Но всё это я разглядел уже потом, несколько позже .А сначала.....
Забравшись на кресло с ногами, она сидела ко мне спиной, и даже не заметила как я тихо, без стука, вошёл в кабинет.
Компьютер был включён; в сторону отложены рабочие папки, бумаги, тетради.
И всё же в это время она была поглощена тщательным изучением каких-то необычайно интересных для неё альбомов с большими цветными фотографиями и репродукциями.
Я подошёл ближе. Но она так и не обернулась. Еще шаг.... Теперь я стою совсем близко и, конечно, теперь всё внимательно рассмотрел. Многочисленные альбомы с шедеврами «пламенеющей готики» позднего средневековья разложила на своём рабочем столе, и даже на полу, рядом, Ксеня.
Я застал жену за необычным для неё занятием. На чистом форматном листе бумаги отточенным карандашом она пыталась воспроизвести взмывающие ввысь, угловатые, заострённые линии шпилей и стрельчатых арок старинных французских дворцов и соборов.
Я едва удержался, чтобы не воскликнуть, не спросить, зачем всё это нужно, ведь она никогда не любила, не умела и не собиралась заниматься рисованием.
А сейчас, прикусив губу, кончиками пальцев левой руки придерживая край листа, Ксеня пыталась чётче, тоньше, безукоризненней и ровнее изобразить все чёрточки и штрихи. Но у неё не получалось.... Не получалось ничего. И тогда она, прикусив губу, нервно смяла край листа и сильно нажала на
карандаш. Тонкий  стерженёк тут же сломался. Она выругалась, скомкала лист, отбросила карандаш и обернувшись, увидела меня. Что-то похожее на смущение промелькнуло лёгким облачком по её лицу, но она вовремя опомнилась и взяла себя в руки.
-    А.....это ты. С добрым утром!
-    Доброе утро, - ответил я и тут же, без всякой паузы, кивнув на альбомы, спросил:
-   Что это?
-   Не знаешь? Готика. – с готовностью ответила Ксеня. – Французская пламенеющая готика позднего средневековья.
-  Нет. Знаю. Я не это имел ввиду. Я хотел спросить; для чего? Похоже, мой последний вопрос расстроил её ещё больше. Нахмурившись, она встала и резко, широким жестом смахнула со стола все альбомы.
-    Теперь это не важно.....Не нужно .... Я не могу. А у него это так здорово получалось.
-    У кого? – мне стало так любопытно узнать наконец, что же здесь происходит... Так любопытно, что я даже забыл о своих первоначальных намереньях: замысел первый- успокоить её, развлечь; замысел второй- разговор о разводе.
Вместо ответа Ксеня прошлась передо мной по комнате, сцепив «замком» руки как это она делала, когда нервничала.
Затем снова подошла к столу, достала из ящика тоненькую пачку листов и аккуратно разложила передо мной.
Я взглянул на рисунки и у меня перехватило дыхание.
- Кто это рисовал? Кто художник?
Я даже не смогу подобрать слова, чтобы как можно вернее, как можно точнее, выразить свои впечатления от увиденного.
Пять или шесть рисунков, выполненных простым карандашом, два- в цвете, и только один из них красками.
Но какие это рисунки! В них были и вкус, и чутьё, и мера с гармонией, и эстетика и наконец - несомненно - своя манера.
Робко – как будто чего-то боясь – я осторожно дотронулся до рисунка. Линии, арки, своды: все они были обрисованы так, почти немыслимо! – что казались выпуклыми, «живыми», трёхмерными.
Я   был так увлечён, в таком восторге, что до меня не сразу дошёл смысл Ксениных слов:
- Ребёнок. Мальчик.
- Что? Что ты говоришь? Я повернулся к ней. Медленно, Медленно… всё ещё как бы  не веря … я пытался понять:
-    ты говоришь, что это рисовал ребёнок? - озадаченно переспросил я жену. Теперь мы оба сидели на полу. А между нами - только рисунки.
И я почему-то не отрываясь, смотрел на её лицо и думал, какая же она сегодня ... какая она необыкновенная, умная и красивая.
-    Ну да, ребёнок. – кивая, снова повторила Ксеня. – Мальчик. Ему двенадцать ... Нет, наверное уже тринадцать лет. Зовут Женя. Он – сирота.
Она нагнулась, собирая рисунки, и я не отвёл глаза, когда в низком вырезе майки открылась не стянутая бюстгальтером грудь. Я ощутил еле уловимый запах духов. А её похоже не очень-то взволновала моя близость. В смысле сексуальном. Сегодня всё было наоборот.
А она уже собрала все рисунки и протянула мне фотографии. Их было совсем немного, почти по числу рисунков – пять или шесть «кодаковских» снимков. Мальчик в затрёпанной, затёртой одежде, диковато озираясь, жмётся на скамейке парка...  Вот снова он – уже в новеньком костюмчике, с большим яблоком и с кожаной шапочкой в руках, улыбается на ступеньках
«Макдональдса».
Видимо, это и есть, по словам Ксени, тот самый уникум, рисующий такую чудную готику.
Ничего особенного..., так себе парнишка... худенький, белобрысый и большеглазый. Руки длинные, коленки острые, уши слегка оттопырены.
-    Ну и где он теперь? – я протянул ей фотографии обратно.
-  Она вздрогнула, разжала пальцы, и цветные, глянцевые снимки посыпались на пол.
-   Если бы я знала! – она смотрела на меня с такой грустью!... она сидела на полу, обняв руками колени, и плечи её вздрагивали.
-  Можно я расскажу тебе? Для этого я и звонила.. – Она быстро взглянула на меняле тревогой ожидая ответа.
- Ну конечно, - охотно поддавшись внезапному порыву нежности, я придвинулся к ней совсем близко, почти вплотную и осторожно обнял за плечи.
Это было уже давно.... Очень давно,  то время, тот день, когда мы в последний раз сидели так близко....и она меня обнимала. И она ....она это тоже очень хорошо помнила. Видимо, поэтому взглянула на меня удивлённо. Но отодвигаться и отстранять руку не стала.
«Милая», - захотелось сказать мне, но я ничего...ничего не сказал. Нет… Я сказал ей совсем другое.
- Пойдем .... Попьём кофе на кухне. И ты мне всё расскажешь.

*********************************

Этой весной она была совершенно одна. На клубных тусовках и в барах она видела парочки, группы по трое- четверо и более многочисленные компании. Вид оживлённых, веселящихся людей... вид общества заставлял ее сердце болезненно сжиматься, когда она выходила куда-нибудь одна. В светлое время суток, днём, в часы деловой активности и ещё чуть позже- в первые послерабочие часы – это, одиночество, было почти незаметным
Но поздним вечером ....               
Иногда – свободные вечера или неожиданные- ночью – тоска и бессонница.
Это «иногда» медленно убивало её, это сводило с ума. Отпуск! Она собиралась поехать куда-нибудь. Конечно, одна. Она никого сейчас не хотела… Не хотела заводить очередного любовника… И она запрещала себе вспоминать о муже – о единственном по-настоящему любимом ею человеке. Запрещала и пыталась не думать, потому что он был далеко/он отвергал… Он давно отверг её с ее любовью.
Вечером последнего рабочего дня она возвращалась домой очень поздно.
Не на такси.... нет. От небольшого итальянского ресторанчика на Старом Арбате, где она и несколько её коллег отмечали начало отпуска, было совсем недалеко.
Каких-нибудь десять-пятнадцать минут ходу. Она выпила в тот вечер немного… два или три фирменных коктейля, сок. Она понимала, что остальное ни к чему. И так – безысходно, грустно.
Подходя к подъезду дома, она машинально взглянула на часы. Половина первого. А на восемь у неё уже самолёт. Она отдохнёт недельку в Калабрии. Она недавно,… только в прошлом году… была на юге Италии.
Она вспоминала идеально чистые – самые лучшие в Европе – пляжи, бескрайние небо и море, сливающие, будто обнимаясь свой цвет; волшебную музыку итальянского. Бесплатное вино из погребов отелей. Чудные ресторанчики. И тут же вспомнила, что со вчерашнего ужина ничего не ела сегодня, исключая утреннее кофе и коктейли вечером. Она решила зайти в ближайший круглосуточный магазин, купить вина, сыра, йогуртов на ужин. Когда она с пакетом продуктов вернулась к подъезду, её внимание привлекло то, что она почему-то не заметила раньше.
Чуть поодаль, на газонной траве, почти под скамейкой, скорчившись в неудобной позе, лежала маленькая фигурка в тёмной одежде. На фоне черноты белела только голова- давно не стриженные, очень светлые волосы.
В любой другой момент, как многие, как всегда, она просто прошла бы мимо. Но не сегодня. Нет. Сегодня она не смогла так сделать. Страшное, иссушающее одиночество, неуверенность, ощущение безысходности – сделали своё дело. Она изменилась. Или ей показалось, что изменилась.
Но, так или иначе, той ночью она подошла к газону, склонилась над скамейкой и разбудила мальчика.

* * *

- Привет, - просто сказала я. Так просто, будто мы знакомы лет сто или двести.
- Меня зовут Ксения. А тебя?
- Женя. – Он осторожно пожал мою протянутую руку.
- Что ты делаешь здесь, Женя? – Я присела на скамейку, жестом приглашая его сесть рядом.
Он хмуро посмотрел на меня.
- Сбежал.
- Из детдома?
- Из летнего лагеря. А так я живу в интернате.
- Тебя кто-нибудь там обидел?
Весь как-то сжавшись, тонкими руками обхватив худые колени, он сидел на самом краешке скамьи- словно готовый вот-вот сорваться и убежать куда глаза глядят.
- Ты куришь?
- Нет.
Тогда я протянула ему мороженое. Сама закурила.
Женька с удовольствием «наворачивал» папочкой порядком подтаявший уже клубничный пломбир из пластмассового стаканчика. А я курила – как никогда – быстрыми, жадными затяжками, задерживая воздух глубоко в лёгких, поглядывала на него и думала о своём.
Он производил впечатление очень хорошего, умненького, застенчивого, чистого, мальчишки.
 А почему бы и нет? Да! Так и будет!
Каблуком я вдавила свой окурок глубоко в землю – таков был мой ответ собственным мыслям о малолетних бандитах и воришках.
Нет! Хватит мрачности и хватит безысходности!
- Очень поздно, Женя, - мягко проговорила я, быстро дотронувшись до его руки. – Тебе надо где-то переночевать. Пойдём ко мне в гости, Женя.
Oт неожиданности мальчишка чуть не подпрыгнул .А глаза у него- Я увидела – просветлели. Тогда я улыбнулась ему и взяла за руку.
- Пойдём. Хватит думать. Хватит страдать. Будем ужинать.
- Будем, будем. Я страшно есть хочу! - тихо воскликнул он и весело рассмеялся.
Всё в моей жизни в эти два дня- все занятия, расписание- всё было подчинено присутствию мальчика, Женьки.
Ни в какую Италию, конечно, я не поехала. И нисколько не жалела об этом.
Вместо Италии мы катались с Женькой на машине- серебристой «Ауди»- по Москве. Я приобрела ему новую одежду. Покупала разные сладости, фрукты, молочные десерты.
Вспомнила редкое для себя, полузабытое занятие- приготовление обеда. Встала за плиту- тушила картошку с грибами, жарила котлеты, варила суп.
А вечером мы читали книжки, слушали музыку. Оказалось, Женька и необыкновенно тонко чувствует звук, мелодию. Об этом трудно говорить, надо видеть и слышать.
Одной только особенной музыкальностью- умением слышать и чувствовать в звуках совершенно не сходные, далёкие чувства, явления и предметы- уже одним этим он поразил меня.
Тогда я ещё не знала его таланта к рисованию.
Я обнаружила и поняла это позднее. Когда искала его, чтобы попробовать уложить спать пораньше, то увидела, что он сидит за моим столом, в кабинете. Сначала я рассердилась, думала- ищет в рабочем компьютере какие-нибудь «игрушки», но потом заметила- нет, отнюдь. Перед ним на столе лежал раскрытый альбом. И он перерисовал оттуда одну из средневековых гравюр Альбрехта Дюрера.
Тонкость почти чеканность изящных стрельчатых линий, ясная глубина, чистота их- даже графики, без цветных красок- всё это и многое другое восхитило меня настолько, что я дала ему лучшие свои альбомы, посвящённые мировой художественной культуре. В том числе излюбленные мной шедевры- с «пламенеющей готикой» позднего французского средневековья.
Он был так рад. Он был даже готов обнять меня. Стиснуть шею и плечи худенькими руками.
А потом он исчез. Я обнаружила это утром третьего дня,   вскоре после завтрака, вернувшись из магазина- выходила за сигаретами.
Я не знала, что и подумать. Ни записки...ничего. Ни слова...ни знака. Я забегала по квартире, судорожно, нервно сжимая руки. Он аккуратно заправил кровать, убрал в отведенный ему ящик книги, игрушки.
Без куртки , в открытых, домашних стареньких шлепках, я выбежала на улицу- в дождь...в сильнейший дождь-прямо-таки настоящий ливень.
Я увидела только мокрые ветки-угрожающе качаясь, они готовы были исхлестать меня в кровь по голым ногам, по рукам, по спине и лицу. Я в бессилии остановилась перед асфальтовой дорожкой, грязной-пыль прибита дождем-и тоже, конечно, мокрой. Теперь я снова была совсем одна. Медленно вернулась в дом. Бесцельно, спотыкаясь, как обоженная, как ослепшая, передвигалась я с трудом, из угла в у гол. Мучительно сознавая, выполняла что-то совсем не нужное, там поправив уголок подушки, там- сбившийся на сторону листок из искусственной икэбаны, раскрытую книгу, золотистую ложечку в белоснежной кофейной чашке с застывшим комком-осадком гущи на донышке, низкую пузатую рюмку на подносе у бутылки коньяка.
Все эти мелочи обрели для меня в те минуты пугающее, даже угрожающее, значение. А о более крупных вещах, о мебели-и говорить нечего. Все они стремились надвинуться на меня всей своей массой - растоптать, раздавить, уничтожить.
Я оцепенела. И в то же время меня буквально разрывало на части. И в то же время я оцепенела, потому что знала: стоит совершить одно – только одно! – какое-нибудь движение, допустить одну – только одну! – мысль...И все. Истерика- дикая, глупая, слишком сильная-шаткая, неустойчивая мрачность (самое лучшее мое «равновесие». «настроение») может уже и не вернуться .Что тогда? А может-я тогда сойду с ума? А может и к лучшему?!
«Милая...милая моя...» Это я прошептала. Вотчут-то я вспомнила все, что было связано с моим мужем, с моим фиктивным...фиктивным мужем.
Для этого потребовались годы слез и одиночества, отчаянные, но бесплодные попытки к сближению...несколько случайных, ненужных, иссушающих связей... Мальчик-сирота, рисующий чудесные гравюры.
Потребовалось мое решение сообщить все-таки в милицию о Женьке-чтобы прекратили его розыск, чтобы работники интерната и лагеря скорее узнали: да! Все в порядке!
Нужны были Женькин испуг, недоверие и отчаянный побег из моей
квартиры-не говорю, дома! Дома никогда не было! Не было дома! Нет.
Наконец, мой страх и ужас! – вот тогда я необыкновенно остро- с новой силой-вспомнила мужа.
Тогда я решила звонить ему ночью, даже не зная, что с ним, где он находится, даже не видев его долгие, долгие месяцы. Не зная, сменил ли он номер мобильника?
«Может, я позвоню, - подумалось мне, - и тогда мои руки не будут дрожать так сильно? А то не могу прикурить сигарету...даже не могу прикурить от своей зажигалки... и спички ломаю... дура!»

* * * * * * * *

- Вот так все и было. - Я замолчала, но по-прежнему боялась посмотреть на него и не поднимая глаз, выводила пальцем какой-то замысловатый узор на столе.
- Он немного помолчал и отодвинулся от меня как можно дальше-так, что вместе со своим стулом оказался чуть ли не в противоположном углу кухни.
- Мне очень жаль. Но я ничем не могу помочь тебе.
Он проговорил это очень медленно и очень мрачно.
И пока он говорил, я чувствовала как рвутся последние- пусть и очень слабые, но все же...-нити.
Я взглянула на него- такого чужого, холодного и отстраненного.
Взглянула и поняла, что он больше не будет меня слушать...мне его не уговорить. Он терпеть меня не может. Он не даст мне шанса. И как будто что-то сломалось. Это было как во сне...как в кошмаре. Я пыталась убедить его...сказать...Но голос не слушался меня. Все, на что я была способна- это , стиснув зубы, сдерживать бессильный крик, сжав руки, раздирая ногтями кожу ладоней, оставаться на месте, на стареньком деревянном стуле с прямой жесткой спинкой. Ну вот и все.
- Мне больше нечего тебе сказать. Может быть только одно: у нас никогда ничего не получится. Ты не нужна мне, ты не в моем вкусе. Потом он ушел, закрыв дверь своим ключом. А я, надеясь разогнать пустоту и тоску, засуетилась. Бегала по комнатам, перекладывая с место на место вещи. Не сразу вспомнила, что же нужно было мне на самом деле. Я хотела чем-то занять себя, хотя знала:  напрасно.

* * * * * * *

Ближе к полудню она приехала в отделение, где должен был находиться Женька.
На втором этаже неуютного, облезло-желтого здания она долго дожидалась запропастившуюся куда-то оперуполномоченную по делам несовершеннолетних.
А когда опер пришла,долго и непонятно ей объясняла, кто и зачем.
- Да, да, - торопливо ответила женщина, перебирая лежащие в ящиках
стола бумаги. – Сейчас я говорила с социальным педагогом из того интерната. Она уже написала заявление о прекращении розыска. И замолчала, считая видимо разговор оконченным. Но я продолжала сидеть. Так что же вы? - переспросила она. Я конечно ответила, что. Она объяснила мне, куда нужно пройти, и я поскорее, опасаясь, как бы Женьку уже не забрали, спустилась на первый этаж.
Дежурный открыл передо мной дверь какой-то каморки, отгороженной от регистратуры. Комнатка была обшарпанной, без единого предмета мебели.
У стены, противоположной двери, съежившись, в неудобной позе, мальчишка лежал на холодном полу.
Я подошла к нему поближе и увидела, что Женька спит. Подложив под голову руку, он полуоткрыл рот и укрывшись старой кофтой, тихонечко посвистывал носом. Рядом-пластмассовая бутылка, полная косточек от вишни и два обкусанных ломтя зачерствевшего хлеба.
Я наклонилась над ним. Хотела позвать: "Женя, Женя." Но тут же кто-то негромко окликнул меня. Я обернулась. Молодая женщина представилась как социальный педагог интерната, в котором жил Женя.
- Я заберу его, - сказала она.
А я ничего не могла выразить. Конечно, у нее, как у работника интерната, были все права и полномочия поступить именно так. Ребенок не должен здесь оставаться, если его, по ряду причин, не могу взять я.
Тогда...я посмотрела на нее; удушье стиснуло горло. Что-то неумолимое, темное, грозное, свинцовой тяжестью – громадой, надвигалось на меня, готовое вот-вот раздавить, растоптать, задушить, уничтожить.
Но, сохраняя видимость спокойствия:
- Можно будет хотя бы навестить его?
- Да, конечно, - и получила такой же спокойный ответ.
Неловкое молчание тут же сдавило нас и, не выдержав его тяжести, первой нарушила его я:
- Наверное сейчас мне лучше уйти?
- Да-да, я думаю да, - быстро откликнулась соцпедагог, одобрительно кивнув головой. - Не задерживайтесь здесь. Что вы так? Идите с ним, - она кивнула на спящего Женьку, - я справлюсь сама.
Меня несколько покоробило это словечко, которое по отношению к ребенку она употребляла так легко и небрежно- "справлюсь". И все же мне не в чем было ее упрекнуть.
Взяв бумажку с адресом интерната и бросив последний взгляд на Женьку, я наскоро попрощалась с ней и поспешила к выходу- мимо людей в форме.
Но даже на улице я не вскоре ощутила облегчение. Я долго ходила по широким тротуарам, отражаясь в лужах и в небе. Машинально отмечала взгляды, лица прохожих, номера доЛ1ов, автомобили...считала шаги.
Ни одной мысли...за целый вечер не возникло ни одной мысли.
Уставший, ослабленный мозг, спасаясь от чудовищной перегрузки, почти "отключился", я, впадая в сонное, туманно-зыбкое забытье, жила и двигалась, словно машина, в автоматическом режиме.
Только сейчас понимаю: в тот день, как никогда, я была близка к сумасшествию.

* * * * * * *

Ксения Ковалева вернулась в тот вечер домой поздно.
Но даже боль, раскалывающая голову... даже эта боль... Не смогла избавить ее от одной-единственной, все-таки возникшей, мысли; настало время решений
Ксения почему-то надеялась, что сегодня Денис обязательно придет к ней. В ожидании мужа она попыталась согреться горячей ванной и чаем.
Она даже включила плиту и приготовила ужин. Открыла бутылку вина и зажгла свечи.
Но Денис не приехал. Она так и просидела, почти до часу ночи, у окна, в открытом платье, в позе напряженного ожидания, с застывшими руками и шеей.
Она взглянула на телефон и тут же отвела глаза, бессильно махнув
рукой.
- Нет...нет...Она позвонит ему утром.


* * * * * * *
07часов 25 минут.
Денис вышел из душа в своей московской квартире, когда зазвонил мобильный.
Приглушенным голосом Ксения, его жена, путаясь в сбивчивых объяснениях, невнятно пыталась объяснить ему что-то...то, что им нужно...
- Поговорить? – переспросил он, открывая дверцу шкафа, чтобы достать оттуда костюм. – Давай завтра вечером? – Ради твоего спокойствия я приеду.
Он подождал, пока не прервется воцарившееся на том конце провода тягостное, неловкое молчание.
Она слегка кашлянула, прикрывая рот рукой. И поспешно воскликнула.
- Да... да... конечно.
- Тогда в девять. В девять вечера завтра я к тебе заеду. Пока.
И все. Конец связи. И частые короткие гудки в трубке. Она уронила трубку на аппарат. Села на полу, обхватив руками колени и закинув высоко голову, немигающе уставилась в потолок. Ждать.

* * * * * * *
До 20-00
Весь день она  потратила, стремясь отвлечься, забыться в редчайшей красоты выставочных запах музеев и художественных галерей Москвы.
Перед скульптурами и картинами, перед старинными экспонатами она чувствовала что-то...что-то наверное очень значительное, для чего не смогла, не сумела бы сразу подобрать нужных слов.
Тогда, в те часы, она понимала всю мелочь, всю суетность собственных переживаний по поводу безответной любви и неудачного брака. Тогда, в те часы, ей даже стало смешно : до чего же она паниковала! дура! все это было так глупо, так тупо и пусто!
Ну вот и все. Она поняла, и тогда в душе ее воцарились равнодушие, безразличие.

* * * * * * *
После
Это была какая-то эмоциональная тупость, холодное замирание, граничащее почти с полной отрешенностью.
Муж приехал чуть раньше, в ее отсутствие. Ксения выходила в магазин за кофе и сигаретами. А когда вернулась, Денис уже сидел перед компьютером, в ее любимом кресле, в кабинете. В высокой белой вазе на столе стояли желтые розы.
"Раз, два, три...четыре...всего одиннадцать", -зачем-то машинально подсчитала она .И подумала :"Как будто по числу букв в именах". Он слегка улыбнулся, разливая шампанское. Молча протянул ей фужер.
- Приятно, конечно, спасибо, - тихо сказала она, пригубив вино, - но, может, и не нужно было всего этого. Шампанское, розы. Я хотела только поговорить...
- К черту! – выпалил Денис. – К сожалению, ничем помочь тебе не могу. Я не испытываю к тебе ничего. Я не хочу, чтобы нас что-либо связывало. Стоит прежде всего прекратить весь этот фарс. Поэтому завтра же я подаю на развод. Думаю, в твоих же интересах поскорее аннулировать этот брак.
Выговорив наконец заранее продуманные реплики, он, не переставая сердито барабанить по столу пальцами, взглянул все-таки на женщину. Она сидела прямо напротив него и против света, в полупрофиль, низко-низко склонив голову. К тому же, тень падала на нее от окна. Так что он не мог видеть выражение ее лица.
"Да и к лучшему", - подумалось ему. Он боялся внезапных, диких выходок с ее стороны. Но ответом было тягостное, неожиданное молчание.
И тут он вспомнил что-то. Взмахнул рукой, словно злясь на свою забывчивость.
- Вот еще что, - тихим, смягченным голосом, почти ласково, проговорил Денис. Она вздрогнула от этого тона, от этих обманчивых-знала! – интонаций в его голосе.
Он нагнулся, приподнимая что-то с пола и тут же поставил на стол какие-то коробки.
- Что это? – спросила она по-прежнему не поднимая головы.
- Эго для Жени. Здесь все: и кисти и краски самые разные, и несколько художественных альбомов туда же я завернул, и парочку обучающих видеокассет "Уроки живописи" – Денис помолчал немного и добавил...вдруг...неожиданное...«это будет подарок ребенку-от тебя, от меня, от нас».
При этих словах ей захотелось расцеловать его, кинуться на
шею. Она захотела надеяться, потому что слышала...
- И знаешь, если тебе захочется поехать в этот детский дом, мне было бы очень интересно поехать с тобой и увидеть Женю. Так что пригласи и меня, пожалуйста. Перед тем как будешь собирать подарки и покупать фрукты. После этого он ушел, и Ксения не стала провожать его.


* * * * * * *
В прихожей я остановился на минутку и выдернул из-за зеркальной рамы два фотоснимка: Ксении и того мальчугана, которого теперь я буду считать своим добрым Ангелом. Он все спас...всех нас.
Я вышел из подъезда. На удивление радостно, как никогда, улица приняла меня, и я быстро смешался с толпой.
"ты только прости нашу глупость-мысленно обратился я, словно надеясь-еще на одно чудо? – ты только не думай обо мне слишком плохо. И,  может, я стану твоим другом. И я куплю тебе много, очень много хороших и новых красок. А потом...потом мы, я и Ксеня, поможем тебе стать настоящим, большим художником. Ты только...только прости нашу глупость. Ладно?