Путешествие по акварели

ПУТЕШЕСТВИЕ  ПО  АКВАРЕЛИ

      В старинных рисунках и гравюрах всегда найдётся что-нибудь интересное. Поэтому рассматривать старые рисунки увлекательно, а подчас не менее интересно, чем путешествовать по местам, которыми прошел худождник. Есть живописцы-путешественники. Одних гонит в дорогу нужда, других предвкушение новых мест, а третьих – служебный или профессиональный долг.  К последним относился и девятнадцатилетний учитель рисованя из Петербурга, будущий академик живописи Василий Петров. Выпускник декоративного отделения Петербургского Театрального училища после окончания класса   пейзажной живописи Ф. Алексеева, он получил педагогическую работу в  Горном училище и спустя два года приехал по делам службы  в      горнопромышленную столицу Урала, недавно справившую свое  шестидесятипятилетие. Там он написал одну из своих замечательных урбанистических акварелей «Екатеринбург, 1789».
       Репродукцию этой акварели можно видеть  в художественном наборе иллюстраций «Русский архитектурный пейзаж  в собрании Государственного исторического музея». Какой же особенный, по его мнению, пейзаж в этом немыслимом захолустьи привлек молодого учителя рисования, впервые покинувшего столицу империи?  По-видимому, он был заворожен панорамой нового промышленного поселения, упивался её компактной информативностью.
      Узловым сооружением в городе, чьи заводские механизмы приводились в движение силой падающей воды, была плотина городского пруда. Проложенная по ней почтовая дорога стала частью главного городского проспекта, соединившего не только правобережную и левобережную части городской крепости, но связавшего воедино Шарташский промышленно-торговый  путь с древним московским государственным трактом, которым сам художник прибыл в Екатеринбург.
      Панорама города хорошо просматривалась между стеной двухэтажного кирпичного здания и живописным домиком с башенкой голубятни над высокой голландской крышей. Оба соороужения находились на левобережном спуске к реке, запертой в этом месте плотиной.
      У пересечения Шарташской дороги с главным городским проспектом при съезде к плотине потерпела аварию карета с партикулярным гербом на дверце и с резными львиными мордами по бокам. Её хозяин – чиновник в напудренном парике и в голубом камзоле  – стоял рядом с женщиной, двумя породистыми собаками и с мальчиком лет шести, ожидая починки отпавшего колеса. Рядом два всадника в военных камзолах и сапогах, со шпагами у поясов. Жест одного из них, гарцевавшего на   белом коне, а также движения рук чиновника и ребенка, даже морды обеих собак –обращены в сторону отвалившегося колеса. Возле кареты суетились какие-то люди, кучер стегал невыпряженную лошадь, чтобы помочь им оттащить карету на ровное место. Поодаль человек в шляпе с лотком на лямке через плечо торговал на ходу мелким товаром. В те годы такие коробейники  разносили по улицам гребни для вычесывания волос, бытовую мелочь, а также пряники, оладьи, квас, сбитень и даже горячие пельмени. В «реестре городским обывателям» составленном городской администрацией за год до написания акварели, зарегистрированы и названы поименно полтора десятка таких торговцев-разносчиков. Очевидно, один из них   мимоходом попался на глаза живописцу, и тот сделал   набросок для   задуманной им картины.
      Мальчик, впрягшийся в бочку, увозил на тележке воду к Разгуляевой слободе, где до вечера шла гульба, а ночью завывали голодные волки, приходившие из перелесков на Лысой горе. С той стороны на плотину как раз  выезжали конные охотники в сопровождении гончих псов.
      В пойме реки за плотиной виднелись каменные, основательно возведенные заводские постройки. Судя по восходившим от них дымам, работали пять главных фабрик: хлебная, пильная, укладная, кричная и стальная. Вдали за дымами упирались в небо шпили кладбищенского храма Успения Пресвятой Богородицы, при котором спустя десятилетие верх-исетская крестьянка Татьяна Митрофанова организует общежитие обездоленных женщин, а поздней превратит его в Новотихвинский девичий  монастырь.
      Зрителю диск солнца не виден.  Светило находилось где-то над верхним левым срезом картины, но по всему видно, что солнце было близко к зениту, потому что тени обращены   на север. Они велики не по-летнему, но листва над прудом еще не тронута желтизной осени.
      За плотиной, где рассеивались хвосты дыма, возвышалось здание, в которм располагалось Главное управление горных заводов, или по терминологии того времени «обер-бергамт». Из здания на площадь  выходили толпой служители, и если присмотримся, то увидим, что они направлялись через дорогу к стоящему поблизости Богоявленскому храму. Поскольку солнце было уже высоко, народ шел, очевидно, к обедне. И в таком случае можно сделать вывод, что художник повествовал о городе, который   наблюдал между одиннадцатью часами утра и полуднем в одну из суббот августа 1789 года.
      Архитектурный пейзаж екатеринбургской панорамы у него фотографичен, по крайней мере документален, тогда как запечатленные им события композиционны, и чтобы постичь логику взаимоотношений между изображенными на картине людьми, требуются дополнительные сведения. Наш художник умер еще в 1810 году. Где же мы найдём информацию?
      –Почти все мужчины написаны в униформе, – сказал мне знакомый краевед, к которму я обратился за помощью, – покажите картинку Василию  Некрасову, столяру художественного училища. Он кое-что расшифрует, ибо неплохой знаток воинских российских уставов. Дома у столяра меня поразила специализированная библиотека и подробные красочные опознавательные альбомы, тщательно изготовленные самим хозяином. Василий Константинович внимательно рассмотрел каждую рисованную фигурку, снял с полок несколько книг, сверился с иллюстрациями в альбомах, и,подобно гиду, повел меня на экскурсию по акварели.
      –Пойдём от  кареты и оттолкнемся от одежды её хозяина,– сказал Некрасов, – изображен здесь штатский чиновник, обладавший высоким титулом в Российской империи, и очень возможно, что это лицо не выдуманное, как реальна и женщина рядом с ним –  у нее характерный профиль, а это рисовальщик мог допустить лишь в том случае, если узнаваемость была ему нá руку. У кареты копошатся слуги и помогающие им рабочие из   кузнечно-слесарной мастерской, расположенной, вероятно, в доме, каменную стену которого мы видим на левом краю рисунка. Над входом в здание прикреплёна к стене в виде прапора вывеска, на которой показан ассортимент изделий  мастерской и товаров в магазине при ней: ружья, пистолеты, боевые клинки,, ключи, луженая кованая посуда и мелкие поковки вплоть до гвоздей. Эти мужики в состоянии починить телегу, не сходя от места поломки. А где-то поблизости почта: от нее только что отъехали дорожные тарантасы в сторону Московского тракта.
      Я согласился с моим проницательным гидом: почта с ямщиками и лошадьми была, действительно, неподалеку. Я находил в госархиве  челобитную купца Леонтия Пономарева, жаловавшегося властям на обстановку, царившую в местной почтовой конторе за шесть лет до написания акварели.
      «Мой дом занят почтовой конторой и почтмейстером с командою, отчего двор всегда растворен стоит, покои заняты посторонними, от коих одни беспорядки и претеснения. Если и далее почтовая контора продлится, то принужден буду из собственного дома совсем выйти». Почтари, превратившие приличный ухоженный дом   в проходной, хотя и почтовый, двор, чуть было не довели купца до разрыва сердца. В ответ на челобитную почтовая контора   съехала с купеческого двора и перебралась ближе к Главному проспекту.  Судя по выбитой колее, лежащей под углом к Шарташской дороге, на выезде с которой сломалась карета, почта, больше других калечившая дорожную колею, находилась теперь где-то за углом. Пройти мимо стены  под рекламным прапором магазина до конца дома, свернуть налево  и там уже близко.
      Двухэтажный кирпичный угловой дом принадлежал казне. Одно время в нем квартировал прокурор. В архивной «Росписи казенным домам Екатеринбурга»   его почтовый адрес в 1783 году звучал диковато для нашего уха: «Одиннадцатая сотня за рекой против собору, на углу к реке». В 1866 году площадку эту расчистили, и архитектор А. Падучев поставил здесь «готический» дом под широким куполом для купца Севастьянова, который тут же приступил к золочению купола, но купеческая затея встретила дружное сопротивление городской управы и настоятеля православного Екатерининского храма, расположенного на противоположной стороне проспекта.  Севастьяновский купол так и остался без позолоты. Теперь очередь новых русских – золотить этот купол.
      А Василий Некрасов продолжал обсуждать сюжет старой акварели:
      –У входа в кузнечно-оружейный магазин остановились пехотные офицеры. Род войск определялся цветом мундира.  Их лошади строевые:   хвосты подстрижены по строевому уставу – на одном уровне. По чину   офицеры не ниже ротного командира, ибо чинам ниже ротного лошадь не полагалась.
      Я заметил на это, что в архиве встречал списки пехотных подразделений и можно  выписать поименно всю офицерскую верхушку, а затем прикинуть, если повезет, кто был кто, но такая идея не воспламенила моего гида. Он считал, что вся периферия рисунка – пехотные офицеры, охотники, почтари, водовозы, лодочники и прохожие – все это не более чем декоративное оформление художественной композиции. Если кем и стоило заниматься, то  высокопоставленным горным чиновником с его семьей и двумя остановившимися подле  них всадниками. Композиция вселяла надежду, что эти персонажи не анонимны. На всадниках красные камзолы и черные треуголки, обшитые (а шляпы только помечены) серебряными галунами. Форма военных инженеров. Под ними лошади не строевые, а собственные с хвостами, подрезанными по английской моде. Инженер, сидевший  на гнедой лошади, был очень пожилым. Это весьма информативный признак и, вероятно, самый перспективный, имея в виду разгадку, если она возможна. Его спутник особенно выделен живописцем: он единственный из офицеров, кто, как уже говорилось, посажен на белую лошадь, развернут лицом к зрителю и акцентирован жестом левой руки. Психологически он как бы ближе других персонажей к женщине из центральной группы горожан, изображенных на акварели.
      Хочется верить, что со временем какой-нибудь дотошный исследователь распутает и постигнет покрытые пеплом веков взаимосвязи и отношения между героями старинной акварели. Многое в ней не ясно. Например, чей это денщик в красном мундире и белых чулках и почему он в полдень сидел на поклаже у сходней возле перил плотины. Кого он ждал у воды – инженера-инспектора, приближавшегося к сходням на лодке или же лодочника, только что отчалившего с грузом от берега. И куда направлялся караул мушкетеров под командой унтер-офицера, вооруженного эспантоном – двухметровым лёгким копьём, атрибутом младшего командира? На основе старинных гравюр и древней городской планировки, в принципе, можно догадаться, что в том направлении для караульной службы имелись такие объекты, как Московская застава, охранявшая западный выезд из города, старый пороховой склад у правобережного северного полубастиона и дальше за Каменщичьей слободой тюремный  пересыльный острог, но для смены всего этого караула отряд был малочисленным.
      Не меньше загадок таил и живописный домик в голландском вкусе на берегу пруда, изображенный в правой части картины. Он стоял на высоком каменном подклете, смотрел на мир разновеликими   слюдяными оконницами, попыхивая  трубой  голландской печи и протянув к воде   сходни, уводившие к пирсу, возле которого стоял  на причале  парусник с тентом для пассажиров или поклажи. На крыльце голландского домика одиноко стояла женщина в голландской шапочке,   словно провожала или ожидала одного из тех, кто водил парусник по зеркальной поверхности гигантского заводского водохранилища. По-видимому, хозяин   был тоже голландец. Не он ли соорудил при своем домике высокую, явно не российскую, голубятню, над которой   кружили два-три десятка стремительных голубей.  Голубиный промысел поблизости от государственной почтовой конторы – не свидетельствовал ли он о том, что горнозаводская администрация в XVIII веке пользовалась скоростной голубиной почтой, а «голландская голубиная ферма» либо была её собственностью, либо продавала ей обученных голубей. 
      Сегодня нам приходится   гадать, какие заботы привели молодого свободного живописца в горнозаводский край чугунных болванок, кованого железа, охраняемых застав и пересыльных острогов. В откровеннейшем из своих писем он написал о себе так: «Я никогда не жил праздно, жил своими трудами и любил сверх выгод свою работу». Поскольку это было его правилом, можно согласиться, что поездка предпринята им исключительно из любви к живописи и по соображениям честного заработка. Вернувшись в Петербург, Василий Петров  учительствовал еще десять лет. В 1794 году получил, как художник, звание «назначенного», а как преподаватель горного училища  – чин «бергшворен 12-го класса» за ревностную и усердную службу. По заказу Двора он выполнил двадцать художественных произведений в гуаши и акварели. Спустя еще шесть лет Василий Петров уволен по болезни, но был оставлен при Кабинете и приписан к Эрмитажу как мастер живописи и рисования. В 1801 году император Александр I, не прошедший мимо давней екатеринбургской акварели эрмитажного живописца, издал именной указ, которым поручил Василию Петрову отправиться на Урал и в Сибирь «для снятия видов горных заводов» – Пермских, Гороблагодатских, Екатеринбургских, Колывано-воскресенских, Нерчинских и Алтайских. Десять лет художник во главе экспедиции ездил по заводам, шахтам и заимкам, чертил, рисовал, живописал красками, отправалял готовые материалы венценосному заказчику, но болезнь постепенно брала над ним верх, и 14 марта 1810 года в Барнауле он взял перо и дописал свое откровеннейшее из писем: «Я очень жалею, что судьба не позволила мне долее жить». Было ему 40 лет от роду.