Яблочное лето

Тихая улица, освещенная несколькими окнами одноэтажных домов, была пуста уже несколько часов. Было тепло, сладкий запах цветущих яблонь заполнял пространство между домами, светлые деревья, старые стены, стояли в нем как в сиропе. Казалось, это аромат усыпил людей и животных. В темной комнате у открытого окна сидел мальчик. Он положил локти и голову на широкий подоконник и смотрел на узкую пустую улицу. Легкая занавеска, выскользнув из низкого окна, почти достигала земли.
      Неподвижный взгляд мальчика был устремлен на стену противоположного дома, два силуэта за столом в светлом окне. Они пили чай, болтали, смялись, может быть, работал телевизор, но тихо, да и окно плотно закрыто, ничего не было слышно. В маленьком палисаднике перед домом свернулась ушастым холмиком большая собака.
     Налево  улица выходила на перекресток. Там было светлее, и дома были больше. Если стоять на перекрестке и смотреть на эту улочку, казалась это дорога в парке или в лесу. Большие старые яблони между домами совсем скрывали их. Мальчик всегда приезжал сюда, когда цвели яблони, но возвращался к родителям еще до сбора урожая. Потом бабушка и ее двоюродная сестра приезжали зимой к ним в гости с вареньем и компотом из яблок. Но яблок на деревьях, опавших на улицу яблок, яблок под ногами мальчик не видел.
      Этот отрезок улицы, от перекрестка до дома не был интересен. Но направо улица была длиннее и уходила в тупик. Бабушки почти никогда туда не ходили, других детей поблизости не было, а одному было страшно. Но с каждым годом мальчик все лучше узнавал улицу. Он уже доходил до конца и не раз, с каждым новым путешествием, преображая жутко-таинственное в понятное и реальное. Один дом стоял почти всегда пустой, с заколоченными окнами, запущенным садом. Изредка туда приезжал пожилой господин, очень важный, он всегда приходил поздороваться с бабушкой, и она всегда радовалась, что он приехал.
      Другой дом сгорел много лет назад, остался фундамент и печка. Яблони погибли и окружали обгорелые камни сухими ветвями. Таким,  мальчик запомнил это место несколько лет назад.  То ли оно изменилось, то ли просто напугало его тогда, но теперь там было несколько сухих деревьев, заросли и остатки фундамента.
     Улица заканчивалась недавно отштукатуренным, словно игрушечным домиком с самым высоким и глухим здесь забором. Это был единственный дом, про обитателей которого мальчик ничего не знал. Он только знал что в этом доме  есть, как в городской квартире горячая вода, настоящая как в городе ванная комната и туалет.
      Но сейчас все это не интересовало мальчика, неподвижно сидящего у открытого окна,  теплым вечером в самом конце весны. В этой же комнате, вдвоем с бабушкой, они ужинали несколько часов назад. Мальчик случайно поднял глаза и увидел человека, шедшего мимо их окна направо, вглубь улицы.  Увидел и внезапно узнал. Этот человек хромал и, еще совсем маленьким, мальчик запомнил эту неестественно двигающуюся фигуру. Возможно, он видел его не однажды, и хромающий человек всегда пугал его. Однажды, совсем малышом он играл в палисаднике. На улице никого не было, и вдруг мальчик услышал странные шаги. Уже один только звук шагов напугал его, а когда он увидел человека, который, опустив голову, ковылял, странно поднимая при каждом шаге половину туловища, мальчик бросился в дом, задыхаясь от крика, полного слез. Он буквально влетел в большую бабушкину юбку, пахнущую кухней, луком, печеньем и стиркой одновременно. Ужас этого мгновения так и остался в нем и когда, спустя уже несколько месяцев, он слышал как бабушка рассказывала маме о том случае, рассказывала смеясь, как о забавной нелепости, мальчик выбежал из комнаты, чтобы скрыть стыд и обиду. Он стыдился своего страха, перед мамой и бабушкой, которые не видели здесь ничего страшного и он верил им. Но одновременно было обидно до слез, что они не могут понять его ужас и поверить, что тот человек был действительно ужасен, своим чувствам он тоже верил.  Все это мальчик вспомнил, когда поднял глаза к окну, во время ужина.
     Бабушка убрала со стола, помыла посуду и ушла отдохнуть в свою комнату. А мальчик остался у окна, охваченный желанием увидеть, как этот человек пойдет обратно. Он чувствовал себя взрослым, он не боялся, напротив, хотел еще полнее освободиться от давнего, уже почти забытого страха, убедиться в том, что вырос.
          Час проходил за часом, стемнело, но больше никто не прошел мимо его окна. Мальчик был так увлечен своим желанием, что не замечал времени, не ощущал скуки ожидания. Запах цветущих яблонь, теплый, уже летний воздух, тишина и хромающая фигура, вот-вот готовая показаться из темной улицы и выйти на освещенный участок … Мальчик каждое мгновение ощущал движение приближающегося человека, улавливал едва слышимые шаги, видел очертания в мерцающем сумраке. Напряженное внимание превратило часы в минуты, каждое мгновение хромой человек был уже здесь и одновременно только мог появиться из темноты, ночь и улица были наполнены им. Мальчик видел его то стариком, тяжело ступающим, опустив глаза в землю, с землистым лицом и ртом, втянутым внутрь, похожим на звезду со щупальцами-морщинами. Но потом незнакомец представлялся  юношей,  с живыми глазами и задорной улыбкой, как досадную помеху быстро переставлявшим плохо сгибающуюся ногу. Хромых людей становилось все больше, они уже шли одновременно, прямо к нему, заглядывали в окно, смотрели мальчику в глаза. Они не были злыми, не угрожали ему, но страх чего-то неотвратимого и горького наполнял сердце ребенка.
          Это было ощущение  далекой и неясной беды, о которой только знаешь, что она обязательно случится и ничего нельзя с этим поделать, это не в твоей власти, но что это, когда и как это будет – покрыто мраком. Пронзительное  счастье в данный момент, дополненное предчувствием его неизбежного конца, конца, который не вызывает ужаса, а только добавляет капли в грусти в светлую улыбку, капли от которых она станет еще светлей. Но в тот теплый вечер, конечно, об этом мальчик не думал, он только едва чувствовал это. Он заснул прямо на подоконнике, погруженный в грезы о хромом человеке, которого он так боялся и который будет совсем не страшен теперь, когда он увидит его, дождется у открытого окна.
             - Илюша! Илюшенька! Да где же ты?! – бабушка проснулась глубокой ночью и вспомнила, что внук еще не ложился. И не разбудил ее как всегда. Всполошившись, старушка поспешила из комнаты, неловко сбивая в темноте предметы, заводясь от этого еще сильнее.
Мальчик услышал шум и проснулся задолго до того, как бабушка обнаружила его у открытого окна. Но Илья не отозвался, замер на подоконнике, зная, что бабушка вот-вот найдет его.
- Да что же ты здесь! Окно-то открытое! Ты же простудишься, милый ты мой! – бабушка начинала сердиться – Не такой ты уже маленький, чтобы не понимать. Окно на ночь закрыть надо. Бабка-то заснула, а ты сам-то что же?! Разве можно на подоконнике спать! Смотри и руки холодные, и сидеть не удобно! – бабушка заперла ставни  и, не прекращая причитаний, увела мальчика в кровать.
     Илья и не сопротивлялся. Бабушка ни за что не поймет…, заворачиваясь в одеяло, он досадовал, что не выдержал, заснул и не увидел того человека, и бабушка увела его от окна…
       - Илюшенька, что же ты вчера меня не разбудил после ужина? Я так и заснула в переднике! – бабушка положила на тарелку четыре румяных круглых сырника и большую ложку густой сметаны. Илья посыпал все сахаром и принялся за завтрак. Он не хотел рассказывать. Вдруг бабушка вспомнит, как он испугался хромого человека. Мальчик  заговорил о другом.
- Бабуль, ты не видела, какой дом отстроили? Последний на нашей улице? Был такой облезлый, еще хуже, чем у бабы Гали, а  теперь самый шикарный дом на нашей улице, только забор у них высоченный, ничего не видно. А кто там живет, не знаешь?
- Купили недавно последний дом. Видно с деньгами люди, вон какой замок отстроили, хорошо, что маленький, а то небо бы загородили своими башнями. И место хорошее, у самой реки, еще небось кусок берега отхватили.
- А кто живет там теперь, не знаешь? – Илья, запихивая сырники в рот, перепачкался сметаной, и бабушка смеялась.
- Да не успела я еще познакомиться! Идти-то в какую даль, а мне лет сколько помнишь? А может и не станут такие господа с нами разговаривать. И что это тебе вдруг так любопытно? Такой чумазый мальчишка, наверное, хочет познакомиться с девочкой!
- С какой еще девочкой? – Илья возмутился, потому что бабушка все время пыталась его с кем-нибудь познакомить. Он сюда приезжал на лето, на окраину маленького поселка, почти как в деревню. Бабушка жила здесь всю жизнь, и мама жила здесь, пока не уехала учиться в город и была рада, что сын может провести лето загородом и «на родине». И Илье очень нравилось лето с бабушкой. Но сама бабушка, и особенно ее сестра, жившая неподалеку, переживали, что все лето Илья проводил один. Нигде поблизости не было детей подходящего возраста, а точнее, совсем никаких детей не было.
           Бабушка даже подыскала ему приятелей, но ехать было далековато и, к тому же, сам Илья совсем не стремился играть с мальчишками. Они не подружились, ему были скучны их забавы, игры не увлекали, он чувствовал себя чужим. Ребята, интуитивно понимая это, не принимали его, и отчуждение возвращалось усиленным.  Так было и дома, в городе, так было в школе. Илья очень любил лето у бабушки на улице, где каждый дом окружен яблонями, где никого нет и он предоставлен самому себе. Он любил это место и малышом и теперь, еще сильнее. Весь долгий, темный учебный год, когда солнце поздно вставало и рано садилось, когда каждый день он шел в школу, чтобы сделать вид что такой же, как остальные, что ему весело бегать на перемене и таскать учебники у девчонок, он ждал этого лета. Бабушкина улица казалась ему раем, где всегда чудесное лето, светит ли солнце, идет ли дождь – он свободен. Не учеба сама по себе тяготила его, Илья не был отличником и не был двоечником, он просто не замечал учебы. Но он сидел на уроке и не ждал, как остальные перерыва. На уроке он такой же, как его сосед по парте, он сидит и слушает учителя, это не сложно. Но, когда звенит звонок, и все выбегают из класса, мальчики и девочки дождались освобождения, а для него свобода кончилась. Все веселятся, а ему надо сделать вид, что ему весело, каждая попытка общения неискренна и заканчивается неудачей. Он притворяется изо всех сил, чтобы учитель и класс не замечали, что у него не получается то, что получается у всех вокруг, то чему даже не учат. Но всем все видно и Илья с нетерпением поглядывает на часы, когда же, наконец, наступит время урока. И, когда, наконец, наступит лето.
       А теперь бабушка еще вздумала шутить про девочек. Она все время смеялась, что он такой трусливый, что даже боится играть с мальчишками.
- Вот найду тебе девочку, будете играть вместе. Что же тебе тут не так? Все сидишь один, как сыч. Не старик ведь, чай. Так все и будешь за бабкину юбку держаться? – Бабушка часто говорила, как будто бы и не обращаясь ни к кому, говорила, что собирается сделать, говорила Илье как надо поступить, как было бы лучше, но не ждала непосредственного отклика, он мог и не слушать, мог не отвечать. Она даже говорила, если он был совсем далеко. Так она продолжала и сейчас, собирая тарелки.
- И мне, старухе было бы повеселее, пришли бы вдвоем, я бы вас обедом покормила. А то сидишь целый день, книжку читаешь. Разве это занятие для мальчишки в летние каникулы? Вот мамка-то твоя, прямо такой сорванец была, целыми днями пропадала. Столько тут тогда ребятни было и всех она заводила, во всем верховодила. Какие там книжки! Только и знала, как по деревьям лазать да бегать с мальчишками. И в кого же ты у нас такой тихоня? Ну, ты ладно, не сердись, ведь дело говорю! – бабушка потрепала мальчика по голове уверенной и сильной рукой, он даже согнулся под ее лаской.
         Илья не сердился по-настоящему, но робел перед бабушкиным напором. Еще больше робел он от мысли о том, что опять она договорится с какими-нибудь своими подружками и притащит его в гости, чтобы он поиграл с ребятами. Гораздо больше нравилось Илье, как сегодня – взять толстую книжку и пойти одному на речку. Можно было подумать, что этот мальчик прочитал массу книг, что он круглый отличник. Но это было не совсем так. Конечно, он действительно читал намного больше, чем большинство его ровесников, но …. Илья обычно читал одни и те же книги, а новые не так уж и часто. Это было для него серьезным поступком, требующим смелости. А со старыми и любимыми книжками было спокойно.
            Илья сидел на берегу, погруженный в мечты и фантазии, лишь изредка опуская глаза на страницу. Загорать и купаться было еще рано, лесная речка, узкая темная и быстрая, была холодна как лед. Илья смотрел на мутную воду и думал о хромом человеке, о том, что он обязательно увидит его снова, он совсем не страшен. Он приходил к кому-то, кто живет на их улице. Может быть, бабушка даже знает этих людей, ведь она почти всех здесь знает. И, может быть, Илья узнает что-нибудь о нем или, даже, поговорит с ним. Временами Илья выдумывал невероятные приключения, участниками которых были он сам, его одноклассники, учителя и хромой человек. Едва только Илья представлял себе  своего главного героя,  на него накатывала волна блаженства, какую он никогда не ощущал в реальности.
С одной стороны они были врагами и в этом противостоянии. Илья побеждал, с другой стороны он страстно хотел получить ощутить дружбу и привязанность этого человека и получал ее. Роль остальных действующих лиц его фантазии сводилась к тому, чтобы созерцать и его  победу и его дружбу. Илья готов был часами проигрывать разные варианты этой истории, нанизывая ее на сюжеты разных романов и художественных фильмов. Ему казалось, что он выдумывает разные истории, но, на самом деле, менялся только пейзаж, менялось оружие и эпоха,  а история повторялась.   
Этой истории хватило Илье до самого конца лета. Она еще не потускнела, блаженство от игры воображения было еще в силе, когда каникулы закончились, и он уехал в город. Лишь к Новогодним каникулам таинственный образ хромого человека, горевший так ярко летом, стал тускнеть и стираться. Яркие фантазии, еще не теряли своих красок, но постепенно становились просто картинками из прошлого, на которые приятно было смотреть, но эмоции, наполнявшие их когда-то, выветрились, как аромат. Без того острого блаженства, которое охватывало мальчика, когда он видел фигуру хромого человека, который приближался к его дому, который шел к нему, как враг или как друг, эти фантазии не имели смысла. Сейчас он не чувствовал ничего, когда сам подходил к стене, с ярко освещенным окном, где виден был отчетливый силуэт этого человека. Илья шел к нему, зная, что справедливая месть должна настигнуть этого злодея, настигнуть именно в лице его, мальчика. Правда, на это время Илья забывал  о том, что он маленький мальчик. Не представляя себя иным, Илья, вооруженный кинжалом, подбирался тихо к дому своего врага, чтобы войдя, совершить попытку убийства, попытку неудачную, которая приведет к разрешению огромных недоразумений, возникших между ними, к их примирению. Теперь это не доставляло ему удовольствия, потускнел  образ таинственного героя, на котором держалось все в этих историях. Все это осталось бы в прошлом, и Илья к следующему лету уже забыл бы эту фантазию, если бы не взял на зимних каникулах «Фауста». Простой серый переплет, одно четкое черное слово, написанное готическим шрифтом на обложке, сложность и неуместность для него сейчас этой книги притягивали его как магнитом. Илья нырнул в нее, чтобы показаться наружу только к весне. Это был не тот частый случай, когда сюжет книги служил «костюмом» для его фантазии, нет, сама его фантазия была переплавлена Мефистофелем, хромым Мефистофелем, желающим зла, но творящим добро, терпящим поражение, которому стоит радоваться, но которое мучительно обжигает несправедливостью. Мефистофель стал частью хромого прохожего, осветил его изнутри, наполнил жизнью. Хромой герой детской фантазии не изменился, Илья словно бы и чувствовал, что он всегда был немного героем Гете, только ни мальчик, ни его герой не знали об этом. Теперь Илья  познакомился ближе со своим никому не видимым собеседником, другом, врагом, героем.
Прошло время, и фантазия снова потускнела, она исчезла бы совсем, но теперь, уже летом, подросток читал «Мастера и Маргариту» и хромой человек, которого Илья не видел с того давнего вечера, полно аромата цветущих яблонь, снова ожил, наполненный Воландом и Мастером одновременно. Для Ильи эти два героя сливались и разделялись на протяжении всего романа, составляя единое целое и части того образа, который много лет наполнял для него то время, когда его мозг был свободен от деятельности. Ехал ли он в транспорте, сидел ли на уроке – если только можно было не слушать, что говорит учитель, Илья моментально исчезал и терялся в закоулках своих миров. Если он ложился спать, то никакой экзамен, никакие дела на следующий день не могли сбить его с этого погружения. Со временем, становясь старше, он ввел для себя своеобразную гигиену, не позволяя себе уходить днем, за исключением совсем уж долгих и скучных ожиданий, когда нечего было почитать. Но когда он ложился спать, тот промежуток времени, когда день уже закончился, а сон еще не пришел, был временем его второй жизни, для него не менее важной,
 чем первая. Во всяком случае, свою настоящую жизнь без этой, второй он никогда не представлял. Илью удивляла мысль, что можно думать только о том что было, есть или возможно будет. Для него основные размышления сводились к тому, чего не было, нет, и не может быть, по крайней мере, сам он совсем не уверен, что хочет, чтобы это было. А часто точно уверен, что  не хочет.
Илья уже давно сомневался, что тот хромой прохожий действительно существовал в реальности, что это был живой человек, когда-то прошедший мимо бабушкиного дома. Тем более смешно было ему думать, что это одного и того же прохожего он видел дважды с перерывом в несколько лет. Теперь это был его персонаж, частично Мефистофель, частично Воланд и еще немножко Мастер. И Илья не мог понять, да может быть и не хотел понимать, почему общение с этим придуманным образом доставляет ему такое удовольствие. Он видел его ясно и отчетливо, словно тот находился в комнате рядом с ним, видел, чувствовал каждое его движение, поворот головы, тонкий острый профиль. Илье казалось, он слышит его голос, слышит смех, видит блеск ровных мелких зубов и мелкие морщинки, разбегающиеся в стороны в углах глаз. Этот человек был для Ильи реальнее многих живых и настоящих людей, окружавших его. Когда он наблюдал как его несуществующий враг, друг и собеседник проходит по улице, каждый раз сердце мальчика как-то сладко сжималось, когда он замечал неестественное, скованное каким-то дефектом движение его ног. На удаляющуюся хромую фигуру Илья мог смотреть почти бесконечно, с болезненным и неясным восторгом. Никогда в настоящем существовании ему не удавалось испытать ничего подобного этому блаженству и боли соединенных в одном миге.
В настоящем существовании Илья оканчивал школу и жаждал сделать свою жизнь не менее захватывающей и наполненной чувствами и событиями, чем его второе никому не ведомое существование. Но нигде он не видел окошечка, чтобы вырваться из однообразных дней, наполненных учебой. Илья мечтал поехать в далекое путешествие, но единственное его путешествие – это летняя поездка к бабушке. Дорога, в детстве казавшаяся ему долгой и захватывающей со временем превратилась в изученный до каждого кустика за окном поезда путь, стала короткой и неинтересной. Но он по-прежнему любил и маленький домик на заросшей яблонями улице и те бесценные три месяца в году, что он проводил там. Впереди экзамены, но это мелкое препятствие и долгожданный день настанет. Но этот год будет не тем, что предыдущие десять лет. Все лето он проведет в городе, в экзаменах и заботах, но это не печалило Илью – это будет первая осень, когда в школу он не пойдет, пойдет туда, где будут уже другие люди, другие занятия, другие правила. Илья надеялся, что там все получится у него лучше, чем в школе, что он завоюет симпатии ровесников, он верил, что теперь способен на это, а те ребята, которые знали его с первого класса, уже не могли увидеть его изменившимся, сложившееся отношение к нему он переломить не мог.
Кроме того, с возрастом, со стремительным ростом потребностей и возможностей человека среди людей, Илья узнавал все новые поводы для своей несостоятельности.
В детстве, когда он не видел просвета в темной череде лет маячивших впереди, ему казалось – хуже уже не может быть, но выросший Илья узнал теперь что может быть хуже или, точнее, по-другому плохо. Теперь до окончания школы осталось совсем не много, и он навсегда расстанется со своим классом, с которым так и не смог подружится. Его формальные отношения с ребятами не приносившие ни одной радости,  со временем приносили все больше мучений. Илье казалось, что все, буквально все вокруг него уже совсем не маленькие мальчики как он, который проводил свободное время дома с родителями или в одиноких прогулках, они взрослые мужчины, признанные как мужчины девочками, девушками, женщинами. Они переступили черту, вводившую их в мир взрослых -  сильных и желанных, а Илья оставался позади. Ему казалось, что это написано на нем, написано со всех сторон буквами, которые нельзя стереть и отмыть. Иногда Илья чувствовал, что  пошел бы на все, чтобы догнать сверстников, но он даже не мог представить или ощутить, что он должен делать. Да и как могло быть иначе, для него, который и в детстве не мог подружиться с мальчишками, теперь, подростком иметь успех у девочек?! Да, сейчас он чувствовал, что может подружиться с кем-либо, но ему было 16 лет, десять лет ушло у него на то чтобы стать способным на это, сколько же теперь лет уйдет на способность к взаимной любви? Это может произойти через годы или не произойти никогда, но может ли он оставаться мальчиком до этого времени? И все же Илья с удовольствием вступил в новую жизнь, лишь с легкой грустью закрыл дверь школы и вздохнул свободно и легко, покинул знакомую до каждого камушка и трещинки на стене дома улицу. Со временем это хорошо знакомое место забудется, сотрется в памяти, останется только несколько образов, бессвязных и собранных из осколков когда-то многочисленных подробных воспоминаний. Восстановить их уже будет нельзя – улицу замостят заново, дома покрасят, школьные коридоры изменят облицовку, состарятся или уйдут учителя… Все годы школы останутся в недосягаемом прошлом, которое застыло где-то очень глубоко в памяти, которое нельзя вспомнить, но из него ткется что-то новое, растет на нем, вынося на поверхность неузнаваемые плоды прошлых переживаний и впечатлений.
Илья успешно выдержал все экзамены, почти и не заметив лета и в свои первые выходные на новом учебном месте, воодушевленный новыми друзьями, с которыми, как он и предчувствовал, все было легко и происходило как-то само, он наконец-то поехал к бабушке. По-прежнему он называл эту поездку к бабушке, хотя бабушка жила с ними уже в городе, жила все лето и тем более оставалась и на эту зиму, приближение  которой уже ощущалось холодным сентябрьским утром с первым инеем на еще зеленой и высокой траве. Для почти взрослого мальчика это была очень ностальгическая поездка, он ведь не был там очень давно, уже больше года, с тех пор как  прошлой осенью уехал в город, чтобы пойти в 10 класс. Это было больше положенного срока привычного расставания. Кроме того он привык приезжать к бабушке весной, а теперь впервые его ждала осенняя природа и пустой запертый дом, где никого не было, и никто не ждал его. Субботнее утро  было полно незаметной ни в чем не содержащейся радости, ничто не заботило Илью. Он поздно встал, позавтракал и словно нехотя, медленно покинул квартиру, а потом и город, чтобы вечером приехать в деревянный дом на маленькой улочке. Этого момента он ждал с нетерпением и так сильно хотел насладиться им, что не взял с собой в поезд ничего, хотя дорога могла бы показаться кому-то другому длинной и скучной. Он с упоением смотрел в пыльное стекло вагона, за которым растаял город со своими неэстетичными окраинами, заводами, нагромождением мелких старых зданий, заборами, колючими проволоками, перекрестиями железных дорог. Потом побежали поля с частыми садоводствами, без единого деревца – домики, домики, маленькие, с треугольными крышами и прозрачными заборчиками, окно напоминало стол, устланный детскими рисунками. Небо, пасмурное, местами молочно-белое, местами с темными наплывами тяжелых облаков, казалось низким, словно одеяло укрывало и домики и отдельные деревья и даже пыльные придорожные кусты, растущие почти на самой каменистой насыпи вдоль полотна железной дороги. На их грязных листьях даже не чувствовалась осенняя желтизна, естественное и восхитительное увядание, покрытые желтовато-серым слоем пыли они медленно умирали, не зависимо от времени года, казались не творением природы, а частью насыпи, железной дороги.
 Как сильно изменился весь этот путь с прошлой весны! Никакое время, никакие перемены в местности, казалось Илье, не могут так изменить пространство, как иной взгляд на те же места. Особенно бросалось в глаза именно то, что на самом деле ничего или почти ничего не изменилось, но выглядело для него иным. В этом узнавании хорошо знакомого и даже не забытого, родного было что-то пугающее. Не изменившееся, оно стало другим оставаясь прежним, стало глубже, шире, подробнее, стало больше, включило в себя, в дополнение к старым новые впечатления. То, что было незыблемым, очевидным, единственным  стало лишь частью нового образа, одним из элементов, все расширяющегося целого. И где граница этого расширения? Только его память, его внимание, его чувства могут поставить границу этому расширению. Только если не станет его, или не станет он вспоминать эти мести и не проедет больше по этой дороге, перестанет она меняться, приобретать новые оттенки. Без него эти дома за окном и пыльное стекло, и кусты у дороги и уже появившиеся редкие перелески навсегда лишатся того, что он видит и чувствует в них, что останется в них тогда, чем станут они без него, без его напряженного взгляда? Вот за долгой полосой леса началось большое садоводство, у самого полотна дороги темный, почти черный пруд с заросшими берегами и маленькая девочка, может быть отвлекшаяся от вылавливания палкой  пластиковой бутылки из грязной воды, отбросив палку, подняла голову и машет рукой мчащемуся мимо поезду, улыбается сотням пассажиров, не видимым ей за мелькающими окнами. Тонкие волосы взметнулись вместе со встревоженными осенним воздухом, она промелькнула и исчезла для Ильи навсегда, исчезла такой, какой он увидел ее, но осталась в своей неведомой жизни. Может быть, увидь он ее сейчас еще на мгновение дольше, она стала бы другой в его глазах, если бы не смотрела на поезд, если бы ветер не поднял ее волосы, если бы не улыбалась. Но больше он ее не увидит, и какое отношение имеет эта девочка, оставшаяся в его памяти, к той девочке, которая теперь, может быть, идет к своему дому?  К той девочке, которая завтра вернется в город?
Поезд летел дальше, за разводами стекла подскакивал осенний лес с уже желтеющими березами и острыми жестокими елями, неподвластными осенней тоске, неподвластными красоте увядания до своего самого последнего воистину смертного часа, не играющими каждый год в гибель, за которой последует новая жизнь, а умирающими однажды и навсегда. Но разве может дерево умереть навсегда? Вот мелькнул огромный, могучий ствол, на котором уже не осталось и следов мелких веточек, когда-то усыпанных равномерными рядами пахучей хвои, а вот и молодое дерево, топорщащее колючие ветви. Где она граница между ними, не одна ли это огромная ель пронизывает все леса умеренного пояса? Для Ильи это одно дерево, растущее и маленькой елочкой на просеке и могучим стволом в темной чаще и украшенное гирляндами в его комнате.
Напротив него сидят две женщины с тяжелыми лицами, врастающими в грузные плечи, как могучие стволы уходят в землю. На их щеках смесь дефектов кожи с крупинками румян, вмурованных в поры каплями пота и сала. Рядом заснул огромный мужик в распахнутой куртке, из его раскрытого, опущенного рта медленно тянется по вагону струйка неизменного запаха смеси табака и алкоголя. Рядом с невидимым испарением его засаленного воротника и черных ногтей запах отвратителен, но, будучи легким, едва уловимым на расстоянии, сплавленным  с острыми иглами мужской туалетной воды, как изменится тогда этот же сложный, составленный из миллионов компонентов аромат! Как хотел Илья, сам того не понимая, излучать именно его…
А напротив этих троих сидел обжигающе худой юноша,  с необъяснимым выражением растерянности в нежных глазах, не вязавшихся с лицом, сквозь тонкую кожу которого проступал жесткий фундамент его скул и челюстей. Глаза словно задавали вопрос: кто я и где я и кто вы все здесь вокруг меня и что это все? Были ли эти люди одним человеком, одним видом, живущим как одно живое существо здесь женщиной там подростком? Для Ильи бескрайние пропасти разделяли этих троих напротив и его, не меньшие пропасти, чем те, что оделяют каждого их них от гниющего поваленного ствола у дороги и темной неловкой птички примостившейся на столбе, высоко в холодном воздухе. Но в то же самое время, не отменяя и не исключая пропасти между ним и окружающими его людьми, пропасти казавшийся Илье непреодолимой, неизбежной и вечной, он чувствовал и нечто прямо противоположное. Чувствовал противоположную пропасти единственно возможную близость, единственно возможный контакт, единственное соприкосновение,  именно между собой и окружающими его людьми. Ему было совершенно неизвестно и непонятно как осуществить это соприкосновение, что нужно, чтобы преодолеть эту пропасть, пропасть которую преодолеть нельзя, но он чувствовал совершенно точно и ясно, что только ее преодоление, только тоненький шаткий мостик, переброшенный через нее имеет смысл в его существовании, что все на что он способен, все чего он хочет, все что он может не имеет никакого смысла и никакой нужды, если этого мостика нет. Вокруг было очень много людей, одни были симпатичны и интересны, другие отвратительны, третьи пугали, но к каждому Илье хотелось прикоснуться, протянуть одну тонкую нить, которая свяжет его со всем остальным человечеством. Но в каком направлении лежал путь к этому, в какую сторону ему следовало обратить свой взор, куда направить свои силы, свои возможности и свою жизнь? Илья искал ответ на этот вопрос, уносясь из города на поезде в сторону маленького домика, ожидающего его в молчаливой пустоте ранней осени, искал в себе самом.


Молодая женщина стояла под струей горячей воды, чудом цивилизации пробравшейся в поселок и извергавшейся щедрым потоком на ее прилипшие к щекам волосы. Чтобы вода не попадала в глаза, она смотрела вниз, и видела свою еще загорелую после лета грудь, похожую на два яблочка подрумяненные солнцем только с одного боку, дальше шла граница купальника. Напротив, на кафельной стене душевой кабины туманилось зеркало. Она провела мокрой рукой по покрытому миллиардами мельчайших капель стеклу.
 Ей, глядя на себя в зеркало, нестерпимо хотелось сказать спасибо всем тем мужчинам, которые хотели ее, которые говорили ей комплименты, которые наслаждались ею. Она не могла понять, не знала, почему ее тело в юности вызывало у нее отвращение, и если бы не внешние свидетельства ее привлекательности, она бы возвращалась к этой мысли и сейчас. Теперь ее сознание смеялось, зная, что нет реальных оснований для этих мучительных переживаний. Они растаяли как страшный сон под взглядами, прикосновениями словами. Но, и сейчас ее тело было словно немного чужим для нее, словно инструментом для жизни, инструментом, которым она старалась по возможности разумно пользоваться, словно это была ее ценная собственность, а не она сама. Словно ее тело не было самой ее жизнью, а было лишь средством жить, как автомобиль или поезд не есть сама поездка, а лишь возможность ее осуществить. Но, ощущая тело как собственность, бесконечно ценную собственность она не особенно сильно ценила всю остальную собственность. Ей часто казалось, что все, что у нее есть это вот это тело, покрытое сейчас множеством капелек воды. Зеркало запотело, отражение исчезло.
Сейчас она вспоминала мальчика, с которым познакомилась вчера на вокзале. Она не могла предположить, что эта случайная встреча приведет к таким важным решениям и последствиям для нее. А в чем все дело? Все дело в том, что он молчал, что он ничего не сказал, ни слова, когда они занимались любовью, он только молчал, он не говорил, что она красива, что она нравится ему, что он восхищается ее взглядом, ее случайным движением, что ее голос в темноте приводит его в восторг. Все эти слова, не имеющие никакого значения, когда никто никого не любит, все же были частично правдой и их произносили с ней всегда. Она ломала голову зачем она встречалась с мужчинами, которых не любила, не получая удовольствия от близости и теперь, сегодня утром, рядом с мальчиком, так жадно мечтавшим о первой близости, она поняла, что хотела на некоторое время убедится в том что желанна, потому что сама не верила в это. Его неумелое молчание, смущенное и растерянное объяснило ей, чего же искала она в случайных связях. Сейчас она испытывала благодарность к мальчику, избавившему ее от будущих случайностей. Как хорошо, что ей хватило ума, не оставаться у него до утра и не повторять вновь «ожидание рассвета и обрывки скучных фраз», так хорошо знакомую ей мучительную ночь, когда только одна мысль стучит в бессонном мозгу – зачем? Зачем? Зачем я сейчас и здесь, зачем он лежит рядом со мной? Теперь у нее есть ответ, и больше эта ночь не повторится. Она знала также, что этот вопрос «зачем?» вызван в ней точным знанием о том, что есть другая ночь, когда нет никаких вопросов, когда страшишься утра, и хочешь продлить темное время, где в тишине слышишь дыхание человека. Дыхание, важнее которого, кажется в этот миг, ничего и нет.
Прошедшим вечером она любовалась этим мальчиком, наблюдая за ним в вечернем осеннем свете. Сколько жизни было в его даже неподвижной худобе, какой близкой казалась жизнь в его теле, пульсирующая под тонкой кожей в каждой мышце, ощутимой, взглядом даже при тончайшем движении! Вот он повернул голову и чуть повернулся на бок, и сколько мельчайших созданий задвигалось, ожило в нем в этот миг! Каждый вдох приносил изменение рельефа его груди, изменение состоящее из тысячи подробностей, каждая из которых имела жизненный смысл. При каждом вдохе таяла и снова появлялась  вертикальная полоса, прочерченная по животу, проступали твердые и подвижные дуги ребер. Все в нем было твердо и подвижно, и казалось не защищенным ничем, кроме постоянного движения, которое не прекращалось ни на миг, переливаясь вздрагивающими сухожилиями на шее, едва заметно пульсирующей веной у локтя… Острое бедро упиралось в ее ногу и она ощущала за ним твердую плоскость его живота, напоминавшую туго натянутую плотную ткань.
За этой обнаженностью всей жизни человеческого тела ей чудилась какая-то правда, словно непонятным плотским образом подтверждалось ее постоянное ощущение от каждого человека, ощущение беспомощности и безнадежности, с которыми каждый человек рождается и живет, с которыми начинает каждый день и каждую ночь. Безнадежность борьбы, на которую обречен каждый, понимая это или нет, вступая в борьбу или прячась, пытаясь обмануться, борьбы с заведомо более сильным противником, с противником рядом с которым слаб даже сильнейший. Долгий путь борьбы, усыпанный радостями и огорчениями, успехами и неудачами, за которыми стоит кровопролитный бой, с первого мига обреченный на неудачу, бой со временем, бой со смертью.
Глядя на шестнадцатилетнего мальчика, еще только вступавшего в жизнь, ее воображение, скользнувшее в этом направлении, рисовало его взрослым мужчиной, так же спящим рядом с женщиной и она уже видела тонкие морщинки, разбегавшиеся в уголках его глаз и глубокие носогубные складки, это лицо уже вырубленное во времени желаниями, напряжением воли и работой мысли, лицо, по которому уже видны   желания и мысли, которые работали над его созданием годы. Затем она видела его  дряхлым стариком и этот образ, словно кирка рудокопа, дошедшего до подземной реки, высекал слезы если не из ее глаз, то из ее сердца. Острая боль сменялась широким потоком оглушительных чувств, за которыми индивидуальная боль превращалась в ничто, становясь горячей песчинкой в сухом потоке неотвратимых изменений. Боль утихала, растворяясь во всем движении жизни на Земле, и осенний вечер снова становился ясным, тающим, уходящим в долгую ночь.
Надо зайти к нему попрощаться, думала она, уходя из дома и собираясь в город. Осеннее утро снова было ясным, но в каждой тени на дороге в каждом оттенке красок, таких богатых в это утро, чувствовалась осень. Не смотря на теплый день, осень дышала холодом в высоком прозрачном небе, холодом, обращенным на сотни маленьких существ, в домиках и домах, на улицах и в лесах упрямо сохраняющих крупицы своего  тепла от наступающего холода, воюющих за свое тепло, за свою жизнь. Попрощаться и сказать «Спасибо!», но сможет ли она объяснить ему за что? Спасибо за знание о самой себе, за понимание своих поступков и своих желаний и свободу от понятых и осознанных желаний? Спасибо за то, что ее тело принадлежит теперь только ей? Как объяснить и как донести  до другого то, что едва понято тобой?
Маленькая улица была полна созревшими яблоками до краев, то есть до самых заборов. Тяжелые золотые ветви нависали над темными еще сырыми и холодными после осенней ночи садами, которые уже не прогреются за короткий день. На земле этих садов лежали яблоки желтые  холодные и твердые. Они умирали и таяли на земле, превращаясь в пищу для тысяч созданий и организмов, но все равно ей было жаль эти красивые, еще почти что живые плоды, стройными рядами уходящие прочь. Может быть, каждое яблоко хотело быть съеденным настоящим зверем или человеком, а не миллионами микроорганизмов или десятком слизняков?
Вот показался дом, где вчера поздно вечером она оставила спящего мальчика. Старый, с низкими окнами, и огромными подоконниками, чуть покосившейся крышей и страшно скрипучей в осенний ночи дверью, как контрастировал он с молодой жизнью, заключенной в его стенах в эти минуты! Темные, давно утратившие следы краски ступени крыльца, серый растрескавшийся наличник двери, станут еще древнее, если сейчас откроется дверь и на пороге покажется юноша. Но входная дверь сохраняла неподвижность.
Ветра не было, слабо нагреваемый осенним низким солнцем воздух стоял без движения,  легкий и прозрачный, словно его и не было совсем. Она видела очень далеко и очень глубоко в каждый сад, видела каждую песчинку, ясно отделенную от другой, видела нити блестящей от капель паутины в темной глубине крыльца. Каждый звук застревал в воздухе чуть дольше обычного, словно хотел необычайно четко добраться до ее сознания, отпечататься там, быть понятым. Именно так она услышала сначала далекие, но неуклонно приближающиеся шаги за своей спиной. Она чуть напряглась -  в шагах что-то было не обычно, совсем немного, так что сначала возникла лишь непонятная настороженность, которая разрешилась ясным ответом – идущий по улице за ее спиной человек хромает. Она продолжала идти, испытав облегчение от этой ясности, как вдруг шаги, уже довольно близкие, резко оборвались. Чувствуя уже несколько минут за своей спиной приближавшегося человека, она не выдержала этой тишины, отнюдь не отменившей его присутствия и обернулась. На пустой улице, из-за поворота имевшей сейчас очень не глубокую перспективу, у самой обочины, уже запыленной, и по осеннему подсохшей, она увидела мужчину, склонившегося, чтобы сорвать яблоко с низкой ветки. Он дернул за золотой, румяный с одного боку  и почти белый с другого шар, яблоко оторвалось, вся ветка вздрогнула, снизу до верху, было слышно, как с потревоженного дерева, по другую сторону забора упали одно за другим  два яблока. Мужчина выпрямился, поднося ко рту яблоко, и встретился с ней глазами. Он как-то растерянно улыбнулся, словно заметил ее только сейчас. Ей стоило бы повернуться и пойти дальше, но она продолжала смотреть, как он откусил кусок  как раз на границе белого и оранжево-красного, чуть полосатого бока и она подумала, что все яблоки в изобилии рассыпанные по деревьям и по земле на этой улице не представляют для нее никакого интереса, по сравнению с этим, уже надкушенным. Надо было спешить.