Охота за потолком

 ОХОТА  ЗА  ПОТОЛКОМ

     Вообще говоря, я не охотник. Кровавое это занятие мне не по вкусу, но однажды охотничий азарт превратил меня в неуёмного следопыта и заставил в полной мере испытать трепетное чувство охотничей страсти. Правда, охотился я не на животных, а на худождественные потолки редкостной красоты, а на плече у меня вместо ружья висел «феликс эдмундович третий» – фотоаппарат «ФЭД-3», которым в какой-то из Дней печати  наградил меня редакционный совет.
      Страсть пришла нежданно-негаданно. Позвонил сотрудник Инспекции охраны памятников культуры – студент-заочник факультета искусствоведения В. Дунаев – и сообщил две потрясающих новости: печальную и радостную. Печальная была  о том, что ночью очень умело снят и похищен скульптурно оформленный старинный потолок и вся изразцовая облицовка печей в одном из домов, дожидавшихся реставрации. Милиция сочла ограбленное здание безхозяйным, возбуждать уголовное дело не стала, и   если нам не повезёт самим отыскать потолок и майолику на даче опять у  какого-нибудь партбосса, то памятнику ханá.   А радостная весть была бесподобна: в реставрируемом трёхэтажном бревенчатом тереме бывшего купца Агафурова в верхних залах, отрывая от потолка наклеенные слоями газеты, рабочие раскрыли закопченые, но изумительной красоты потолки, расписанные недюжинным мастером. Меня эта новость касаласъ напрямую, потому что решением райсовета депутатов трудящихся  я,  как   добровольный консультант Инспекции, был приставлен в «ипостаси государева ока» контролировать качество и динамику реставрационных работ как раз на этом   объекте. Мы встретились в агафуровых хоромах. Ждали специалиста из реставрационно-художественных мастерских, которого тоже вызвал Дунаев.   Коротая время, я   подзаводил молодого инспектора.
      –Второй раз  наш особняк задаёт людям загадки. И кто знает, сколько их будет еще после реставрации! – Сказал я. Дунаев насторожился.   Он был   молод,   не очень общался с местными краеведами. Иначе  услышал бы от постоянно споривших между собой собирателей архивной пыли историю о золоте Агафурова. Я знал её из тех же источников. Кажется, это произошло в эпоху хрущевской оттепели. В Россию из-за границы приехела дочь купца навестить родные места и обратилась к властям с предложением попытаться отыскать в  доме и на усадьбе фамильные ценности, которые, согласно семейному преданию, были спрятаны  в смутное время. Следует знать, что   после установления власти Советов  сотрудники ЧК, а поздней  и ГПУ в поисках клада простучали каждый дециметр   стен в доме, обыскали кладку печей, перепахали территорию усадьбы, но ничего не нашли. Может быть, поэтому гостья получила согласие и даже ей  подписали бумагу, что  20% найденных ею ценностей,  согласно   гражданскому кодексу РСФСР, она получит   как гражданка, нашедшая клад и передавшая его государству.  На усадьбе госпожа осмотрела высокий рубленый дом, походила по двум его пустынным дворам, которые некогда составляли единый ухоженный сад, и подошла, наконец, к старым въездным воротам. Говорят, что здесь она взяла у рабочего из рук лопату, и копая вместе с помощником по   линии между верейными столбами, на которые навешаны створы ворот, сняла между ними толстый слой почвы. Под ним лежал широкий и ржавый железный брус. Убрав его, рабочие отворили вход в камеру, откуда инспектор Государственного банка извлек то несметное, что   пролежало практически под открытым небом много десятилетий. Как   слышал эту историю, так и пересказал её студенту-заочнику. Тем временем пришел специалист-реставратор. Оказалось, что «лепнина» по периметру купеческих потолков   изготолвена из папье-маше, и восстановить её не составит большой проблемы, а с живописью предстоит повозиться.   С появлением расписных потолков задача раставраторов и ремонтников осложнялась. До сдачи объекта оставалось чуть больше трех месяцев. По мнению реставратора,   времени явно недостаточно. Приехал и подошел к нам главный распорядитель работ – лицо, уполномоченное высшей городской властью.
      –Я уже предложил наверху сделать вид, что ничего нового не найдено, –   сказал он солидно,– через полгода в дом въезжает музей краеведения. Сейчас мы всю роспись защитим плотной бумагой и   хорошенько забелим. Работу сдадим в плановый срок. Это решение уже принято. Щебетать бесполезно. Музейщики   скажут, когда будут готовы,  утвердим смету, вскроем ваши ценные потолки,   реставраторы их восстановят, и все дела.
      Главный уехал, а мы продолжили рассматривать потолки.  Я фотографировал. Залы были полны строительного мусора.  Ракурс для съёмки не  вытанцовывался. Приходилось чуть ли не кувыркаться, принимая нелепые позы, иногда ложиться на спину, чтобы уместить в кадре наибольшую часть потолка. Узловые и детальные съёмки шли уже легче. Принесли откуда-то одёжную щётку, и студент с реставратором, меняя руки, попеременно чистили на мне костюм, пока я заканчивал последние кадры. Как раз в это время пришел мужик с рулоном  плотной бумаги и, матерясь, стал объяснять, что клей у него только синтетический и резиновый но ни тот, ни другой, в резину их мать, потолок не берут,  проще забелить всю «ету трихомуть» обычным мелом и забыть.
      Искусствовед и   реставратор остались уговаривать мужика, а я поспешил проявлять фотоплёнку и печатать фотографии, пока горячо.
      Однако, к утру всё остыло. Потолки уже были  забелены, непочатый рулон бумаги, прикрытый мешковиной, стоял в углу рядом с грудой сметенной туда штукатурки. Когда я поднялся на этаж, мои коллеги   ходили по залам с задранными к потолку головами и недоуменно разводили руками.
      –Ну, и каковы наши действия?– Спросил я.
      –Заставим смыть,– не очень уверенно сказал молодой инспектор охраны памятников.
      –Решение не наше, хоть зачирикайся,– рассудительно сказал реставратор,– только мы точно знаем, какой клад спрятан за  побелкой в обоих залах. Храни фотографии и негативы – это наш козырь. Въедет сюда музей, придут краеведы, выбьем деньги на реставрацию новых открытий и  по частям  восстановим всё  в лучшем виде.
      –Верно,– отозвался Дунаев,– повторим подвиг наследницы Агафурова.
      Как-то само собой получилось, что с тех пор я превратился в охотника за старинными потолками. Загадка первой «печальной новости», рассказанной мне по телефону, привела меня в клуб коллекционеров в надежде отыскать следы майоликовых изразцов. Познакомился с интересным коллекционером Юрием Андреевичем, собравшим коллекцию из пятисот именных фирменных кирпичей, произведенных на   кирпичных заводах, начиная с XVIII столетия. По  архивным топографическим планам он разыскал и составил дислокацию старинных керамических и фарфоровых фабрик, объехал эти места, ища отвалы и ямы, в которые сбрасывали продукцию, не удовлетворявшую хозяев. Он разгребал древние залежи и показал мне найденные там образцы прелестнешей художественной посуды. Выслушал меня и сказал, что найти похищенную майолику можно, но необходимо обязательно иметь такие же подлинные образцы их цветового тона и рисунков. Я отвечал, что  у Инспекции нет   образцов.
      –Во-первых, – резонно заметил Юрий Андреевич,– всегда надо знать, что охраняешь, а если образцов нет, то не взыщи: пусть  тебя даже на аркане приведут к вору, скажут «вот он!» и ты увидишь свой потолок в купе с изразцами, отвали и не вздрагивай. Ничего не докажешь, а неприятностей наживёшь вагон и тележку.
      Нашлись в городе коллекционеры-керамисты, лазавшие по особняку в надежде найти что-нибудь интересное, видевшие не раз и потолок, и печи и утверждавшие, что в городе это   последний такой интерьер начала XIX столетия. Они же и подсказали позднее, где всплыл этот интерьер и на чьей загородной даче смонтирован. Однако, сбылись слова Юрия Андреевича.  Новый хозяин старинного потолка и майоликовых печей был настолько недосягаем, что любую авторитетную химико-технологическую экспертизу    обезоружил бы его непробиваемый адвокат единственной репликой : «Массовая продукция идентифицирована быть не может из-за отсутствия индивидуально-определенных особенностей данной совокупности предметов интерьера».  И у прокуратуры заклинило бы аргументацию.
      Потом я узнал, что вообще не существовало и до сих пор нет солидного учета таких    изделий, как лепные, резные, расписные потолки, художественные двери, крылечки, калитки и кованые ворота, а потому всё это   странным образом постепенно переезжало от незащищенного гражданского объекта к защищенным военизированным учреждениям. Например, сфотографированные  мной,  принадлежащие не зарегистрированному еще памятнику архитектуры металлические   ворота с виртуозно выкованными розетами и богатым навершием вдруг в одну из ночей исчезли и обнаружились, навешанными на столбы у въезда в районный отдел милиции, тогда как кованое крылечко с витыми элементами декора, существовавшее более века у входа в кирпичное здание, объявленное памятником архитектуры, тайком переехало вместе с широкой гранитной плитой и ступенями к другому кирпичному дому, вывеска на котором свидетельствовала о его принадлежности интендантской службе.
      Мелкий начальник не возьмет на себя смелость самовольно осуществить  столь опасную операцию, связанную с расхищением художественно-архитектурного комплекса, объявленного памятником архитектуры. Дерзкий демонтаж и наглая перевозка  – всё это, по-моему, требует согласования в ответственных кабинетах. Может быть,   ненавязчивой поддержки со стороны того, чья загородная дача в благодарность или помимо неё украшена майоликовым интерьером.
      Я продолжал охоту за редкостными потолками, не упуская теперь из виду и встречавшиеся крылечки, резные двери, наличники. Оказалось, что в городе еще многое сохранилось предметов самобытной его старины. На бывшей Химической улице в добротном доме с высоким гранитным крыльцом  в освещенном окне второго этажа увидел я деревянные профилированные тяги и выпуклые розеты потолочного перекрытия. Нарядный деревянный потолок! До революции дом принадлежал богатому мукомолу. После гражданской войны здесь было  советское учреждение, а затем постойку передали жилищной конторе. Дом заселили обитателями коммунальных квартир. Очено скоро новые жильцы старого дома, испытав первые трудности противостояния в перенаселенных комнатах быстроногим усатым и  кровососущим  насекомым, повели беспощадную войну против них, поливая керосином и выравнивая топорами плоскости стен и потолков, срубая узоры, профилированные тяги  и выпуклые розеты. Вскоре от былой роскоши интерьеров не осталось следа, и ничего декоративного, казалось бы, давно в этом доме не было. Поэтому удивил меня и привлек фрагмент считавшегося утраченным     художественного потолка, чудом сохранившийся   и случайно увиденный с улицы в освещенном окне.
      Эта квартира принадлежала архитектору Георгию Валёнкову – единственному квартиросъемщику, не уничтожившему былого  интерьера. Он уважал работу прежних мастеров, потому что сам  из их гильдии. В довоенном городе им   спроектированы и построены десятки зданий, в том числе четырехэтажный Дом обороны, украшенный настоящим  боевым самолетом, установленным на плоской крыше одноэтажного, выдвинутого наружу, фойе, а   в 1926 году – весьма респектабельное здание Делового клуба, где теперь размещена филармония. Декоративные рельефы для фасада этого здания Георгий Павлович разработал и вылепил собственными руками. Вдова архитектора рассказала, что его мастерская   находилась неподалеку, занимала верхний этаж старинного особнячка, где он занимался скульптурой и лепкой. Он   утверждал, что этому искусству его обучил     Степан Дмитриевич Нефёдов (Эрьзя) – известный   скульптор и резчик по дереву.
      В комнате под деревянным резным потолком я увидел висевший на стене портрет его учителя. На гипсовой пластине рельефно выступал строгий профиль: скуластое лицо с крутым свободным от завитков лбом, развитыми надбровными дугами и крупным нервным носом. Под аккуратным покровом бороды и усов угадывались волевые, упрямо сомкнутые губы. Таким его видел и запомнил архитектор Валёнков, а мне поначалу подумалось, что   интерпретация образа Степана Нефёдова не вполне соответствовала вычитанной из книг характеристике его внешности. Врач Г.Сутеев вспоминал о нём: «Невзрачный с русой бородкой, похожий скорее на странника или старообрядческого начетчика». Киевский журналист Е. Адамов  вторил: «Нечто среднее между монашком и эмигрантом». Иначе воспринимали Эрьзю скульптор И.Ефимов и итальянский искусствовед Уго Неббиа. Первый отметил в нем «сверхчеловеческую по силе энергию Микельанджело», а второй писал, что увидел в Эрьзе «не просто искателя линий и форм, а   думающего и страдающего человека». Это уже значительно ближе к образу, созданному Валёнковым.
      Я продолжал охоту за выслеженным мной потолком,  нажимая на «курок» моего «эдмундыча», но Эрьзя уже не отпускал меня, и я спросил у вдовы архитектора, похож ли он здесь на себя. Она рассказала, что Павел Георгиевич лепил портрет вскоре после отъезда Эрьзи на юг.  Прощаясь,  он сказал, что мечтает изваять на Кавказе невиданное скульптурное произведение из цельного массива горы. Муж рисовал и лепил Эрьзю сначала по памяти, но тут пришло письмо от учителя с его фотографией. По ней Валёнков изменил композицию, уточнил черты лица, добиваясь портретного сходства. Поэтому на рельефе  великий Эрьзя  выглядит таким, каким был в те годы. В правом верхнем углу барельефа стоял личный знак автора:  в тонкой трапециевидной рамке монограмма Георгия Павловича Валёнкова и год окончания им работы – 1922.
      –Когда я узнала, что в Саранске открыт музей Эрьзи, я выслала им туда фотографию, по которой муж вылепил, а затем отлил в гипсе этот рельеф,– сказала, провожая меня, вдова.  Я не удержался и сфотографировал уникальный рельефный портрет скульптора Эрьзи, висевший в квартире Валёнковых под последним  в городе фрагментом художественного потолка.Так случается: ищешь декорацию, а встретится гений, и не один.