Сергей Скрипка

Дмитрий Рысаков
E-mail: rysakow@yandex.ru
Тел.: 1842208

Сергей Скрипка


   В конце лета мы с невестой купили квартиру на Изумрудной улице, у Северного рынка. Решили зажить хорошо: плотно жили, тремя семьями, не ладили с ее мамой. Вначале помог свояк. Отыскал  родственницу моей Анны, далекую родственницу, падчерицу Анниной бабушки. Тетку. Приехал с конфетами, предложил денег за ее комнату в коммуналке, которую она сдавала, а сама жила со старым папой, Борисом Федоровичем, называемым в семье Бээфом. По тем временам нельзя было купить напрямую. Свояк предварительно разделил лицевой счет квартиры, в которой проживала его семья и моя Анна с матерью. Оформил обмен, Анна и тетка поменялись комнатами, свояк прописал тетку к себе, потом выписал, уже к Бээфу, и вновь объединил лицевые счета.
   Тетка получила на руки семь тысяч.
   За вторую комнату коммуналки уже взялся я. Гонорары стряпчему. Шапки из корсака, из хищной монгольской лисицы Ядвиге Жориной в малахитовом балахоне, - палец в рот не клади, -  из опекунского совета. Стояние у дверей бухгалтерий, ожидания в откидных театральных креслах у паспортных столов, у кабинетов инспекторов.
    Третью присоединили по другому случаю - что о нем говорить? Там проживала одинокая пенсионерка. Переехала в дом рядом с Курчатовским институтом, в квартиру гостиничного типа на первом этаже. Там по длинным коридорам разъезжают на велосипедах дети, звоня во все двери.
   Я влез в долги. Занялся извозом. Прощай, бильярдные, прощай дружки, держащие наперевес как алебарды кии, прощай, ласковые трубы свинга, бархатом врастающие в мозг, прощайте, милые моему сердцу девочки у зеленых суконных столов, натянувшие на ртутные упругие свои формы синтетические брючки. Не с вами я, у меня теперь свой дом.

   Пусть это невысокий четырехэтажный сталинский дом, без ворот во двор, класса «Б», для пролетариата, дом из серого силикатного кирпича, он долго еще простоит. С насыпи возле бензоколонки мы с Анной считаем от торца наши окна - они на предпоследнем этаже. Жестянщики на крыше, ожидая дождь, наперегонки стучат деревянными молотками. Мальчик с закрытыми глазами стоит у забитой досками пожарной лестницы. Перед подъездом дворники в оранжевых жилетках рассаживают цветы. «Все обновляется», - думаю я с удовольствием.
   «От стояка протянуть трубы в три четверти дюйма, оцинкованные, прямо к газовой колонке. Алюминиевую проводку похоронить в стенах, развести по квартире медную, с двойной изоляцией, с полуторамиллиметровым сечением – на свет, с двухмиллиметровым – на розетки. Войлок принести с работы, дверь внизу хлопает».
   Мы осматриваем высокие потолки. Над головой что-то ухает, потом еще и еще.
- Чердак засыпают керамзитом, - объясняю я Анне.
   Со стены сдираю первую полосу обоев. На известковой стене черчу столярным ножом план нашей будущей спальни. Анна тянет тоже, бережно, как пластырь с чужой кожи, и вдруг вскрикивает, отдернув руку:
- Здесь насекомые!
- Успокойся, мы от них избавимся.
- Но они везде, вот, смотри, под обоями.
- Ничего, они избегают открытых поверхностей. Ровные оштукатуренные стены, чистота… В этой комнате я оборудую кабинет. Тут встанет кровать, загороженная китайской ширмой, перед окном на подиуме – мой голландский стол.
   В воздухе плавает поднятая нами пыль. Паркет поскрипывает под ногами. Попробую укрепить его деревянными пробками. Циклевка, как мне сказали, стоит дорогих денег. Нет, я закажу только первичную обработку, а после лака, когда поднимется ворс, отшлифую сам.
   Под обоями газеты. Здесь, без света, они сохранились хорошо. Портрет женщины в кабине грузовика: Сколько же лет за рулем, Марья Федоровна?
   Анна трогает подоконник, прислушивается к шуму улицы, оборачивается ко мне и просит:
- Иди сюда.
   В этот момент до нас глухо доносится чей-то смех. У меня изменяется лицо, и я выхожу в коридор. В глубине коридора прячется человек, похожий на отставного музыканта, лет сорока, в белом грязном свитере. Я выбрасываю вперед руку с ножом. Он отступает, пятится и ретируется через входную дверь. Возвращаюсь в спальную:
- Кто-то из соседей. Сегодня поменяю замок.

   Моя невеста – женщина, состоящая еще в прежнем браке. Упрямый муж развода не дает. Я использовал разные рычаги: он неуправляем. Я предложил ему окончательный, вымученный план, детально с ним его ознакомил, и он навсегда уехал в Саратов.
   Теперь я имею дело с саратовским гражданским судом, чтобы сделать паспорт Анны чистым. У суда нет конвертов, чтобы переслать мне в Москву решение о расторжении брака. Конверт стоит полкопейки, если без марки. Я по междугородней связи умоляю судейского секретаря прислать мне решение частным образом, обещаю прислать ему корсаковую шубу и тыщу конвертов. Все для того, чтобы нам соединиться, чтобы за меня вышла эта стройная симпатичная женщина, с хорошим здоровьем и нежным именем.
- Но у нас во всем городе нет конвертов, - скорбно отвечает судебный секретарь.

   Были же здесь хозяева, оставили черную пудовую гирю, письменный стол, стремянку. Я на поверку срываю плинтуса, под ними свалявшаяся шерсть, коричневый индеец с ирокезом от переносицы, пластмассовые стержни, фантики, лопасть от винта вертолета, несколько обсосанных драже аскорбиновой кислоты и желтый шарик от свистка. Кто-то затевал изменения в огромной ванной, в которую поднимаешься по ступенькам, свалил под корыто новый кафель и там его похерил. Я хожу по квартире, прислушиваясь к скрипу под ногами.

   Через неделю я беру отпуск, договариваюсь у себя на производстве – я работаю на заводе «Фрезер» - с двумя подсобниками, Кудряшовым и Сырбу, и, зайдя на час в парикмахерскую, направляюсь на хозяйственный рынок, к станции, по уму тратить отпускные. Я иду вверх по Радужной улице, и теплый ветер почти перелистывает мою память. Каштаны шелестят тяжелыми листьями, как плащами. Если смотреть ночью на их кроны, кружится голова.
   Улицу Коминтерна в том же месте, что и два дня назад, пересекает господин с пуделем на поводке и в комбинезоне. Кругом небритые физиономии мужчин. От шуток парней девушки наклоняются так, что их волосы провисают до земли. «Придется все-таки перестилать паркет, так и быть. Он, в конце концов, в неплохом состоянии», - рассуждаю я вслух, но так, чтобы никто не видел движения моих губ. Я стараюсь, не сбивая шага, не наступать на поперечные трещины асфальта.
   На рынке у станции на суровых веревках висят крепкие веники, блестящие на солнце кастрюли, ведра. Народу много, выходной. Продавцы со злыми лицами играют в нарды. На деревянном ящике сидит старик и ест в коричневых пятнах алычу. Мне нужны отводы, сгоны, муфты, манжеты, заглушки, пакля, краны трехчетвертные и полдюймовые, уголки, тройники.

- Что вам? – спрашивает продавщица и выпрямляется.
- Гвоздодер.
- Тридцать пять, - отвечает она, полная, с французскими припухлыми губами.
   Я протягиваю деньги:
- Мне большой.
- Больших сейчас нет. То, на что вы показываете, образец. С браком, погнутый. Хотите, поднимемся на склад. Неподалеку. Мне все равно туда идти, - она вынимает изо рта нитку зелени и, упираясь животом в выдвижной ящик с деньгами, удерживает на мне вопросительный взгляд. Закрывает кассу.
   Склад располагается в ближайшем доме, прямо в ее квартире. Я стою в прихожей, пахнет химической лавандой. Неровно журчит счетчик; старое, казенного вида радио висит на стене.
- Что ж, - говорю я через некоторое время, проверяя голос, -  торговля – хлопотное дело?
- А что делать? – кричит она из комнаты. – Трудно так, без поддержки. Я ведь одна, без мужа. Трудимся. Нас ведь со всех сторон грабят, давят власти, неистовствуют хуже бандитов.
Слово «неистовствуют» получается у нее так легко, что я тут же пробую беззвучно повторить его.
- Знаю, но…
- Что «но»? – она стоит передо мной, запахиваясь в махровый халат. – Видите ли, я не нашла. Вот.
   И сует мне пятьдесят рублей. Слышно, как дети сверху перекатывают по гладкому полу шарик от подшипника. Я поворачиваюсь уйти, но она говорит:
- Вы наверно, заметили, что я дала вам пятьдесят. Ваши деньги остались в кассе, пришлось взять из своих.
   Я хлопаю себя по карманам и развожу руками.
- …на эту незначительную разницу и я махнула бы рукой, если б могла воспользоваться вашей физической силой.
   По коридору проходит сморщенная старушка и с улыбкой кивает мне, как хорошему знакомому.

   Снимая паркет, работники обнаруживают под ним слой другого паркета. Стоят, руками в бока. Кудряшов сморкается в угол.
- Следует убрать оба слоя, - строго говорю я. – Кто мог додуматься положить один паркет на другой.
- Что нас ждет, когда мы вскроем полы? – думает Сырбу, пританцовывая на пружинистом полу. Румянятся его щеки на сером от сходящей смуглости лице.
- Верхний слой снимаем и откладываем, нижний выбросить. Постелим заново, и снесите перегородку.
   Я расшатываю стену, которая разделяет будущую гостиную на две неравные половины. Из щелей вываливаются скомканные капроновые колготки, затвердевшие в алебастровом растворе. Странное дело: стена, кажется, вот-вот рухнет, но где-то в одной, невидимой точке, еще цепляется за направляющий брус. Сырбу возникает рядом:
- Для отделки вам нужны люди? – спрашивает он.
- Нет, я сам.
- Ну, а совет опытного мастера. Как очистить окно от краски. Скребок по дереву, вы купите его на рынке, у него название цикля.
   «Можно оторвать ее частями, но раз уж она подалась сразу». Я прикладываюсь к стене лбом, чтобы набрать силы. Пот щекочет виски.
   Сырбу виновато улыбается:
- Цикля, конечно, оставляет на стекле царапины, но если стекло помочить водой, их не будет. Разве нет? Если не приглядываться, то и на стекле своих часов не увидишь царапин. Отбегайте! – Брови его выгибаются, и стена падает.

   На перилах лестницы, зацепившись подбородками, гроздьями висят дети. Они привлечены боем и стуком в квартире. И хотя я недоволен тем, что они играют в подъезде и разносят вокруг побелку, я вручаю им пачку печенья. Они молча принимают ее, разрывают на ходу, гурьбой тянутся за мной в квартиру. Выясняется, что все - братья. Самый маленький из них, лет около трех, сразу пытается поднять гирю, остальные разбредаются по комнате, в которой нет работников. Я сооружаю в спальне подиум, невысокий, из трех старых дверей, положенных на пол. Сверху прибиваю фанеру. Дети находят фонарик и включают его, на потолке изображают тени. Я кричу Кудряшову:
- Дай им переноску, посадят же батарейки.
   Кудряшов, с помощью зубила и молотка, ванную превращает в каземат. По всем стенам красный кирпич, безобразно положенный, над головой – пустой проем.
   Оба работника не очень вникают в то, чему я их учу: чистить паркет уголком шпателя, отличать левую паркетную доску от правой. Мы сортируем паркет по фактуре. На широких подоконниках все складируем. Набранный в новой гамме, он даст моему дому иной резонанс.
   Кудряшов, устанавливая дверную коробку, отступает от нее и зорко присматривается.
- Как мертвая, - произносит он, поглаживая ее рукой.

   Ставлю раскладушку и впервые остаюсь здесь ночевать. Хотя осень в самом разгаре, в доме затопили, окна раскрыты. Кто-то сбоку бурит в стене скважину. С книгой в руке откидываюсь на подушку и нащупываю в волосах  огрызок карандаша, забыл вынуть из-за уха. Устал за день, из случайных слов мозг производит болезненные образы. Слово чертополох, например, представляется как колючая проволока. Или цитадель: ослепительно-чистое слово, изо льда. Клирос: розовое до неприличия, кисловатое, с капиллярчиками; жимолость – зеленоватое и пряное, с зернышками, крыжовенное желе. Полагаю, что схватил простуду, в полостях костей затаилась боль. В голове как будто лопаются виноградины.

   Из багажника машины я вынимаю сетку арматуры, сухую цементную смесь в мешке, пластмассовый полутерок, моток шнура с грузом отвеса. Анна уже несколько дней мне не звонит. 
   Сейчас все разъяснится. У отставного музыканта глубокие борозды у рта.
- Божедомов, – представляюсь я.
- Сергей, - он пожимает мне руку.
- Как вы попали, - в тот раз, помнится, - в мою квартиру?
- Так это вы приобрели ее? – быстро подхватывает он. - Мне много нужно вам сказать. Не старайтесь узнать сразу все, я вас подготовлю. Пока она пустовала, я прислушивался к событиям там, внутри. Вы появились здесь -  и я (а я ваш сосед)  легко отследил, что дверь не заперта, зашел проверить. Увидев вас, я решил, что в квартире произошло что-то неладное, возможно, даже совершено убийство. По крайней мере, я почувствовал, что в той комнате, где находились вы, есть кто-то, кого вы не желали бы никому показывать...
- Теперь вы можете быть спокойны. У квартиры есть хозяева - я и моя жена, – говорю я приветливо, отпирая дверь.
- Вы плохо осведомлены об устройстве здешних жилых помещений! – все более торопясь, продолжает он и выставляет ногу так, чтобы в случае необходимости помешать мне закрыть дверь изнутри. – Вы хотите вмешаться в планировку здания, основы которого вам не до конца ясны. От вашей работы весь дом уже на ушах. Учтите: в этом доме как много скрытых возможностей, так много и провальных вариантов. Канализационная система здесь коленчатого типа, ваш строительный мусор засорит трубы. Жильцы – я справлялся - недовольны. Много маленьких детей. Ходячих, ваша соседка, недавно родила.
- Ходячих?!
- Танька Ходячих. Я уже давно живу в этом районе. В нашей округе мне известны, по крайней мере, - четыре, нет, пять сквозных подъездов, в которые можно войти и не выйти, - он угрожающе понижает голос. – А сколько подъездов я знаю, где по лестничным маршам можно продвигаться только ползком.
- Что такое вы мне говорите! – прихожу я в себя. - А ну-ка, пошел прочь, – я отталкиваю его от себя. Он срывается вниз по лестнице. Скорчился на полу.
   Я чувствую невероятную слабость. Связался с ним, как последний мальчишка.   Мой ученый друг, известный германист, сказал бы: «Ты сам загнал себя в угол».
- Гармонист? - уточняет вдруг какой-то холеный человек, спускаясь сверху, со спокойной улыбкой поглядывая себе под ноги. Не дожидаясь ответа, поднимает приготовленную на выброс сумку со слабоамперными счетчиками.
- Смотри-ка, здесь что-что есть. Я заберу все пока себе, рассмотрю дома повнимательнее. Наверно, тут много всякой всячины. Люди столько времени посвятили систематизации вещей, но космос нельзя унифицировать, он порожден тектоническими причинами, случайными толчками, фрикциями, если хотите. Глубина сверху и под ногами, тут каждый запляшет неровно. Мы между пустот. Пустоты перетирают нас как жернова.
- Да, - вставляет Сергей, приглаживая на висках волосы, - иной раз проснешься – и оп, поверхность жизни. А вот ее и нет! Шлифуй ее не шлифуй – просто так она тебя не прокатит. Вы, - обращается он ко мне, - гонитесь за свободой до истощения и доводите себя до безволия. Разворовываете собственные тайники. Всюду видите разверзшиеся пропасти. Вы пьете только залпом, переливаете через край. Но есть те, кто учит вас жить без куража. Мы приходим и показываем вам библейские примеры. Ведь что такое смирение? Это умение держаться с достоинством, даже расставшись с гордостью! Соответствуйте действительности, и вы будете благополучны.
   Он встает, раскланивается, и взор его уже горит не так.

   В ознобе, поздно вечером, я выношу из квартиры грязные шкафчики. Вдруг везде гаснет свет, дом цепенеет, на лестнице приоткрываются и захлопываются двери. Слышно ворчание жильцов, шмыгающих в тапках. Вспыхивают жиденькие лучи фонариков.
   Я присаживаюсь на ступеньку. За окном во дворе ветер гнет черные ветки. Поворачивается замок, из двери напротив высовывается со свечой девушка в домашнем платье, с раздерганными нитками на подоле, и говорит мне тихим трепетным голосом:
- Я вижу, вы работаете один. Как. У меня есть пельмени, я сама слепила.
   Почему-то она говорит шепотом. Меня бросает в жар. Свет свечи обливает ее бледные, как мертвые змеи, голые руки. Я говорю:
- Скажите же, что мне нужно делать.
- Проходите сразу ко мне на кухню. Вы на вид безжизненный человек, но голод не тетка.
- Не будет ли каких-либо неожиданностей, ведь дом ваш пуст? – я примечаю темные комнаты, мимо которых она ведет меня.
- Но и ваш тоже, а вы уж здесь, - шепчет она, прижавшись спиной к стене. – Внутри меня чудовище, каждую минуту слышу его, почувствуйте, - она берет мою руку, прикрывает ею сердце и на минуту замирает.
   Мы стоим в полной темноте и почти дышим друг другу в лицо. За стеклом окна только туманный шар на уличной мачте. Оторванный от матери, на пути к познанию я определил себя как сироту и теперь ищу защиты.

   Анна говорит мне по телефону:
 - Нельзя быть таким доверчивым. Ты впускаешь к себе всех подряд. Подходи к двери крадучись: простой газовщик может оказаться наводчиком.
Ты обустроился? Все плохо? В чем трудности?
- Насекомые. Лежал ночью на полу, под лампой, включил обогреватель, прикурил от него. Пробегал один, прижег его угольком сигареты, ткнул в хитиновую спинку, затлели подкрылья. Через неделю вижу: грузно пересекает кухню.
- Чем будем их травить?
- Инсектицидами.
- Какими?
- Борная кислота, восемь рублей в аптеке.

   Начинаются бесконечные дожди. Из почтового ящика под ноги летят счета-предупреждения. Я знал, что они будут, но не знал, что их будет так много. Сергей поджидает меня на площадке, согнув над ступенькой ногу в бинте, завязанном на куцый бантик, и с ходу говорит:
- Серьезных опасений против вас у меня нет, вы, я вижу, человек самостоятельный, но кое-что же я должен о вас знать. Расскажите мне про свою любовницу.
Я расстегиваю куртку и с усмешкой достаю сигарету.
- Интересуетесь?
- Интересуюсь.
- Знаете, у вас есть способность нажимать на искренность. Скажу так: бывает, положит мне на колени голову и спрячет глаза. Или ляжет передо мной на живот и слушает меня, во всем согласная. 
Он подводит ухо так, словно изготовился слушать долго.
Вытряхивая ключи из кармана, я поворачиваюсь к свету, и вдруг слышу:
- Ваша дверь открыта, сюрприз.
- Как так?
- Не удивляйтесь. Мера эта запланированная, но и вспомогательная. Я специально отыскал всех предыдущих жильцов и собрал их здесь, чтобы вы быстрее обвыклись в новых условиях. Никто не отказался помочь.
- Я поменял замок, - произношу я вслух.
Как человек, уставший врать, он выдерживает паузу и вздыхает:
- Все замки одинаковые. Подошли старые ключи.
- Семнадцать миллионов комбинаций…
- Турки делали.
   Квартира заполнена людьми, и они налаживают в ней свой быт. Пар, который обычно появляется во время кипячения белья, застилает кухню. Наспех одетые женщины, на вид домохозяйки, гремят тазами в ванной.
- Мне ничего не остается, как вызвать милицию, - говорю я.
- В этом нет необходимости, вы скоро убедитесь.
   За кухонным столом сидят двое и, втягивая щеки, пьют водку. Сымпровизировали скамью. На блюдце лежат огурцы. Я смотрю на посетителей через застекленную дверь. Они взглядывают на меня без удивления.
- Вон тот, в майке, Василий, хитрый малый. – Сергей тычет в жирное стекло. - В прошлом году приложил свою жену, она вызвала наряд, и, он, стоя посередине кухни, облил себя щами из кастрюли. Менты ему только посочувствовали. Другой - Михалыч, сибиряк. Виновник нескольких смертей. В Нерюнгри пошел на болото, ужалила ядовитая змея. Лежал сутки в больничном коридоре, про него забыли. Поступила группа обгоревших нефтяников, и его подобрали, приняв за донора.
   «Нерюнгри. Словно между небом и языком перекатывается свинцовая дробь».

- Я Властелина Вагина. Вы не волнуйтесь, мы здесь ненадолго. Муж сейчас переоденется, - говорит толстушка, заслоняя дверь в гостиную, - и мы пойдем за дочкой в садик.
- Постойте,  я помогу вам достать титановые белила за полцены, -  раздвигает нас человек в клетчатой рубахе, - для внутренних работ. Чтобы строительный гипс долго не застывал, знайте: в него добавляют молоко, можно скисшее. Вы живете одним озарением, ваши способности слишком тонки, вы ломаетесь, вы, вы как слюда хрупкий!
   Я замечаю, что на улице стемнело. В горящем окне женщина вытянула в форточку руки с дымящейся тарелкой, чтобы остудить ребенку еду. Я переношу электроинструменты в спальню, чтобы их не украли до конечного разбирательства. Только спальня запирается снаружи.
   «Во что меня хотят вовлечь? Я не хочу признать, что поселился в бедламе. Еще ребенком я бежал того, что сопровождалось кривлянием и шумом. Мама, укладывая меня на ночь, подворачивала мне под ноги и под бока одеяло, и просила всегда так делать самому, когда я буду вдали от нее. Но однажды воспитательница в саду, совершая обход, сказала что ты запеленался как маленький, и выпростала меня их моего кокона.
   В дверь звонят. Я выбираюсь в прихожую, и все мгновенно разбегаются по комнатам. На пороге в желто-синей куртке стоит газовщик, прикрывая рот рукавом.
- Я кое-что проверить! – сдавленным голосом объявляет он. Плечи его подпрыгивают. – Скрипка у вас? – вычерчивает он свободной рукой непонятную фигуру. Не успеваю ответить, как он направляется на кухню, а из-за его спины выходит красивый милиционер в черной накидке.
- Вы кто? – устало обращается он ко мне, встряхивая волосами.
- В каком смысле…
- В прямом. На основании чего вы здесь находитесь.
- Э- э…
- Здесь был притон, и вы вызываете у меня подозрения.
- Квартира выкуплена. Она принадлежит моей жене.
- Так, новый оборот. Мне известно, что вы используете иностранных рабочих. Покажите документы.
- Видите, я оставил их в доме одной студентки.
- Все ясно. Одевайтесь в отделение. Нужен клей, чтобы опечатать квартиру, и мел.
- Мел?
- На вашей двери нет номера. У всех на площадке есть, а у вас нет. Вы что, маскируетесь?
   Я протягиваю ему трехлитровую банку клея. Думается, что в кобуре у него бутерброды с сыром. Он взвешивает в руке банку и говорит:
- Судя по всему, вам уже сейчас нужно сделать несколько основных признаний. Начинайте с главного.
- Когда я совещаюсь с самим собой, я называю себя батяня, - говорю я и чувствую, что краснею.
- Пойдемте! – орет он.
- А иногда, - я касаюсь его руки и приглашаю сесть на единственную в квартире табуретку, - иногда в трамвае я незаметно ставлю над женщинами кое-какие опыты.
   Он вздрагивает, отведя в сторону воловьи глаза:
- Вы считаете, они этого не замечают?
- Не знаю, но я ни разу не попался. Я экспериментирую с четырнадцати лет. Обыкновенно они стоят, не шевелясь. Я человек маленький, неприметный. Мелочь готовлю в кармане, прямо в кармане отсчитываю – досадно давать кондукторше, обычно она бежит к входу, отталкивая меня, а я и рад, - говорю я и сплевываю.
- Да вы хам! – взвизгивает он и косится на свои брюки. – Вы что плюете. В меня могли попасть. Соседи на вас жалуются.
   Я медленно говорю ему:
- Это мой дом. Ваша фамилия.
- Участковый уполномоченный Липилин Кирилл Олегович, 61 отделение, по сигналу жильцов.
- Вот что, Кирюша. Возвращайтесь в участок. Вам тут делать нечего.
   Он с гневом встает, долго сопит, разворачивается на каблуках к газовщику, который вырастает рядом. Тот показывает в газетном кульке обугленные кости:
- Вороны накидали в дымоход.
- Пойдем, Семеныч, нам сказали: тут делать нечего.

- Я отрекомендовался как Сергей. Поясню: я Сергей Скрипка. Да, я в списках многих отечественных фильмов. Я стою в титрах, все меня знают, все со мной считаются. Вы же лишены смелости и, главное, умения парировать. Вы не рыцарь, а растительность. Вы не прочите себе довольной жизни, вы довольствуетесь выживанием, хотя заметно, что вы  запальчивый жилец. И тут я, представьте, понятный себе и другим, подхожу и берусь за ваш сложный случай.
- Мне нет до вас никакого дела.
- Зато у меня есть. Вы рано наняли штукатура. У вас гнилые полы, балки все прогнили, вы слышите меня? Окна раскроешь – стекла посыпятся.  А если гости выйдут на балкон и одновременно переступят с ноги на ногу!.. Потом, в вашей квартире не три, а четыре комнаты. Четвертая была случайно замурована еще при строительстве. Вопрос, кому она принадлежит. Я уже прорубил туда дверь. Нам с вами как-то с ней надо поступить. А то, знаете, сыр-бор, мытье да катанье да суды...
   Я говорю из последних сил, как можно тише:
- Начнем с самого начала. Я все вопрошал. Должен предупредить, что возникновение моей жизни совпало с желанием жить по правилам. Все хотел как-то нивелировать. Сейчас я сметаю это решение. Оно было ошибочным: природа не дает так. Как можно жить, ведая только законы послушания? Моя жизнь – мостовая, я должен перевернуть на ней каждый булыжник.
Кажется, мир врезался во тьму. Посмотрите, погасли все очаги цивилизации. Мы размещали в памяти законы и задраивали люки, двигаясь вслепую. Спасение, таким, образом, стало невозможным, возможным стало только сохранение. Хуже того: всякого, кто пытается спорить со своей судьбой, поправляет указка дирижера.  Я, Божедомов, что перед вами стою, против покорности обману, и не до конца утешен таким подарком, как жизнь.

   Выслушав, он секунду обдумывает исполнение нырка, разбегается и влезает под стол. И хотя я не жду от взрослого человека такой прыти, я беру приваленный в углу гвоздодер.
- Так вот, теперь я говорю: в яму этого дирижера! В яму! - я вылавливаю его за фалды пиджака, но он крутится волчком.
- Спокойно, парень. Ты что, ничего не понял? – вдруг крепко вцепляется мне в предплечье холеный жилец с верхнего этажа. – Опека пропустила кое-что. Будут трудности. Тоже, возомнил себя героем. Сейчас устроим тебе темную.
  Скрипка вылезает из-под стола и отряхивается. Дети наперебой кричат во дворе: «Пары-выры».

   Теперь я, Божедомов, занимаю очень мало места в квартире и  даже не зовусь жильцом. Я ожидаю звонка Жориной, я содрогаюсь, произнося ее имя. Жду приставов. Анна у родителей, вынуждена устроиться на работу. Я кость в горле жильцов, мой угол в прихожей, у входной двери, на сундуке, крышка которого изнутри обклеена старыми календарями. Календари не поблекли от времени: без воздуха и губительного света все хорошо сохраняется. Во сне часто голова моя сваливается вниз; кажется, мой будущий гроб не по росту мне. Когда приходят настоящие жильцы, включается электричество, и мне нужно встать со своего сундука и выйти на лестничную площадку, чтобы пропустить их в квартиру. А поскольку жильцы ведут тайный образ жизни, или, по крайней мере, и без того  уже раздражены проживанием на публике, они недолюбливают меня. Я так опасаюсь больших зимних праздников. Бывает, откроется дверь и ввалится шумная компания в больших шубах, и мне остается только поджимать ноги и мягко отбиваться от тех, кто хочет нарочно повалиться на мой сундук. Но и здесь мне говорят: «Ты должен потесниться, ведь сундук не твой».