Манифест

...Оглядывая четверых приглашённых, президент думал: "Ну сегодня-то, решим. Чувствую, решим".
По правую руку сидели министр юстиции, г-н Яблоков, и министр финансов, г-н Каюдин. Их мнение оставалось твёрдым: нужна полностью профессиональная армия.
Слева, напротив министра юстиции сидел министр безопасности, которого звали Павел Викторович, а в быстром разговоре просто Пал Викторыч. Ему было, в принципе, всё равно, но из природного консерватизма, он поддерживал призыв. Слева же сидел и маршал Белкин, семидесятилетний министр обороны, ярый противник "наёмной армии". От того, что он чувствовал симпатию президента к идее отмены призыва, и от того, что министр безопасности был не слишком надёжным союзником в споре, маршалу Белкину было очень досадно. Тем не менее, за идею  военной службы как почётной обязанности он собирался драться до конца.
Сам президент сочувствовал "правой" стороне, но поскольку сам он в армии не служил, то не ощущал и достаточного морального права решать вопрос с призывом. Нерешительность президента чувствовали все, в том числе и маршал, который придерживал этот козырь до последнего момента.
- Что новенького сегодня мы услышим по проблеме? - весело поинтересовался президент, обращаясь сразу ко всем.
- Не вижу никакой проблемы, - спокойно ответил министр обороны. - Исстари на Руси служили все мужики, кроме больных.
- Что же вы так плохо о своей профессии рассказываете? - пошутил министр юстиции. - В любой корпорации есть кадровый отбор, а у вас, получается, служба настолько неквалифицированное занятие, что всякий сгодится.
Министр обороны молча и враждебно глянул на весельчака.
Далее взял слово министр финансов:
- Всё что мы говорим, мы говорим уже не первый год, но нам до сих пор не дают сдвинуть армейскую реформу с мёртвой точки. Сегодня я подготовил для вас данные опроса среди молодёжи на тему "Что вы готовы сделать ради освобождения от службы?" Половина опрошенных могла бы уехать за границу, почти сорок процентов готовы дать взятку, более десяти - совершить иное уголовное преступление в том числе с риском лишения свободы, один процент... Один процент способен на самоубийство. Во всяком случае, по опросу. Но самоубийства и вправду происходят, в том числе во избежание армии, я уж не говорю о суицидах в самой армии. Посмотрите просто на эту статистику: около тысячи несчастных случаев в год, и несколько сот самоубийств. Статистика, конечно, улучшается, к тому же такое происходит и в обществе, но тем не менее: граждане отдают сына в армию, а получают назад цинковый гроб. Как в таком случае выглядит государство? Дополнительно прошу отметить нецелевое использование солдатского труда на различных хозяйственных работах. Такое возможно только с солдатом-срочником, контрактник не позволит отправить его на строительство гаража.
- Порочная у вас логика, - сердито сказал маршал. - Вот некоторые государственные служащие вымогают взятки, так что же: запретить приём граждан в принципе? Недостатки будут всегда, и с ними надо просто бороться.
- Это у вас порочная логика, - отрезал министр финансов. - Не бороться с недостатками надо, надо их побеждать. А ещё у нас очень порочная система. Вы ведь знаете, как называются офицеры, которые забирают призывников по частям?
- "Покупатели"... - тихо сказал маршал.
- Вот именно. "Покупатели". Торговцы живым товаром, в сущности. Работорговцы.
- Ну это уже слишком! - взвился маршал.
Министры юстиции и безопасности с интересом слушали.
- Извините, не я их покупателями называть придумал. Я просто уточнить хочу, что же они покупают.
Маршал был в ярости, но вдруг придумал контрвыпад.
- А ваших профессиональных солдат, знаете, как называют? "Наёмники"!
- Ну и что же... - министр финансов был спокоен. У нас в армии полтора миллиона военнослужащих. Из них всего четыреста тысяч - срочники. Остальные (миллион с лишним человек, заметьте) служат и воюют за зарплату. Вы - в их числе. Так что, поздравляю вас, господин "наёмник".
Министр обороны был смущён.
- Так что, - продолжал министр финансов, - разве не было бы логично довести большинство до ста процентов? Просто отменить воинскую повинность.
Министр обороны, решил применить запрещённый трюк.

- Вы ведь в армии не служили? - ехидно подколол маршал министра финансов.
- Конечно же нет, - ответил тот, удивлённо смотря на министра обороны.
- А почему, позвольте узнать? - снова спросил маршал, ожидая, что министр финансов будет оправдываться и бормотать что-то невнятное вроде "учился в аспирантуре" или даже "за границей", что вообще будет едва ли не признанием в предательстве.
- Надобности не было, - пожал плечами Каюдин.
- Это... как? - не понял маршал.
 - Да вот так вот, - ответил министр финансов, глядя на маршала чистыми глазами, -  не было надобности.
- Вот, значит, как? - вскипел маршал. - А у других надобность была? А у меня надобность была? А...
- А зачем же вы тогда служили? - быстро спросил его министр финансов.
- А потому что кто-то должен родину защищать! - выпалил министр обороны.
- Но если у нас есть вы, - улыбнулся министр финансов, - зачем же нам кто-то ещё?
- Очень интересно, - дулся маршал, забыв про остальных, и глядя только в глаза министру финансов, - значит "не было надобности".
- Ну рассудите сами, Дмитрий Михайлович, - улыбался Каюдин. - У армейского лейтенанта зарплата тогда была около ста долларов, а я в компании "Питерсофт" получал тысячу долларов во время только испытательного срока. Так что я должен был выбрать: трудную и малоденежную службу или интересную и высокооплачиваемую работу?
От такого весёлого цинизма маршал Белкин просто потерял дар речи. Затем, пытаясь сопротивляться, он бросил Каюдину:
- Как мы вообще будем жить без призыва?
- Когда Сталин умер, полстраны причитало: "Как же мы теперь без него проживём?" Живём без Сталина, проживём и без призыва.
- Сталин, - многозначительно поднял маршал палец, - всего лишь одна личность в истории, хоть и ге-ни-аль-на-я! А призыв - это комплекс мероприятий по своевременному обеспечению армейских частей и подразделений личным составом.
- А что такое личный состав? - спросил министр финансов, склонив голову набок.
- Личный состав это военнослужащие данного подразделения, либо данной части.
- А кто такие военнослужащие?
- Чего вы спрашиваете? В армии надо было служить, знали бы устав. - рассердился маршал. - Военнослужащие это лица, находящиеся на военной службе.
- А кто такие лица?
- Кто-кто!! Люди это! Понятно?!
- Ага, вот мы и слово "люди" произнесли. Но ведь это явно не из устава.
Маршал серьёзно обиделся.
- Вот вы вечно нас, армейских офицеров считаете солдафонами. А я, например, всегда вникал в проблемы подчинённых, помогал им в личных просьбах.
По нахохлившемуся маршалу было видно, что он действительно обижен как ребёнок. "В сущности, милый старикан", подумали все присутствующие.
- Нет, конечно, - подал голос смущённый министр юстиции, - я, например, хотя, как и коллега, не служил... Я, в принципе, знаю, что армия не только дурь выбивает, но и уму-разуму учит, однако - цена? Год или два в казарме? Честное слово, лучше в аспирантуре...
- Извините, - оправдывался министр финансов, - я вообще не хотел вас задеть. Но ведь сейчас совсем другие времена, чем в начале вашей службы.
- А если завтра - война? - спросил вдруг маршал с абсолютно серьёзным лицом, без тени улыбки.
 Вопрос предназначался двум оппонентам, но ответил на него совершено неожиданно сам президент:
- Ой, нет, нет-нет-нет, - вдруг быстро заговорил он плаксивым голосом, - не надо войны! Война это всегда трупы, мне придётся награждать погибших, утешать вдов, а я не люблю покойников! Не надо войны, - ещё раз жалобно попросил он ошеломлённого маршала.
Повисла недолгая пауза. Министр безопасности кашлянул, все почувствовали, что совещание затянулось.
- Ну что ж, - объявил президент, - благодарю всех за высказанные мнения. Решение, видимо, придётся принимать мне.
Государственные мужи попрощались. Четвёрка вышла из кабинета, чувствуя, что президент принял решение и призыв, возможно, будет отменён в ближайшем будущем. Впрочем, чувства это только чувства, маршал надеялся, что ничего не изменится, министры финансов и юстиции боялись спугнуть удачу.
Однако, президент колебался. Он вспоминал двух милых родственниц: тётю Марину и тётю Таю, которые постоянно упрекали его в том, что он избежал призыва, пусть совершенно законным образом, но, тем не менее, избежал. По их мнению всякий здоровый русский мужчина был просто обязан отдать хотя бы год армейской службе. Внизу мраморной лестницы его ожидал министр безопасности.
- Да, Пал Викторыч? - спросил президент, видя, что тот желает что-то сказать.
- Признаю честно, - сказал тот, - как бывший армейский офицер. Принципиальной разницы "призыв-контракт"для обороноспособности нет. Многим призывникам там просто нечего делать. Так что, если реформа поможет прекратить тамошний бардак, действуйте смело.
Президент почувствовал облегчение. Если две стареющие тётки с позиций своего женского понимания патриотизма требовали обязательной службы для всех мужчин, а знающий человек относился к воинской повинности скептически, выбор был очевиден.
...Приехав домой, президент превратился в обычного гражданина: надел тапки, достал из холодильника салат, сел на диван и включил телевизор. На экране появилось лицо Михаила Веллера: совершенно седого, но такого же ироничного, как и двадцать лет назад, когда наступил его звёздный час, и ранее запрещённые цензурой книги распродавались влёт. Засветилось название очередного рассказа: "Сага об уклонисте". "Ну-ка, ну-ка", мысленно сказал президент, оживившись от такого совпадения.
Веллер своим необычайно молодым голосом, похожим на голос Фёдора Двинятина, начал:
- Всё было в Советском Союзе. Абсолютно всё. Икры, говорите, не было? Детей в пионерских лагерях икрой кормили в обязательном порядке. Техники не было? А "Берёзка" на что? Обменял тыщу накопленных рублей на пятьсот чеков, вот тебе и магнитофон "Грюндиг". И бананы были в союзе, и лучший в мире балет, и иностранные марки, мечта филателистов, и костюмы от Кардена. Свободы, скажете, не было? И свобода была! Каждому своя - на сколько свободы каждого хватало. Между прочим, далеко не каждый советский гражданин мужского пола и крепкого здоровья попадал на два года в Вооружённые силы. Некоторые избегали этого просто потому, что воля у них была сильнее государственной. Вот о таком молодом человеке, который не служил просто потому, что не хотел служить и пойдёт рассказ. Жил в Ленинграде на Васильевском острове совершенно непримечательный мальчик, который учился в музыкальной школе на Среднем Проспекте.
Президент торопливо жевал салат, чтобы поскорее покончить с едой и слушать рассказ не отвлекаясь.
- Учился мальчик, а звали его, кстати, Коля, по классу пианино, и никаких надежд на музыкальную карьеру не подавал. Как выяснилось позже, к счастью.
Президент хмыкнул, дожёвывая последнюю порцию.
- Будь он перспективен, его забрал бы к себе Борис Григорьевич Киевский, лучший педагог-пианист всего Василеостровского района. Но так как играл мальчик по меркам ценителей прескверно, мучилась с ним Надежда Михаловна Фролова. А уж Надежде Михайловне он среди прочего наигрывал и собственные сочинения, которыми баловался с двенадцати лет. И вот так и учился он, сочинял, что-то записывал, что-то забывал, совершенно не претендуя на сольные концерты. Если бы Коля занимался у Бориса Григорьевича, то его произведения встречали бы куда более массовую аудиторию. Дело в том, что профессор Киевский был членом ленинградского отделения Союза Композиторов, а значит, периодически печатался и попадал в программу концертов. И уж, само собой разумеется, встреться ему такой чудесный ребёнок, который умеет сочинять, Борис Григорьевич проявил бы заботу, обработал бы сырой материал и выпустил бы ноты в свет. Под своей, разумеется, фамилией.
"Вот козёл!" подумал президент про Киевского.
- Учатся в музыкальной школе, как известно, семь лет, - продолжал с экрана Веллер. - Не всякий ребёнок дотягивает до диплома, не хватает терпения, но, поскольку Колю особенно не напрягали, пианист-хорошист, он без принуждения ходил на занятия по понедельникам и четвергам. Играл он для себя и Надежды Михайловны, учился в последнем, седьмом классе, и не ведал, какой случай его посетит. А случай этот, в лице господина Шварцбаума, заглянул в музыкальную школу в сентябре. Карл Шварцбаум, австрийский бизнесмен, зарабатывал на том, на чём зарабатывает половина Вены: на музыке. Он регулярно приезжал в Ленинград, чтобы находить исполнителей, записывать их за символический по австрийским меркам гонорар, а затем штамповать пластинки и магнитофонные ленты. И вот, шёл этот торговец музыкой на встречу с директором школы, а Коля играл на пианино что-то "из последнего". Господин Шварцбаум мелодию услыхал и задумался, где же он это слышал? Моцарт? Возможно. Или Гайдн? Тоже возможно. И недолго думая зашёл в класс Надежды Михайловны. По-русски он говорил неплохо, и сразу же спросил: "Прошу прошчения, што это са мусыка?" "Да так", ответил Коля, "сонатка. В прошлом году сочинил". У Шварцбаума глаза на лоб полезли. "Вы это сами написали?" спросил австрияк. "Ну да", кивнул Коля. И господин Шварцбаум понял, что визит к директору отменяется: появилась перспективная золотая жила.
Президент искренне порадовался за Колю. Веллер рассказывал дальше:
- Взял буржуй молодое дарование в свои загребущие руки и, перво-наперво, заставил его разучить несколько его же, дарования, пьес идеально, чтобы можно было в Вене перед публикой выступить. Затем записал пять пластинок. У дарования немедленно сложился круг поклонников. Дальше - больше, Веной не ограничились, стали ездить и в Швейцарию, и в Германию, и даже в Милан, где хотя и самая жёсткая театральная мафия, но к заезжим пианистам относятся снисходительно, главное, чтобы чужие тенора-сопрано у местных хлеб не отбивали. А мальчик между тем рос, и стукнуло ему восемнадцать. В консерваторию он с трудом, но поступил, однако, от призыва в те годы это не освобождало. Так и привлёк он закономерное внимание военкомата. И вот, приходит ему повестка.
"Да уж, неприятная вещь", подумал президент.
- Повестку он стал использовать как закладку в нотах. Тогда пришёл уже посыльный со второй повесткой и потребовал расписаться. Коля пожал плечами, да и поставил ему автограф: в первый раз, что ли? Он своим слушателям автографов уже столько понарисовал, можно и этому. Но само собой, ни о какой армии он и слышать не хотел. Ну посудите сами: если он живёт в отелях с шёлковым постельным бельём, питается в ресторанах, а по вечерам играет перед тысячей восторженных поклонников, ему ли менять всё это, будучи в здравом уме, на казарму, столовую и крикливых прапорщиков? И он, забывая о повестке, готовится к следующим гастролям в Вене. Однако, когда он не приходит к назначенному времени в военкомат, "для отправки в войска", как это пишется в документах, домой к нему выезжает милиция. Дома его совершенно случайно не застают, как и кого-либо из семьи. И тогда военком взрывается, звонит прокурору и требует объявить молодого пианиста ни много ни мало во всесоюзный розыск. Прокуратура объявляет розыск, почему бы и нет, а Коля едет в Пулково. И там, на паспортном контроле перед посадкой на венский рейс, смотрит удивлёный пограничник, почти ровесник, на имя, которое у него числится в розыске. Тут и берут Колю под белы руки на глазах у изумлённого импресарио, господина Шварцбаума. Ведут Колю в милицию, господин Шварцбаум бегает, спрашивает у милиционеров, в чём дело, а получив ответ бросается звонить в Москву, австрийскому послу, с которым знаком лично. Австрийский посол немедленно связывается с американским, в компанию добавляется англичанин, голландец и сам дуайен, посол Греции. В таком составе они едут на Смоленскую площадь, где их принимает невозмутимый, но внутренне озадаченный Андрей Андреевич Громыко.
Поняв проблему, Громыко звонит маршалу Устинову, который был тогда министром обороны, и Генеральному прокурору Руденко . Можете себе представить, как был оскорблён Устинов, когда его, министра обороны, пригласили участвовать в заседании по поводу какого-то сопляка! "А в чём проблема?!" кричит Дмитрий Фёдорович, "он наш гражданин? Тогда пусть выполняет почётную обязанность!" "Да ты хоть сам понимаешь, Фёдорыч, что говоришь", морщится Громыко, "мне и так от западных журналистов покоя нет, а если им дать такой сюжет: советская военщина губит юное дарование, ты представляешь, как они его обсосут?" "Это у них военщина", возражает Устинов, "а у нас страна сугубо мирная, и талантам открыты все дороги. Хочет - в спортивную роту его определим, хочет - в ансамбль песни и пляски". "Какой ансамбль песни и пляски!" взрывается Громыко, "да он с одних гастролей нам столько валюты привозит, что целый взвод в Анголе месяц содержать можно!" "А мы не торгуем белыми билетами!" гордо отвечает Устинов. Тут Громыко властно подытоживает: "Ты, Фёдорыч, кадрового замполита из себя не строй. Надо его отпускать, а то уедет вслед за Ростроповичем". И, ругаясь, звонит Устинов в нужный военкомат и кричит в трубку: "Освободить от призыва! Можете даже дело его выбросить!" А Генеральный звонит в пулковское отделение милиции и тоже приказывает: "Освободить. Тоже можете выбросить его дело. Почему "тоже"? Неважно, исполняйте".
И через три часа Колю благополучно освобождают. Он и Шварцбаум садятся на следующий самолёт в Вену и благополучно успевают к началу концерта. А вы говорите: "свободы не было". Всё было в Союзе. Всё.
Рассказ закончился и Веллера сменила другая передача. Президент встал и прошёлся по комнате, чтобы размять мышцы. Затем стукнул ладонью по столу и произнёс вслух:
- Рубикон перейдён.
Номер "Российской газеты" подписывался к печати между тремя и четырьмя ночи, но надо было пожалеть журналистов и успеть хотя бы к полуночи. Спустившись к дежурной машине, президент поехал в московскую ночь. Из автомобиля он позвонил в кремлёвский телевизионный пункт и приказал подготовить прямую трансляцию. Затем закрыл глаза и начал думать. Концепция родилась достаточно быстро, он разбил предполагаемый документ на девять пунктов и мысленно сформулировал их: кратко и юридически грамотно, чтобы не возникло разночтений. Поднимаясь по лестнице в зал, он уже видел перед собой завтрашний газетный текст. Телекамеры стояли наготове. До полуночи оставался час, в течение которого предстояло записать новый указ. Небольшая заминка возникла с названием. Поскольку документ получался особого ранга, то это был уже не указ, а декрет, то есть, специальный правовой акт с силой закона. Однако в голову пришло и слово "манифест", которое означало скорее декларацию, чем строгий закон. "Как же тебя назвать?" мучительно размышлял президент. "Манифест" вызвал в памяти очередную ассоциацию: "Мы, Николай Вторый, Божьей Милостью Императоръ и Самодержецъ Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая..." Далее текст вспомнить не удавалось, но хорошо помнились название и дата: "Манифест об усовершенствовании государственного порядка" от 17 октября 1905 года (по старому, конечно, календарю). Может быть, повторить название? Нет, было страшновато, Николай II закончил жизнь у расстрельной стены.
Президент посмотрел в неработающий пока объектив и вспомнил, как восемнадцать лет назад Ельцин "отрекался от престола". Был последний день 1999 года. Выступление по телевидению в строжайшем секрете готовилось к 13 часам. Однако, примерно в полдень, кто-то из Семьи, как называлось ельцинское окружение, проговорился непосвящённому. За 15 минут слух разнёсся по всей властной Москве. В 12-30 новость знали уже в регионах. Из Краснодара крупный милицейский чин позвонил своему бывшему шефу, Фёдору Терентьевичу, а Фёдор Терентьевич по-соседски передал информацию семье будущего президента, которому тогда было всего 18. Вот странное совпадение, снова призывной возраст. Ах, да, что было дальше. Дальше он, обычный молодой человек, хоть и большой любитель политики, перезвонил двум знакомым, те позвонили своим знакомым... Когда Ельцин появился на экранах, вся страна уже с нетерпением ждала события. Прослушав подтверждение разлетевшейся новости, все удовлетворённо кивнули.
Президент задумался, не включаются ли сейчас экраны в просыпающихся квартирах, чтобы услышать его полуночное обращение? Да, аудитория, возможно, будет больше, чем на Новый год.
Внезапно совершенно невероятная, дикая, сумасшедшая идея вспыхнула в голове. Название появилось. Президент ужаснулся, но, тем не менее, понял, что это оно, то самое и другого быть не может. Сразу же вспомнился маршал Белкин. "Старик ведь дуба даст!" возмутился президент самому себе, но тут же ответил, снова себе: "Не даст. А мосты надо жечь". Следом в голову полезла всякая ерунда: мысли о том, как оскорблённые маршалы выводят танки на площадь, как его с повязкой на глазах ставят перед взводом... Президента передёрнуло.
- Глупости, - произнёс он вслух.
Затем воображение нарисовало картину анархии: распоясавшихся солдат, обезумевших от счастья призывников... Случайно бросив взгляд на часы, президент спохватился, оставалось меньше двадцати минут. Манифест (всё-таки манифест) он решил написать от руки, казалось, что это придаст событию больше необходимой важности и торжественности. Место заглавия он оставил чистым. Аккуратно рисуя печатные буквы, он написал все девять пунктов, а затем остановился, секунду передохнул, вывел название и расписался. До включения телекамер оставалось две минуты. Их президент просидел молча, успокаиваясь и мысленно репетируя текст, чтобы не сбиться и не оговориться.
- Готовы? - негромко спросил режиссёр.
- Да, - ответил президент, чувствуя, как руки холодеют от волнения.
- Давай! - скомандовал режиссёр операторам.
Операторы отсчитали пять секунд и маленькая красная лампочка на главной камере загорелась успокаивающим алым светом.
На какое-то мгновение президент задумался о том, сколько же телезрителей, сейчас видят его. Затем вдохнул и твёрдым голосом начал читать с самого начала:
- "Манифест об отмене рабства"...

2004г.