Интеллигент с зонтиком

И странной близостью закованный,
Смотрю за  тёмную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль…
А. А. Блок


В пасмурный осенний вечер, в сырой и непроглядной тишине тусклых извилистых тропинок городского парка шёл человек. Человек странный, мрачный, серый и, по-видимому, очень и очень одинокий. Нетвёрдой, почти пьяной походкой, он спокойно и тихо прогуливался взад и вперёд по мрачным аллеям, думая о чем-то о своём сокровенном и тайном. Может быть, о первой жене, погибшей так давно в автомобильной катастрофе, может, о второй, ушедшей от него так бесцеремонно к другому более сильному и успешному мужчине, может о самой чистой и сильной первой любви, встреченной им когда-то в те счастливые и беззаботные годы, в то время, когда он и сам был красив, силён, дерзок и дерзки умён. А может и совсем не об этом, а просто так размышлял о жизни, философствовал, тихо скорбил о похороненных надеждах, несбывшихся мечтах, не родившихся детях. Да бог его знает, что было тогда в его голове, да и кому, в сущности, есть до этого дело.
Он не был стар, но выглядел гораздо старше своих лет. Серый уставший от дождя и ветра, изношенный плащ; опрятный, но совсем уж не элегантный, чёрный костюм, висевший на нём, как на вешалке; тряпичный, дешёвый, тёмный и засаленный галстук; далеко не модные, старые, но бережно чистые туфли; пожухлая, старческая фетровая шляпа, прикрывающая небрежно зачёсанные назад седые волосы; и зонтик, такой же старый, как и всё остальное, длинный, сломанный, прохудившийся уже в трёх или четырех местах, с деревянной рукояткой и металлическим конусом на конце,– всё это глубоко старило и без того уж немолодого одинокого мужчину, делая его похожим на какое-то мрачное и чахлое приведение из прошлого, на скучного призрака, на дохлую легенду, вышедшею из тьмы осеннего городского парка. И Его продолговатое, сухое с правильными мужскими чертами лицо, и его грустные, серые глаза, и неровная седая щетина – так томительно и безысходно выражали тихое, тоскливое, как чёрные тучи в тот пасмурный сентябрьский вечер, отчаянье и глубокое одиночество.
Что мог ждать от жизни? Этот человек с надломленной судьбой? И что могла ждать сама жизнь во всём своём скоротечном великолепии, от этого доживающего последние дни, по какой-то странной случайности всё ещё ходячего, живого, и что-то чувствующего призрака? Вопрос, я думаю, останется риторическим.
Но какая же, в сущности, может это и прозвучит банально, нелогична, непредсказуема, безумно странна, а порою и так безжалостна, бывает с человеком судьба. Ведь надо же было именно в тот депрессивный отрезок времени, самого депрессивного времени суток, самого депрессивного времени года. Этому мрачному существу, живущему исключительно прошлым, суждено было встретить, может и не самого важного, но окончательно определившего всю его последнюю будущность человека.
Приучив себя за долгое время одиночества, не реагировать на внешние раздражители, не замечать вокруг себя никого странный старик, не понятно почему, обратил свой отрешённый от мира взгляд на идущую впереди него, стройную, светло-русую, элегантно одетую, одиноко бредущую в только ей одной видимую безысходную неизвестность, женщину. Нет, совсем не из-за старческой и немощной похоти, а, поверите или нет, по странному предопределению. Он вдруг почувствовал всем своим существом, неотвратимую и непреодолимо влекущую близость к этой одинокой, как и он сам, madam.
А она, рассеянная и задумчивая, даже и не заметила, как с её белоснежной шеи порывом сырого осеннего воздуха, нежным, но холодным прикосновением ветра, был сорван изящный и лёгкий чёрный платок, упавший в сентябрьскую грязь, прямо под ноги её нового, нежданного поклонника.
И еле ковылявший до того старик, подняв с дороги этот траурный бант, вдруг неожиданно, невероятно быстрой и смелой поступью, буквально подлетел к своему последнему счастью. Осторожно дотронувшись, своей сухой, жилистой рукой, до её хрупкого плеча, что бы остановить, и ещё совершенно не зная, что ей сказать, он уже точно догадывался, что, наверное, у него никогда и никого уж не будет ближе. А она испуганно вздрогнула от неловкого мужского прикосновения и легко и быстро обернулась к нему.
Они долго-долго глядели друг другу в глаза, целую вечность, наверное, а потом, не произнеся ни единого слова, просто отвернулись и тихо пошли в тёмную неизвестность, взявшись за руки. И только когда дошли до конца очередной аллели и остановились у мистического, русского перекрёстка, обезумевший от этой странной близости старик неловко заикаясь и спотыкаясь, начал говорить.
- Вы знаете, я вот сейчас шёл рядом с вами и решительно не придумал, как начать разговор. Это просто ужасно.  Я всегда замечал за собой такую странность, что тупею, да-да безнадёжно тупею, когда пытаюсь познакомиться с красивой, живой незнакомкой.
- Ну, будем считать, что вы уже начали. Дальше, я думаю, будет полегче – произнесла она в ответ. И её лёгкий, тихий, чуть томный и немного уставший голос звучал так прекрасно, так восхитительно, что устоять и не потерять голову, не закружиться в вихре страстей, было не возможно.
И очарованный, изящным, смутно расплывающимся в непроглядной мгле силуэтом, дрожащим на ветру от холода, старик не отдавал боле отчёта своим действиям. Полностью заколдованный своей безумной страстью, он сначала схватил её холодные руки и, не чувствуя ни малейшего намёка на сопротивление, прижал это дрожащие женское существо к себе, как самое дорогое и ценное, что было у него когда-либо. Скованный ещё какой-то долей робости, он в нерешимости осторожно и нежно прикоснулся к её губам, но уже через мгновение, забыв обо всех видах приличий, жадно и страстно целовал…
Страшно представить до чего всё это безобразие могло далеко зайти, если бы в кустах неподалёку не послышалась, в тот момент, напористая и бурная человеческая струя, какого-то неизвестного ни науке, ни истории, театрально кряхтевшего от восторженного удовольствия забулдыги-пьяницы, справлявшего там свою физиологическую нужду.
И эти двое, как нашкодившие школьники, которых застали за запрещённым и непристойным занятием, бешено хохоча, как полоумные, игриво и не по летам весело, побежали куда-то вдаль, всё дальше и дальше скрываясь с места милого и пикантного преступления. Остановившись только отдышаться, они, не помня себя, не то полушутя не то полусерьёзно, стали раскрывать друг другу душу, наперебой клянясь в вечной любви. И наговорившись до усталости в языке, уже глубоко за полночь, неуклюжие любовники прощались, условившись встретиться завтра именно здесь в этом самом парке и никогда более не расставаться.
Старик был так доволен собой и так счастлив и весел, что, когда после столь насыщенного и сумасшедшего вечера, возвращался в своё убогое убежище, лаская до того лишь мрачную фантазию приятными и волнующими образами, даже и не услышал, как из общего сумбурного и ненормативного гама одной пьяной компании молодых людей отчётливо, насмешливо и твёрдо, раздалось гулким эхом по всему ночному парку. «Вон, смотри какой интеллигент с зонтиком идёт! Точно какой-нибудь извращенец!»
Весь следующий день, окрылённый и безумный от восторга, он не находил себе места. Всё ждал, когда же, наконец, наступит вечер. Суетился, нервничал, прихорашивался, чистил с педантичной жестокостью свой выходной костюм, пытаясь уничтожить на нём всю пыль и грязь, свои старые туфли, да так, что в тот день они заблестели у него своим прежнем зеркальным блеском. Он даже помыл голову, надел чистое бельё, на последние гроши купил в цветочной лавке семь белых роз и, дождавшись назначенного часа, взволнованный помчался на встречу.
Но всё напрасно, она не пришла в условленный час, как не пришла и не в условленный, и на следующий день, и через неделю.
А он всё ждал и ждал её там, целыми днями, вечерами и ночами пропадая в этом злосчастном парке. Бедняга! Стоял под проливным дождём, смотрел на часы, прокручивал у себя в голове раз за разом одни и те же вопросы: «А не ошибся ли он? Может, не в этот день они назначали встречу? Может, он просто ослышался? А может быть, и вовсе не было никакой женщины, а это лишь только его старческий маразм?» Но тут же останавливал себя, продолжая ждать, продолжая хранить те семь белых роз, осторожно и трепетно заботясь о них, добавляя в воду, где они стояли аспирин, а на ночь, запирая их в морозилке.
Но на седьмой день, немощный и изнеможенный, своим бесконечным и тщетным ожиданием он, наконец, полностью разуверился. Понял, что она уже никогда не придёт, понял, что тот чёрный платок, ставший некогда причиной их столь скоротечного, но прекрасного романа, который, нужно сказать, он так и забыл ей вернуть в день их первого знакомства, навсегда останется при нём в напоминание его уродливой беспомощности.
И тихо и горько плача, хмурый и одинокий седовласый мужчина, понуро повесив голову, побрёл на работу…
В молодости, в то чудное и светлое время, этот престарелый и опустившийся сейчас мужчина был прекрасным, талантливым, можно даже сказать гениальным, кардиохирургом. О котором ходили легенды, которому завидовали коллеги и были бесконечно благодарны пациенты, от которого, наконец, были без ума все мед сёстры и молоденькие стажёрки его клиники. В восторге были все! Оно и не мудрено! Он брался за самые тяжёлые и сложные операции и с блеском и отточенным мастерством исполнял их, как профессиональный и гениальный музыкант, не ошибаясь ни в одной ноте, ни в одном полутоне, вытаскивал практически уже с «того света» самых безнадёжных больных. Ни один пациент за всю его многолетнюю практику не умер у него «под ножом»!
Но к несчастью своему был он ко всему прочему ещё и самобытным философом. И как всякий русский философ к тому же - немного поэтом. Самоуверенный хирург создал в своем, безусловно, талантливом уме огромную и сложную теорию, которую я даже не решусь сейчас излагать на бумаге, попросту не смогу вовсе. Но самое главное, что по своей идеи он возомнил себя верховным и всемогущем вершителем человеческих судеб, носителем жизни, новым, если так можно выразиться, Христом, исцеляющим больных, немощных и страждущих. Тем, в ком живёт по истине великая и высшая сила, ниспосланная либо снизошедшая (этого он так до конца точно и не решил) на землю для великой и славной миссии.
Но толи Бог обиделся и решил не делиться с ним своими полномочиями, толи Дьявол захотел поиграть с ним в свои изощренные игры, а толи просто-напросто какая-нибудь бабка-колдунья, по навету одного из многочисленных завистников, наслала на него порчу – кто теперь разберёт, да это и не суть важно. Но в один из прекрасных, или не совсем, дней произошло страшное. Самое страшное, что могло с ним случиться. И ведь это была даже не самая сложная, а скорее наоборот самая обычная, заурядная, профилактическая операция, но человек умер, умер по его вине.
Не в силах осмыслить произошедшее, до того не знавший неудач и поражений, не знавший как это, когда у тебя на глазах умирает человек, самовлюблённый и самоуверенный хирург, ещё надеялся, что это всего лишь роковая ошибка, случайность, глупая нелепость… Но на следующий день повторилось всё то же самое. Будто кто-то толкал его под руку, мешал ему выполнить свой врачебный долг, заставлял ошибаться. И от этих ошибок умирали люди.
Он не понимал, что с ним твориться, нервные припадки, случавшиеся с ним до того крайне редко, стали теперь ежедневными. Он перестал есть и спать, всё курил и курил бессонными ночами, анализируя произошедшие с ним перемены, и не находил достойного объяснения. Коллеги, обеспокоенные таким его состоянием, успокаивали его, как могли, просили уйти в отпуск, немного отдохнуть, развеяться. Но ничего уже помочь не могло, и после отпуска продолжали и продолжали умирать люди.
За каких-нибудь два паршивых, коротких месяца сильный и красивый мужчина превратился в дряхлого, высушенного старика, с расстроенными нервами. Злопыхатели торжествовали! И не в силах выносить боле такого позора и унижения, он было даже хотел повеситься, но ограничился только тем, что ушёл из профессии. И не подумайте, что он смалодушничал, для такого как он, это было в сотни, в тысячи раз страшнее и больнее самого изощренного самоубийства.
Потерявший любимую работу, смысл всей жизни, идею ошеломлённый врач долго не мог прийти в себя. Оставленный и забытый всеми человек, имя которого прежде гремело по всей стране. Да что там! Во всём медицинском мире! Навсегда был вычеркнут из памяти потомков, и теперь, наверное, никто и не вспомнит ни его имени, ни фамилии.
Некоторое время спустя, он всё же нашёл в себе силы бороться. Он попытался возвратить себе свое честное, славное некогда имя, но все усилия его и старания разбились о что-то твёрдое и неприступное. Не мысля своей жизни без занятия хоть отдалённо связанного с медициной, он, в конце концов, после долгих бессонных ночей, переработав и переосмыслив свою теорию, решил закончить свои дни в качестве простого ночного сторожа в морге.
Старик понял, что нужно всего лишь поменять знак с плюса на минус. И если всё то, что раньше приносило людям радость и жизнь, теперь стало приносить смерть. То нужно просто на всего смириться, научиться с этим как-то существовать и попытаться приносить как можно меньше вреда всем остальным. А так как убить мёртвого нельзя, то и существовать надо среди них, мёртвых. И работа в морге, как нельзя лучше, подходила для выполнения этой новой его миссии в служении смерти. Старик из последних сил ухватился за неё, и даже говорят, достиг в ней каких-то своих профессиональных успехов.
Он называл себя гордо и торжественно, по-гоголевски – «Хранитель мёртвых душ», заботился о них по-отечески. Педантичный и аккуратный в делах, он резко отличался от своих новых коллег. Во-первых, никогда не позволял себе пить на работе, во-вторых, не ругался матом в присутствии женщин, пусть даже и мёртвых и, в-третьих, уж конечно не позволял, в отличие от многих других «хранителей» никаких сексуальных домогательств. И казалось эти самые «мёртвые души» любили, ценили и уважали его. Ведь если вдуматься, они были в сущности такими же, как и он сам, мёртвыми, без имени и судьбы, лишь только с биркой на большом пальце правой ноги. А он их старый, добрый «хранитель» единственный кто пытался разглядеть в них за маской мёртвого тела – людей. Он разговаривал с ними, пытался вникнуть в их проблемы, поддержать добрым словом. Попросту любил их по-человечески, и они молчаливо отвечали ему взаимностью.
Но всё когда-нибудь случается впервые…
Придя в тот самый злополучный день на работу, когда была потерянна последняя надежда на счастье его уходящей, утекающей жизни. Бывший врач уже не мог ни с кем разговаривать, он впервые пил на работе «горькую» и тихо, почти не слышно плакал, утирая слёзы чёрным платком. И Покойники с пониманием и даже с сожалением наблюдали за своим добрым «хранителем», не докучали и не мешали ему, в гробовой холодной тишине скорбя и плача вместе с ним.
И Уже совсем поздно ночью, когда луна скрылась за горизонт и кончилась водка. По кафельно-траурному подземному коридору, ведущему из больницы в «царство мёртвых», пьяные и весёлые санитары, доставили нашему убитому горем герою нового клиента. Совершенно не интересуясь, кто это и зачем его сюда принесли, «хранитель» хмуро и неохотно определил ему свое место, и уже и думать про него забыл. Как вдруг, распрощавшись с санитарами, машинально и безразлично заглянул за белоснежное покрывало.
Боже мой! Бедный старик! Что с ним стало! Он похолодел, побледнел, задрожал от ужаса! Лишился, наверное, всех чувств одновременно! И с грохотом повалился на пол!
Ведь перед ним лежала ОНА, прекрасная, бледная и обнажённая, та самая которую он так долго, упорно и безуспешно ждал!
И придя в сознание, старик ещё очень и очень долго не мог поверить в произошедшие… «Неужели это она?! Неужели мертва?! Нет! Не может быть этого!» - ревел он в как будто исступлении, проговаривая свои мысли в слух. Думая, что она просто всего лишь спит, ослеплённый страстным безумием он, всеми силами пытался её разбудить, привести в чувство, делал ей даже искусственное дыхание и непрямой массаж сердца… но, быстро ослабев, прекратил эти бесцельные попытки оживления, и только продолжал гладить её густые, светло-русые волосы, обнимать и целовать её неподвижное, чуть тёплое ещё тело…
Ну и, наконец, не в силах более сдерживать своей страсти, бороться с самим собой, со своими страхами, желаниями, любовью. Сначала робко и нерешительно, вымаливая у неё каждую невинную ласку, наслаждаясь  лишь её прекрасным голосом, который отныне и навсегда мог слышать и понимать только он, а затем и, обезумев окончательно, получив её молчаливое согласие, безудержно и страстно приступил к тому самому процессу, который, по счастью, так сложно поддаётся литературному описанию…
Как назло, руководство больницы, где служил старик, и некоторые правоохранительные органы, в то самое время, были очень сильно обеспокоены участившимися изнасилованиями в морге. И поэтому было решено и согласованно на самом верху, как раз в ту самую ночь устроить там засаду, дабы застать с поличным и выявить в своих сплочённых и крепких рядах, негодяя извращенца. Конечно, никто конкретно нашего героя не подозревал, и нужно сказать, что все были даже немного удивлены, когда узнали что этот вроде бы почтенный и интеллигентный с виду старичок, занимается такими паскудными делами! Но недоумение их оказалось недолгим, поразмыслив немного, они с лёгкостью пришли к выводу: «А почему бы собственно этому старикашке и не быть тем самым извращенцем?» А, покумекав и ещё чуть-чуть, совсем уж  дошли того, что искренне задались вопросом: «А кому ещё им быть, как не ему?» На том и порешили, арестовали несчастного некрофила, и довольные осознанием честно выполненного перед обществом долга, дружно и весело отправились в кабак.
Нужно отдать должное старику, он стойко и мужественно, с чувством собственного достоинства, принял своё новое положение, все неудобства (если их так можно назвать) и неизбежные унижения. В начале он было даже хотел всё объяснить, но, постоянно наталкиваясь на безразличие и грубость следователей, боясь что его ещё чего доброго сочтут умалишенным, замкнулся в себе окончательно и отказался отвечать на все вопросы.
Да ему уже было всё равно, он готов был признаться, подписаться под чем угодно, лишь бы его оставили в покое, не мучили жестокими допросами, утомительными и изнуряющими медицинскими освидетельствованиями, а просто бы позволили ночью в своём Сакральном Индивидуальном Замке Одиночества (так он называл СИЗО) видеться с ней, со своей единственной и любимой, разговаривать, обнимать её… Ведь она приходила к нему каждую ночь, успокаивала его, жалела, гладила его седые волосы, любила в конце то концов.
Но психиатрическая экспертиза, толи из-за глупой корпоративной солидарности врачей, толи он действительно производил такое впечатление, единодушно признала его невменяемым.
Нужно было видеть его в тот момент! С какой злостью, с каким негодованием и презрением старик встретил это известие. Ведь всю жизнь он боялся одного только этого, боялся, что в один прекрасный миг, когда-нибудь, кто-нибудь, заявится к нему и объявит его сумасшедшем, узнает его тайну, его идею. Но в молодости он был защищен своей силой и своим успехом, ну а теперь, когда он стал стар и беспомощен, враги, наконец-то, добрались до него и упекли в лечебницу.
«Какая подлость! Меня, бывшего врача с мировым именем, посадить в палату со всех сторон обитую вонючим поролоном, нацепить смирительную рубашку. Какая низость!» - с негодованием бормотал себе под нос старик.
Но и да же это не главное, он боялся теперь того, что его любимая больше никогда к нему не придёт. Его ведь так быстро перевили из тюрьмы в больницу, что он даже не успел сказать ей об этом. «А вдруг она не найдёт меня? Кто ей подскажет, где я сейчас?» - задавал он себе одни и те же вопросы и с надеждой, волнением и тревогой ждал наступления ночи. Но он боялся в этот раз напрасно, в назначенный час ночного свидания, она пришла, как всегда прекрасная, озарённая лунным светом и такая чистая-чистая, белая-белая, прямо как ангел.
Где-то вдалеке, еле слышно, еле уловимо, заиграла прекрасная, чудная и лёгкая, как сон, мелодия, приглашая двух влюблённых на танец. Так превосходно, так чудесно старику не было ещё никогда, все страхи улетучивались, мысли прояснялись, движения становились всё легче и невесомее…
И поглощаемый любовью и музыкой, с каждым тактом становясь с ними чем-то единым целым, старик кружился и кружился в танце, забыв обо всём, всю ночь на пролёт.
И даже утром, когда санитары выносили из палаты его бездыханное тело, может быть, кто знает, в хрупком утреннем луче солнца, его душа всё ещё продолжала и продолжала, танцевать и танцевать, последней осени свой вальс…