Юля соната ля-минор

ЮЛЯ («Соната ля-минор»)
(почти-эротическая история)

Всем достойным девчонкам России посвящаю.
Автор


До пятого класса Юлька не знала, что означает слово «секс». Точнее – понятия не имела, хотя много раз это слово слышала. Ей просто было не до того, чтобы вдумываться в содержание четырех стоящих рядом букв. Секс, кекс, крекс-фекс-пекс…наверное, тоже что-то съедобное, или сказочное, заклинание какое-нибудь. Дел у Юльки накопилось столько (с одними куклами не успевала разобраться!), что ей было просто не до этого самого «секса». Даже маму с папой ни разу про «секс» не спросила – до пятого класса.

А в пятом к ним из какой-то загородной школы пришел новый ученик, Вовка Подгаркин. Боевой, подвижный, черноголовый и черноглазый. Поначалу он даже понравился Юльке. Но через месяц этот Подгаркин наворотил в классе такого, что кто-то из мальчишек даже «случайно» оговорился и назвал его «Поганкиным». Эта оговорка так всем понравилась, что новая кличка с первой же секунды намертво присохла к Вовке. Он злился, орал, даже дрался - всё было напрасно. «Поганкин» стало его тенью. И, хотя и редко в глаза, но «за»-глаза Вовку Подгаркина называл так весь класс.

А и то правда: сын своего отца, мелкого, но уже богатенького, начинающего «нового русского», нахального и не слишком умного, Вовка во многом повторял своего папашку. Во всяком случае, наглостью, глупостью и агрессией своей он очень скоро «достал» даже учителей. Перевоспитывать его было бесполезно, поскольку папашка нахраписто вступался за отпрыска при малейшей попытке классного руководителя повлиять на «Поганкина» хотя бы авторитетом его отца. При этом Вовка наглел на глазах, изо дня в день (возможно, по мере того, как богател Подгаркин-старший).

Однажды Подгаркин-младший, успевший уже за два месяца нахамить практически всем учителям и девчонкам 5-го «а», вдруг ни с того ни с сего прицепился к Юле:
- Слышь, Савельева! А ты ничего-о… Сексуальна баба!
- Че-го? – растерялась было Юля. Но вдруг решила про себя, что ничего хорошего от «поганкина» все равно не дождешься и, посмотрев на него как на чушь, просто отвернулась и пошла прочь.
- Да ла-адно, ладно! – услышала она позади. – Чё ты целку-то из себя корчишь?

Юля ничего не понимала из сопливого нудежа «поганки», лишь почувствовала, что тот пытается ее как-то оскорбить. И все равно не стала связываться.

Но Поганкин, видно, решил позиций своих не сдавать. На большой перемене он «заловил» Юлю в раздевалке, набычился и бухнул:
- Слушай, Савёла! А ты секс никогда не пробовала?
- Чего-о-о?? - еще более удивленно, чем в первый раз, протянула Юля.
- Секс, дура! Ну это – джяга-джяга! – и Вовка как-то странно подергал своими тощими бедрами.

Юлька все равно ничего не поняла, и попыталась просто уйти. Но Поганкин схватил ее за плечо:
- Не-ет, пого-одь! Ты баба видная, и должна знать про секс. А не знаешь, так надо тебя научить, рассказать. По-ка-зать… - хихикнул он.
- Да уйди ты… к чёрту! – возмутилась Юля и попыталась высвободить плечо. Но Поганкин держал ее цепко. И тут… Юля аж задохнулась от негодования! Она вдруг ощутила, что Вовка, гад, схватил ее за бедро, и не успела она даже охнуть, как его рука скользнула ей в трусики.

В следующую секунду Юля что было сил шмякнула Поганкина ладошкой по уху – и из ее глаз хлынули слезы, обильные и обидные. Потому что так нагло с нею не обращался еще никто в жизни. Она кинулась наверх, в класс и, продолжая рыдать, рухнула на свое место. Ребята удивленно уставились на нее, и в этот момент прозвенел звонок.

Весь урок Юля просидела насупившись, то и дело утирая слезы, на вопросы учительницы Марьмихалны ничего не отвечала. Поганкин урок прогулял, и явился в класс лишь на следующей перемене, с нагловатой усмешкой поглядывая на Юлю.

Кое-как высидев последний урок, Юля стремглав кинулась вон из школы, а придя домой – разрыдалась опять, совершенно сбив с толку маму. Мама долго успокаивала ее, стараясь не приставать с назойливым вопросом «Что стряслось?». И Юля, преодолевая стыд, в конце концов всё ей рассказала. Мама долго и удивленно качала головой: надо же! Пятый класс – а уж такой отморозок там завелся! Конечно, надо идти в школу и всё выяснять на месте, с учителями, и может быть – в присутствии родителей того малолетнего хама.

Но, поостыв и немного поразмыслив, мама решила дождаться, когда вернется с работы папа, и тогда вместе легче будет решить, что же делать дальше, как поступить?

…Папа выслушал историю спокойно, но довольно сурово. Долго думал, затем подозвал Юлю:
- Доченька, послушай, чтО я тебе скажу. Конечно, будь ты мальчишкой, всё было бы гораздо проще. Девочке в такой ситуации много сложнее. Но, Юль, понимаешь, в любом случае незыблемым остается одно правило: человек должен уметь себя защищать. От хамства, от наглости, подлости, от хулиганства наконец. И может быть, девочка должна этому учиться даже активнее, чем мальчик. Потому что девочку обидеть легче. Этим, как правило, и пользуются подонки. А судя по твоему рассказу, этот ваш... «п-поганкин», кажется... и есть начинающий подонок.

Они втроем проговорили весь вечер. Решали, как быть? Можно было бы, скажем, папе пойти в школу, тряхануть Подгаркина-младшего хорошенько за шиворот, приструнить его. Он, конечно, пожалуется своему отцу, и тот придет скандалить. Но Юлиному папе никакой скандал не страшен, потому что он уж восемь лет как работает тренером в секции рукопашного боя. Вопрос в другом: пойдет ли этот скандал на пользу школе? И поймет ли хоть что-нибудь сам Поганкин-младший? Сошлись на том, что – вряд ли поймет. У таких с «пониманием» обычно делА обстоят туго. В конце концов победило папино предложение. А он предложил следующее.

Лучше всего могло бы остепенить «поганкина» то, если б он вдруг получил сильный, действенный отпор от самой Юли. Тем более, если бы об этом узнал класс. Такой позор – получить крепкую, да еще и публичную плюху от девчонки – вряд ли смог бы вынести хоть кто-то из наглецов-мальчишек. Вот папа и предложил Юле в течение недели-двух выучить один очень эффективный удар ребром ладони, который, будучи правильно примененным, очень хорошо отрезвляет любого наглеца.

Но в задачу Юли входили два условия: во-первых, освоить правильное, т.е. именно эффективное применение удара, и во-вторых, его, этот удар, или прием, нужно было провести незаметно - так, чтобы никто ничего не понял, включая самого Поганкина. Руководство Юлиными тренировками папа, как специалист, естественно, взял на себя.

По утрам вместе с Юлей папа делал пробежку, затем несколько упражнений, одним из которых было отжимание лежа с последующим хлопком ладонями перед собой. Очень непростое упражнение, так что Юля в первые дни даже было приуныла: «хлопок» не получался, как она ни старалась. Но папа все Юлины терзания обернул в шутку, немного упростил упражнение – и дело пошло! И едва что-то начало получаться, как у Юли появился интерес к тренировкам. Спустя неделю она уже смогла отжаться три раза, успевая делать после каждого отжатия желанный «хлопок». Параллельно папа отрабатывал с нею тот самый, заветный «удар ребром ладони».

К концу второй недели Юля не без удовольствия отжималась уже больше пяти раз с хлопками и, похоже, останавливаться на достигнутом не собиралась. Отработка «удара ребром» также шла всё успешнее: папа ставил Юле задачу и назначал цель – и Юля по его сигналу должна была быстро отреагировать и попасть ребром ладошки как можно точнее в обусловленное место. И эта «игра» всё больше захватывала обоих – и дочь, и отца.

В школе Юля старалась избегать Поганкина – его время еще не пришло. Да и обида ее как-то потускнела и поистерлась. Она с гораздо большим удовольствием вспоминала и мысленно «прокатывала» в себе их с папой утренние и вечерние тренировки. Ее юное девчоночье тело, получая по утрам заряд бодрости и порцию физической нагрузки, всё с большей охотой отзывалось на эти нагрузки, крепло, и вот уже Юля стала ощущать явное физическое удовольствие от своих тренировок.

Отец и дочь, всё более проникаясь друг к другу взаимным доверием и благодарностью, постепенно начали ощущать потребность в дальнейшем росте. Папе нравилось, что дочь по достоинству оценивает его тренерские качества, дочери не могло не нравиться, что ее отец - такой сильный, умелый и знающий тренер. Так постепенно оба они пришли к выводу, что Юле следует заняться приемами рукопашного боя посерьезнее, не ограничиваясь разучиванием лишь одного-единственного «удара ребром ладони».
- Пап, - спросила однажды Юля. – А ты не мог бы взять меня в свою секцию?

Папа подумал, улыбнулся:
- Чуточку рановато, доча. Давай лучше сделаем так: я начну тренировать тебя, как говорится, «по индивидуальной программе», а через годик-другой, когда подрастешь – милости прошу ко мне в секцию.

На том и порешили.

А к концу четвертой недели, когда Юля чувствовала себя уже вполне уверенно, ее «коронный удар» был доведен папиными тренировками до определенного автоматизма. Она уж и думать забыла, с какого эпизода начались эти тренировки, как вдруг в дремучей душонке Вовки «Поганкина» снова шевельнулся дьявол, и в конце уроков, в раздевалке, когда ребята в основном уже разошлись по домам, Вовка вдруг мелким бесом подкатил к Юле и «ударился в воспоминания»:
- Слышь, Савёла! А ты чё-то затихла. Видать, понравилось тебе, прошлый-то раз? А?

Юля совершенно спокойно повернулась, глянула на него в упор, и в этот момент в голове ее родилась фраза, которая в дальнейшем не раз еще будет в ней то и дело всплывать. Она сказала:
- Слушай, ПО-ГАН-КИН! Ты лучше меня не зли. Это опасно.

Слегка ошарашенный столь неожиданным отпором, и особенно – столь явно, подчеркнуто произнесенным «ПО-ГАН-КИН», Вовка сперва замер, а затем из него поперла гниль:
- Ах ты, с-сука немытая! Да уже вся школа знает, какая ты бэ! (откуда он только нахватался таких слов! Наверняка втихаря проглядывал отцовскую коллекцию видиков сомнительного свойства). Небось понра-авилось, как я к тебе в трусы-то залез, а? Еще хочешь? Ну, иди сюда! Ща я тебе устрою… секс на помойке! – и Вовка сделал пару шагов к Юле и нарочно вытянул руки так, будто собирался запустить их Юле между ног.

Помня недавние папины уроки: ни в коем случае не реагировать на грубость страхом и слезами, Юля отстранилась, перенеся вес на свою согнутую в колене левую ногу, одновременно правая ее рука, тоже согнутая, легла ладонью поверх кулачка левой, в которой она зажала портфель. И никто, в том числе сам Поганкин, не смог догадаться, что эта Юлина поза, оттренированная с помощью папы за четыре недели, была уже боевой стойкой, обозначающей начало удара. В следующую секунду Юля коротко развернула корпус, одновременно правая ее рука описала короткую дугу, конец которой, вместе с коротким выдохом Юли через нос, пришелся точно на верхнюю Вовкину губу, как раз под кончиком его носа.

«Хм!!» - это всё, что услышали те, кто был неподалеку. Вовка замер, как будто чем-то ошарашенный (никто ведь ничего не заметил, кроме этого короткого звука «хм!»), и в ту же секунду из его глаз брызнули слезы, из ноздрей – сопли и кровь, а изо рта – какой-то нудный вой:
- А-а-а-а-а!..

Верхняя Вовкина губа стала прямо на глазах синеть и вздуваться. Он схватился обеими руками за лицо, размазывая по нему кровь. А Юля, «участливо» склонившись к Поганкину, спросила:
- Вовочка, ты что? Ударился? Ах, бедненький!

Сквозь боль в Вовкиных глазах вспух было пузырь лютой ненависти, но тут Юля, слегка ударив перед его глазами ребром ладони о другую свою ладонь, произнесла еле слышно: «Хм!!» - и Вовкина ненависть тотчас сменилась животным страхом.

- Ребята! – обернувшись, обратилась Юля к тем, кто еще оставался в раздевалке. – Помогите Вовчику, он ударился губой. Наверное, об мой портфель.

* * *

... Минуло три года. Юля, уже восьмиклассница, заметно подросла и здорово похорошела. Уже с полгода она занималась в секции рукопашного боя, которой руководил ее папа. Бои с парнями проводила на равных. У новичков, приходивших в секцию, при виде Юли загорались глаза, но им объясняли, что девушка – дочь тренера, Алексея Иваныча, и огонек в глазах новичков разочарованно угасал.

Движения Юли в спаррингах на татами отличались красотой и изяществом и походили скорее на танец, балет, чем на рукопашный бой. Впрочем, спуску парням она не давала, и «переиграть» ее в условном бою даже тертым бойцам было весьма непросто – сказывалась индивидуальная школа тренера-отца. Когда же в спарринг с дочерью вставал сам Алексей Иваныч, то на их поединок прибегали поглазеть даже ребята-боксеры из параллельной секции. Спарринги отец-дочь почти всегда сопровождались аплодисментами и заканчивались взаимными улыбками дочери и отца, а то и звучным поцелуем в отцовскую щеку, либо в дочкин лоб. Но это лишь после традиционного поклона в конце боя.

Когда Юля по-настоящему увлеклась спортивным боем, мама, Ирина Александровна, отнеслась к этому ее увлечению без особого восторга. Она даже выговаривала отцу:
- Лёш! Ты ж из девчонки пацана делаешь, мужланку какую-то. Ей бы художественной гимнастикой заняться, фигурой-то бог не обидел. А ты тут со своим каратэ…

Отец улыбался, стараясь успокоить маму:
- Ну что ты, Ириша, не бери в голову. Захочет – пойдет в гимнастику. А то, что умеет уже за себя постоять, разве так уж плохо? Тебе же и лучше: можешь хоть спокойно спать, зная, что дочку ни один охламон не обидит.

Мама долго еще ворчала, не один день, пока не случилось нечто.

Как-то раз, возвращаясь из школы вечером, Ирина Александровна зашла в магазин, прикупила продуктов, и не заметила, как ее от самого магазина до подъезда «пас» какой-то мрачный, небритый тип со злыми глазами. Она вошла в подъезд, а тип нырнул следом за ней. И уже на третьем этаже Ирина Александровна сообразила, что ее преследуют. С бешено колотящимся сердцем она добралась до своего пятого этажа, и тут он ее настиг. Вырвал из рук сумку, отшвырнул в угол, и полез к ней, Ирине. Она что было сил закричала – и тут как раз из дверей квартиры выглянула Юля. В полумраке лестничной площадки она разобрала чей-то силуэт, позвала:
- Мама?!

Ирина Александровна сдавленно произнесла:
- Юля! Не ходи сюда! Он тебя убьет!

И Юля сразу всё поняла – на маму напали. Юля спокойно вышла за дверь, приблизилась к темной фигуре и свистнула. Темный мужик, оторвавшись от Ирины Александровны, зло обернулся – и тотчас получил полновесный, хорошо поставленный Юлин удар ногой в пах...

Милиция потом разобралась с мужиком – оказался какой-то «дикий араб», нелегал. Его, похоже, выслали. Во всяком случае, ни Юля, ни Ирина Александровна с той поры его не встречали. Но зато тревожные мамины разговоры о «художественной гимнастике» с того раза прекратились.

В школе дела у Юли шли прекрасно. «Поганкина» давно уже в классе не было. Класс был довольно дружный, хотя совсем без проблем не обходилось. Про свои занятия в «школе каратэ» Юля, помня совет отца, помалкивала. Папа сказал тогда, перед ее поступлением в секцию:
- Доча! Совсем не обязательно распространяться о том, что ты у меня становишься «боевой девушкой». В этом случае на твоей стороне всегда фактор неожиданности. Тем более, что мама вроде бы считает рукопашный «не женским делом».

Словом, кроме факта, когда Юля еще в пятом классе расквиталась со своим обидчиком – «Поганкиным», практически никто из одноклассников о ее успехах наслышан не был. Догадывались, что занимается спортом – и только.

Класс жил обычной школьной жизнью. Учились в нем разные дети, в том числе не по годам «взрослые», точнее – искусственно повзрослевшие. Видики, сексжурналы да вольный дух Интернета потихоньку делали свое черное дело. При выездах за город либо «на картошку» вольница раскручивала себя в полную силу. Учителя уже махнули на своих чересчур «информированных» подопечных рукой: все равно их не убедишь, что взрослость отнюдь не определяется числом индивидуальных интимных эпизодов личной жизни. Мальчишки любили втихаря распечатать бутылку-другую вина «на круг», а уж пиво да сигареты в классе вообще стали делом привычным. «Приняв на грудь» для настроения, мальчишки частенько начинали тискать девчонок. Те повизгивали, но не очень-то и сопротивлялись. Особенно «продвинутой» была в классе Верка Бероева. Не по годам здоровая, перезрелая, она, похоже, давно уже перестала быть девушкой, и буквально висла на парнях.

Юле вся эта приземленная возня была противна, но приходилось помалкивать: против всех так просто не попрешь, школьные товарищи все-таки, а их, как известно, не выбирают. Ее особенно не «доставали», но считали чересчур уж правильной, что по нынешним понятиям не котировалось. Однажды все-таки пришлось схватиться, и произошло это в девчоночьем туалете школы. Юля, зайдя туда на большой переменке, застала группу девчонок из ее и из параллельного 8-го «бэ». Возглавляла «базар» Верка, причем мат висел в воздухе потрясающий! Чего там они обсуждали, Юля так и не поняла, но матюги ощутимо резанули слух, и она, поморщившись, обратилась к Верке:
- Слышь, подруга! Ты на других плюешь, это давно известно, но ты хоть себя немного уважай!

Верка замерла, потом, опомнившись, состроила омерзительную рожу и накинулась на Юльку:
- Ты, с-сучка правильная! Тебе, наверное, морду никто не бил? Я это могу исправить! Чё ты ко мне цепляешься, целка недоделанная? А ну пошла вон отсюда, тебя никто не звал! – и добавила еще пару-тройку крепких матюгов.

Юля спокойно подошла к Верке и, указывая на ее кисть, спросила:
- А чего это у тебя с рукой?

Верка, подняв руку, бестолково уставилась на свои растопыренные пальцы, и в этот момент Юля, крепко обхватив ее средний палец своими четырьмя, большим пальцем слегка нажала на верхнюю фалангу. Верка ойкнула и присела. А Юля, наклонившись над ней, тихо, спокойно и раздельно произнесла:
- Ну вот что, школьная подруга - или «подлюга», а? как правильно-то? Так вот, слуш-шай меня вни-ма-тель-но. Я не требую от тебя извинений – такие как ты не извиняются, потому что не знают, что это такое. Но запомни: не надо меня злить! И если ты еще раз в моем присутствии выматеришься – пеняй на себя. Я найду способ поучить тебя грамматике русского языка. Ты меня поняла?

Верка дернулось было, и на ее губах начал зарождаться змеиный шип:
- С-с-су-у-у...
 
Но Юля слегка подвинула вперед верхнюю фалангу Веркиного пальца – и змеиный шип оборвался, превратившись в громкое: «А-а-й! Пусти, больно!».

- Так я не слышу ответа! - снова наклонилась над Веркой Юля – и встретив упрямое Веркино молчание, повторила с напором: - Не слы-шу !

Верка жалко уставилась на нее и пробурчала:
- Чего ты хочешь?
- Я спрашиваю русским языком: ты меня поняла?! – уже теряя терпение, переспросила Юля.
- П-поняла…
- Ладно, посмотрим, - Юля отпустила Веркин палец и быстро удалилась, не обращая внимания на реакцию девчонок: одни угрюмо молчали, но большинство смотрело на нее с восхищением.

Юля не особенно обольщалась мыслями о том, что Верка Бероева с первого же раза «исправилась». Девка была мстительной и подловатой, водилась с уличной шпаной, и Юля знала об этом. И действительно, месть посрамленной «лидерши» не заставила себя долго ждать. Уже через неделю Верка в окружении четырех своих уличных подружек, таких же оторв, как она сама, подкараулила Юлю за два квартала от школы.

Юля, оценив обстановку, остановилась и стала спокойно ждать, одновременно внутренне настраиваясь, как учил ее отец. Первой заговорила, конечно же, Верка:
- Ну что, Савёла, сучара! Пришло время платить по счетам?

Юля продолжала спокойно молчать, и то, что на ее лице не отразилось ни тени страха, разозлило Бероеву. Махнув призывно своим «подругам», Верка рявкнула:
- Девки! Порвем ей рожу! Она давно заслужила! – и двинулась на Юлю.
 
И когда им до Юли осталось буквально два шага, Юля произнесла все так же невозмутимо:
- Ну смотри, Вера, я тебя предупреждала: не надо меня злить.

«Сойтись» они не успели: последовало три коротких молниеносных движения – и двое из девок, включая Верку, уже с воем схватились за расквашенные носы, а третья стонала, держась за живот. Две оставшиеся, широко раскрыв гляделки, в которых застыло удивление и страх, медленно пятились. Юля даже не стала делать движений в их сторону – так уйдут.

На следующий и во все последующие дни в школе Верка Бероева «стеснялась» смотреть в сторону Юли. Других конфликтов ни с кем у Юли не возникало. Правда, был еще эпизод... Но там – иное.

А случилось вот что. Как-то раз, на одной из школьных вечеринок (дело было весной, незадолго до конца учебного года) красавчик местного розлива из 9-го «вэ», Генка Морев, глуповатый и хамоватый, но уверенный в своей неотразимости, подсел в фойе к Юле.
- Чего не танцуешь, Савельева?
- Не хочется.
- Может, пойдем?
- Сказала же – не хочется!
- А если «захочется»?

Юля, уловив в этом «захочется» плохо завуалированную скабрезность, стрельнула в Морева жестким взглядом и отвернулась, сказав:
- Отстань, надоел.

Но Морев «отставать» не собирался. Его слегка задевало, что практически все девчонки, с кем он заговаривал, готовы были буквально повиснуть на нем - все (как он считал), кроме Юли. А Юлька была хороша, спорить нечего! Крепкая, упругая, стройная, она буквально «несла» себя по школе на переменках. Пацаны заглядывались, но понимали, что подкатывать к ней – дохлый номер. Морев даже попытался было с кем-то поспорить, что уломает гордячку, но желающих вступить в спор так и не нашел.

И вот теперь, на вечеринке, он просто так, сам по себе, ради лестного ощущения своих возможностей, решил «прощупать» Савельеву на предмет ее женских слабостей. Помолчав для острастки после первого «отлупа», он решился на «тыловую атаку».
- Юль, ты, наверное, считаешь меня наглецом?
- С чего ты взял? – нехотя отозвалась Юля.
- Да так, по твоему виду сужу.

Юля промолчала, и это молчание слегка воодушевило Морева.
- Юль, ты не думай обо мне плохо, ладно? – решил он углубить свою «тыловую атаку».

Юля, скосив на него глаза, вздохнула, и после короткой паузы, наконец, ответила:
- Да бог с тобой, золотая рыбка, живи, плавай. Только ко мне не лезь.
- А я что, лезу?? – деланно «обиделся» Морев. – Я ж по-хорошему хочу, по-товарищески.

- «По-хорошему», «по-товарищески»…, - задумчиво повторила Юля. – И все-таки чего-то «хочешь», да? Интересно бы знать – чего?
- Ну… подружиться с тобой.
- Это значит, как с другими, так? – улыбнулась Юля уголком рта.
- Ну… да, как со всеми ребятами, - подтвердил Генка, не понимая, что попадает в ловушку.
- Ты хотел сказать – «девчатами», не так ли? – хитровато прищурилась Юля.
- Конечно, и … с девчонками тоже.
Юля неожиданно повернулась к нему вся, целиком:
- Да не «тоже», а «преимущественно», если не «исключительно», бедный ты наш ловеласик, - покачала головой Юля, глядя прямо в маленькие глуповатые зрачки красавчика.

Морев смущаться не умел, тем более перед девчонками. И подавно не умел различать тонкостей сарказма, особенно если его подкалывали именно девчонки. Любые подобные «подколы» он квалифицировал просто: ага, ревнует! К другим ревнует! Значит – порядок, всё идет по плану. Значит – вперед!

И он, решив «дожать» Юльку, стал тут же фантазировать в меру своих небогатых способностей:
- Ты, Юль, девчонка классная! В школе нашей таких больше нет. Это Я тебе говорю, Генка Морев! Знаешь, если б у меня был миллион, я бы…. я бы его не задумываясь к твоим ногам кинул!
- Ух ты-и-и! – Юля аж привстала. – Нет, вы поглядите, какая щедрость, а?! Ну что ж, Морев, дело за малым: достать этот самый миллион. А уж я вся перед тобой ковриком расстелюсь. За миллион-то!

Морев, довольный собой, ничего не замечал, и решил тут же, непременно развивать атаку дальше:
- Нет, Юль, серьезно, ты – классная девчонка!
- Это ты уже говорил. – Юля насмешливо смотрела на «бедного ловеласика»: ее начинали забавлять его мелковатые «подъезды», и она решила посмотреть, что же будет дальше?

А Генка, воодушевленный своим, как он считал, успехом, решил задействовать весь свой неуклюжий арсенал дежурных комплиментов:
- Ты, Юль, совсем, ну совсем не такая, как все!
- И это ты уже говорил, Генусик! – потешалась Юля, произнося "Генусик" почти без "е" (интересно, чтО еще сумеет он придумать?).

А Морев вдруг почувствовал себя на коне: пора было переходить от слов, которые он не очень-то любил, к делу, в котором он считал себя асом. Юлька, похоже, созрела, она только для вида кочевряжится, как та курица, которая, убегая от петуха, думает: «А не слишком ли быстро я бегу?».

Генка осторожно взял Юлю за руку и, естественно, не встретил сопротивления, как не увидел и того, что Юля насмешливо наблюдает за ним. Он еще что-то там пробормотал для порядка – о ее красивых пальцах, и решил, что этого вполне достаточно. В следующую секунду рука его легла на Юлино колено. И тут он услышал:
- Бедный, бедный Генуся! Ну потрогал ты мою ногу – легче тебе стало? Ладно, я человек щедрый, поэтому, так и быть, по мордашке твоей несчастной лупить тебя не стану. Считай это моим подарком твоей бедной, неразвитой душе.

Генка, конечно, из этой тирады ни черта не понял, и отсутствие Юлькиного сопротивления истолковал по-своему. Рука его живо скользнула с Юлькиной коленки выше и нырнула было ей под трусики. Но Юля молча, спокойно защемила кончик его носа между своими пальцами, и он, удивленный, не понимающий, чтО, собственно, происходит, чисто механически переместил свою не в меру разгулявшуюся руку из «зоны особого внимания» в зону собственного носа, в которой неожиданно возникло острое чувство боли и дискомфорта.

- Ты чего-о-о?! – прогундел Генка, уставившись на Юлю и тщетно пытаясь оторвать ее крепкие пальцы от своего носа.
- Да ничего особенного, Геночка, - спокойно и насмешливо ответила Юля, слегка ослабляя захват Моревского носа. – Просто лимит моего «подарка» весь вышел, и тебе, родной, давно пора остановиться. Вот я тебе это мягко и объяснила.
- Да пусти же, больно! – заерепенился Генка, пытаясь высвободить свой нос.
- Ах, тебе бо-ольно? – все с той же иронией протянула Юля. – Эт-то хорошо. Боль учит человека думать. Так что думай, дорогой, думай. Учись думать, пока молодой.

Морев, вырвавшись, наконец, из Юлиных клещей, вскочил, обалдело потирая нос:
- Ты что, Савёла, совсем охренела?! – вопил он.

К счастью, в фойе никого не было, так что свидетелей Генкиного позора поблизости не наблюдалось. «Мог бы хоть за это спасибо сказать», - насмешливо подумала Юля.

А Морев все еще пытался бушевать, его прорвало на грубости:
- Д-дура, целка недотёпанная! – орал он. – Так и подохнешь нетрахнутая!

Юля молча приблизилась к нему и, все еще сдерживая себя, тихо сказала:
- Послушай, Геныч. Я не требую от тебя извинений – похоже, ты не знаешь, что это такое. Но я хочу сказать тебе свою любимую фразу: не надо злить меня, Гена!
- Да пошла ты!

Юля вдруг посмотрела наверх и сказала простодушным тоном:
- Ой, Ген, смотри, какая птичка полетела!

Морев чисто механически задрал голову (какая «птичка» в фойе?!), и в ту же секунду получил легкий, но очень точный щелчок по кадыку. Он закашлялся, схватился за горло, глаза его слегка выползли из орбит. Хрипя, он едва выдавил из себя:
- Д-д-дура-а-а! Что ты делаешь? Не... кх-кх! ...не-нормальная!

Юля покачала головой:
- Да я-то, Ген, как раз нормальная. Проблема – в тебе. И это, - она показала на его горло, - это тебе небольшой аванс на будущее, чтоб научился думать. Особенно если человек говорит тебе, что не надо его злить.

* * *

  … Так получилось, что сам бог, видимо, надоумил Юлю после окончания общеобразовательной школы подать документы в школу милиции. И поступила, и уже училась. И за время учебы не раз пришлось ей столкнуться с «покушениями» на ее красоту – в основном в те моменты, когда на ней не было курсантской формы. Не одной наглой мужской роже пришлось ей повторить заветную свою фразу: «Не надо меня злить!». На одних действовало, другие усмехались, не верили, но на всякий случай больше не приставали. И лишь одного-двоих пришлось-таки ей крепко проучить. Но Юля всегда помнила заповедь, переданную ей отцом еще в самом начале их тренировок:
- Доченька, - говорил отец. – Не забывай: дилетант как правило хочет продемонстрировать себя, мастер же всегда старается остаться в тени. И если, скажем, встречаются два дилетанта от кунг-фу – будет бой, точнее драка. Если же встречаются два МАСТЕРА кунг-фу – им достаточно беседы. Поэтому: никогда не демонстрируй своего владения рукопашным боем. Придет час – он тебя выручит. В остальное же время – только «беседа».

Индивидуальные свои тренировки с отцом Юля по-прежнему продолжала, это помимо официального «боевого курса» в школе милиции. У отца все-таки был огромный опыт, еще со времен службы в армии, в погранвойсках. Впрочем, в их тренировках тет-а-тет не обошлось и без курьезов.

Однажды мама, Ирина Александровна, вернувшись домой, услышала какую-то возню в комнате Юли. Войдя туда, она так и застыла на пороге, не в силах понять увиденное: ее муж, Лёша, Юлин папа, стоя за спиной Юли… крепко обнимал ее и едва ли не держал свои ладони на грудях дочери! Лицо Ирины Александровны вытянулось, а Алексей Иваныч, заметив жену, как-то вдруг сник. Ирина Александровна даже не нашла в себе сил спросить: что тут у вас… происходит? – до того была поражена увиденным. Неужели… неужели ее муж… подвержен кровосмешению? А дочь? Драгоценная Юлька! Неужто отсутствие любимого человека, мужчины, бросило ее в объятия собственного отца?? Невероятно… Ирине вдруг показалось, что мир рушится. Конечно, Юлька чрезвычайно красива и развита – юная женщина с великолепными данными, редко какой мужчина устоит. Но чтобы родной отец!! Это же… ненормально! Хотя… всё в жизни бывает. И Ирина исподволь стала уже готовить себя к неким большим осложнениям в их прежде такой дружной и счастливой семье.

Напряжение, едва ли не физически зависшее в Юлькиной комнате, разрешила сама Юля:
- Мам! – сказала она, едва справившись со смущением. – Ты не подумай… чего-нибудь… нехорошее. Папа объяснял… объясняет мне приемы освобождения от захватов… сзади, сбоку, спереди. Ты не подумай, здесь ничего нет! И быть не может. Я ж ваша дочь, а папа – он мне самый близкий, родной человек. Тут просто не может быть ничего такого… между нами. Папа очень любит тебя, а я люблю вас обоих. Честное слово!

Тут поднял голову сам Алексей Иваныч:
- Ир, ну правда, Юлька правду говорит: никогда, ничего… Даже в мыслях. Я просто тренер, она – моя ученица. И дочь, естественно.

И тут, наконец, обрела дар речи сама Ирина Александровна:
- Да ладно, ребята… Всё нормально, - и улыбнулась широко и облегченно.

* * *

Но однажды Юле вдруг крепко взгрустнулось. Алексей Иваныч почувствовал: что-то происходит в душе дочери. Он подозвал ее и, как бывало в детстве, слегка коснулся пальцем ее подбородка:
- Ну, Чебурашка, говори, что стряслось?

Юля не поднимала глаз. Алексей Иваныч, заподозрив что-то не вполне хорошее, спросил напрямую, но как можно теплее:
- Влюбилась? Обманул кто-то?

Юля подняла, наконец, лицо – в глазах созревали слезы. Посмотрела на отца долго и преданно:
- Пап… А может, мама была права – и я превратилась в мужланку?

Алексей Иваныч, ни слова не говоря, подвел дочь к зеркалу:
- Ну-ка, Малыш, подними обе руки вверх. (Юля молча повиновалась). А теперь приподнимись на носочках, и посмотри на свое отражение. (Юля глянула в зеркало). Ну, что видишь?
- Что? – недоуменно переспросила она.
- Тебе не кажется, что ты – на спектакле в Большом, смотришь на сцену, а на сцене этой – балерина, юная, стройная и жутко красивая?

Юлька опустила обе руки:
- Пап, ты мне льстишь, я понимаю.
- Ничуть, доча. Я знаю толк в женской красоте, да и маму твою выбрал в спутницы не просто так, не в угоду случаю. Словом, так: с «мужланкой», думаю, мы разобрались. А что еще? Какие проблемы?

Юля грустно качнула головой:
- Папа, мне уже двадцать первый год пошел. А что впереди? Только работа в милиции, с подонками да отморозками?
- Но ты же сама выбрала…
- Да я не о том. Выбрала, значит – так было надо. О выборе профессии не жалею, мне она нравится. Чувствую: это – моё.
- Но тогда «об что звук», дочь?
- Понимаешь... мне кажется, что парни меня... боятся, что ли.
- А-а, всё ясно! – Алексей Иваныч вздохнул облегченно. – Тогда ясно..., - повторил неопределенно, пытаясь сообразить, как же теперь продолжать разговор, чем успокоить дочь? Решил положиться на интуицию – а там, глядишь, всё само собой и прояснится.
- Давай-ка присядем, золотце мое.

Присели на диван. Алексей Иваныч, раздумывая, постучал пальцем рыбкам в аквариуме. Юля напряженно ждала отцовского вердикта, не особенно, впрочем, рассчитывая на прояснение в собственной душе: это ЕЕ проблема, сама всё и должна решать, отец-то причем? Или, скажем, мама? Что, они непременно должны найти ей где-то будущего мужа, привести его за белы ручки, уложить с нею в постель? Чушь! Временная слабость. Или снова захотелось почувствовать себя маленькой беззащитной девочкой? Когда папа и мама готовы были в лепешку расшибиться, лишь бы их крошка-Юлечка, не дай бог, не проливала грустные слезки? Всё, хватит!
- Пап, извини. Это я так... Дурь детская одолела, рудимент, копчик...

Но Алесей Иваныч, взяв дочь за руку, удержал ее, сказав:
- Доча, мы на то и семья, чтоб беду и грусть каждого из нас тоже делить поровну. Давай-ка продолжим разговор. Скажи, тебе там, в вашем училище, неужели ни один из парней не нравится? Там же орлов, должно быть, не меряно!

- Э-эх, папа, - покачала головой Юля. – Да у меня их демонстрация мускулов вот уже где сидит! Мне своих мышц хватает. И еще: знаешь, у них, парней наших, часто какие-то... масляные взгляды, когда на меня смотрят. Всё «раздеть» глазами норовят. Мне это надо? Я хочу, чтоб меня любили, а не «раздевали», понимаешь? Вот как ты меня любишь, как мама…

- Хм!.. – Алексей Иваныч почесал пальцем затылок. – Н-ну-у... чтО я тебе скажу на это? Может, не у всех... глаза-то масляные? Ты приглядись. Ведь нравится же тебе хоть кто-нибудь из коллег, а?
- Нравится, пап. Но не из коллег…
- О-о! – оживился Алексей Иваныч. – Эт-то уже кое-что! Расскажи, если... можно.
- Расскажу. В этом вся моя нынешняя беда. Потому и расскажу.

Тут как раз пришла мама. И Юля поведала родителям, как недели две тому назад к ним в училище пришли с концертом студенты гнесинского музучилища. Пришли, прекрасно выступили. Курсанты чуть не каждое выступление отмечали овациями. Но когда на сцену вышел молодой парень, пианист, исполнил ряд пьес Шопена, Чайковского, а «под занавес» предложил на суд зрителей какое-то из своих собственных произведений – лирическую сонату, Юля вдруг ощутила внутри себя, в глубине души смутную тревогу. От раскатов и переливов той самой сонаты у Юли совершенно натурально побежали по спине мурашки, и в какой-то момент ей даже захотелось плакать. Что с нею произошло, она так и не поняла. Но когда после выступления музыканта зал стоя аплодировал парню, а он, смущенный, с румянцем на щеках, кланялся и кланялся, прикладывая руки к груди, Юля вдруг заметила, что продолжает сидеть, не аплодирует, лишь не отрываясь смотрит и смотрит на музыканта.

- Мам, пап, - говорила Юля. - Я никогда раньше не испытывала ничего подобного от воздействия музыки. Этого парня объявили в начале выступления, а потом еще раз в конце. У него оказалась очень звучная, запоминающаяся фамилия: Максим Рудинштейн, почти как знаменитый Рубинштейн.
- Он что – еврей? – спросила мама.
- Не знаю, - ответила Юля. – Да какая, собственно, разница!
- И то правда, - спохватилась мама. – Никакой... Никакой разницы.

Алексей Иваныч, молчавший в продолжение Юлиного рассказа, решил все же вмешаться, спросил:
- Юль! Значит, тебе этот Максим понравился?
- Очень, папа! Оч-чень! Ты бы видел его смущенную улыбку! Так улыбаются только хорошие люди, я знаю. Ну и... вот... Твоя дочь уже две недели ходит сама не своя. Он, Максим этот, мне даже снился. Два раза.
- Ну хорошо, доча. Но ведь ты бы могла подойти к нему после концерта, познакомиться.
- Что-т-ты, па-апа!! – замахала руками Юля. – Это же... это замечательный, перспективный музыкант, даже композитор! Вполне возможно – будущая знаменитость! А тут – я, милиционерша в форме: «Здрасьте! Разрешите с вами познакомиться!». Да его как ветром сдует от меня за версту! Мало, что ли, на них, талантливых, девок всяких вешается? Не-ет, пап, я думаю, тут в моей жизни безнадёга, полнейший аут. Ничего, переживу... Куда ж денешься? – и Юля попыталась улыбнуться. Улыбка получилась печальной, с примесью горечи.

Алексей Иваныч, упершись взглядом в аквариум, вдруг упрямо дернул головой:
- Не-ет, Чебурашка! Так дело не пойдет. За чувства свои надо бороться. Ведь ты же у меня боец!
- Бо-ец… - печально усмехнулась Юля. – Пойти, что ли, разбить на глазах у Максима пару кирпичей о свою голову? Глядишь - проникнется, влюбится.
- Кирпичи, доча, подождут. А вот у меня есть другой план.
- Па-апа, папа... Папка мой. Если бы всё в жизни решала сила!
- А так оно и есть, доча! Только сила бывает разной. Сила красоты, например. Что ты на это скажешь?

Юля неопределенно, почти безразлично пожала плечами.

- В общем, доча, слушай мой план, - продолжал Алексей Иваныч. – Ты одеваешь свой лучший наряд (кстати, твой свитерок в обтяжку – это для парней «полный аут», как ты говоришь). Короче, тебе самой решать, но могу посоветовать также твою юбочку – гадэ, кажется? Или ГО-дэ? Ты в ней – чистая амфора! Чулочки, шпильки, браслетик там, колье – всё сама подберешь, вкусом бог тебя не обидел. Словом, вооружаешься – и вперед, к Институту Гнесиных. Узнай, когда там у них занятия заканчиваются, вычисли своего Максима – и в атаку. Ты только промелькни перед ним разок, может два – успех гарантирую, потому что знаю свою дочь. Насчет милицейских своих будней можешь с ним пока не дискутировать, или лучше вообще помолчать об этом. Придет время – скажешь. А пока поиграй с ним в тайну, мужики это лю-у-убят!

...Примерно так всё и получилось. Когда Максим увидел незнакомую девушку, смотрящую на него спокойно и уверенно, он скользнул было по ней взглядом – и только, но тотчас опомнился, и поднял на нее глаза, уже удивленные, во второй раз:
- Простите, мы… не знакомы?
- Возможно, - с легкой улыбкой ответила Юля.

Максим решил не тратить время на детали, протянул руку для знакомства:
- Максим. Можно – Макс.
- Спасибо. Я уже информирована: Максим... по отчеству, к сожалению не знаю... Рудинштейн.
- Максим Савельич, - с готовностью уточнил Макс.

Юля подчеркнуто величаво кивнула в знак благодарности, и продолжала:
- Вы, Максим Савельевич, случайно не родственник великого музыканта Антона... простите, с отчеством опять напряженка...
- Антон Григорьича? Рубинштейна? – снова с готовностью подхватил Макс предложенную игру.
- Именно! Антона Григорьевича, - кивнула Юля.
- Увы, не имею чести! Хотя и преклоняюсь, пред именем и талантом. И, кстати, почту за ОСОБУЮ честь узнать Ваше имя, прекрасная незнакомка!
- Юля... Юлия Алексеевна Савельева. Увы, не музыкант, не актриса, не литератор...

Макс кивнул:
- Понятно. Грех невелик. Тем более, что своим внешним видом вы, мадмуазель, вполне, - он поднял брови и палец, - вполне-е соответствуете трем означенным ипостасям! Надеюсь, в общем смысле вы... не чужды музыке?
- Ничуть, Максим Савельич! Скорее наоборот, улыбнулась Юля. – Я, например, в восторге от произведений и исполнительской манеры одного интересного современного молодого пианиста.
- Да-а? – удивился он. – И... можно узнать его имя?
- Можно, отчего ж? Его имя, - Юля слегка помедлила, испытывая собеседника взглядом, - его имя – Максим Рудинштейн.

Макс неожиданно стал серьезным:
- Вы слышали мое исполнение? Где, нельзя ли узнать?
- М-м-м... Об этом чуть позже, Максим Савельич. Но если позволите, я скажу вам о своих ощущениях в тот момент, когда я слушала вашу сонату.
- О-о, конечно-конечно! – заторопился он. – Для музыканта, вы уж мне поверьте, нет ничего ценнее, чем впечатление слушателя. Вам понравилось, надеюсь?

Юля ответила не сразу, пытаясь найти подходящую форму для выражения вдруг охватившего ее чувства. Сказать банальное «О-о, да!», или что-то заумное о том, в чем не особенно-то и разбираешься – о музыке – нет, этого позволить себе она не могла. Но эмоции переполняли ее и требовали выхода.
- Максим… Савельич, - начала она неуверенно. – Макс – извините, что я вас назову именно так.
- Ну что вы, пожалуйста, пожалуйста! – будто спохватился он, понимая, что речь все-таки пойдет серьезным языком и о серьезных вещах.
- Когда вы исполняли Шопена и Чайковского, я слушала, восторгалась, потому что, знаете ли, в семье, где я выросла, музыка была и остается частью нашей семейной культуры. Но об этом как-нибудь в другой раз. А сейчас – о вашей сонате. Когда ее объявили, и вы сделали первые аккорды, со мною стало происходить что-то невероятное. Холодок по спине – это, знаете ли, мелочь. Но вот когда вы начали, что называется, развивать тему, мне вдруг показалось, что... эта музыка обо мне! И не столько о моей жизни, сколько именно обо мне, о мечтах, надеждах, о моем мировосприятии. И я неожиданно для самой себя заплакала... А ведь я плачу редко. Вот, такие мои впечатления...

Юля посмотрела на Макса и поразилась тому, насколько серьезным было его лицо. Затем он как будто очнулся, долго и внимательно вглядывался в лицо Юли, потом взял ее руку в свои ладони и произнес:
- Милая, славная девушка Юля! Я не знаю, кто вы, откуда. Но я знаю кое-что другое: редко кому из музыкантов доводится слышать подобную оценку своего творчества. И потому я безмерно счастлив. Безмерно! – повторил он с нажимом.

...В тот вечер они с трудом расстались. И уже на следующий день опять встретились. Была суббота. Об учебных делах можно было временно забыть.

Встреча получилась неподдельно радостной для обоих. Макс, весь восторженный, с букетом шикарных роз, сразу же, немного робея, предложил:
- Юлия Алексеевна, Юля! А может – на «ты»?
- Почему бы и нет? – моментально отозвалась Юля, как будто ждала этого предложения.

И уже через час, возбужденные и страшно довольные друг другом, они сидели в симпатичной кафушке на Тверской, и Макс, глаза которого сияли восторгом, без конца балагурил, перемежая профессиональные музыкальные шутки и термины то бытовыми анекдотами, то рассказами о своих заграничных вояжах. Это был фонтан интеллекта, и Юля тихо любовалась и восхищалась им, понимая, что поддерживать предложенную Максом планку интеллектуального полета мысли ей будет непросто. Хотя унывать все одно не следовало: если они с Максом станут друзьями, она обязательно подтянется, займется своим кругозором. Чтобы в кругу ЕГО знакомых не чувствовать себя серой (милицейской!) мышкой.

Минул примерно час, прежде чем в их утонченную беседу вмешалось нечто постороннее, неуютное и грубое. Юля не сразу сообразила, чтО это могло быть? Заметила, как Макс вдруг болезненно поморщился, и лишь тогда поняла, в чем дело. Через столик от них сидела небольшая компания – четверо малоопрятных не то парней, не то мужиков. Что-то пили, наливая из чьего-то кармана, и над их столиком висел густой, ядреный русский мат.

- Ч-черт! – опять поморщился Макс. – Ну испортили песню, дьяволы!

Он откинулся на спинку стула, поглядел в сторону компании, и поскольку «мать-перемать» не прекращалось, не выдержал и обратился к парням:
- Ребята!
- Чё надо?
- Просьба есть.
- Говори.
- Ребята, я тут с девушкой – видите, какая симпатичная? (парни глухо заворчали). Так вот просьба-то у меня какая: разговор у нас с нею тонкий, интеллигентный. О музыке говорим, о жизни. Слух настроили на высокую ноту, понимаете? (Парни бестолково помалкивали). И тут вдруг ваша, извините, «тяжелая артиллерия». Ну ей-богу, не вяжется. Вы уж потерпите, с матюжком-то.

Четверо за столиком заржали. Один, самый толстый и небритый, рыкнул:
- А ты, студент, не слушай, если не нравится!
- Или лучше бери свою… де-ушку, - встрял другой, - и к нам! Вместе… музыку послушаем, вашу и – гы-гы! – нашу!

«Гы-гы» моментально было подхвачено тремя остальными глотками. Макса передернуло, он слегка побледнел, но сдержал себя. Попытался было продолжить разговор с Юлей, но нить была уже безнадежно утеряна.
- Э-эх, испортили песню! – снова повторил он. – Юль, может, пойдем отсюда? Ну их в болото, все равно ведь не дадут поговорить.

Он подозвал официантку, расплатился, и они, поднявшись из-за столика, направились к выходу. Но четверо парней не собирались лишать себя нежданно подвернувшейся забавы. Толстый преградил Максу дорогу:
- Стой, студент. Разговор с тобой будет.
- О му-зы-ке! – снова гы-гыкнул тот, другой.

Макс молча постоял, секунд пять, затем повернулся к столику компании:
- Ребята, может, не стоит позориться, а? Перед девушкой?
- А чё нам твоя девушка? Мы с тобой будем разговаривать!
- В другой раз! – жестко ответил Макс и, взяв Юлю за руку, двинулся к двери в обход толстяка.

Понятно, их так просто не отпустили. Выйти из кафе позволили, но пристроились сзади и минут двадцать сопровождали, все четверо, то и дело перебрасываясь друг с другом нетрезвыми репликами. Досталось Максу: «стюдент», «дохлик», еще что-то; зацепили и Юлю, вслух «обсасывая» ее «клёвые хвормы», «ножки от ушей» и прочая.

- Макс, а ты храбрый человек, - заметила Юля. – Еще неизвестно, чем для нас с тобой закончится это твое сольное выступление в кафе. Подозреваю, что оваций на сей раз не будет, хотя публика, как видишь, не отстаёт. Выбирают, наверное, местечко поудобнее да побезлюдней.

- Да и черт бы с ними! – отозвался Макс. – Может, отобьюсь как-нибудь…
- А почему не «отобьемСЯ»?
- Ну-у, Юль! Что ж я за мужчина, если позволю себе за девушку прятаться? Может, угомонятся, или уговорю не дурить. Если юмор понимают – думаю, рассосется ситуация-то.

Но Юля уже почувствовала: ситуация не склонна к «рассасыванию». Четверо явно их догоняли. И она услышала:
- Стой, студент, мать твою!

Макс обернулся:
- Ну, что еще?
- А то! Вот не нравится нам рожа твоя... чеченская, или там арабская, аллах тебя знает.
- Ребята, вам что: решительно нехрен делать?! – вдруг вспылил Макс. - ЧтО вы... б-болтаетесь по Земле, как черви, сами ни черта не живете по-человечески, и другим не даете?! А?!

Их уже окружали. И Юля услышала:
- А вот мы сейчас рожу твою вычистим, и успокоимся, - прогудел толстяк. А его «шестерка» добавил: - И девку твою трахнем на десерт – тогда совсем успокоимся!

Эта фраза окончательно вывела Макса из себя:
- Др-ряни!! Да что же вы за люди?! ЧтО вы всё в карман другим нагадить норовите?!
- Молчи, иуда! – взвыл толстяк, и к лицу Макса сразу же устремилось несколько кулаков, один из которых рассек ему губу.

И вдруг... Хлоп! Хлоп-хлоп! Одна из рук безжизненно повисла, две другие, скрюченные, вызвали две гримасы жуткой боли на лицах их хозяев. Четвертый из кампании, испуганно вытаращившись, попятился.

Одна из гримас вдруг завыла:
- С-су-ука ё...ная!! Б...дь уличная!! Да я тебя, подлюгу, по стенке размажу!! Да я тебя... м-минет делать заставлю!! – эта болезненная тирада была адресована Юле, поскольку возопивший успел заметить, что причиной жуткой боли в его конечности стал короткий взмах изящной женской Юлиной ручки.

Юля молча приблизилась к «гримасе», цепко взяла его за ухо и тихо сказала в это ухо:
- «Размазывать» ты будешь собственное дерьмо – по стенке КаПэЗэ, когда тебя туда посадят. А минет вы будете делать друг другу, тоже в КаПэЗэ – чтоб не скучно было сидеть. А пока слушай и запоминай. И остальные запоминайте! – выпрямилась Юля. – Я даю вам шанс – единственный! – всем четверым: убраться отсюда как можно быстрее и как можно дальше. И я считаю до трех, медленно, но только до трех. Время пошло!

Наверное, убедительность Юлиного голоса оказалась близка к абсолюту – она едва успела сказать «два», как они с Максом увидели четыре ковыляющие прочь задницы.

Юля повернулась к Максу, осторожно потрогала кожу возле разбитой губы:
- Потерпи, Макс. Мы сейчас зайдем ко мне, и быстро всё исправим.

Макс смотрел на нее огромными глазами, не в силах объяснить себе происшедшее. И лишь три минуты спустя выдавил из себя:
- КтО вы, доктор Зорге??.

Юля усмехнулась и осторожно поцеловала его в разбитую губу:
- Пойдем, храбрый мой идальго! Скоро всё узнаешь.



* * *

...Ни мамы, ни отца дома еще не было.

- Проходи, раздевайся, - сказала Юля. – Кофе, чай будешь?
Макс потоптался в нерешительности:
- А это удобно?
- Почему нет?
- Ну... приходит с улицы не то чеченец, не то араб, с подбитой физиономией. А документа, подтверждающего мой музыкальный статус, с собой у меня, увы...
- Макс, а ты что, в гости всегда по документам ходишь? - засмеялась Юля. - Давай-ка проходи, не меркантильничай.

Юля выудила из домашней аптечки йод, ватные блинчики и пластырь, усадила Макса под лампой, ловко и быстро обработала рану. Когда заклеивала шрам пластырем, Макс ойкнул.
- Что, больно? – наклонилась над ним Юля.
- Нет, приятно.
- А почему «ой»?
- Это от сожаления.
- Какого сожаления?
- Что удовольствие закончилось.

Юля молча и влюбленно (сама того не сознавая) посмотрела гостю в оба глаза поочередно, как бы разглядывая нечто крайне интересное, и тихо-тихо произнесла:
- Максик, Максим Савельич! Я хоть немного нравлюсь тебе?

Глаза Максима расширились, он даже выпрямился от неожиданности и, чуть помедлив, ответил:
- М-мадмуазель... Юля! Вы настолько же великолепны, насколько и загадочны. Прикажи вы мне ожидать у ваших ног милости с вашей стороны по отношению ко мне, ну, скажем – неких знаков внимания, я бы ждал и год, и два, и сколько потребуется!
- Ого! «Пошто» столь высокий и витиеватый слог? – Юля поняла, что Макс опять затеял какую-то тонкую словесную игру, причины которой еще предстояло выяснить. Но сама игра была ею принята: - Вы, граф, не изволили ответить на мой вопрос!
- Я... боюсь! – почти серьезно ответил Максим.
- Бож-же мой! Чего именно вы боитесь, граф? Четверых охламонов не испугались, а перед дамой робеете?
- Боюсь, что мне могут не дать гражданство той страны, гражданкой которой, вероятно, являетесь вы, доктор Зорге. Это Штаты? Или Британия? Бог мой! Неужто Франция? Предел мечтаний! Склоняю голову перед спецслужбами Франции: каких прекрасных агентов готовят французы! О, мадмуазель! Вуз'эт манифик! Не отвечайте, я вас понимаю: вам нельзя засвечиваться! Ах, если б я только мог безнаказанно поцеловать вашу руку! – Макс воздел глаза к небу и застонал.

Юля, скрестив руки на груди, с улыбкой слушала этот веселый стеб и качала головой. Потом опять наклонилась ко все еще сидящему гостю:
- Значит, Макс, поцеловать меня хочешь?
- Поцеловать – и застрелиться! – живо отреагировал он. – Я готов! – Макс вскочил со стула, галантно поклонился. – Мадмуазель! Прежде, в незапамятные времена, существовал известный девиз: «Увидеть Париж – и умереть!». Нынче же, я полагаю, прямо на моих глазах родился новый девиз, способный затмить все прежние. А именно: «Поцеловать очаровательнейшую французскую агентшу – и с восторгом пустить себе пулю... м-м-м... во что же мы ее, пулю, пустим? В сердце? А вдруг мимо? «Скорая», реанимация... И прощай мои будущие гастроли!

- Ай Макс! Ой болтун! – покачала головой Юля, все так же стоя напротив гостя со скрещенными на груди руками. – Так будешь целовать или нет?

Макс неожиданно крепко обнял ее за талию, привлек к себе и прошептал:
- Милая моя Загадка! Ты ТАК заинтриговала меня, что я потерял способность обращать внимание на что бы то ни было, кроме тебя!

Он запустил обе руки в ее волосы и, прикрыв веки, глубоко вдохнул их запах.
- А как же музыка? – прошептала Юля, затихая в его объятиях.
- Ты и есть музыка… - еще тише ответил он. – МОЯ музыка…

... Потом был полусумрак Юлиной комнатки, и счастливый туман у нее в глазах от прикосновений его рук, бережно и осторожно движущихся вдоль ее тела. Он как будто опробовал любимый инструмент. И поражался одновременной упругости и послушности его клавиш. Потом он, мотнув головой, стряхнул с себя наваждение и понял, что руки его ощущают великолепное, неповторимое, уникальное тело Женщины, все еще загадочной для него.

Этот восторг, праздник, триумф плоти продолжался очень долго. Они всё никак не могли насладиться, насытиться друг другом. И лишь часа три спустя, уже под вечер, когда хлопнула входная дверь, они попытались с великим трудом оторваться друг от друга. Точнее, попытался Макс. Но Юля удержала его:
- Лежи тихо! Это папа. Или мама. Они не имеют привычки входить ко мне в комнату.

И оба услышали голос отца:
- Юля! Ты дома?
- Да, папа, - спокойно отозвалась Юля. – Я не одна.

Ответа не последовало. Макс растерянно опустил голову – ну всё, попался! Юля приподняла его лицо за подбородок, потом сильно привлекла к себе и стала тихо и нежно целовать ему глаза, нос, губы…
- Всё нормально, чудо ты моё! Сейчас мы не-спе-ша оденемся (Хотя и не хочется! Правда?), причешемся, и пойдем знакомиться с папой. Он у меня... великий человек! Если бы не он...

... Алексей Иваныч, увидав возникшую на пороге кухни дочь в сопровождении смуглого молодого человека, застыл на мгновение, но тотчас протянул Максу руку:
- Алексей. М-м... Иваныч.
- Максим... Савельич... местами.
- Будем пить чай? – обратился Алексей Иваныч скорее к дочери, чем к гостю.
Юля по-военному приложила кисть к виску:
- Есть, товарищ подполковник! Сей момент распоряжусь, организую.

Час спустя в дверях раздался звонок – явилась мама:
- Ключи на работе забыла, надо же!
- А у нас, Ира, гость!
- Да-а? – удивилась мама. – И кто же он?
- А вот сейчас сама увидишь. Заодно и познакомишься.

Из гостиной неслись заливистые звуки старенького Юлькиного пианино. Мама так и замерла на пороге:
- Это что... Юлька играет? Да она ж так не умеет!
- Ты проходи, проходи. Сама всё увидишь, - ответил папа, принимая мамин плащ, чтобы упрятать его в стенной шкаф. – Кстати, проголодалась, наверное? А Юлька как раз стол накрыла.

Увидев маму, Макс моментально закончил игру, встал, галантно и сдержанно поклонился. Мама подошла к гостю, протянула руку:
- Ирина Александровна.

Макс коснулся ее руки губами и с неподдельным восхищением произнес:
- Мадам! Вы не менее прекрасны, чем ваша дочь! Простите мне мою вольность.

Галантность этого неожиданного комплимента столь искусно переплелась с правдой, и Макс был так простодушен, что мать, отец и дочь невольно и дружно улыбнулись в ответ.

- Макс, женолюб, как это у тебя получается, а? – потрепала его по щеке Юля.
- Музыка. Всему виной музыка, - ответил он полушутя. – Она везде, я ее вижу, чувствую, люблю. Как математик, который везде видит свои цифры, символы и формулы. Музыка во всех нас, а в каждой из женщин – особенно!
- И в Бабе Яге тоже? А, Макс? - слукавила Юля.
- Если она женщина, то – да! Не берусь, правда, сказать, соната это или... скажем... собачий вальс. Всё зависит от статуса женщины, от той личностной высоты, на которую сумела она взлететь в этой жизни... О-о, месьё-дам! Экскюзе-муа за мою немыслимую болтливость. Просто я безмерно счастлив сегодня. Счастлив своим знакомством с Юлечкой, с вами, ее по-тря-сающими родителями. И – позвольте уж! – это старенькое, доброе Юлино пианино, как ни странно, тоже вдохновляет меня.

Макс уселся за клавиши, поднял над ними свои изящные руки, какие бывают только у музыкантов, и на мгновение задумался.
- Максим! – Юля подошла к Максу со спины и положила обе руки ему на плечи. – Сыграй, пожалуйста, свою сонату, ту самую...

Макс поднял голову, благодарно посмотрел Юле в глаза – и началось волшебство...

... Когда отзвучал последний аккорд, не раздалось никаких аплодисментов, потому что папа и мама потрясенно молчали. Юля украдкой наблюдала за родителями.

Первым пришел в себя Алексей Иваныч. Медленно помотав головой из стороны в сторону, он протянул:
- Ну-у, Максим... Савельич! Ну вы и мастер! Никогда ничего подобного не слышал, слово офицера!

Ирина Александровна, поддержав мужа, согласно закивала, не отрывая взгляда от лица Максима.

- Нет, вам правда понравилось? – простодушно воскликнул Макс.
- Как вы назвали свою сонату? – не отвечая на вопрос, поинтересовался Алексей Иваныч.
- Видите ли… - Максим на секунду задумался. – Я написал ее совсем недавно, просто под настроение, да и исполнить-то успел два-три раза, не больше. В общем, она у меня носила условное название: «ля-минор», «Соната ля-минор». Но за последние дни кое-что изменилось, кое-что произошло. И у меня, кажется, нашлось оч-чень неплохое название.
- Интересно! – оживилась Ирина Александровна. – И вы могли бы нам раскрыть этот секрет?
- Вам – да, - ответил Максим серьезно. - Я понял, что моя соната должна называться... «Юлия».

Юля вздрогнула, а мама и отец даже выпрямились от неожиданности. Максим же, повернув лицо к Юле, продолжал:
- У меня такое чувство, что я писал сонату, предчувствуя встречу с вашей дочерью. И когда она мне рассказала, какое впечатление произвела на нее эта моя музыка, я понял: всё неспроста! Тут какой-то божий промысел. А сегодня... - Максим вдруг осекся: не говорить же родителям, ЧтО произошло у них с Юлей сегодня!
- А сегодня, - неожиданно подхватила Юля выпавшее из рук Максима знамя, - сегодня уже не Максим, а Я поняла, что мне в жизни никакой не нужен мужчина, кроме него!

... Полгода спустя Юля объявила родителям, что скоро они, возможно, станут дедушкой и бабушкой. И что они с Максом решили сыграть свадьбу, как только он вернется с гастролей.

Поздравив вместе с женой, Ириной, дочь от всей души, Алексей Иваныч отозвал Юлю в сторонку:
- Так чтО, доча, выходит, помог мой совет?
- Па-а-апка-а-а! – Юля едва не кинулась, как бывало в детстве, отцу на шею. – Да если б не ты! Если б вообще не ТЫ в моей жизни – не знаю, чтО было бы со мной, не знаю... Ты – потрясающий человек, и потрясающий мужчина!
- А Максим?
- А, пап! Одно другому не мешает. Скорее даже наоборот – дополняет!
- Ну а как насчет твоей будущей работы? Ты уже сказала Максиму, чем, или даже - КЕМ будешь заниматься?
- Это насчет милиции-то? Ой, пап! Сказала, хотя долго не решалась. И знаешь, что Макс мне на это ответил?
- Ну-ну, интересно.
- Макс не был бы Максом, если бы ответил по-другому! Он сказал, что отныне очень хорошо понимает Маяковского, назвавшего милицию «своей», или там «моей». И что если в милицию идут такие потрясающие (как я) женщины, то он, Максим Рудинштейн, музыкант, пианист и, возможно, будущий композитор, обязуется во всех четырех странах света славить своим роялем российскую милицию. И еще сказал, что, вероятно, со временем напишет концерт для фортепиано с оркестром, целиком посвященный той же самой, доблестной и героической российской милиции. Ну вот, пап, в этом весь Макс: большой музыкант и большой ребенок. Я бесконечно люблю его, папа... Он очень светлый человек. И сильный, мудрый, хоть внешне иногда походит на молодого петушка. Знаешь, он мне чем-то неуловимо напоминает ... кого бы ты думал? Пушкина! И еще, пап: знаешь, как это здорово, что у меня есть теперь моя, посвященная мне соната! Которая носит МОЁ имя! Я тщеславна, да? Но представь: все мы когда-то исчезнем, отойдем в мир иной. А в этом, нашем мире будет звучать, будет продолжать жить соната «Юлия», ЧАСТИЧКА меня, моего сердца, моей души, моей любви. А, папа? Разве это не СЧАСТЬЕ?
18-26.10.2004 - 15.01.2007
Таллинн